ГЛАВА 9
В Троицке открылась летняя ярмарка. Фирсов решил направить туда Сергея с Никодимом.
«Испытаю, что из него будет, — думал он про расстригу. — Ежели окажется неглупым человеком, поставлю на большое дело».
Молодой Фирсов с Елеонским приехали в самый разгар торжища. Гостиница, серое двухэтажное здание, на облупленном фасаде которого висела покосившаяся вывеска, стояла на углу базарной площади.
— Разумеешь сие, юноша? — тыча пальцем на вывеску, спросил с улыбкой расстрига. — И все прочее… Чувствуешь?
Сергей был не в духе.
— А ну тебя к черту… В этих европейских номерах кошками пахнет, — входя в полутемный коридор, поморщился он и крикнул в пустоту: — Эй! Кто там?
Из-за небольшой конторки, точно паучок, выкатился маленький пухлый человечек, одетый в потрепанный с короткими фалдочками сюртук и широчайшие брюки.
Забежав проворно за барьер конторки, он уставил рачьи глаза на гостей.
— Есть ли у вас свободные комнаты? — хмуро спросил Сергей.
— Только для вас… Только для вас… закатывая глаза, пропел тот и, сорвавшись с места, повел жильцов на второй этаж. — Пожалуйста! Вот комната Элеоноры Сажней, — показывая на обитую мягким плюшем дверь, прошептал он благоговейно.
— Что за птица? — прогудел Никодим.
— О! Ви не знать божественную Элеонор, московскую певицу? О!
— Ладно, потом посмотрим эту небожительницу, а теперь веди в номер, — приказал расстрига.
Первый день приезда на ярмарку для Сергея с Никодимом прошел незаметно: нужно было договориться с гуртоправами, узнать цены на пшеницу и скот, побывать в лавках.
Вечером, возвращаясь в гостиницу, они остановились перед огромной афишей и прочли:
«Внимание!
Проездом из Москвы во Владивосток известная певица Элеонора Сажней выступает сегодня в клубе Благородного собрания. В концертной программе: песенки Вертинского, мелодекламация и разнообразный дивертисмент. Начало в 9 часов вечера. Спешите!»
Сергей посмотрел на часы. Было половина седьмого.
— Закатимся, Никодим? — спросил он.
— Сходим, — согласился расстрига.
Концерт московской певицы начался с большим опозданием. Сергей с Никодимом вошли в клуб в компании новых знакомых по ярмарке: Дорофея Павловича Толстопятова, богатого заимщика, и Бекмурзы Яманбаева, известного скотопромышленника из Бускуля. Заняв места в первом ряду, Никодим исчез с Бекмурзой и вернулся в зал только после второго звонка. По их лицам было видно, что друзья успели выпить.
— Мало-мало сегодня гулям, киятра смотрим… — Бекмурза сощурил раскосые, заплывшие жиром глаза. — Водка пьем, русский депка зовем, шибко гулям.
Сергей внимательно посмотрел на раскрасневшегося от вина расстригу и сказал внятно:
— Чтобы этой дури не было. Понял?
Тот обиженно промолчал.
Полупьяный Бекмурза повернулся к Дорофею:
— Мах-хомет-то водку не велит пить. Мы мало-мало хитрим. Когда махомет спит, мы пьем маленько.
— Я те попью, — погрозил пальцем Толстопятов. — Денег завелось у тебя много, что ли?
— Акча бар! — хлопнул себя по карману Бекмурза и уставился глазами на медленно поднимающийся занавес.
Вскоре на сцену вышел тонконогий вихлястый человек с помятой физиономией и, коверкая русский язык, начал:
— Милсдари и милсдарыни! Элеонора Сажней исполнит романс Вертинского.
Похлопав в костлявые ладони, он скосил глаза на кулисы. Вся в черном, в сопровождении пианистки вышла на сцену певица.
Ваши пальцы пахнут ладаном, —
прозвучал ее мягкий голос.
На ресницах спит печаль…
— Буль-буль, соловей-то пташка! — заерзал на стуле Бекмурза. — Латна поет.
Полный грусти голос Элеоноры продолжал:
Ничего теперь не надо нам,
Ничего теперь не жаль…
Зажав бороду в кулак, Никодим не спускал жадных глаз с певицы. Казалось, что-то далекое, давно забытое вновь воскресло у него в душе.
…В церкви дьякон седенький…
Расстрига почувствовал, как тяжелый ком подкатывается к горлу. Рванув ворот рубахи, он откинулся на спинку стула. Эту песенку любила его жена.
— Чепуха какая-то, — пробормотал Сергей.
