Лоялист

Юный Грей Альбион остановился на пороге. Джеймс Мастер улыбнулся ему. Мало того что Грей был ему как младший брат, Джеймса забавляла и вечно всклокоченная шевелюра Грея.

– Джеймс, ты идешь?

– Мне нужно написать письмо.

Когда Грей удалился, Джеймс вздохнул. Не так-то легко написать письмо. Хотя он всегда добавлял короткую приписку к отчетам, которые Альбион отсылал его отцу, ему пришлось со стыдом признать, что он уже год не писал родителям настоящих писем. Нынешнему лучше быть подлиннее, и он надеялся сделать им приятное. Однако истинную причину, побудившую его взяться за перо, он прибережет для конца.

Он сомневался, что она им понравится.

«Мои дорогие родители», – вывел он и помедлил. С чего начать?

Джон Мастер никогда не ссорился с женой, но в этот погожий весенний день был очень близок к скандалу. И как только ей в голову пришла такая мысль? Он выразил взглядом упрек, но на самом деле рассвирепел.

– Умоляю тебя – не ходи! – воскликнул он.

– Не может быть, Джон, ты это не всерьез, – ответила она.

– Неужели ты не понимаешь, что выставишь меня болваном, черт побери?!

Что тут непонятно? В прошлом году, когда его пригласили в приходское управление церкви Троицы, он был польщен. Должность была престижной, но и обязывала – не позволять жене открыто посещать собрания диссентеров. Пять лет назад это было бы не так уж скверно, но времена изменились. Диссентеры превратились в занозу.

– Пожалуйста, не богохульствуй, Джон.

– Ты моя жена! – взорвался он. – Я требую послушания!

Она помедлила, потупив взор и тщательно взвешивая слова.

– Прости, Джон, – сказала тихо, – но есть власть и выше твоей. Не запрещай мне внимать слову Божьему.

– И ты хочешь взять Абигейл?

– Да, хочу.

Джон тряхнул головой. Он предпочитал не спорить с совестью жены. У него и без этого довольно хлопот.

– Тогда ступай! – вскричал он гневно. – Но без моего благословения!

«И без моего „спасибо“», – добавил он про себя. Он отвернулся и показывал ей спину, пока она не ушла.

Взирая на мир весной 1770 года, Джон Мастер не сомневался в одном: еще не было времени, когда колония столь остро нуждалась в приличных людях с доброй волей и холодной головой. Пять лет назад, когда Ливингстон и Деланси заявили на ассамблее, что джентльмены должны обуздать сынов свободы, они были правы. Но сделать им это не удалось.

Главные фракции провинциальной ассамблеи давно уже разделились в большем или меньшем согласии с английскими политическими течениями. Деланси и его богатые англикане именовались главным образом тори и считали Мастера своим как члена приходского управления церкви Троицы, сын которого обучается в Оксфорде. Виги, предводительствуемые Ливингстоном и группой юристов-пресвитерианцев, могли ратовать за простых людей и противиться всему, что считали злоупотреблением королевской властью, но были все-таки джентльменами уравновешенными. У скромного, беспартийного Джона Мастера среди них было тоже много друзей.

И потому ему казалось очевидным, что если порядочные люди вроде него самого прибегнут к здравому смыслу, то этого хватит, чтобы навести порядок в колонии. Но ничего подобного не произошло. Последние пять лет явились бедствием.

После отмены Акта о гербовом сборе он какое-то – недолгое – время надеялся, что благоразумие восторжествует. Он был среди тех, кто заклинал ассамблею возобновить поставки британским войскам.

– Бог свидетель, – сказал он одному вигу, – что войска нам нужны, и их придется кормить, и платить им – тоже.

– Не могу я на это пойти, Джон, – прозвучало в ответ. – Дело принципа. Мы не согласовали этот налог.

– Ну так давайте согласуем!

Он понимал, почему лондонские министры приписывали колониям обструкционизм. Но почему лондонцы, в свою очередь, вели себя так заносчиво?

Их следующий шаг стал оскорблением. Его предпринял новый министр Тауншенд, который обложил пошлинами многие товары, включая бумагу, стекло и чай. «Новый министр – новый налог, – вздохнул Мастер. – Старая песня. Не пора ли сменить?» Однако занозой явилась заключительная часть. Деньги взимались не только на войска. Их собрались пустить на жалованье провинциальных губернаторов и их чиновников.

