К Устинье присватался вдовый казак из станицы Зверинской Евграф Лупанович Истомин. Она отказала, хоть ей и льстило сватовство серьезного, почитаемого всеми человека.

Осенью Епиху, Оську и Федотку взяли в солдаты.

Епиха, прощаясь с сестрой, посмеивался:

— Засидишься в девках до конца войны, Осипу потом тебя пропью…

Поплакала Устинья по брату, погоревала и по Осипу: хоть и баламутный парень, но все же до встречи с Сергеем они всегда были на игрищах вместе.

Перед отъездом ребята зашли к Григорию Ивановичу.

— На службу царскую? — спросил Русаков и внимательно посмотрел на рекрутов.

— А ну ее к ядреной бабушке, — махнул рукой Федотко.

Ребятам тяжело было расставаться с Григорием Ивановичем, которого они полюбили. Грустно было и на душе у Русакова: эти простые, доверчивые парни стали близки и дороги ему.

— Жили мы хорошо и дружно, — начал он тихо и, помолчав, обвел взглядом притихших гостей. — Скоро вы наденете солдатские шинели, и, кто знает, может быть, вас заставят стрелять в таких же рабочих, как я.

Пылкий Федотко вскочил на ноги.

— Чтоб я стрелял?! Григорий Иванович, да за кого ты меня считаешь? Неуж враг я тебе? — В голосе Федот-ка послышалась обида. — Да я морду набью, кто поднимет винтовку на рабочего брата. Во! — Осокин завертел увесистым кулаком.

— Постой, не шуми, — остановил его Осип и обратился к Русакову: — Мы так думаем, Григорий Иванович, пускай нас хоть в каталажку садят, а «Боже, царя храни» петь не будем.

— Придет время, мы царю другую песню споем, — сказал уверенно Русаков.

В тот день пьяные Оська с Федоткой долго буянили у ворот фирсовского дома, требуя Сергея. Прокопий пытался их уговорить, но рекруты начали ломиться в ворота, и только подоспевшие стражники успокоили их.

Скучно стало в доме Батуриных после проводов. Плакала мать, хмурился Елизар. Пасмурная ходила Устинья. После покрова новое, более тяжелое горе навалилось на девушку: Сергей Фирсов женился на Дарье Видинеевой. Отец первый раз после отъезда сына повеселел:

— Подрядился к Никите Фирсову на целую неделю гостей развозить по городу. Сын Сергей женится.

Не заметил отец, как побледнела дочь, как ушла в горенку и, прижимаясь лбом к холодному стеклу окна, долго стояла молча.

Наутро она встала как больная. Отец чистил во дворе кошевку. Увидев дочь, крикнул:

— Устя! Вплети гнедому ленты, скоро выезжать.

Девушка вернулась в дом, открыла сундучок, вынула широкие розовые ленты и, накинув полушубок, неторопливо пошла к конюшне. Погладила гнедого по гриве, не выдержав, заплакала. Конь скосил на нее темные глаза и мягкими губами стал шевелить выбившиеся из-под платка волосы. Плохо слушались руки, вплетавшие ленты в густую гриву.

Выйдя из конюшни, Устинья направилась к Григорию Ивановичу, переступила порог и вяло опустилась на лавку. Увидев ее заплаканное лицо, ссыльный участливо спросил:

— Что с тобой?

— Так, — ответила неопределенно девушка и, подперев рукой щеку, стала смотреть в окно.

— Обидел кто? — продолжал допытываться Русаков. — Или неприятность? — Устинья отрицательно покачала головой и крепче сжала губы.

— Не пойму, — подойдя вплотную, он положил руку на плечо девушки. — Ага, теперь я начинаю кое-что понимать. — Вздохнув, сказал задушевно: — Устинька, надо пережить и это. Время все исцелит. Вот когда у нас не будет ни бедных, ни богатых — все будет по-другому, — продолжал он.

— Родилась я не вовремя? — горестно сказала девушка.

— Ты родилась в тяжелое время. Нужно взять себя в руки. Больше прислушивайся к разуму, чем к сердцу: оно, в особенности у девушек, неспокойное.

Устинья с благодарностью посмотрела на Григория Ивановича.

— Ну вот, я вижу, тебе и легче, постарайся не думать о нем.

Русаков опустился на лавку рядом с ней. Вместе с жалостью в нем вспыхнуло более сильное чувство, ростки которого он старался заглушить давно.

Часто, сидя за книгой, невольно прислушивался к ее голосу. Понимая, что между ними большая разница в возрасте, гнал мысль о девушке. Сейчас, всматриваясь в похудевшее лицо девушки, хотел успокоить, приласкать Устинью, сказать что-то большое, радостное.

