Часть Первая
День выдался погожим, ясным. Солнышко светило по-летнему, хоть и осень уже мазнула лес золотом, разрумянила да обагрила алым. Так что я даже кожух не взяла, только платок накинула, и то — больше, чтобы ягод в него собрать, чем для тепла.
Саяна вилась рядом, каркала почем зря. Вот думаю, может, она, зараза, беду и накликала. Разозлюсь как-нибудь, да сварю чертовку на обед, хоть и бестолку. Ворона старая, ощиплешь — одни кости да кожа пергаментная. Крыло сломано, летать почти не умеет, вот и сидит на моей голове, как на болотной кочке.
Звери не лютовали, отъелись за летние месяцы. К утру лишь пара подранков появилась, но их волки утащили, одни следы и остались. И то лишь мне видные. Я дошла до опушки, туда, где стояла, склонившись, моя березка, убрала ветви любовно. Листочки на ней уже зазолотились, стали похожими на монеты. Я улыбалась, прислушиваясь к току ее соков, к тихому говору, а ведь скоро заснет зимним сном, так и поговорить не с кем будет.
Саяна недовольно каркнула, напоминая о себе.
— С тобой-то какие разговоры? — оборвала я воронье негодование. — Тебе лишь бы падаль посочнее!
Ворона зыркнула желтым глазом, каркнула. Негодует, значит. Обидчивая она к старости стала, ранимая. Тяжело свалилась с моей головы и поскакала неловко, гневно щелкая клювом. Я хмыкнула.
Снова вернулась к березе, провела рукой между веточек. Сухих больше стало, и на них уже наплел паутину мохнатый паук. Я прогонять не стала, дом ведь его… Пусть от сухих ветвей хоть польза будет.
Постояла, вздыхая и разглядывая небесную синь, яркую, какая лишь по осени бывает. И гуси уже в теплые края потянулись, значит, и деньки погожие скоро пройдут. Как ни хорохорится лето, а придется ему потесниться, подвинуться. И снова ждать своего срока…
Я зацепила взглядом гуся, летящего с краю косяка. Тяжело летит, натужно. Не видать ему теплых стран, сил не хватит… Вскинула арбалет в один миг, спустила болт. Тяжелая тушка упала в овражек, а я усмехнулась. Знать, поживет еще Саяна — гуся на обед сварю.
* * *
Бульон уже закипал, когда я насторожилась. Да и Тенька зашевелилась, вскинула остроухую морду, зашипела. Я сняла пенку, отставила котелок, задумалась.
— Тише, — успокоила я хлессу, — не шипи. Гость у нас, — постояла, прислушиваясь и раздумывая, пускать или нет. Можно и занавесить домик, укрыть деревьями, спрятать лесной тенью. Уже сейчас я знала, кто идет ко мне. Служитель пожаловал… Идет по лесной тропке уверенно, хоть и держит в руках все свои знаки охранные. И молитву бормочет. Глупый. К ведьме в логово — и с молитвой.
Но, видимо, синь небесная и лес румяный разнежили меня, или просто соскучилась я в своей норе, но решила: пусть проходит. Посмотрим, что за человек и с чем пожаловал. А то скоро и речь людскую позабуду, так привыкла со зверьем и деревьями общаться.
Гость явился через полчаса. Застыл у порога и снова свои присказки забормотал. Я его не видела, но чуяла. Мужчина. Молодой, не старше меня будет. Пахнет приятно — здоровый, значит, даже зубы все целые, что нынче редкость.
— Ну, входи, чего мнешься, — сказала я, помешивая бульон. Гость, услышав мой голос, замер, видать, думал незаметно подкрасться. А потом распахнул дверь и вошел. И снова застыл, моргая, пытаясь что-то разглядеть в полутьме сторожки после яркого света. А рассмотрев, попятился, руку вскинул, чтобы лоб священным солнцем осенить, да передумал, так и застыл.
— Вот это правильно, — усмехнулась я. — Со своими молитвами в чужую-то обитель… Чего пожаловал, служитель? Неужто повязать ведьму решил? Один?
Я расхохоталась, а он снова чуть вздрогнул. Но не отвернулся: зубы сжал, глаза прищурил, рассматривает. Я тоже рассмотрела, не стесняясь. Хорош. Очень даже. Девки, небось, в его обитель толпой прут, на красавца такого посмотреть. Высокий, плечи еле в дверь мою вошли, волосы белые, собраны в низкий хвост. А глаза с синью небес спорят. Одет в черные штаны и рубаху с белым воротничком, сверху — плащ — сутана. Сапоги в пыли, все носы сбиты, видать издалека идет. И оружие на боку. Рукоять затертая, и сталь кровью не раз напитанная, не игрушка… А вот это уже интересно: служитель, да с клинком.
И силы много. Не той, что в руках, хотя и этим Шайтас не обидел, а той, что внутри живет. Да что говорить, вон как мои тропки распутал, завороженные и заговоренные. Зверь обходит, а тут человек прошел. Такой и повязать может… Только вижу, не затем пришел.
— Звать как? — прохрипела я.
— Ильмир, — чуть запнувшись, выдавил он.
Я хмыкнула. Надо же, не соврал служитель. Не побоялся, что, зная имя, наложу на него чары, заколдую… Хотя что мне имя его, если я душу вижу? И черноты в ней столько, что сама преисподняя позавидует.
— Так чего тебе, Ильмир, служитель божий, в логове ведьмы понадобилось?
Он губы сжал в одну линию, нахмурился. А потом выдал:
— Проводи меня в Омут Шайтаса, ведьма.
Я от такого даже онемела, что со мной сроду не случалось. А потом захрипела, так что Саяна закаркала и на голову мне села, свесив клюв и кося на незнакомца одним глазом. Испугалась, бедная. Служитель от такой картины напрягся, руку в кулак сжал, скользнул пальцами по рукояти клинка. Но тут же убрал. Молодец. Не дурак.
— И что же тебе в Омуте делать, служитель? — отсмеявшись и утерев с лица кровавые слезы, что из глаз выступили, спросила я. — Там твоего бога нет.
— Своего бога я знаю, где искать, — глухо проговорил он. — Только он мне не помощник. А что я в Омуте делать буду, не твое дело, ведьма. Твое — проводить. Дорогу указать. Все вы, темные отродья, путь туда знаете. Без тебя мне Омут не найти.
Мне смеяться перехотелось. Теперь я жаждала этого прихвостня светлого бога на кусочки разрезать, да в овражке закопать. Чтобы лютики по весне желтые взошли, да поярче.
— А зачем же мне делать это, служитель? — с насмешкой спросила я и махнула рукой, подзывая Теньку. Хлесса подошла, ткнулась в руку треугольной башкой, раскрыла пасть, показав гостю все свои клыки, которых у нее было столько, что даже я до сих пор не пересчитала. Мужчина побледнел, но не отошел, даже за клинок хвататься не стал. Хоть и видно, что повело беднягу от ужаса. И то понятно: хлесса моя размером со здорового волчару вымахала, да и волки рядом с этими зверем — безобидными домашними шавками кажутся. Хлесс в лесу и медведь обходит и птица — клют облетает. А люди боятся пуще огня, потому как огонь — милосерднее.