И нью-йоркские виги пришли, разумеется, в ярость.

– Губернаторам всегда платили избранные ассамблеи! – возмутились они. – Это единственный способ дать им какой-то окорот! Мы станем для них пустым местом, если им будет платить Лондон!

– Это же очевидно, Джон, – внушал Мастеру его товарищ-купец. – Лондон хочет нас уничтожить. – И после этого добавил: – Пусть идут к черту, раз так!

Никто не успел оглянуться, как купцы снова отказались торговать с Лондоном. Мастеру показалось, что ассамблея заходит в тупик. Но хуже всех были проклятые «Сыны свободы». Чарли Уайт и его дружки. Они практически завладели улицами.

Прямо перед фортом, на Боулинг-Грин, они установили высоченный, как корабельная мачта, Шест свободы. Там постоянно возникали стычки с «красными мундирами». Если солдаты сносили шест, то сыны свободы ставили новый, еще больше, – тотем триумфа и неповиновения. А члены ассамблеи успели настолько перепугаться, что всячески им угождали. Кое-кто из сынов свободы даже выдвинул туда свою кандидатуру.

– Если не побережемся, – предупредил Мастер, – то городом будет править чернь.

Последней каплей явились проблемы с диссентерами.

Мастер не имел ничего против диссентеров. В Нью-Йорке их всегда было много: почтенные пресвитерианцы, община гугенотов Французской церкви и, разумеется, голландцы. Бок о бок уживались лютеране и моравские братья, методисты и квакеры. Некий Додж создал баптистскую группу. Да если на то пошло, то что там диссентеры – в Нью-Йорке всегда существовала еврейская община.

Беды начались с простой юридической закавыки. Церковь Троицы была корпоративным образованием. Этот статус был выгоден как в юридическом, так и в финансовом смысле – вот пресвитерианские церкви и решили, что тоже должны стать корпорациями. Однако это был деликатный вопрос. Королевская коронационная присяга и множество исторических законодательных актов обязывали правительство поддерживать Церковь Англии. Объединение с диссентерами влекло за собой юридические и, несомненно, политические проблемы. Однако едва об этом заговорили пресвитерианцы, как к ним захотели примкнуть и все остальные Церкви. Правительство ответило отказом. Диссентеры были разочарованы.

Но увы! Мастеру пришлось признать, что масла в огонь подлили его собственные единоверцы, когда англиканский грубиян-епископ прилюдно заявил: «Американские колонисты суть варвары и язычники».

Чего же было ждать после этого? Разъяренные диссентеры оказались на ножах со всеми британскими влиятельными кругами. Почтенные пресвитерианцы, члены ассамблеи, оказались в одном лагере с «Сынами свободы». В тот самый час, когда понадобились холодные головы, иные лучшие люди города якшались с отбросами.

Что касалось сегодняшней проповеди, то Мастер понимал желание Мерси ее посетить. В город вернулся великий Уайтфилд собственной персоной. Прошел слух, что проповеднику нездоровится, но послушать его собиралась огромная толпа. Джон не возражал ни против самого Уайтфилда, ни против его речей. В толпе, несомненно, найдутся и англикане – люди, идущие к свету, как выразилась бы Мерси.

Но все равно это было ошибкой. Эти сходы лишь подогревали страсти. «Боже, – подумал он, – скоро Чарли Уайт сожжет мой дом и заявит, что сотворил богоугодное дело!»

В таких меланхоличных размышлениях он пребывал после ухода Мерси и Абигейл. Он чувствовал себя подавленным и одиноким.

У проповедника было широкое лицо. Когда он обращал взор к небесам, то как бы лучился светом, словно само солнце благословляло его. Он выглядел нездоровым, взбираясь с чужой помощью на помост, но стоило его певучему голосу разнестись над собравшейся на Коммоне толпой, как он будто вдохновился самим днем и напитался жизнью. Толпа стояла завороженная.

Но Мерси не удавалось сосредоточиться.

Абигейл была рядом. В свои десять лет она стала достаточно взрослой, чтобы понять. Сейчас она покорно взирала на проповедника, но Мерси подозревала, что Абигейл не слушает. Она уже несколько раз отметила, что дочь глазеет по сторонам.

Она солгала ребенку, сказав, что отец не смог пойти, и видела дочкино разочарование. Она не исключала, что Эбби слышала их спор. О чем втайне думает это дитя? Мерси почти пожалела, что пошла, но теперь уже было поздно. Хотя они стояли с краю, ей не пристало уходить с проповеди. Как это будет выглядеть? Да и гордость не позволяла.

