ГЛАВА 13
Место для пикника было выбрано на Лысой горе, в трех километрах от города.
Это была небольшая возвышенность, покрытая густым лесом, круто обрывавшаяся над рекой, одна сторона которой переходила постепенно в широкую равнину, а дальше на десятки километров раскинулась таежной глухоманью. С вершины открывался чудесный вид на городок, утонувший в зелени.
Прокопий уже суетился на опушке, раскладывая на траве содержимое ящиков и корзин. Со стороны обрыва появился Феофан Чижиков.
— Перья заострить! — завидев бутылки, скомандовал он и подошел к работнику. — Канцеляристы, по местам! — Схватив бутылку, хлопнул пробкой и, отмахиваясь одной рукой от Прокопия, с жадностью припал к горлышку.
— Вот, бумажная душа, пьет и меня не спрашивает.
Со стороны дороги неслась песня:
…Сосны зеленые,
с темными вершинами,
тихо качаясь, стоят…
Впереди большой группы молодых людей в студенческом кителе нараспашку шел Виктор Словцов.
Дирижируя, пел:
…Снова я вижу тебя, моя милая,
В блеске осеннего дня…
Поднявшись на поляну, Виктор взмахнул рукой. Песня смолкла.
— Нашей дорогой хозяйке в день именин — ура! — раздался чей-то голос.
Молодежь дружно подхватила клич: эхо замерло в лесу.
Улыбаясь, Агния подняла глаза от букета полевых цветов, которые преподнес ей Штейер, кивнула красивой головкой:
— Спасибо, господа!
— Ура! — гаркнул при виде хозяйки полупьяный Чижиков и, подбросив фуражку со сломанным козырьком, ловко поймал ее на лету.
— А ты чему обрадовался, старый дурак? — хмуро оборвал его Прокопий. — Господа веселятся, а нам с тобой легче, что ли?
— Привычка. Смотри, кажется, господин офицер идет, — завидев длинного, как жердь, Штейера, сказал он торопливо и вытянулся в струнку.
— Это что за чучело?
— Отставной коллежский регистратор! — козырнул Чижиков.
Штейер махнул рукой и опустился на землю.
Андрей с Ниной Дробышевой отстали от компании и поднимались в гору не торопясь.
Дробышева шагала неслышно. Ее нельзя было назвать красавицей, но продолговатое лицо с чуть раскосыми глазами было приятно. Это впечатление усиливалось, когда она улыбалась и на щеках появлялись ямочки.
— Я так рада, что познакомилась с вами, — говорила она. — После Одессы Марамыш кажется мне тихой пристанью, но прогрессивная мысль и здесь найдет отклик. Скоро, скоро в Зауралье наступит весна! Так будем же ее вестниками! — произнесла она страстно и, скрывая волнение, наклонилась к цветам. — А хорошо жить и бороться, — обрывая лепестки, задумчиво продолжала она. — Хорошо сознавать, что твои силы, знания нужны народу! — Подняв глаза на Андрея, она спросила: — Вы любите Горького? — И, не дожидаясь ответа, продекламировала:
…Это смелый Буревестник гордо реет
между молний над ревущим гневно морем,
то кричит пророк победы:
— Пусть сильнее грянет буря!..
Дробышева гордо откинула голову. Казалось, она видит могучую птицу, высоко парящую под небом Зауралья. Взмахнув решительно рукой, повторила с силой:
— «Пусть сильнее грянет буря!»
Завидя Андрея, Чижиков стремительно скрылся в кусты.
Веселье на опушке бора было в разгаре.
— Андрей Никитич, у нас идет флирт цветов. Усаживайте свою даму и включайтесь в игру! — крикнула одна из подруг Агнии. — Вы знаете, Петр Сергеевич прислал мне жасмин, — девушка кивнула головой на гимназиста Воскобойникова, сына пристава.
— А что он означает? — спросил, улыбаясь, Андрей.
— Слушайте! «Три грации считалось в древнем мире, родились вы и стало их четыре», — прочитала она. — Как вам нравится? Я, выходит, четвертая грация! Ха-ха-ха!
Оглядев толстую фигуру девушки, Андрей насмешливо бросил:
— У Петра Сергеевича тонкое представление о женской грации.