Когда стихли редкие хлопки, нежный голос Сажней продолжал:
…Ямщик, не гони лошадей,
Мне некуда больше спешить,
Мне некого больше любить…
Сергею показалось, что певица смотрит на него. Он невольно отвел глаза. Через пять минут конферансье объявил о выходе трагика.
На сцену, одетый в рогожную мантию, с бумажной короной на голове, вышел артист.
Бледное, с нездоровым румянцем лицо, воспаленный блеск глаз, сухой кашель, который был слышен еще до выхода, выдавали тяжелую болезнь.
Трагик подошел к рампе, не спуская глаз с Яманбаева, сказал властно:
…Садитесь! Я вам рад.
Откиньте всякий страх
И можете держать себя
Свободно…
Ничего не понимавший Бекмурза растерялся, но, взглянув на дремавшего Дорофея, успокоился.
…Я день и ночь пишу законы
Для счастья подданных…
Голова артиста опустилась на грудь. Он продолжал глухо:
…И очень устаю…
Как вам понравилась моя столица?
Вы из далеких стран?
Глаза трагика снова остановились на Бекмурзе.
— Моя Буксульский… — поднимаясь со стула, ответил тот громко. В публике зашикали. Никодим дернул полупьяного друга за бешмет.
— Тише ты, черт.
— Сам шорт! Человек-та спрашивает откуда? Ну, моя сказал. Вот кукумент, — сунул он расстриге паспорт.
— Гы-гы-гы, ха-ха-ха, — понеслось с галерки.
— Безобразие! Вывести! — Некто в казачьей форме офицера поднялся с сиденья и, подойдя к Бекмурзе, прошипел злобно:
— Выйди, свинья!
— Не тронь! — побледневший Сергей встал между Бекмурзой и офицером. Начинался скандал. На галерке раздался топот и свист. Подобрав мантию, трагик ушел за кулисы. Занавес опустился.
Офицер размахнулся. Никодим со страшной силой рванул его за китель. Тот, перелетев два ряда, шлепнулся в проходе. Пользуясь суматохой, Дорофей Толстопятов скрылся. Через полчаса порядок был водворен. Стражники увели Сергея с Никодимом в полицейский участок.
Расстрига проснулся перед утром. Усевшись на низенькие, покатые нары, стал оглядывать при свете ночника камеру.
— А обитель-то не тово, дрянная.
По сырым стенам ползали мокрицы. Через решетку окна в сером сумраке рассвета — пустырь, за ним — пологий берег Уя. Дальше шла степь, на которой изредка маячили юрты приехавших на ярмарку казахов.
— Из-за чертова мухамета сиди теперь, — пробурчал Никодим, перешагнул через спавшего Сергея, подошел к окну.
— Попробовать разве? — упершись ногой в стену, он потянул железные прутья к себе. — Крепко сидит, не скоро выворотишь. — Заметив в правом косяке окна выдавшийся толстый кузнечный гвоздь, к которому была прикреплена основа решетки, расстрига уцепился за прутья, рванул и кубарем скатился с нар. — Не могут решетки сделать, черти, как следует, — поднявшись, он потер ушибленное колено.
Проснувшись от шума, Сергей приподнял голову.
— Что случилось?
— Ничего, вылазить пора, — ответил спокойно Никодим и показал глазами на пустой пролет окна.
В полдень, походя по ярмарочным рядам, они неожиданно встретили Бекмурзу.
— Начальник, который-та хотел мало-мало кулаком мне давать, к нему на квартир ходил, сто рубля платил, потом оба каталашка ездил, нет, номер ездил — нет, куда девался, не знам, — заговорил он весело.
— Из-за тебя, байбак, пришлось ночь провести черт знает где, — сказал сердито Никодим.
— Зачем ругаться, теперь пойдем мой юрта бесбармак ашать. Латна?
Никодим посмотрел на Сергея.
— Некогда. Надо еще скота голов двести купить, — ответил тот. — Ярмарка на исходе.
— Вот смешной-та, — Бекмурза дружески похлопал по плечу молодого Фирсова. — Теперь ты мой тамыр — друг, зна́ком. Теперь скажи: Бекмурза, надо двести голов! Бекмурза дает. Триста — дает. Нада тышша бык — дает. Шибко хороший зна́ком. Все даем, деньги мало-мало ждем. — Сергей с Никодимом переглянулись: знакомство с Бекмурзой сулило им большие выгоды. Поняв друг друга без слов, они направились к стоянке Яманбаева. С Бекмурзой приехали на ярмарку жены — старая, высохшая, точно лимон, Зайнагарат и красавица Райса. Вокруг белой кошемной юрты хозяина, которая стояла на пригорке, полукругом были расположены жилища его людей — сакманщиков и чабанов. Жили в каждой юрте по нескольку человек. От постоянного дыма и резкого запаха слезились глаза, накожные болезни изнуряли тело: Бекмурза подчиненных не баловал.