Минуты текли. Затем Абигейл вдруг потянула ее за рукав:

– Смотри, папа идет.

Он направлялся к ним. Боже, да когда он бывал таким красивым и величавым? И он улыбался. Она едва верила своим глазам. Он дошел до нее и взял за руку.

– Однажды мы уже сходили вдвоем на проповедь, – сказал он мягко. – Я решил, что надо бы повторить.

Она не ответила. Сжала его руку. Она знала, чего ему это стоило. Но через пару минут шепнула:

– Идем домой, Джон.

Они пошли рука об руку, а крошка Абигейл бежала впереди вприпрыжку, довольная воссоединением родителей.

– Джон, я должна кое в чем признаться, – сказала Мерси чуть погодя.

– И в чем же? – с любовью осведомился он.

– Думаю, я пошла на проповедь потому, что много лет гневалась на тебя.

– За что?

– За то, что ты разрешил Джеймсу остаться в Лондоне. Уже пять лет, как я не видела моего единственного сына. Хочу, чтобы он был здесь.

Джон кивнул. Потом поцеловал ей руку:

– Я напишу ему сегодня и велю возвращаться немедля.

Письмо от Джеймса, а заодно и от Альбиона, принесли тем же вечером. Гудзон вручил их Мастеру в библиотеке. Мерси и Абигейл читали в гостиной. Джон ознакомился с письмами в одиночестве.

Дочитав письмо до конца, Джон Мастер застонал. Несколько минут он смотрел в одну точку. Потом еще раз перечитал с начала. Разделавшись с этим, он отложил письмо и взял второе, от Альбиона. В нем много говорилось о бизнесе. Затем пошел разговор о Джеймсе.

Джон Мастер положил письмо. Прошло какое-то время, пока он собрался с силами показать его Мерси.

Старожилы не помнили зимы хуже. Ист-Ривер встала намертво. Но дело было не только в лютом морозе, но и в сопутствующей нужде. И в смертях. Темнело, но Чарли Уайт уже почти дошел до дому. Он нахлобучил поглубже шляпу и закутался в шарф. Он гонял свою повозку по замерзшей реке в Бруклин, где приобрел у голландца-фермера, с которым был дружен, английский центнер муки. По крайней мере, какое-то время семья будет с хлебом.

В последние пару лет Чарли испытывал то гнев, то уныние. Его отношение к Джону Мастеру не потеряло остроты, но смешивалось с негодованием и скорбью более общего свойства.

Он знал о страданиях бедняков не понаслышке, изведал их на собственной шкуре, и ему казалось, что мир можно устроить лучше. Было совершенно очевидно, что трудовой люд Нью-Йорка не должен голодать, когда на западе, юге и севере раскинулись бескрайние плодородные земли. Не было никакой справедливости в том, что богачи вроде Мастера, опирающиеся на британскую Церковь и британское оружие, жиреют там, где не может найти работу простой человек. Что-то здесь неладно. Что-то нужно менять.

Конечно, если бы городом правили не богачи, а свободные люди вроде него самого и если бы страной руководили не королевские губернаторы, которым нет никакого дела до чаяний колонистов, а избранные представители, то жизнь была бы намного лучше.

Протесты против Акта о гербовом сборе сделали свое дело. Лорд Норт, новый премьер-министр, отменил налоги Тауншенда, кроме чайного, чтобы сохранить лицо. И это, по мнению Чарли, был для «Сынов свободы» удобнейший случай продолжить борьбу. Но городские власти, настроенные старой гвардией – тем же Джоном Мастером, выступили против них. На Боулинг-Грин установили статую короля Георга. «Боже, храни короля!» – твердили все. Из Англии прислали нового сурового губернатора – Трайона, а под начало генерала Гейджа – дополнительные войска. Все вернулось на круги своя. Да что говорить, Монтейн даже запретил сынам свободы собираться в его таверне.