— Господа! Выпьем за здоровье милой хозяйки, — поднимаясь с земли, заговорил Штейер. Гости чокнулись. Вскоре на поляне зазвенела песня:
…Быстры, как волны.
Дни нашей жизни,
Что день, то короче к могиле наш путь…
Обнимая Фирсова, Виктор пел:
…Налей, на-лей, то-ва-рищ,
За-здравную чару,
Бог знает, что с нами
Слу-чит-ся впе-реди!
Горел яркий костер. Дым, сползая с обрыва, тонкой пеленой висел над рекой и, расплываясь, таял далеко на полях. В вечернем воздухе, над бором, тихо плыли звуки церковного колокола.
Прислушиваясь к его медному гулу, Андрей запел:
…Вечерний звон,
Вечерний звон,
Как много дум
Наводит он…
Нина Дробышева, положив руку на его плечо, казалось, вся отдалась песне.
Недалеко от костра Штейер спорил с Воскобойниковым.
— Я тебе говорю, что платонической любви не существует!
— Ты не понимаешь этого чувства, — упорствовал гимназист. — Платоническая любовь — это высший идеал любви. Допустим, — гимназист подвинулся ближе к приятелю, — я питаю к девице икс одно лишь духовное влечение, без примеси чувственности. Как это назовешь?
— Глупостью. Поверь мне, что твоя девица икс сочтет тебя круглым дураком и не будет с тобой здороваться.
— А по-твоему, что такое любовь?
— Самое обыкновенное физиологическое чувство, состоящее из раствора поваренной соли с примесью «охов» и «ахов», ведущих в конечном итоге к венцу.
— Это прозаично. — Гимназист поднялся на ноги и продекламировал:
…Мою любовь, широкую, как море,
Вместить не могут жизни берега.
— Чепуха!
— Полегче! — сердился Воскобойников. — Во всяком случае я имею уже среднее образование и право на первый классный чин.
— От этого умнее не будешь.
Разговор начал звучать на высоких нотах, грозил скандалом.
Агния поспешила к молодым людям.
— В чем дело, господа?
— Сей юноша утверждает, что платоническая любовь есть высший идеал. Но скажу, что он так ошибся, как ошибался, покупая у старого аптекаря касторку вместо цианистого калия, когда думал отравиться со своей «Офелией» из девятого класса гимназии! Ха-ха! — залился пьяным смехом Штейер.
Вскоре все разбрелись по лесу. Андрей сидел одиноко у потухшего костра и, наблюдая за слабыми вспышками огня, думал о Христине.
На второй день молодежь собралась у Фирсовых. В компании двух молодых людей явился и Виктор.
— Михаил Кукарский, — одергивая модный жилет, на котором болталась тонкая позолоченная цепочка, отрекомендовался один.
«Это «экономист», помощник присяжного поверенного», — подумал Андрей и перевел глаза на угрюмо стоявшего человека, одетого в косоворотку и плисовые шаровары, заправленные в кожаные сапоги.
— Иван Устюгов, — подавая руку, сказал тот хрипловато и внимательно, точно изучая, посмотрел на Андрея мрачными глазами.
Плоское, скуластое лицо Устюгова, с низким покатым лбом, приплюснутым носом, со сросшимися густыми бровями, полными чувственными губами, было неприятно. Устюгов имел привычку широко расставлять ноги, не вынимая при этом рук из карманов своих цыганских шаровар.
«Прототип Никодима новейшей формации», — оглядывая нескладную его фигуру, недружелюбно думал Андрей.
— Я очень рад с вами познакомиться, — кивнул тот. — Надеюсь, в моей словесной битве с Кукарским вы будете на стороне «отверженного», каким меня считают в обществе вот этих маменьких сынков, — кивнул он в сторону гимназистов, столпившихся возле Штейера:
— Не зная ваших убеждений, вексель не выдаю, — улыбнулся Андрей.
— Ловко сказано, — заметил Кукарский и потер руки.
— Господа, кто желает играть в карты, за мной! — послышался голос Агнии.
За молодой хозяйкой ушли Штейер и несколько гимназистов.