— Не печалься… Может быть, сойдутся в жизни пути-дороженьки с другим, который будет тебя любить по-настоящему, — вырвалось у Русакова. Он в волнении отошел к окну.

Решив тряхнуть кошелем, Никита Захарович выписал из Новониколаевска несколько бочек с обской стерлядью, фрукты, вина. Из Шадринска привезли в корзинах живых гусей. Приглашения были разосланы во все концы Зауралья.

За два дня до свадьбы прибыл Мартин-Иоган Тегерсен, прикатил Бекмурза с красавицей Райсой, появился Дорофей Толстопятов со своей угрюмой Агриппиной. Дом Фирсова загудел от голосов гостей.

Сам жених находился больше у Дарьи Видинеевой, чем дома.

Церемонию приема гостей невеста поручила купцу первой гильдии, известному проныре Петру Ивановичу Кочеткову, ее дальнему родственнику. Кочетков когда-то бывал в больших городах и обедал однажды у губернатора. Не было только подходящего шафера для невесты. Местные купеческие сынки пользовались в Марамыше и окрестностях незавидной репутацией. По совету свекра, Дарья Видинеева остановила свой выбор на достойном представителе фирмы Мартине-Иогане Тегерсене. Датчанин был наверху блаженства.

— О ви, королева, повелевайт, — произнес он, восторженно закатив глаза. — Я котов целовайт ваш чудный шлейф.

— Зачем? — улыбнулась Дарья. — Прошу вас только следить за тем, чтобы на мой шлейф не наступали ногами.

— Карашо. Ваш… как по-рюсски? — Мартин покрутил пальцем в воздухе: — Ваш покоренный слюга.

— Похоронный? Вы остроумны. Но умирать я пока не собираюсь.

— Утифительный рюсски язык, — пробормотал про себя озадаченный Тегерсен.

Народу в соборе набилось много. Толпа любопытных стояла и за оградой. Невеста была одета в платье лилового цвета из тяжелого шелка. На ногах — белоснежные туфли из атласа, с золотой отделкой. На груди Видинеевой покоилось бриллиантовое колье, подарок жениха. На руке — массивный браслет, изображающий змею с глазами из драгоценных камней.

На шаг от невесты, в черном фраке, в ослепительной манишке, приподняв белобрысые брови, стоял чопорный Мартин-Иоган Тегерсен.

Сергей был бледен.

В день свадьбы, как только замолкли за мостом колокольцы отцовских коней, Устинья начала поспешно собираться. Матери дома не было. По торопливым движениям девушки, ее измученному лицу Григорий Иванович понял, что с ней творится что-то неладное, и вышел на крыльцо. Вскоре показалась Устинья и сделала попытку проскользнуть мимо.

— Ты куда, Устенька? — спросил он. Девушка опустила голову.

— Туда, — сказала она тихо. Ее пальцы нервно забегали по опушке полушубка.

— Нет, идти тебе нельзя. — Взяв ее за руку, Русаков потянул девушку в избу. — Идти тебе нельзя.

— Пусти! — надрывно выкрикнула Устинья. — Пусти, может свет мне не мил, в прорубь легче. Пусти! — девушка забилась в руках Русакова. Полные слез глаза ее с мольбой смотрели на квартиранта. — Григорий Иванович, что это такое? Сережа! Сереженька! — и, припав доверчиво к плечу Русакова, девушка зарыдала.

Григорий Иванович, стиснув зубы, с силой толкнул плечом дверь избы. Помог Устинье раздеться и, усадив на лавку, взял за руки.

— Зачем ты будешь мучить себя в церкви. Поверь, он не стоит слез. Не стоит твоих унижений.

На город спускалась ночь. Веселье в доме Фирсова было в полном разгаре.

Никита Захарович, одетый в частобор из тонкого сукна, блистая недавно полученной медалью «За благотворительность», суетился возле гостей. Василиса Терентьевна, одетая по случаю свадьбы сына в бархатное платье, отделанное черным бисером, с тревогой поглядывала на Бекмурзу, который, усевшись по-казахски на ковре, ловил за ноги женщин. С пьяных глаз он уцепился за Тегерсена и, потянув его за гладко выутюженные брюки, крикнул весело:

— Ассаляу-маликум. Айда мало-мало конский колбаса ашать.

Райса сердито тронула мужа рукой, и Бекмурза выпустил из рук лопотавшего что-то на своем языке датчанина.

Никодим Елеонский сидел рядом с Сергеем, ежеминутно поправляя сползавший с накрахмаленного воротничка модный бант. За последнее время он приобрел привычки солидного, уважающего себя человека и в ловко сшитом фраке походил на крупного промышленника.