Ну и к дьяволу Монтейна! У ребят появилось свое место для встреч. Они назвали его Хэмпден-Холлом в честь героического английского парламентария, восставшего против тирании Карла I. А что касается Джона Мастера с его оравой, Трайона и генерала Гейджа – пусть вспомнят о судьбе короля Карла. На улицах тихо, зато у Сирса с «Сынами свободы» теперь есть крупная фракция в ассамблее, которая к ним прислушивается. «Все переменится, – угрюмо говаривал за выпивкой Чарли друзьям. – А уж когда это произойдет…»

Правда, не в эту зиму. В прошлом году в Лондоне случился коллапс кредитной системы. Вскоре это ударило по колониям, а страшная зима еще и не началась. Беднейшее население голодало. Городские власти изо всех сил старались их прокормить, но не всегда поспевали.

Чарли как раз добрался до южной оконечности Коммон, где проходил Бродвей, когда увидел женщину с дочкой, вышедших из старого и убогого дома призрения.

Женщина чуть помедлила, тревожно взглянув на темнеющее небо. Судя по всему, она пробыла в доме призрения дольше, чем думала, и темнота застала ее врасплох. Затем она сняла шаль и укутала дочь, так как ветер уже кусался.

Улица была почти пуста. Чарли поравнялся с ними. Женщина посмотрела на Чарли.

– Вы едете по Бродвею? – Она понятия не имела, кто он такой; он не ответил. – Не подвезете нас по Бродвею? Я с удовольствием заплачу. С дочкой-то сами знаете…

Она, конечно, была права. В последние месяцы, да в такие тяжелые времена на улицах стало небезопасно. Его знакомые женщины торговали собой за лишнюю монету. Он знал людей, которых ограбили. Матери с дочерью не пристало ходить одним в темноте.

– Откуда вам знать, что я вас не обчищу? – пробухтел он сквозь шарф.

Она посмотрела на него, видя одни глаза. У нее было доброе лицо.

– Я уверена, сэр, что вы нас не обидите.

– Лезьте уж лучше, – буркнул Чарли. Он указал на место рядом с собой, затем кивнул на телегу. – Юная леди может сесть на мешок.

Он развернул коня к Бродвею.

Жена Джона Мастера, значит. Он сразу ее узнал, это ясно, хотя она не знала его. И сочла, что он ее не обидит. «Ну так, пожалуй, и не трону, коль дом сожгу», – подумал он.

Они тронулись с места, и он наградил ее колючим взглядом.

– Вы не похожи на обитательницу дома призрения, – заметил он тоном не слишком дружеским.

– Я бываю там ежедневно, – просто ответила она.

– И что вы там делаете?

– Если есть лишнее, отвозим еду. Иногда – одеяла, другие вещи. Даем им деньги на пропитание. – Она оглянулась на мешок с мукой. – Делаем, что можем.

– И дочку берете?

– Да. Она должна знать, в каком городе мы живем. Для добрых христиан всегда найдется много дел.

Они как раз проезжали церковь Троицы. Чарли неприязненно посмотрел на нее:

– Для христиан из прихода Троицы?

– Для любых, я надеюсь. Мой отец был квакером.

Чарли и это знал, но промолчал.

– Моя дочь общается со стариками, – тихо продолжила она. – Они любят поговорить с детьми. Так им спокойнее. – Она взглянула на него. – А вы бывали в доме призрения?

– Не припомню такого.

– Там полно детей, многие больны. Сегодня я ухаживала за одним. Все мои страхи нынче все больше об этом. Некоторые умерли от истощения, но большинство прокормят. Правда, они совсем слабые. Старики и дети начинают болеть. Именно болезнь сведет их в могилу.

– Сами заболеете, если будете туда ходить, – буркнул он.

– Только если будет на то Божья воля. Да и не такая я слабая, как они. Я об этом не думаю.

Проехав по Бродвею еще сотню ярдов, они увидели повозку, которую гнал к ним чернокожий кучер.

– Смотрите-ка, Гудзон! – заметила она и позвала: – Гудзон!

Когда повозки встретились, Гудзон явно испытал облегчение.

– Босс послал меня доставить вас в целости и сохранности, – сказал он.

– Как видишь, этот добрый человек нас уже подвез. Но теперь уж мы поедем с тобой. – Она повернулась к Чарли. – Я не знаю вашего имени…

– Не важно, – ответил Чарли.

– Ну, тогда позвольте мне чем-нибудь отблагодарить вас за то, что свернули с пути.

– Нет, – помотал он головой. – Думаю, вы занимаетесь богоугодным делом.

– Что ж, сэр, в таком случае – да благословит вас Господь! – произнесла она, сходя с Абигейл на землю.

– И вас да благословит Господь! – ответил он.