— Я тебе заплачу, — выдавил мужчина, отцепил от пояса кошель, бросил на лавку. Я снова расхохоталась, Саяна закаркала, а Тенька рыкнула. Это у нее отрыжка после свежатинки — наелась перьев гусиных, глупая…
— И на что мне твое золото, — я хлопнула себя по коленке, — может, на платья? Или на украшения потратить? А может, с пчелами за мед расплатиться? Что мне с твоими монетами делать, а, служка божий?
Он, кажется, растерялся. Но смотрит упрямо, исподлобья, лишь чернота в душе клубится. Непроглядная.
— Тогда сама плату назначь, — хмуро предложил он. — Хочешь, могу и душу…
Я помолчала, рассматривая его. И то, что я видела, мне ох как не нравилось. И ведь не уйдет же, разве что и правда — в овражек.
— А что, может, и назначу… плату, — протянула я, вышла в кружок света от окошка, приблизилась. — Зачем мне твоя душа, служка? Никакого прока от нее… А вот тело мужское сгодится…
И облизнулась плотоядно.
Служитель совсем побелел. Решил, что я его или есть собралась, или в постель потащу. И похоже, «есть» для него было бы предпочтительнее… Он уставился на меня и явно ведь постарался скрыть охватившее нутро омерзение, а все равно я заметила.
Да и неудивительно. Я-то знала, что именно он видит. Конечно, людская молва преувеличивала, и слизи на лице не было, но и без того картина уродливая и неприглядная. Нос тонкий, длинный, крючком загнутый, кожа зеленью отливает, в струпьях вся. На голове — воронье гнездо из серой пакли, а по бокам два рога торчат. Одета в балахон потрепанный, рваный местами. Сама тощая, как жердь, ни одной выпуклости женской нет. А самое страшное — глаза. Желтые, звериные, с красными прожилками. А от век во все стороны по лицу узоры черные плетутся, метки Шайтаса. Одним словом — ведьма.
— Так что, согласен ублажить меня, служка? — покрасовавшись в луче света, спросила я. — Хорошо так ублажить, по — настоящему. С нежностями и ласками, словами любовными. Как невесту ненаглядную. Готов? Да не раз, а пока мне не надоест. Тогда, может, и проведу тебя в Омут, если удовольствие доставить сможешь.
В синеве его глаз уже плескался откровенный ужас, но смотрел прямо, глаз не отводил. Даже когда я хвост вытащила и вокруг его ладони обвила. А он тонкий, крысиный, безволосый почти. Мне не мешает, а вот люди пугаются так, что вонять начинают. А этот ничего, держится, хоть и побелел. Но не дрожит даже.
— А может, я тебя просто словом божьим поражу или клинком, а, ведьма? — прохрипел он, когда я хвостиком вдоль его тела прошлась и облизнулась.
Нет, все-таки, дурак. А жаль.
— Ох, смилуйся, — проскулила я, — только не словом! Пощади, служитель!
Он посмотрел на меня с подозрением.
— Только молитвы не читай, загорюсь, как лист сухой, рабой твоей стану! — измывалась я. Саяна закаркала— захохотала, и я зыркнула на нее недовольно. Служитель склонил голову, подумал и хмыкнул. И к моему удивлению, доставать свои молитвенники не стал, а усмехнулся.
— Согласен, ведьма. Пусть по-твоему будет.
Я даже опешила. Да уж, удивил… Сильно, видать, в Омут хочет, раз на ведьму залезть готов. Я скривилась теперь уже сама.
— Согласен делать все, что пожелаешь, только срок укажи, — продолжил он. — Справлюсь — проводишь к Шайтасу. Договорились?
Я нахмурилась. Да уж, не ожидала я такого расклада. С другой стороны, не отстанет ведь, по глазам вижу. Значит, сделаю так, чтобы сам ушел, не выдержал, сломался… Человек в логове ведьмы долго не продержится, а служитель — подавно. На третьи сутки завоет, понесется по оврагам, охая от ужаса, да молитвы свои подвывая. Вот тогда посмеюсь славно. А до того пусть поработает, мне давно пора лачугу подлатать, а желающих помочь что-то не находится. Мишку бурого просила, так он только забор обвалил и ушел в свою берлогу, да и что с него взять, с косолапого.
— Идет, служитель. Срока тебе — луна. Делать будешь все, что ни прикажу, слушаться во всем, рабом моим станешь. Ясно тебе?
— Ясно, — кивнул он. — Клятву дай, ведьма. Темную, чтобы лес слышал.
Я помолчала, уже жалея, что согласилась. И откуда этот прихвостень про клятву знает? Ох, чует душа моя, зря я это затеяла…
Но кивнула.
— Хорошо. Даю тебе клятву, пусть услышит лес души моей. Но если сбежишь раньше срока, сам, по своей воле договор расторгнешь, не будет у клятвы силы. И дорогу ко мне навсегда забудешь. И меня. Повтори, служитель светлого бога Атиса.
Мои волосы взлетели, закружили вокруг головы змеями, зажглись огнем тьмы желтые глаза, засияли, как огни на болоте. Только и сейчас служитель не испугался, кивнул, положил ладонь на сердце, соединил силу души и тела. И откуда знает только? И клятву повторил. Лес потемнел на миг, нахмурился тучами, так что стало в сторожке темно, как в полночь, а потом снова полился в окошко дневной свет. Но клятву лес души моей услышал… И принял.
И почудилось, что все же зря я это затеяла …
— Только уговор, — хмуро буркнула я. — На полной луне уйдешь из леса. Близко не подойдешь до самой зари, понял?
— Понял, — спокойно сказал он. — А почему?
— Безумной стану, — оскалилась я. — Совсем. Горло разорву, не замечу. Сил мне на полной луне Шайтас горстями отмеряет, а ярости — ведрами.
Он кивнул, а я дернула плечом и пошла в закуток, суп доваривать. Ничего, все равно до полной луны этот чистюля здесь не продержится. Завтра же будут пятки его по тропке сверкать… Уж я-то постараюсь.
* * *
Суп успел настояться, пока я с незваным гостем говорила, мясо гуся развалилось, хоть какая-то польза от болтовни. Все же старая птица была, жилистая и жесткая. А теперь вроде мягонькая. Служитель потоптался на пороге, да за мной двинулся, отчего Тенька рыкнула грозно. Я хлессу приструнила, посмотрела в звериные глаза.
«Не трогать», — приказала.
Тенька снова рыкнула, оскалилась, говоря, что и не собиралась клыки о человечину пачкать — так, пугнуть разве что. Я потрепала ее по жесткой щетине, вернулась к котелку, попробовала бульон. Не оборачивалась, но служителя всем нутром чуяла. Да и тесно как-то стало в моей лачуге, не рассчитана сторожка на двоих. Испокон века ведьмы в одиночестве дни коротают. Да и ночи тоже. Служек таких с интересными предложениями мало как-то. Или вовсе таких нет, один вот ненормальный сыскался.
Я зыркнула на него через плечо. Стоит, к косяку привалился, бледный, того и гляди в обморок свалится. Под глазами синь до черноты залегла.
— Чего смотришь? — буркнула я. — Садись за стол, гость дорогой. Потчевать буду.
Он послушно сел, придержал клинок, чтобы не звякнул. Привычно придержал, не задумываясь, значит, привык. Давно с оружием ходит… да, что ж за птицу такую мне послал Шайтас?