Шаркнув ножкой и прижав руку к сердцу, Кукарский остановился перед Дробышевой и продекламировал:
…Без вас хочу сказать вам много,
При вас я слушать вас хочу,
Но молча вы глядите строго,
И я в смущении молчу…
Та улыбнулась:
— Вы полны противоречий.
— А именно?
— Вы не только не молчите в моем присутствии, но и прекрасно декламируете стихи.
— Пардон! Это, так сказать, веление сердца…
— Которое напичкано сонетами и чувствительными романсами, как фаршированная щука, — насмешливо отозвался из угла Устюгов.
— Вы не понимаете поэзии! — бросил Кукарский.
— Смотря какой, — спокойно ответил тот. — Песенок и романсов, вроде «Безноженьки» Вертинского или «Негра из Занзибара» и прочей декадентской чепухи не признаю так же, как и «Прекрасную даму» Блока, хотя последнего люблю за «Матроса». Послушайте! — Устюгов вышел на середину комнаты и, расставив по привычке ноги, хрипло продекламировал:
…И матрос, на борт не принятый,
Идет, шатаясь, сквозь буран.
Все потеряно, все выпито!
Помолчав, он обвел глазами слушателей и продолжал:
…А берег опустелой гавани
Уже первый легкий снег занес…
В самом чистом, в самом нежном саване
Сладко ли спать тебе, матрос?..
С трудом сдерживая охватившее волнение, Устюгов поник головой.
— Вот моя поэзия, — продолжал он тихо. — Поэзия выброшенного из жизни человека, поэзия о грубой правде жизни, а не вздохи о нарциссах. Я отрицаю и некрасовское «Размышление у парадного подъезда»!
— Почему? — спросила его Нина.
Устюгов повернулся к ней на стоптанных каблуках сапог и ответил резко:
— Мужик должен взять железные вилы и топор, не размышлять у подъезда, а ворваться в хоромы и поднять барина на вилы, разгромить, сжечь дотла!
— Да ведь это же бунтарство, — спокойно возразила Дробышева. — Когда нет организации, эти попытки обречены на провал.
— Пускай они кончаются неудачей, но эти вспышки народного гнева заставят кое-кого призадуматься о судьбе России, — ответил хмуро Устюгов.
— Задумываться не будут, — поднимаясь, бросила Нина. — Просто-напросто перепорют мужика, и все пойдет по-старому.
— Что же, по-вашему, нужно?
— Нужна, повторяю, организация. Без нее немыслима революционная борьба, — заговорила горячо Дробышева. — Только под руководством марксистской партии возможна победа!
— У меня свой взгляд на судьбу России, — запальчиво ответил Устюгов.
— Какой?
— Для того, чтобы народ был счастлив, нужно разрушить церкви, театры, музеи, фабрики, заводы, станции, сжечь все и начать новую жизнь. Человек новой жизни должен одеваться в сотканную им самим одежду, его единственным оружием должна быть дубина. Все зло, все несчастия людей происходят от машин и прогресса.
— Значит, если верить вашей идее, мы должны вернуться к пещерному веку? — спросил Виктор.
— Да, — решительно тряхнул головой Устюгов.
— Своим мышлением вы недалеко ушли от этой эпохи, ярым проповедником которой являетесь. Признаться, — продолжал Виктор с сарказмом, — на этом поприще вы делаете успехи. Надеюсь, — Словцов не скрывал насмешки, — что очередной декларацией вы объявите «Сумасшедшего» Апухтина. — Виктор порывисто вышел на середину комнаты и продекламировал:
…Вы знаете, на днях
Я королем был избран всенародно…
В комнате послышался сдержанный смех.
— Но у апухтинского героя все же были проблески сознания, что, к сожалению, незаметно у нашего нового пророка возвращения к Адаму.
— Браво, Словцов! — поддержали присутствующие.
Нина улыбнулась.
— Вы берете под сомнение мои умственные способности? — обиделся Устюгов.
— Нет, зачем, — заговорил серьезно Виктор, — наоборот, я отдаю должное вашему кругозору, но вся беда в том, что объем ваших знаний не вмещает самого главного.
— А именно?