Поравнявшись с церковью Троицы, он выругался про себя. Какого дьявола он это сказал?!

Джон Мастер не отправился за Мерси лично, потому что ему нанесли неожиданный визит. Желание повидать его выразил капитан Риверс. Тем самым утром он прибыл на корабле из Каролины и уведомил Мастера, что уже нашел в городе пристанище. Он постарел. В волосах проступила седина. Но Джон не смог не восхититься откровенностью и мужеством, с которыми Риверс изложил причину своего визита. Он был разорен.

Правда, не вконец. В последние десять лет многие землевладельцы-южане сталкивались с трудностями при ведении дел со своими лондонскими кредиторами, но недавний коллапс лондонских кредитных рынков намного ухудшил положение дел. Сам капитан Риверс неизменно сотрудничал с Альбионом, и с его кредитом все было в порядке. Другое дело – его жена.

– До нашей свадьбы она заключала сделки с другими лондонскими купцами. До недавних пор я даже не подозревал об их размахе. Похоже, мы должны куда больше, чем мне казалось.

– Можете сократить расходы? – спросил Мастер.

– Уже. А плантации все еще приносят хороший доход. Но лондонские кредиторы нажимают, а сами сидят в такой дали! Откуда им знать, как мы ведем дела? Для них мы просто очередная, богом проклятая колониальная плантация. Я хочу расплатиться с ними сполна и одолжиться заново у кого-нибудь здесь, в колониях. Плантации – достаточная гарантия. Если нагрянете в Каролину, то сами убедитесь, что наше положение прочное. Если угодно, можете посадить к нам клерка. Мне нечего скрывать.

В общем и целом Джон склонился обдумать это предложение. Чутье подсказывало ему, что Риверс справится. И едва он успел сказать, что, прежде чем согласиться, он так и сделает – осмотрится на местности лично, когда услышал, как в дом вошли жена и дочь, и улыбнулся.

– Сейчас подадут обед, – объявил он. – Надеюсь, вы к нам присоединитесь.

Обед проходил в приятной домашней обстановке. О делах капитана Риверса не было сказано ни слова. Мерси, которой он понравился при первом знакомстве, была рада его видеть. Он также имел навык непринужденной беседы и знал, как разговорить Абигейл. В тринадцать лет она только начала преображаться в девушку, и Мастер, следя за ее оживленным общением с англичанином, не без известного удовлетворения подумал, что она и впрямь становится очень хорошенькой.

Он радовался и возможности прощупать другую тему.

Женившись, Джеймс писал регулярно. У него родился сын Уэстон, сейчас ему было два года. Альбион сделал его своим партнером. В последнем письме говорилось о рождении дочери, но она сразу же умерла. Джеймс писал и о Ванессе, время от времени передавая родителям от нее почтительные послания.

– Мы почти ничего не знаем о вашей кузине, – сказал Джон капитану Риверсу. – Что вы о ней поведаете?

Если Риверс замялся, то лишь на секунду.

– О Ванессе? Конечно, я знаю ее с детства, и она уже тогда была красавицей. После смерти родителей ее, что называется, вырастил дядя. У нее нет ни сестер, ни братьев, а потому ей досталось солидное состояние. – Он выдержал паузу. – Она не пропустила ни одного лондонского сезона, но любит и глубинку. – Он рассмеялся. – Смею сказать, рано или поздно она превратит Джеймса в сельского сквайра! Ему придется освоить охотничье ремесло.

– Она женщина набожная? – спросила Мерси.

– Набожная? – Капитан Риверс чуть не растерялся, но быстро взял себя в руки. – Безусловно. Твердая приверженка Церкви, будьте уверены.

– Что ж, – тихо сказала Мерси, – я надеюсь, что Джеймс не затянет их совместный приезд.

– И в самом деле, – неопределенно поддакнул Риверс.

Мастер вернулся к разговору о Ванессе и сыне лишь после ухода женщин, когда остался наедине с капитаном.

– Я обдумывал ваши слова о кузине и вспоминал Лондон, – невозмутимо начал Джон. – Сдается мне, что ей хочется видеть мужа человеком светским.

– Пожалуй, – ответил Риверс.

– Значит, ей может не нравиться то, что он занимается торговлей.

– Не могу знать.