Я бухнула перед ним деревянную миску с похлебкой, кинула ложку и кусок хлеба. Как собаке— кость. Обидно чтобы.
А он ничего, не поморщился даже. Только в тарелку уставился, а на лице такое выражение застыло мученическое. Уж чему — чему, а рожи корчить их первым делом учат, чтобы прихожан разжалобить и монет побольше стрясти. Этот своей синевой в глазах и плечами широкими, наверное, состояния сколачивал… и чего ему в теплой обители не сиделось?
От этих мыслей я снова разозлилась. Хотя злиться на себя надо, нечего пускать было. А все из-за тех веточек сухих на березе расстроилась… Гоню эти мысли, а они все лезут в голову, сладу нет. И страшно от них так, что хоть волком вой. Я и вою порой, зверем лесным, да толку от того…
— Из чего это? — выдавил из себя служитель. А сам принюхивается, и вижу ведь — живот пустой совсем, несколько дней голодный, а еще перебирает… Я села напротив, отломала себе ломоть лепешки побольше, откусила. И, схватив ложку, принялась споро уплетать суп. Дел еще невпроворот.
— Жаба, две крысы и слизняков парочка, — ухмыльнулась я. Не хочет есть — пусть голодный ходит, я его кормить не обязана. Выловила косточку, кинула хлессе, та поймала на лету, схрумкала. Вот ненасытная. Саяна каркнула с насеста.
Служитель вздохнул, осторожно опустил ложку в похлебку и аккуратно поднес ко рту. Глотнул. Посидел, прикрыв глаза. И вторую так же медленно, с наслаждением. А ведь вижу, что пальцы подрагивают, так хочет ложку откинуть, да поднести тарелку к губам, отпить жадно, чтобы сразу половину и даже не разжевывая. Ан нет. Сидит, окунает, подносит. Глотает. Вздыхает. И опять.
Я даже засмотрелась.
— Ты из благородных что ли? А, служка? — не выдержала я. Обмакнула лепешку в остатки бульона, собрала хлебушком и в рот отправила. Еще и пальцы облизала.
Он даже не поморщился. Только в глазах мелькнуло отвращение, но и то лишь на миг. Не смотрела бы так внимательно, проморгала бы. Но я смотрела.
— Мое происхождение тебя не касается, ведьма, — тихо сказал он. — Как и цели. Твое дело — до омута проводить, вот и весь сказ.
Я хмыкнула.
— Уговор забыл, Ильмир? Я спрашиваю— отвечай.
— Уговор про другое был, — медленно сказал он и посмотрел остро. — Про мои дела. А вот душу не тронь. Сама сказала, ни к чему она тебе. Вот и не лезь.
Тенька рыкнула. Я бы тоже рыкнула, да передумала. Что ж, может, и прав служитель, ни к чему мне его россказни. И своих говорить не собираюсь.
— Ну, тогда принимайся за дело, — блеснула я клыками. А они у меня волчьи, длинные да желтые. Ильмир чуть не подавился и ложку отложил — видать, отбила аппетит. Ну и хорошо, а то сожрет все, а мне еще Теньку кормить…
— Прямо сейчас? — опешил он.
— А когда же еще? — изумилась я.
— Так день на дворе…
Я посмотрела, подумала, даже за косицу свою подергала. Вот Шайтас, да он, никак, правда решил, что ублажать меня требуется! В делах любовных. А днем не по божьему вроде как… Ох же! Зверь лесной, чащоба дикая!
— Да и что тебе день? — хмыкнула я и носом дернула. — Ведьмам, знаешь ли, без разницы, что день, что ночь. Когда плоть позвала, тогда и тешимся. Что же ты, служитель, в логово ведьмы да без понятий пришел? Не знаешь что ли, что Шайтасу все равно, с кем и когда, а нам, дочерям его, и подавно?
Саяна косила на меня желтым взглядом изумленно, Тенька лапой нос закрыла, даже мыши порскнули по углам. Видать, в лес побежали, весть страшную понесли: сошла ведьма с ума…
Служитель еще бледнее стал, хотя куда уж больше. Но губы сжал упрямо, в глазах— бесконечность синяя, пропасть можно. Отстегнул перевязь с клинком, развязал тесемки сутаны, снял, сложил аккуратно. И шагнул ко мне, склонил голову, чтобы травы мои и корешки, висящие на притолоке, не сбить. Протянул руку и положил мне на талию. Я чуть не заорала. Да неужто этот чистюля и впрямь целовать собрался? Меня? Ведьму? Чудовище лесное? А он к себе притянул, решительно так, словно суженую…
Тенька рявкнула, да так, что у служки волосы зашевелились, а я из рук его вывернулась, отошла.
— В другой раз, служитель, — сказала как можно ехиднее, — не хочется сегодня что-то. Видать, с косолапым ночью перетешилась. Иди — ка ты дрова колоть лучше, все ж польза.
И увидев, какое облегчение и отвращение разлилось в синеве его глаз, снова разозлилась. На себя, правда. И зачем пустила? Зачем мне это? Прогоню…
* * *
К вечеру за сараюшкой образовалась целая поленница из ровненьких, одинаковых дровишек. Служитель нарубил их столько, что на всю зиму хватит, не придется мне за хворостом каждый день бегать, тащить помаленьку, да сушить. Глядя на то, как споро он орудует топором, я засомневалась, что пришлый из благородных. Те ничего тяжелее веера да хлыста отродясь в руках не держат. Но и тем, и другим орудуют споро: веером, чтобы лица лживые прикрывать, хлыстом — чтобы наказывать. Или просто так отходить, от скуки…
Я тряхнула головой, возвращаясь взглядом к служителю. Разгорячился, пот по виску стекает, а рубаху с воротничком белым так и не снял. Может, боится, что не устоит ведьма при виде тела мужского, накинется да на лежанку потащит?
Я покачала головой и ушла в лес. Даже говорить ничего не стала.
Погода к вечеру испортилась: подул северянин, обрывая еще лишь прихваченные желтизной листья, и я пожалела, что не взяла кожух. Где-то в чаще выл зверь, и я прислушалась. Но слишком далеко, пусть у меня и ведьмин слух, а не человечий. Упала оземь, раскинула руки и вышла из тела. Схватила в полете горлицу, направила — пусть повременит с делами своими. Птица от испуга сначала провалилась, как в пропасть, но я придержала, успокоила. Посмотрела на лес ее глазами. И снова поразилась их остроте: на версты увидела, каждую ветку рассмотрела, и впереди, и по бокам, и сзади почти. Но играть времени не было, зверь выл за молодыми сосенками, чесал лапой бок, в котором стрела застряла. Я заклекотала негодующе. Плохой охотник— зверю мучение. И мне головная боль. Не убил лисицу, ранил, а та мучается теперь.
Птицу отпустила с благодарностью, вернулась в тело, полежала, приходя в себя. Столько лет, а все к полетам не привыкну, перед глазами и сейчас все плывет. После ясного да острого птичьего глаза — как слепая вновь, ничего не вижу.
Но медлить не стала, побрела, принюхиваясь. Пока дойду, глаза вновь по-человечьи видеть начнут, а пока и нюх сгодится. Зря, что ли, мне Шайтас нос таким длинным сделал?
