ГЛАВА 21
Весть о войне с Германией всполошила тихий Марамыш.
Возле церковной ограды, опираясь на палки, группой стояли старики. Играла гармонь. Какой-то пьяный парень, отбивая чечетку, ухал:
Хороша наша деревня,
Только улица грязна,
Хороши наши ребята,
Только славушка худа.
Чуть ли не в каждой избе слышался плач.
Никита Захарович крикнул кучеру:
— Езжай быстрее.
Лошадь взяла крупную рысь.
«Хлеб надо придержать, в цене взыграет», — думал Фирсов.
Жену он застал в слезах.
— Андрюшу в армию берут, — всхлипнула она.
— Перестань выть. За царем служба не пропадет, не один Андрей идет, — расхаживая по комнате, говорил Фирсов. — Дело от этого не пострадает.
В день отъезда сына в армию Никита сказал ему:
— Вот что я думаю… — помолчав, пытливо посмотрел в глаза. — Пускай другие дерутся, а нам с тобой и здесь дела хватит. Скот надо отправлять на бойни, да и с хлебом забот много, с Сергеем нам не управиться, а Никодим — человек пришлый. — Подойдя вплотную к сыну, заговорил тихо: — А что, если воинскому дать так это сотни три? Может, освободит от службы?
Андрей покачал головой.
— Нет, отец. Я должен идти в армию. Стыдно будет мне, когда тысячи кормильцев идут на фронт, оставляя полуголодные семьи. Я должен выполнить свой долг. — Молодой Фирсов вышел из комнаты.
Никита Захарович недружелюбно посмотрел ему вслед и прошептал:
— Не хотел в отцовском доме хлеб есть, погрызи солдатские сухари, авось поумнеешь.
Перед отъездом Андрей зашел к Словцову. Лицо Виктора было серьезно.
— Слышал, слышал, за царя, веру и отечество воевать идешь, — подавая руку Фирсову, заговорил он. — Что ж, может быть, и я скоро за тобой… — и, сжав кулак, сурово сказал: — Но бороться за благополучие Николая и приближенных, шалишь, не буду. За веру? Как ты знаешь, я атеист. За отечество? Согласен. Только не за отечество Пуришкевичей, Родзянко и Коноваловых, а за другое, обновленное отечество.
— Но ведь царское правительство и родина пока неотъемлемы?
— Вот именно — пока… — Словцов подсел ближе к другу. — Большие дела будут, Андрей. Тяжелые испытания придется перенести нам. Но выдержим… За нами могучее оружие — правда. Россия будет свободной, радостной страной. Разве для этого не стоит жить и бороться?
Приятели крепко обнялись.
— Зайди к Григорию Ивановичу, — посоветовал Словцов.
Андрей нашел Русакова, как всегда, в мастерской. Увидев Фирсова, тот обтер руки о фартук.
— На защиту отечества? — Григорий Иванович пытливо посмотрел на Андрея.
— Да, иду по мобилизации, — ответил тот и опустился на порог.
Русаков уселся рядом, не спеша закурил.
— Сколько событий произошло за последние годы, — начал он в раздумье. — Ленский расстрел, майские забастовки, крестьянские выступления. Да, Россия вступила, наконец, в полосу революционного подъема. Война, на неизбежность которой указывал Ленин, стала фактом. Но правду от народа не скрыть.
В Кочердыкскую станицу приехал Андрей под вечер. Возле управы стояла толпа пожилых казаков. По улицам носились конные. На крыльце, взмахивая форменной фуражкой, раскорячив ноги, что-то кричал толстый сотник Пономарев.
Фирсов подъехал ближе, поднялся на седле.
— Оренбургские казаки с честью постоят за царя-батюшку, веру православную и отечество, — надрывался сотник. — Не так ли, старики? — По передним рядам казаков прошел одобрительный гул.
— Тем, кто не имеет коня, сбрую и амуницию, они будут выданы из станичной управы.
— Хорошо тебе петь, толстый боров, — услышал возле себя чей-то голос Андрей, — когда провожать из дому некого. Живете с женой, как гусь с гусихой.
— А как же быть с иногородними?
— Иногородних в пехоту! Не сидели они в казачьих седлах и сидеть не будут. Лайдакам среди казаков не место!
Андрей повернул к домику Христины. Девушка встретила его на крыльце.
— Андрюша, ты уходишь? — прошептала она и заплакала. — Я боюсь этой войны, Андрей. У меня тяжелое предчувствие: мне кажется, едва ли я тебя увижу еще. Почему так, сама не знаю.
Когда они вошли в горенку, Андрей привлек девушку к себе.
— Не надо заранее падать духом. Я обязательно вернусь к тебе, хорошая моя.
Торговый Марамыш был охвачен военным угаром. В здании Благородного собрания и в Народном доме устраивались благотворительные базары и лотереи. Уездные дамы бойко торговали цветами и сувенирами. Владельцы паровых мельниц жертвовали на «алтарь отечества». Отъезжающим на фронт офицерам устраивались пышные проводы.