– Судя по тому, что я повидал в Лондоне, – продолжил Мастер, – англичане не считают торговых людей джентльменами. Можно быть выходцем из джентри и заниматься торговлей по необходимости – как наш друг Альбион. Но, заработав на торговле состояние, англичанин, скорее всего, продаст свое дело, купит имение и обоснуется в нем джентльменом. Торговля и джентльменство несовместимы. Но почему?

– Ваша правда, – согласился Риверс. – Джентльмен идет в парламент или армию, но по возможности сторонится бухгалтерии. – Он усмехнулся. – Считается, что джентльмены относятся к старой военной аристократии. Рыцари, знаете ли, в доспехах. По крайней мере, в теории.

– В Америке иначе.

– Вот взять, допустим, Вашингтона из Виргинии: армейский офицер с загородным домом и обширными угодьями – его, без сомнения, назовут в Англии джентльменом. Даже Бен Франклин полностью отошел от торговли, – с улыбкой добавил Риверс. – В Лондоне он вполне себе джентльмен.

– А я кто такой? – криво усмехнулся Мастер.

На краткий миг в лице аристократа проступила тревога. «О боже, – сообразил Мастер, – Риверс боится, что оскорбил меня и теперь не получит в долг».

– В Каролине, – ответил Риверс без затей, – я тружусь на моем складе и торгую в моей же фактории. И если бы я слишком загордился этим, вы не ссудили бы мне ни пенни. В Нью-Йорке, сэр, вы живете намного роскошнее, чем я. У вас есть корабли, вы участвуете в чужом бизнесе. Ваши земельные владения обширны. Пожелай вы вернуться в Англию, вы бы зажили там весьма почтенным джентльменом. – Он с любопытством взглянул на Мастера. – Ваш сын там. Вы никогда об этом не задумывались? У вас много друзей, включая – смею вас заверить – Ривердейлов.

Сказано было умно и доброжелательно. Но Мастер испытал потрясение. Вернуться в Англию? После того, как Мастеры вот уже больше столетия преуспевают в Нью-Йорке? Такая мысль ни разу не пришла ему в голову.

Однако вечером, обдумывая услышанное, он вынужден был признать естественность вопроса Риверса. Сын уехал. Женился на англичанке. Джеймс стал англичанином. Он, Джон, ослеп, если не видит этого. А его англичанка-жена, может статься, спит и видит, как Джеймс получит наследство и отойдет от дел.

И тут Джон Мастер понял еще кое-что. Он остановит ее. Он хочет, чтобы Джеймс был снова здесь, в Америке. Но как это устроить, черт побери?

Когда домочадцы Мастера встретили весну 1773 года, Гудзон раздумывал над несколькими вещами. Он мог считать себя везунчиком: его семейство жило в тепле и сытости под крышей одного из лучших домов Нью-Йорка. Это было счастьем. Но находилось и много поводов к беспокойству. Прежде всего он тревожился за Мерси Мастер.

В начале марта Джон Мастер взошел на борт корабля и отправился в Каролину инспектировать плантации Риверса. Не прошло и трех дней, как Мерси захворала. Гудзон решил, что она подцепила что-то в доме призрения. Пригласили врача, но она так и осталась в постели, сгорая от лихорадки вот уже несколько дней. Его жена и Ханна исправно за ней ухаживали, но Рут призналась Гудзону, что хозяйка, по ее мнению, может и не выжить. Вдогонку Джону Мастеру послали письмо, но кто мог знать, когда оно дойдет. Тем временем Соломона отрядили в графство Датчесс за Сьюзен.

Однако больше всего Гудзона трогало поведение Абигейл. Ей было только тринадцать, но она держалась спокойно – не хуже любого взрослого. Возможно, она подготовилась при посещении больных, к которым ходила с матерью. Когда лихорадка достигла пика, она спокойно сменила у постели Ханну. К прибытию из графства Датчесс ее старшей сестры лихорадка немного спала, и Абигейл сидела у изголовья, вытирала Мерси лоб и мягко разговаривала с ней, не оставляя одну.

Сьюзен превратилась в расторопную, сметливую женщину с двумя собственными детьми, ждущую третьего. Она провела в доме неделю и составила матери приятную компанию, но, как только уверилась, что угроза миновала, заявила, что должна вернуться к семье. И совершенно справедливо заметила, что лучше Абигейл матери никто не поможет.

Смятенный Джон Мастер возвратился почти через месяц, но, войдя в спальню, увидел лишь, что жена сидит в постели бледная, но всяко уже вне опасности, и с улыбкой слушает Абигейл, которая читает ей вслух. Однако даже при столь удачном положении дел Мерси еще неделями оставалась бледной и вялой. Гудзон же печалился, видя напряженное и встревоженное лицо Джона Мастера.