Стрелу я вытащила, придержала лисицу, чтобы не торопилась бежать. Смешала землицу с успокой— травой, растерла пальцами. Плюнула пару раз. За водой идти к ручью некогда, и так сгодится. Рану зверю замазала, да наказала не вылизывать, поберечь. И отпустила. Знаю, что уже к вечеру лизать начнет, не сдержится, пусть и ведьмин указ получила. Да и ладно. До того уже затянется все, новой кожицей зарастет.
Тучи налетели нешуточные, снежные, и я нахмурилась. Рано еще. Токи в деревьях бурлят, заморозит северный ветер, выстудит. Я закрутилась волчком, затопала, заухала совой, призывая стихию. Северко злился, выходить не хотел, но я за бороду его косматую схватила, дернула.
— Чего ругаешься, Шаисса, — прохрипел Северко, сверкнул глазами — льдинами. — Время мое пришло…
— Рано, Северко, рано! Повремени, старый! Разгуляешься еще! Не губи деревья, молодые не выдержат, силен ты больно!
Северко хмыкнул в бороду, но улыбнулся, так, что вьюга завьюжила. Был у него грешок, любил, когда хвалят старого… Я и хвалила, соловьем просто разливалась. И красавец он, и силен, и шуба снежная — сама Зимушка оглядывается. Он слушал да кивал, верил. Знать, хорошо врала, правдиво.
— Ладно, уболтала, Шаисса, повременю, — проскрипел старый хрыч, да убрался на север, подальше от моего леса.
Я с облегчением перевела дух, села на пень. Саяна привычно опустилась мне на голову, сбила пегие волосы, чтобы удобнее было. Бороться с вороной я давно бросила, на редкость упрямая птица досталась. Каждый раз на моей макушке гнездо устраивает, хорошо хоть яйца не откладывает — видимо, все же опасается в суп попасть.
Сил не было даже встать, все же тяжело стихию так долго держать. Руки тряслись, как лихорадочные, тело пóтом ледяным обливалось, сердце в трясучей заходилось. Хотела еще к березке сходить, да поняла: до лежанки бы доползти. Я и поползла, почти по — звериному, и о незваном госте-то забыла совсем. У околицы присела, поняв, что и шагу больше не сделаю, тут останусь до утра.
Сапоги со сбитыми носами подошли и застыли, а сам служитель окинул меня взглядом.
— Что с тобой, ведьма?
— Ничего, — буркнула я. Подол задрался, обнажив костлявые изодранные коленки, и он скривился. Отвращение в синих глазах мне словно сил прибавило, встала, держась за оградку, поковыляла в лачугу. И словно впервые ее увидела. Никогда не задумывалась, как мое жилище выглядит, что с ведьминой норы возьмешь? А сейчас вдруг поняла, как на это пришлый смотрит: убогое все, покосившееся, закопченное. Травами и нутряным жиром пропахшее. Не человеческое.
А и ладно. Что мне до мыслей служки, в его обители потолки высоченные, белые и золотые, росписью украшенные. Вот пусть туда и убирается. А мне и так сойдет.
Доползла до лежанки и упала, отвернулась к стене. Даже Теньку не покормила, так устала. Но зверюга моя не обиделась, подошла, легла рядом, согрела теплым боком. Я лежала, рассматривала зарубки на деревянном брусе, что каждую ночь перед глазами, и все ждала, когда же пришлый спросит, где ему спать. Лежанка-то в лачуге одна, второй сроду не водилось. Но так и не дождавшись, заснула.
* * *
Проснулась от мерного стука топора и поначалу даже не поняла, откуда он. Вскочила, так что хлесса на пол упала, рявкнула спросонья, прихватила меня зубами за бок. Я ей по ушам дала, чтобы на хозяйку зубы не скалила, и Тенька заскулила жалобно, виниться начала. Но я с ней разговаривать не стала, вышла во двор, щурясь от яркого солнышка. Северко не соврал, далеко убрался, за море, так что у нас снова стало тепло, почти по-летнему. Это хорошо, успеют деревенские урожай убрать, к зиме подготовиться. И лес мой еще постоит золотой, побурлит соками, а снежком укроется тихонько, засыпая. Я смотрела, улыбаясь, но тут вспомнила о служителе и скривилась. Вот же напасть на мою голову…
Пошла на звук. Ильмир над поленницей навес строил, добротный такой, из хороших, высушенных солнцем бревен. И движения все спокойные, ровные, без суеты — видать, знает, что делает. Я постояла, тенью укрывшись, да в дом пошла. От вчерашнего гуся ничего не осталось, забыла я половинку тушки в подпол убрать, вот хлесса и добралась до запаса. Я стеганула животину по хребту и вздохнула. Зря ругаюсь, сама виновата. Все из-за этого прихвостня забыла, а на зверя гневаюсь. Оскалилась, глянув на мужчину из окошка. Ладно, посмотрим, какой он храбрец. Побыл и будет.
— Эй, служитель, — окликнула его, выходя на крыльцо. — Отложи-ка работу на время, непогода повременит. А вот обед— нет. К болоту сходи, жаб набери, да пожирнее. Можешь еще пиявок парочку. Топи чуток. И поворачивайся, жрать охота.
Он отложил топор, утер со лба пот. Постоял, разглядывая меня. Наверное, при свете дня совсем уж картина жуткая… вот и хорошо.
— Чего застыл? Может, ты еще и глухой вдобавок? Совсем Шайтас меня не щадит.
— Сколько? — глухо спросил он.
— Чего сколько?
— Жаб сколько? И пиявок.
— Да сколько в мешок влезет. Болотце там, по тропке…
— Найду, — коротко бросил служитель и пошел к моим покосившимся воротцам, забрав свой клинок. Я хмыкнула, провожая взглядом его спину. Ну, даст дух лесной, больше не свидимся.
И пошла в дом, выкинув служку из головы.
И каково же было мое изумление, когда этот прихвостень не только явился, но и притащил целый мешок, в котором квакало и шевелилось. И тушку зайца.
— Я подумал, что из зайчатины суп вкуснее, — спокойно сказал он. — Но если ты предпочитаешь жаб, вот они.
Квакуши запрыгали в мешке, переживая. Я окинула мужчину злым взглядом. Вот уж наглость дивная.
— Что ты есть будешь, то мне решать, — прокаркала я не хуже Саяны. — А заяц этот молодой совсем, даже первого выводка не дал, а ты его…
— Да и хорошо, — нахмурился он непонимающе, — у молодых мясо нежнее… И суп наваристее.
Вот тогда я совсем озверела, дернула мешок с квакушами.
— Во двор иди, пяток почисти на суп, остальных обратно в топь отнеси. В котелок тех, что с желтыми бородавками, да не перепутай. Я с красными не люблю, горчат…
— Относить обратно зачем? Можно ведь … впрок оставить, — вскинул он бровь. И красиво так вскинул, изысканно. Я вздохнула, оскалилась.
— А я лишь свежатинку ем! Завтра новых наберешь. Иди, Ильмир.
Он постоял, глядя на меня. И кажется, с трудом удерживаясь, чтобы не свернуть ведьме шею. Но удержался. Развернулся резко и вновь к болоту утопал. А я следом пошла, тенью укрывшись. Поманила из чащи духа лесного.