Всходя в свою юрту, он что-то сказал сидевшей у огня Зайнагарат — та вмиг исчезла. Возле стен горкой стояли окованные жестью сундуки, поверх которых были сложены ковры и пуховые подушки. Бекмурза хлопнул в ладони. Вошла закутанная в белый платок Райса и, взглянув украдкой на гостей, поставила турсук с кумысом перед хозяином.
— Большой калым платил, — показывая рукой на молодую жену, заговорил Бекмурза. — Пятьдесят баран, десять конь, три кобыл, коров-то забыл, шибко большой калым давал.
— А не ругаются они между собой? — спросил с любопытством Никодим.
— Пошто ругаться. Моя мало-мало плеткой учим, — показал он на висевшую у входа плеть. — Калым платил, тапирь хозяин. Хотим ока дарим, хотим речка бросаем.
Райса молча развернула перед гостями коврик и поставила деревянные чашки.
Бекмурза несколько раз встряхнул турсук и, приложив к нему ухо, произнес:
— Добрый кумыс. Маленько пьем, потом бесбармак ашаем.
Поборов брезгливость, Сергей выпил. Через час полупьяный хозяин, обнимая Никодима, пел:
У Бекмурзы есть хороший друг
Сережка, живет он в каменной юрте
Со светлыми, как день, окнами…
— Шибко добро поем? — уставился он осоловелыми глазами на Фирсова.
— Хорошо, — махнул тот рукой и откинулся на подушки.
— Марамыш-та — шибко хорош. Пять кабак есть, моя там был.
— А ты приезжай после ярмарки дня через три в гости. У меня сестра именинница.
— Ладно, едем, — согласился Бекмурза.
В гостинице Фирсова ждала телеграмма:
«Закупай скота больше. Имею контракт с интендантством. Подыщи компаньона».
Спрятав телеграмму, Сергей поднялся с расстригой к себе в комнату.
Через несколько минут послышался осторожный стук. Круглая голова хозяина гостиницы просунулась в полуоткрытую дверь.
— Вас, Сергей, просит к себе Элеонор.
— Хорошо, приду.
— Берегись аспида и василиска в образе женщины, — погрозил пальцем Никодим и, подняв руку, продекламировал:
…Этим ядом я когда-то упивался,
И капля страсти слаще мне была,
Чем океан необозримый меда.
— Я вижу, ты не прочь в этом меду и сейчас свою бороду обмочить? — усмехнулся Сергей.
Ночью Никодим проснулся от неясного шума, который доносился из комнаты Сажней. Послышался звон разбитой посуды, падение тяжелого предмета.
Вскочив с кровати, расстрига быстро оделся и вышел в коридор.
— Так играть нечестно, — несся голос Сергея.
Приоткрыв дверь, расстрига увидел молодого Фирсова, стоявшего у стола против какого-то господина, одетого в штатское платье.
— У вас крапленые карты! Ими играют только жулики! — Сергей стукнул кулаком по столу.
— Вы пьяны, милостивый государь! — Одутловатое, с нездоровым оттенком лицо игрока приблизилось к Сергею. — Вы забыли, что находитесь в порядочном обществе, щенок!
Сергей рванул скатерть со стола и крикнул в бешенстве, заглушая грохот посуды.
— Мошенники!
В комнате поднялся невообразимый шум. Ударом кулака Сергей сшиб с ног игрока. Казачий офицер схватился за эфес шашки. К нему подскочил Никодим и рванул за темляк. Запнувшись за лежавшего на полу пьяного трагика, офицер упал. Расстрига навалился на господина с помятой физиономией и, схватив его за горло, прошипел злобно:
— Деньги!
По комнате металась испуганная певица.
— Деньги! — задыхаясь, прохрипел Никодим.
Шулер пошарил рукой в кармане и вынул пачку ассигнаций.
Ломая руки, Элеонора кинулась к Сергею:
— Растащите их: они задушат друг друга.
— Никодим, брось ты его, а то на самом деле отправишь на тот свет. Ну их к чертям!
Елеонский поднялся и, сунув деньги за пазуху, с ненавистью посмотрел на Сажней.
— Облапошить хотели парня, не удалось!
Утром, когда город еще спал, Сергей и Никодим выехали на заимку Толстопятова.