— Что весь корень зла, о котором вы говорили, заключается в непонимании роли пролетариата в борьбе с буржуазией.
— Но пролетариат еще не организован, — задумчиво произнес Устюгов.
Виктор подошел к нему вплотную и проникновенно сказал:
— Устюгов, ты хороший парень, но идешь не той дорогой, по которой тебе, сыну трудового крестьянина, надлежало бы идти. Вспомни свое детство, нужду и всю дикость деревенской жизни. Сейчас, когда твои знания особенно нужны народу, ты витаешь где-то в эмпиреях, в мире беспочвенных и вредных суждений. Пойми глубже страдания народа, вернись к реальной жизни, ибо бытие определяет сознание, но не наоборот. Поверь мне, что все эти разговоры о разрушении машин, идея возврата к патриархальной жизни выгодны лишь нашему злейшему врагу — капитализму.
В комнате стало тихо. Точно освежающий ветерок, пронеслись слова Виктора, развеяв туман беспредметных суждений Устюгова. Иван стоял с низко опущенной головой. Андрей был задумчив.
Первым нарушил молчание вернувшийся из соседней комнаты Штейер:
— Господа, Воскобойников утверждает, что честь изобретения паровой машины принадлежит иностранцам. В качестве подтверждения он ссылается на учебники.
— Ну и что же, правильно, — пожал плечами тот, — спорить не о чем.
Виктор подошел к Воскобойникову.
— Если в вашем учебнике будет написано, что солнце восходит на западе, значит, тоже правильно?
Воскобойников в смущении пожал плечами.
— Это консерватизм, — продолжал Словцов. — Упорное нежелание признать право изобретения за простым русским мастером Ползуновым. Лакейство перед буржуазной наукой.
— Но ведь буржуазная наука не однобока. В частности, в ней заложена идея «гражданина мира», как высший идеал человечества, — заметил молчавший Кукарский. — Да, гражданин мира! Гражданин вселенной! — Кукарский повел рукой.
— Да. Человек — это звучит гордо, так говорит Горький, — задумчиво отозвалась Нина.
— Но почему вы представляете гордого человека только в будущем?
При последнем вопросе взгляды присутствующих обратились к Нине.
— Когда будет достигнута свобода, когда человек будет хозяином, но не рабом, когда ему будут принадлежать духовные и материальные ценности страны, только тогда он оправдает слова Горького.
В комнате наступила минутная тишина. Кукарский спросил:
— А гражданин мира?
— Вредная утопия, — ответил Словцов и заговорил взволнованно:
— Вспомните слова Белинского: «Кто не любит отечество, тот не любит и человечество»… И, если верить вашему «гражданину мира», то я, как русский человек, должен отказаться от родины, должен отбросить национальные традиции, национальную культуру, ее богатства, отказаться от Александра Невского, Суворова, Пушкина, Льва Толстого, Чернышевского и других имен, составляющих нашу гордость. Ведь это безумие! — потряс он кулаком. — Ваш «гражданин мира» отрицает самостоятельное существование государства и его право на самоуправление. Ваш «гражданин мира» стоит за ликвидацию национальной независимости народов. Это подлость! — выкрикнул он. — Эта самая последняя ступень падения человека! Предательство! — Бледное лицо Словцова покрылось красными пятнами. — Стыд! Позор!
Наступило тяжелое молчание.
— Отказаться от интересов родины, быть чуждым своему народу, его культуре, стать предателем! — продолжал глухо Виктор. — Вот к чему ведет ваша философия!
Глаза Кукарского растерянно блуждали по лицам слушателей. Оправившись от смущения, он заявил:
— Но ведь сама идея «гражданина мира» прекрасна?
— Да, как прекрасен удав, когда он глотает кролика. У него тоже есть идея!
— Вы, Словцов, кстати напомнили о еде, — послышался из угла насмешливый голос Устюгова. — Кушать смертельно хочется, распорядитесь насчет чая, — обратился он к Андрею.
Когда кончился вечер, Нина и Словцов вышли вместе. Подняв воротник шинели, Виктор говорил:
— Жаль, что сегодня не было Русакова.
— Да, очень! — согласилась девушка. — Его присутствие принесло бы кое-кому большую пользу.