— Что ж ты, батенька, чужаку дорогу стелешь? — нахмурилась. — Запутать не можешь?
Дух глаза виновато опустил и руками развел.
— Так путал, Шаисса. Так уж тропки запетлял, сам чуть не заблудился. А этот — нашел. Размотал, как клубок, раскатал до самого твоего дома. Ты уж не гневайся.
Я пошамкала губами, смахнула хвостом сухой лист. Вот дела, подкинул мне забаву Шайтас…
Духа я отпустила — не его вина. Дошла до болотца, посмотрела, как служитель жаб из мешка вытряхивает. Скривился, как на кислое, еще и мешок пустой пнул. И сел на землю, обхватил голову руками, застыл, чуть покачиваясь. Квакуши попрыгали по кочкам, торопясь сбежать, пока в котелок не угодили. Но мужчина, кажется, их не видел — сидел, сжав виски, да так, что на руках вены синие вздулись.
А потом вдруг вскочил и одним шагом рядом оказался. Глаза бешеные, лицо перекошенное, клинок тускло сверкнул почти у горла моего. Сама не знаю, как отшатнуться успела.
— Кто здесь? — выдохнул Ильмир. Я застыла, потянула тени, укрылась. А сама дышать боюсь. И смотрю внимательно в бледное лицо. И в черную душу. Как же он меня почуял? Ведь и хлесса порой обманывается, а этот распознал. Пусть не до конца, но все же…
А Ильмир снова клинком взмахнул, и лицо спокойное стало, а глаза холодными такими, что и Северко бы позавидовал.
— Ведьма, — глухо проговорил он. — Знаю, что ты здесь. Хоть и не вижу. — Он склонил голову, убрал сталь в ножны. Подобрал мешок и пошел к лачуге. А я присела на кочку, размышляя.
* * *
Супчиком жабьим я служителя все же накормила. Чтобы место свое знал. Пришел к ведьме, так и живи по-ведьмински. Подобрала у болотца трех старых, пупырчатых, слизью измазанных квакух, такие сами вот-вот вдохнут, отнесла Ильмиру. В руки сунула его чистенькие.
— Еще раз ослушаешься — выгоню, — сказала сурово и оскалилась. — Чисти. И аккуратно, шкурку не повреди, нужна она мне.
— Зачем? — выдавил он из себя, держа жаб на вытянутых руках и стараясь не кривиться.
— Высушу, растолку, с кровью человечьей смешаю, да буду поля посыпать, чтобы урожая не было, — хмуро пояснила я. Полюбовалась на ненависть в синеве глаз и пошла в свой закуток. Котелок ему самый дрянной выделила, а то от жабьего духа потом не отмоешь. Хотя что это я…
— После обеда пойдешь на речку, песочком посудину мою почистишь, — велела.
Он жабу на пол швырнул — разозлился, видать.
— Что ты мне бабскую работу поручаешь? Могу дрова колоть, забор тебе поставлю, крышу подлатаю. А котлы чистить не буду.
— Будешь, милый, еще как будешь, — нежно пропела я, сверкнула желтыми глазищами. — Или уже уйти готов? Так я не держу, иди. Другую ведьму найдешь, сговорчивее. А у меня нет работы мужской и женской, вся — ведьминская.
Он зубами скрипнул так, что Тенька ухо лапой поскребла, удивилась.
— Не знаю, где другую искать, — буркнул Ильмир. — Мало вас осталось, темных отродьев.
Я запечалилась: что верно, то верно. Почти всех извели служители.
— Так все вашими стараниями, прихвостни светлого бога, — усмехнулась я. — Больно любите вы ведьм на костры тащить. А порой и девок невинных жжете почем зря, на потеху достопочтимой публике. А как понадобилась ведьма — за семь земель притопал, сапоги не жалея.
— И правильно делаем, что жжем, — вскинул он светлую голову. — Детям тьмы не место в нашем мире, пусть к Шайтасу и убираются. Мы землю от скверны очищаем, добро несем. Ведьмы — зло великое, богомерзкие создания!
Ух, как разошелся. Я хмыкнула, поклон ему земной отвесила.
— Вот спасибо, служитель, просветил темную, не знала — не ведала, — и снова поклон. — Как же я жила раньше? Хоть ты, благодетель, пришел, научил! Вот спасибо тебе! Пойду в топь, уничтожу ведьму, себя, то есть! Чтобы землю не пачкать!
Я развернулась, взметнув свой балахон, пошаркала к двери. Он посмотрел изумленно, а потом кинулся следом.
— Издеваешься?
По моему лицу от хохота снова потекли кровавые слезы. Тенька подошла ближе, распахнула свою жуткую пасть, все клыки явив — улыбается, значит. Мыши вылезли из норы, сели рядком, носы — бусинки подрагивают, усы дрожат. Тоже хохочут. Саяна примерилась, упала с насеста, схватила одну мышь и на крышу поволокла. А что делать, ворона же…
Я же, отсмеявшись и слезы утерев, указала служителю на жаб. Квакуши лежали там, где упали — я же говорю, старые совсем.
— Иди уже, служка, обед готовь. Сильно не перчи, запах жабий не перебивай. Давай— давай, пошевеливайся.
И отправила его во двор, на костерок. Ничего мне в доме вонять жабьим духом. Вытащила из подпола кусок валяной лосятины, поела с хлебушком, в окошко на мученика поглядывая. А уж страдал он знатно. Квакуши, почуяв скорую расправу, молодость вспомнили, порскнули в разные стороны. Так он ловил сначала, потом примерялся, чтобы освежевать и шкуру не попортить. Я, на его лицо перекошенное глядя, чуть не подавилась от смеха. Но потом смотрю — зубы сжал и жаб разделал, да четко так, аккуратно, как и я не смогла бы. Мясцо соскоблил, в котелок накрошил, водички добавил. И стоит над костром, помешивает. Я даже расстроилась, что забава закончилась.
Принес, на стол бухнул.
— Готов обед, — сказал Ильмир.
— Готов, так ешь, — усмехнулась я.
— А ты?
— А я после тебя, — оскалилась. — Вдруг отраву ведьме решил насыпать? Вот отведаешь, посмотрю, живой ли, потом и я угощусь.
Служитель лавку подвинул, похлебку себе в тарелку налил, ложку окунул. Я села напротив и смотрю во все глаза: неужто есть будет? Так да. Ест. И спокойно, не кривится даже. Мяса кусочки вылавливает, жует, хлебушком заедает.
— Вкусно? — спросила я.
— Соли не хватает, — ответил равнодушно и дальше ест. Даже Тенька ближе подошла и облизнулась, глядя, как этот прихвостень жабий суп уплетает. Доел, посмотрел на меня вопросительно.
— Посуду собери, да на речку топай, — прохрипела я.
Он кивнул молча, все в мешок сложил и ушел. А я к котелку подошла, понюхала, попробовала осторожно… А что, суп как суп. Тиной воняет только. И несоленый. А так есть можно. Вышла во двор и вылила все в миску для хлессы, пусть тоже отведает угощения.
А потом в лес ушла.