Переживая за семью Мастер, Гудзон имел и личные основания беспокоиться. Он точно не знал, когда это началось, но по весне стал замечать перемену в Соломоне. С чего это сын ему дерзит? Он спросил жену.

– У нас с Соломоном все хорошо, – ответила Рут. – Но смею сказать, что юноши в его возрасте частенько сердят отцов.

Может, оно и так, да Соломон взял моду исчезать. Сначала Гудзон решил, что он увивается за девками, но как-то вечером услышал, как Соломон похваляется перед Ханной какой-то выходкой, совершенной в компании с Сэмом Уайтом и группой юнцов из «Сынов свободы».

Гудзон догадывался, где и как они спелись. Мастер иногда посылал Соломона в береговой склад, а там трудилась разношерстная публика.

– Держись подальше от этих сынков свободы, – приказал он сыну. – Что скажет мистер Мастер, если узнает?

– Может быть, мистер Мастер из города смоется в один прекрасный день, – дал хамский ответ Соломон. – Тогда будет все равно, что он думает.

– Не смей так говорить! – отрезал отец. – И о делах мистера Мастера тоже помалкивай!

Он не хотел сообщать об этом случае Мастеру, но все прикидывал, как бы отвадить Соломона от таких опасных друзей. В начале апреля он предложил Мастеру отослать Соломона в графство Датчесс к Сьюзен – пусть поработает там. Мастер сказал, что подумает, но пока не может уступить Соломона.

Так что Гудзон сделал все, что мог.

Одним из первых дел, которыми занялся по возвращении Мастер, было письмо Джеймсу. Он сообщил ему о болезни матери. Лежа у себя, Мерси чуть ли не ежедневно спрашивала мужа, когда же она увидит сына. Джон без обиняков написал Джеймсу, что пора бы, по крайней мере, навестить родителей. Больше он ничего не мог сделать. Ответ из Лондона придет через много недель.

Тем временем в колониях было неспокойно. По иронии случая очередной кризис был спровоцирован Беном Франклином. Еще забавнее было то, что он сделал это в попытке потушить страсти.

Несколько лет назад королевский чиновник Хатчинсон написал письмо своему другу в Массачусетсе. Разгневанный трудностями, с которыми сталкивался, он заявил, что хорошо бы урезать английские свободы в колониях, чтобы Америка надежно сидела под британской пятой. Франклин же, будучи в Лондоне, случайно увидел письма. И поскольку он продолжал верить в великое имперское предназначение Британии, то разослал их тишком своим американским друзьям – не с целью учинить смуту, а чтобы предупредить о реакции на их бескомпромиссность. Его массачусетские друзья тем же летом опубликовали письма Хатчинсона.

Колонии взорвались. Вот оно, верное доказательство того, что англичане хотят уничтожить американские свободы! А британское правительство, как по заказу, предприняло действия, на которых и сосредоточилась их ярость.

Проблема была довольно проста. Она касалась другой области империи. В беду попала могущественная Ост-Индская компания.

«У них образовался огромный переизбыток чая, – написал Мастеру Альбион, – и девать его некуда». Компания запросила помощи у правительства – обычнейшее дело при бестолковом управлении со стороны гигантских торговых фирм. Было предложено выбросить чай на крупный американский рынок. «Торговцам вашего круга придется тяжко, и это будет длиться, пока не расчистят залежи, – продолжал Альбион. – Но нет сомнений, что американский рынок поглотит этот чай».

Проблема заключалась в той самой ненавистной чайной пошлине.

– В этом наверняка усмотрят правительственный заговор, – со вздохом сказал Мастер Мерси.

По словам Альбиона, существовало и решение разумное, предложенное Беном Франклином. Он советовал лондонским друзьям выбросить чай на рынок, но пошлину отменить. Склады расчистятся, колонисты получат дешевый чай. Такие, как Мастер, купцы пострадают, но ненадолго, а все остальные будут довольны.

– Они так и сделают, Джон? – спросила Мерси.

– Сомневаюсь. Они сочтут это уступкой, – покачал головой Мастер. – Боюсь, чай придется взять и надеяться, что в будущем найдутся политики поумнее.

– Ты думаешь, начнутся волнения?

– Вполне возможно.