За буфетными стойками молодые купчики исступленно орали:
— Да здравствует Россия!
— Смерть тевтонам!
Особенный восторг у толстосумов вызвало появление в Народном доме пьяного Бекмурзы. Он явился в вышитой русской рубахе и лаптях. Завидев богача, купечество подхватило его на руки и стало качать.
В Народном доме шел благотворительный базар. Бекмурза денег не жалел:
— Тышшу даем, две даем, — разбрасывая радужные ассигнации, кричал он в пьяном угаре. — За сарь воевать пойдем, за вер воевать пойдем!
— Бог-то у нас с тобой, Бекмурза, один, только вера разная, — говорили купцы, отплевываясь от поцелуев Яманбаева. — Ваш-то мухамет не велит водку пить, а ты пошто загулял?
— Мало-мало хитрим, — подмигнул Бекмурза, — вместо кумыса водку пьем.
Городской управой было назначено шествие по главным улицам города.
Во главе шло духовенство и члены городской управы. За ними, подняв иконы и хоругви, важно шагали купцы, нарядные дамы, гимназистки и реалисты. В хвосте тесной кучей шли приказчики, владельцы мелких лавочек, пельменщицы из «обжорного ряда».
Расстрига, взяв под руку Кукарского, орал вместе с краснорядцами «Боже, царя храни»…
За священниками с портретом царя твердо и уверенно ступал Никита Фирсов. Рядом в новой вышитой рубахе, гордо откинув голову, — Сергей.
…Сильный, державный…
Царская твердыня казалась им незыблемой, никогда и ни за что не поколеблются ее устои, а с ними и их богатство.
* * *
Христина получила первое письмо от Андрея.
«Я в Киеве, в школе прапорщиков, — писал он. — Марширую по плацу, изучаю военное дело, топографию и жду назначения в действующую армию. Настроение, признаться, паршивое. Через город идут беженцы. Куда? Сами не знают. Лишь бы подальше от немцев. На днях видел колонну пленных. Вид, надо сказать, не особенно воинственный. Получил письмо от Виктора. Он в Галиции в пехотном полку рядовым. Из дому Агния сообщила, что Константин Штейер (между нами говоря, неприятная личность) служит при штабе генерала Краснова.
Из наших казаков пока никого не встречал. Вероятно, на фронте. Целую тебя крепко. Привет старикам. Твой Андрей».
Девушка бережно сложила письмо. Мысли были далеко, в незнакомом городе, возле Андрея. «Сказать бы ему, что сегодня на уроках у меня был священник. Что-то часто повадился в школу. Зачем к нему заезжал Никита Фирсов? Не догадывается ли о наших отношениях? Неспроста поп ходит в школу. Надо быть осторожнее», — решила она.
Вошла мать.
— Там какой-то господин тебя спрашивает, — кивнула она на соседнюю комнату.
Христина поправила прическу и сказала:
— Пусть зайдет.
Вошел Никодим. Он был в новом костюме, в казанских вышитых пимах, гладко причесан и тщательно выбрит.
— Христина Степановна? — он вопросительно посмотрел на девушку. — Можно присесть? — и, не дожидаясь согласия хозяйки, опустился на стул. — Я жалею, что не был с вами знаком раньше. Моя фамилия Елеонский, Никодим Федорович.
Гость сразу перешел к делу.
— Вот что, уважаемая. Как близкий друг дома Фирсовых я считаю обязанностью осведомиться насчет писем от Андрея Никитича, — и, помолчав, добавил: — Старик Фирсов беспокоится…
— Какое отношение это имеет ко мне? — спросила Христина.
— Дело в том, что мой патрон, зная ваши отношения с сыном, поручил мне справиться, нет ли от него писем.
— Странно, — Христина внимательно посмотрела на гостя. — Я хорошо знаю, что Фирсов-отец никогда не питал нежных чувств к старшему… По-моему, судьба сына ему безразлична.
Расстрига поднялся со стула.
— Мне известно, что вы держитесь крамольных взглядов, не одобряете существующий порядок. Более того, — возвысил он голос, — вы несете хулу на царствующий дом и помните: это может кончиться для вас плохо.
— Что вы хотите этим сказать? — спросила девушка.
Расстрига посмотрел на Христину с усмешкой:
— Никита Фирсов требует, чтобы вы прекратили писать Андрею, чтобы вы вели себя, как подобает дочери казака. Поняли?
— Писать Андрею мне никто не запретит. В отношении последнего — согласна. Я вела и буду вести себя, как подобает дочери честного человека, будь он казак или безземельный крестьянин. Поняли? — спросила она в свою очередь.
— Боюсь, как бы вам не пришлось расстаться со школой…
Не простившись, Никодим вышел из комнаты.
