Встревоженный демонстрацией, Никита Захарович выехал в Зауральск. Утро было безветренное. В березовых рощах, опушенных инеем, молчаливо сидели на теплых гнездах клесты. Недалеко от дороги из березняка выскочил заяц, следом за ним помчался второй, и, подпрыгивая на ходу, они закружились на блестевшем насте. Сидевший на облучке Прокопий заулюлюкал, и зайцы стремительно бросились в лесок.

— Ты что, сроду не видел их, что ли? — сердито проворчал Никита и уткнул нос в енотовый воротник дохи.

— Весну чуют, — ответил Прокопий и полез за кисетом. — Весна-то нынче дружная, — продолжал он. — Все живое радуется.

— И ты, поди, рад? — буркнул Никита.

— О чем мне горевать? Посуди-ка сам, — работник повернулся лицом к хозяину. — Все мое добро — рубаха-перемываха, а в кармане вошь на аркане, — ответил он с усмешкой.

— К чему эту речь ведешь? — настороженно спросил Никита.

— Так, к слову пришлось, — уклонился от ответа Прокопий и подстегнул коня. — Но-о, ты, шевелись, байбак.

В одной из деревень, возле сельской управы, теснился плотной стеной народ. На высоком крыльце, опираясь рукой о перила, стоял хромоногий солдат и, взмахивая шапкой, что-то кричал. Прокопий поехал тише.

Фирсов откинул воротник, прислушался:

— Церковные, кабинетские земли немедля поделить. Видинеевский лес отобрать в общество, — говорил солдат.

Никиту точно подбросило: поднявшись на ноги, он уставил ястребиные глаза на солдата.

— Сноповязки, лобогрейки на Дарьиной заимке взять на учет. Сеять будем в первую очередь безлошадным вдовам и солдаткам.

— А где взять семена? — раздался чей-то голос.

— Семена возьмем из церковных амбаров, распределять их будет сельский комитет.

— А как со старостой?

— По шапке его, — решительно выкрикнул солдат.

— Выберем свой Совет из крестьянских депутатов.

Не спуская горевших ненавистью глаз с фронтовика, Никита сквозь зубы процедил Прокопию:

— Трогай!

Опустившись на сиденье кошевки, он еще раз посмотрел в сторону говорившего солдата.

— Чтоб тебе вторую ногу оторвало, окаянный дьявол!

Никита поднял воротник и плотнее закутался в доху. Несмотря на поздний час, улицы города были полны народу. Слышались песни, но пьяных не было. Во всю ширину Дворянской улицы был растянут транспарант.

«Это еще что такое?» — подумал Фирсов с тревогой и стал читать: «Мир хижинам, война дворцам!» По улице шли люди с красными бантами на груди. Порой проносились легкие сани именитых граждан, спешивших, видимо, к центру города. Прошел с песнями взвод солдат. Обгоняя пехоту, на взмыленных конях проскакал, разбрызгивая талый снег, казачий разъезд.

Вот еще транспарант, на котором крупными буквами было выведено: «Да здравствует социалистическая революция!» Недалеко от дома Тегерсена на улице — третий: «Да здравствует партия большевиков и товарищ Ленин!»

Зятя Фирсов застал в постели с компрессом на голове.

— Мигрень, — протянул Тегерсен. Усы его обвисли, под глазами мешки. Возле кровати на маленьком столике стояли флаконы с лекарствами и коробка с леденцами.

— Ви понимайт, мой рабочий требовайт восьми час работайт, требовайт контроль производства. О-о, — Мартин Иванович схватился за голову, — майн гот, мой бог, завод есть большевик! — выкрикнул он пискливо и зашарил рукой по столику, разыскивая мигреневый карандаш.

— А что это за люди? — осторожно спросил Никита.

— О, ви не знайт большевик? — Тегерсен при последнем слове безвольно откинулся на подушку.

«Кислятина! — подумал Фирсов. — Не такого бы мужа Агнии надо! Поторопился маленько со свадьбой, промашку дал», — и, с нескрываемым презрением взглянув на «козла Мартынку», круто повернулся навстречу входившей дочери.

Агния с сияющим лицом подошла к отцу, поцеловала его в щеку. Судя по беззаботному виду, нарядному платью, запаху тонких духов и манере держаться, дочери Фирсова жилось неплохо.