* * *
Сегодня в моих владениях спокойно было, стихия не серчала, звери смирные. Даже не стала перекидываться, все ножками обошла. Так, глянула разок сверху глазами соколиными. Дух лесной в землю ушел — боялся, что я снова ругать буду. Он у меня такой, боязливый да пуганый, так и сидел бы под землей, как крот, чтобы на глаза мне не попадаться.
Дошла до березки, полюбовалась на гнездо голубицы в ветвях. Березка почти вся золотая стала, нарядная, как невеста. И веточек сухих за ночь ни одной не прибавилось. Я обняла ее, прижалась щекой к белой коре, глаза закрыла. И хорошо так стало, спокойно. Это березонька меня утешила, погладила по патлам моим взъерошенным, успокоила. Так бы и сидела до вечера, но на опушке рожок прозвенел, и я вскочила. Охотники. Да не наши, деревенские, а барские… Те, что зверя бьют для забавы, для развлечения. Ох, не в тот лес они сунулись! А скорее зверье их сюда привело, зная, что здесь защита ведьминская.
Перекидываться не стала ни волком, ни беркутом, а положила ладони на землю, завыла, вызывая старика из подземной норы. Дух лесной откликнулся живо: он людей не любит, а таких пакостников и подавно. Подхватил меня — еле встать успела, а то так бы и понес согнутую и скрюченную. Протащил по лесу, бросил на примятую траву, как мешок с отходами. Но я не обиделась, он же дух, а не суженый, да и не до нежностей сейчас. Вскочила, осматриваясь. Рожок уже близко и лошадиное ржание, и лай собачий.
— Э — гей — гей! — кричали охотники. В нос мой длинный ударила волна смрадного духа хмеля и похоти, так от них пахло. Я скривилась и бросилась в чащу. А вот и добыча: лосиха, молодая, брюхатая, в утробе лосенок, еще лишь несколько дней, но я-то вижу. Глаза черные, перепуганные, пар из ноздрей валит. Перебирает тонкими ногами, мечется. Позади — загонщики с арбалетами, впереди овражек, свалится— копыт не соберет.
Я оглянулась: близко охотники, близко.
Упала наземь, укрылась тенью и в лосиху вошла. Придержала животное, чтобы с перепугу и правда в овраг не сиганула, успокоила. И пошла в сторону. Мелькнула перед загонщиками боком лосиным, подождала, пока увидят.
— Вон он! Вон зверь!! Эгей — гей! Загоняй, Таир! Гони лося на опушку, чтобы легче тащить было!
Я мгновение смотрела на них звериными глазами. Но лишь мгновение — побоялась, что ведьмин взгляд увидят. Он же сквозь любого зверя пробивается, во всех глазах светится желтизной и метками Шайтаса. Но от этих людей так несло хмелем, что и самого Шайтаса не приметили бы!
Их было четверо, на холеных рысаках, с собачьей сворой, арбалетами и клинками, украшенными камнями. Знать.
Собаки и лошади ведьму — то почуяли, отпрянули. Псы заскулили жалобно, жеребцы уши прижали и попятились, но люди такие приметы не заметили, лишь хлыстом животин отходили. Ну, значит, так тому и быть.
Сорвалась с места, как выпущенная стрела, понеслась, ног лосиных не чуя. По низине, вдоль овражка, через бурелом. В чащу самую. Охотники беды не предвидят, даром что рысаки уже на весь лес ржут. И собаки воют. А этим хоть кол на голове теши — несутся, глаза горят безумные, хлыстами свистят, покрикивают. Один, кажется, заподозрил что-то, приотстал, оглядывается. Молодой совсем, мальчишка, от того и живо ещё внутри человеческое, не успели разврат и жестокость душу искалечить. А живая душа, она глазастая, чувствительная, трепетная.
— Стойте! — закричал он своим подельникам. — Мы уже в самой чаще! Болотом пахнет… И ведьма там, говорят, живет!
— Так мы и ведьму сейчас на болт насадим, — хохочет тот, что впереди всех несется. — Пусть выходит ведьма! Не бойся, Таир, погоняй!
Мальчишка замялся, смотрит испуганно. А есть, чего бояться: в самую чащу их завела, к болотам, здесь даже птицы не поют, и темно, словно в сумрак вечерний. А сама перемахнула через кусты и была такова.
Лосиху отпустила, наказав на открытую местность не выходить, молодая она еще и глупая. Вернулась в свое тело, полежала, на солнышко прищурившись. И пошла тихонько в чащу, слушая, как ругаются охотники, пытаясь дорогу назад найти. Так сквернословили, что у меня уши завяли, словно лютики по осени. Да только хоть ором, хоть проклятиями, а сидеть на топи они долго будут. Потому что нет дороги назад. Я ее как ленту смотала, вокруг пояса обернула, узлом завязала. Пока не распущу— не выберутся.
Лошадок и псов ночью выведу, нечего им от дури людской страдать. А то охотнички через пару дней проголодаются, начнут животин своих резать да жрать, сырыми притом — огонек на болотах не загорится. А сидеть им в клетке лесной долго, пока ума не наберутся. Потом, может, и отпущу.
Так что в сторожку я возвращалась довольная, улыбалась даже.
* * *
Только когда добрела, хорошее настроение как ветром сдуло. Служитель сидел на пороге, щурился на закатное солнышко. Хлесса моя в сторонке, косится на чужака, порыкивает, но мужчина даже ухом не ведет. Сидит, клинок свой начищает.
— Отмыл кухонную утварь? — прошипела я. Он головой кивнул молча, а я опешила. Отмыл, да как! Блестит так, что смотреться можно, как в зеркало. Я насупилась и в дом ушла. Села на лежанку, раздумывая. Второй день к закату клонится, а служитель и не думает отчаливать. Видимо, жабами его не проймешь, крепкий оказался. Ну ладно, у ведьмы в запасе средств много, сбежит еще Ильмир, всему свое время. Зато жилище мое в порядок приведет. Я захихикала, представив, что сказали бы его братья по Обители, увидав, как служитель светлого Атиса полы в ведьминском логове драит. Я захохотала, вообразив их вытянувшиеся лица — вот бы посмотреть!
Служитель вошел, покосился на меня, отошел подальше. Понимаю: сидит страшилище такое, хохочет само с собой, потешается… Не объяснишь же, что я уже столько лет одна, так что же теперь, лишь слезы лить? Так уже все вылила, целое озеро вон, за леском. Деревенские девки не зря туда купаться бегают, чуют, что водица непростая…
— Чего вылупился? — грубо сказала я.
Он постоял, осматриваясь, но сесть было некуда. Сложил аккуратно свою сутану, сел на нее, к стене привалился.
— Что, ведьм раньше не видел? — оскалилась я.
— Видел, — спокойно ответил он.
— Ну, конечно, видел. На костре, верно, — усмехнулась я. — И как, служитель, нравится тебе, когда ведьмы горят? Когда запах плоти жженной ноздри щекочет? И кричат они криком нечеловечьим? Нравится?
Он не отвечал, только в глубине глаз мелькнуло что-то. Затаенное, больное.
— Нет, не нравится, — произнес без надрыва, равнодушно даже. — Но иногда приходится делать то, что не нравится. Чтобы другим от этого стало лучше.
— И чем же вам ведьмы мешают, служитель? — тихо спросила я. Даже насмешничать перехотелось.
— Они скверна. Нечистота. Отродье тьмы. Ведьмой становится та, что проклята. Что душу свою замарала, грех совершила страшный, — повторил он убежденно, а я вздохнула. Да уж, видала я таких… Да, впрочем, мне дела нет до его убеждений, нечистота — и ладно. Да и есть в словах его правда, что уж там… Только странная правда эта, извращенная…А и пусть.
Я принюхалась: надо же, а этот чистюля на озере помыться успел, пока я по лесу носилась, и даже рубаху свою выстирал, влажная еще. И волосы сырые, не просохли. Надо бы и мне освежиться.
— Воды мне принеси, — протянула я. — На костре нагрей. Купаться буду.
Он зыркнул из-под бровей синью, но поднялся без возражений и даже дверью не хлопнул. А никаких колодцев здесь, конечно же, нет, водичку от самого лесного озера таскать придется. Да через бурелом каждый раз, да по скользкой дорожке, по осенним листочкам. Мылась я обычно на ключах горячих, там, где лес мой на гору ползет, но пришлому о том знать не нужно. Нанялся, так пусть работает.
Лохань вытащила, посреди лачуги поставила, травок душистых достала, устелила дно. Ильмир уже первые два ведра принес и над костерком греть начал. Шустрый какой… Помню, я, когда здесь поселилась, про источники горные не знала, пыталась вот так в лохань воду таскать. Так после второго раза выдохлась и купаться перехотела. Поплавала в холодном озере и зареклась с ведрами ходить. А мужчина столько воды наносил, что можно было четверых помыть.
Я повздыхала. Все-таки, к сути ведьминской неплохо бы еще и сил поболее…
Лохань паром исходила, душистые травы на всю комнатку пахли, так что Тенька расчихалась и сбежала во двор. Даже Саяна улетела, хотя к вечеру всегда в доме сидит — мерзнет, старая. Я скинула свои разбитые ботинки, шаль сложила, балахон стянула. Тронула воду ногой, зажмурилась от удовольствия. И обернулась через плечо.
Служитель у дверей стоял, в тени, лица не видно. Только чую, ощупывает тело мое взглядом. Я хмыкнула.
— Что, нравлюсь?
Он от стены отвалился и за дверь выскочил, словно Шайтас за ним гнался. Вот и хорошо: поостережется в другой раз на ведьму смотреть…
Залезла в теплую воду и глаза блаженно закрыла. Так и лежала, пока звезды на небе не засияли, а меня в сон не потянуло. Вылезла, оделась, выглянула во двор. Ильмир у коряги стоял, на которую я горшки сушиться вешаю. Услышал скрип двери, вскинул голову.
— Убери, — приказала я.
Сама ушла в закуток, села на лавку, слушая, как он воду выносит. Дурак, водицу в землю льет, а сам молитвы шепчет, чтобы светлый бог скверну ведьминскую принял и связал. Дух лесной, наверное, от такого непотребства в своей норе перевернулся.
Когда все убрал и напротив уселся, я хлебушек жевала. Служка посидел, рассматривая меня, подумал.
— Почему ты такая?
— Какая? — не глядя на него рыкнула я. — Страшная? А ты думал, я в водичке помокну, красоткой стану? — и рассмеялась.
Служитель даже не улыбнулся, сидел, как статуя, только глазами блестел.
— У тебя на спине шрамы. От плети, — вдруг бросил он.
— И что? — усмехнулась я. — А еще там струпья и бородавки. И хвост. Или их ты не заметил? На дивный стан мой любовался?
Он промолчал, смотрел только, и я опять разозлилась. И чего прицепился? Сдались ему мои шрамы!
— Раз уж мы об сокровенном заговорили, может, и ты себя покажешь, — протянула я, облизываясь. — А то ходишь в своей рубашке, а мне воротничок глаза слепит. Да и соскучилась я по мужскому телу…
Единственное, по чему я соскучилась — это по лежанке своей. Притомилась и после купания разнежилась, глаза уже слипаются. Но вот любопытство ненужное лучше сразу отбить, чтобы больше охоты не возникало.
— Так что, покажешь, каков ты, а, служитель? Или стесняешься, как девица? Да ты не смущайся, я лишь посмотрю. Ну, может, пощупаю чуток, от тебя же не убудет? — издевалась я. А сама зевоту еле сдерживала. Вот же напасть на мою голову. Тенька, и та уже спит под лавкой, даже похрапывает во сне.
Служитель сидел, глаза опустил, кулаки сжал. На щеках два белых пятна от злости и ненависти проступили. А потом встал и рывком свою рубаху стащил, кинул на лавку. Развязал тесемку на штанах, потянул. Голову поднял, а на лице такое омерзение, что можно ведрами черпать.
Я встала и ушла к лежанке, даже не сказала ничего. Легла, свернулась клубочком, зарубки на бревне считая.
Ильмир постоял возле лавки — видимо, не знал, что дальше делать, то ли за мной идти, то ли спать ложиться. А я почувствовала, как внутри горько стало. Красивый он был, служитель. Плечи широкие, кожа золотистая, под ней мышцы сильные, литые. Так и хочется ладонью тронуть. Живот плоский, безволосый, а я-то думала, у всех мужчин на теле шерсть черная, звериная… Уткнулась носом в лоскутное одеяло, полежала так. А на душе только гаже делается.
Встала рывком и к двери пошла. Ильмир у стены сидел, рубаху свою натянул, на все завязки завязал, в сутану укутался. Проводил меня взглядом, но ничего не сказал.
* * *
Вою я редко, от силы раз в четыре луны. Раньше чаще случалось, а поначалу и вовсе что ни ночь — я на поляну… А потом свыклась, дел много. Набегаешься днем по лесу, то человеком, то зверем, уже и выть перехочется.
А сегодня вот накатило…
Вышла на полянку, упала на четвереньки, лицо к небу подняла. Месяц среди тучек покачивался, безмятежный такой, далекий.
И завыла. От моего воя звери охотиться перестали, по норам попрятались, птицы от испуга с неба попадали, тучи месяц спрятали, принца своего ночного. Даже звезды потускнели. Дух лесной в нору забился так глубоко, что и кротам не найти. Озера гладью зеркальной встали, а лес замолк, затаился, боясь ведьмин вой хоть шорохом потревожить.
Волки ушли подальше, потому как не могут вою моему противиться, подпевать начинают, а я этого не люблю. То ли выть, то ли песни петь. Вот и уходят серые подальше, боясь меня рассердить.
Выла не знаю сколько. Устала, да и охрипла. Поднялась и обратно пошла. А там… От увиденной картины я сначала опешила, а потом хохотать начала. Возле порожка моего стоял на коленях служитель. Свечи зажег, круг вокруг себя чесночный насыпал! И где взял только? Неужели с собой принес и припрятал? Знала бы, давно б в суп использовала. Святой водицей все окропил, солнце священное поверх сутаны выпустил и молитвы свои бормочет, к Атису взывает. Я его по кругу обошла, ухохатываясь. Смешно так стало. С утра мне горшки драил, а теперь молитвенником трясет. Сам бледный, но губы сжаты решительно.
— Сгинь, чудище! — бормочет.
Я бочком вокруг чесночной дорожки пошла, делая вид, что пройти не могу. А сама хихикаю. Мне что чеснок, что петрушка, что лепестки роз сушеные. Скука одна. Да и похолодало к ночи, а я без кожуха, так и захворать недолго. Так что, скривившись и устав куражиться, я сквозь чесночок ступила… Да отлетела на несколько шагов. Еще и об корягу стукнулась, да все горшки сверху попадали. Села, подол поправила, головой потрясла.
— Не пускает тебя, ведьма, слово светлого Атиса! — обрадовался служитель. — И чеснок заговоренный!
Я посидела, макушку почесала. Саяна с ветки смотрела — не захотела что-то на голову мою опускаться. Решила обождать. Тенька же, когда я вою, и вовсе под лавку прячется и сидит там до зари.
Снова двинулась к чесночной дорожке, присела, принюхалась. Знаю, что кончик носа у меня двигается, как пиявка, когда я запахи втягиваю. Он такой длинный, что даже я это вижу. Зато чувствительный. Запах обычный: чеснок толченый, розмарина чуток, чертополох от силы ведьминской и пыль амбарная… вот и все. Протянула руку осторожно, тронула пальцем. И снова ударило так, что чуть ноготь не слетел. А он хоть изгрызенный и грязный, но мне еще пригодится.
Встала, подол поправила.
— Так тебе, ведьма! Теперь ты у меня в служках побегаешь! — крикнул Ильмир. — Повяжу, и будешь все мои желания исполнять! На заре отведешь в Омут, поняла меня? Не одолеть тебе силу божию!
Я поскребла невидимую стену перед собой, раздумывая. Дела… Обошла по кругу, принюхиваясь, потом на четвереньки встала и по-звериному к земле пригнулась. Служитель на мои действия смотрел с ужасом, но молитвы уже в голос бормотал и руку на клинок положил, на всякий случай.
А я поднялась, ботинки скинула, чтобы силу матушки — земли ощутить, руки к небу подняла, чтобы и от звезд мощи напиться. Закружилась вокруг себя, заворачиваясь в силу, словно в одеяло пуховое, вокруг тела много — много раз, свивая кокон, как гусеница. Завыла, заухала, закричала выпью. И ударила в стену ладонями, так что не просто открыла, а разнесла, как и не было. Ильмир вскочил, клинок свой сжал, приготовился. Волосы белые разметались — шнурок, видимо, потерял, и легли волной на плечи, серебрятся в свете месяца. Красиво. Я даже полюбовалась недолго.
— Ну что, служитель, не спасло тебя слово светлого Атиса? — ехидно спросила я. А сама пальцы на ногах поджимаю: все ж середина осени, земля стылая.
Он клинок поднял, ноги расставил, похоже, и правда, убивать ведьму собрался.
— Где слово не помогает, там сталь пригодится, — сквозь зубы прорычал он.
Я посмотрела искоса. И вот что мне с ним теперь делать? Одолею, конечно, только жаль силу тратить и духов будить, тяжело это. Да и смысла нет. А наказать надо.
Ногами затопала так, чтобы услышали за пустырем, в песчанике, где нарыли норы черные пауки. На зиму они уползают в глубину, в кокон из паутины, ждут тепла. А сейчас, по осени, тащат все, что под лапы мохнатые попадется. Даже пичужек из гнезд могут вытащить. Саяна — и та их побаивается: они хоть и меньше вороны в десять раз, но злые и кусаются больно. Вот их-то я и позвала. Только и служитель времени зря не терял, набросился, еле отскочить успела. Клинок в балахоне моем дыру прорезал. Я в сторону, он за мной, за космы схватил, дернул, прижал к себе, не давая вырваться. Хорошо хоть Тенька моя вылезла из — под лавки, да грызанула паршивца за бок. Несильно так, на зубок, все ж помнит наказ мой: не трогать. Но и обращения такого с хозяйкой стерпеть не смогла. Я подумала, что с утра раздобуду хлессе свежатинки за это! А когда служитель, взвыв, отпустил меня, схватила я горшок, да на голову ему надела. Понятно, раскололся, глиняный все ж.
Тут и пауки подоспели. Полезли отовсюду, обтекая меня, как черная вода, из маленьких струек в большой ручей слились. И все на служителя полезли: лапами мохнатыми за сутану цепляются, под штаны и рубаху забираются, челюсти на коже человечьей смыкают.
Ильмир взвыл не хуже меня на полянке. Заплясал, запрыгал, пытаясь черных тварей сбросить, да куда там… Клинок свой не отпускает, держит, а второй рукой пауков скидывает. Да только это лишь первая волна была, а следом вторая накатила, в два раза больше. Так служитель как заорал мне:
— Придушу!!!
И тут же в его рот мохнатая тушка упала, за язык схватила. Клинок он все же бросил и помчался в сторону озера, а на сутане развевающейся копошатся паучки, и на теле, и на волосах, так что белизны уже не видно.
Я Теньку потрепала и присела возле меча служителя. Трогать, конечно, не стала. Души на нем, могут за меня зацепиться, следом пойти, а мне потом провожай и успокаивай… Да и сталь в клинке непростая, заговоренная.
Поскребла патлы свои, раздумывая.
Кто ж ты такой, служитель божий?
* * *
Ильмир вернулся под утро и, увидев его, я хохотать начала, не сдержалась.
— Ну, и кто из нас теперь чудище лесное? — выдавила с хрипом.
Выглядел служитель знатно: лицо от укусов паучьих распухло, щеки — багровые пятна, синевы глаз не видно, потому что веки с трудом открываются, одни щелочки остались. Шея пропала, казалось, на плечах шар красный покоится, а не голова. Даже воротничок свой белый мужчина расстегнул, не сходится видать. И мокрый весь, сутану — хоть отжимай. Похоже, так и сидел в озере, пытаясь от зуда избавиться.
— Ну, что, — сказала я ласково, — наутешался ведьминской жизнью, служка? Топай в свою Обитель, там тепло и кормят сытно. Надоел ты мне.
— Уговор у нас, — прошамкал так, что я еле разобрала. Язык во рту, словно черный слизень. — Не уйду, пока в Омут не проводишь.
— Да что тебе в том Омуте делать? — не сдержалась я. — Ты хоть знаешь, что это такое? Глупцы лишь думают, что в Омут войдут и Шайтас все желания их исполнит! Ты глупец, Ильмир?
— Нет. Не знаю…
— Возвращайся назад, служитель! — рассердилась я.
Он помолчал, рассматривая свои распухшие ладони.
— Нет мне дороги назад. Не к чему возвращаться, — пробубнил служитель и пошел за дверь. Сутану повесил на корягу, осколки горшка собрал, сложил в сторонке. Клинок свой подобрал, пробежал пальцами любовно, словно девушку погладил. И пошел навес достраивать.
Я вздохнула и отвернулась. Нахмурилась. Плохо дело. Такие страшнее всего: с верой в правоту свою и душой почти мертвой. А то, что у гостя моего от света души лишь бледный огонек остался, вижу, не глядя. Из таких и получаются черные ведьмаки, сильные и злобные, одолеть которых никто не в силах.
Я скрипнула зубами и пошла к очагу. Нельзя служителя в Омут пускать. Злобы много, чернь клубится, таких Шайтас любит и привечает. А сила Ильмира тем более демону понравится. Потому что сила у служки есть, хоть он того еще и не ведает, думает, слово божие его ведет…