Волнения начались. Когда летом пришло известие о новом «Чайном законе», на улицы мигом высыпали сыны свободы под предводительством Сирса. Они объявили предателем каждого, кто примет чай, и Мастера огорчило то, что с ними согласились многие торговцы.

– Начнется то же самое, что с гербовым сбором, – сказал он уныло.

Оставалось надеяться, что корабли с грузом чая задержатся, сколько возможно.

В конце лета пришло письмо от Джеймса. В нем были ласковые слова, обращенные к матери. Отцу же он сообщил, что они с Ванессой обсудили поездку в Нью-Йорк и он организует ее сразу, как только сумеет. Письмо было любящее, но Мастер остался недоволен. Он понадеялся, что в следующий раз Джеймс выразится определеннее.

В течение осени настроения в городе становились все хуже. К ноябрю кое-кто из сынков свободы грозился уничтожить груз чая, когда тот прибудет, а заодно убить и губернатора. Находившиеся в городе агенты Ост-Индской компании настолько перепугались, что потянулись в отставку. Нью-Йорк напряженно ждал.

Но слово в итоге сказал Массачусетс. В декабре на старой бостонской дороге показался всадник. Это был серебряных дел мастер, взволнованный и довольный своей ролью курьера. Его звали Пол Ревир. Он доставил поразительные новости. В Бостон прибыли первые корабли с чаем, и группа мужчин, в том числе весьма почтенные горожане, переоделись индейцами, ворвались на борт и сбросили груз в Бостонскую бухту. «Сыны свободы» были в восторге.

– Сделаем то же самое, когда корабли прибудут в Нью-Йорк! – заявили они.

Но чайные корабли не пришли. Начался новый год. Мерси простудилась и на какое-то время слегла. Джон Мастер извелся, не получая вестей от Джеймса, и написал ему снова. Из Филадельфии сообщили, что чайные корабли прибыли, но их завернули обратно без всякого насилия. Ближе к марту Джон сказал Мерси:

– Слава богу! Похоже, чайные корабли сюда не придут.

В апреле Гудзона послали в графство Датчесс. У него была целая тележка всякого добра для старшей дочери Джона Мастера, а также несколько красивых фамильных стульев и много фарфора, которым Мерси хотела порадовать Сьюзен.

Поездка выдалась приятной, погода стояла отличная. Разбитые дороги затрудняли езду, но было здорово удаляться на север от гигантской подковы прибрежного Нью-Йорка и длинных кряжей Уэстчестера к пейзажам более умиротворенным – холмам и долам, среди которых находилась ферма Сьюзен и ее мужа.

Дом был хорош. Наружная часть была грубой известняковой кладки, крыша – мансардная, а камины обложены сине-белой плиткой. Но к этим уютным голландским черточкам добавились красивый фасад с двойным рядом георгианских окон, центральный зал, высокие потолки и обшитые деревом комнаты, что говорило об известном чувстве собственности и значимости, присущем англичанам. Гудзон провел с семейством Сьюзен двое суток. С ним обращались лучше некуда, и он опять подумал, что это отличное место для сына, где тот окажется вдали от всяческих бед.

Переправившись на Манхэттен, он узнал о кораблях.

– Пришло два. Один повернул обратно. Но капитан второго сказал, что чай он выгрузит, а сынки свободы пусть отправляются к дьяволу. Его чуть не вздернули.

– А потом?

– Устроили чаепитие. Тот еще денек!

Домой Гудзон пришел затемно. Направившись в кухню, он застал Рут в одиночестве. Она с пылом обняла его и прошептала:

– Слава тебе господи, ты вернулся! – Но на вопрос: «Где Соломон?» – она приложила палец к губам. – Босс тоже о нем спрашивал. Я сказала, что Соломону нездоровится, он спит. Но на самом деле он ушел с утра, и больше я его не видела. Ох, Гудзон, я не знаю, куда он подался!

Чертыхнувшись, Гудзон вышел во двор. Он догадывался, куда отправился Соломон. Гудзон пересек Боулинг-Грин и двинулся по Бродвею. Скорее всего, Соломон засел в какой-нибудь таверне.

Но, обойдя всего две, он заметил фигуру в индейском наряде, юркнувшую в боковую улочку. И тотчас же индеец угодил в тиски, припертый к стене.

– Что поделывал, сынок? Чем ты был так занят весь день? Чай небось разгружал?

– Может быть!

Следующие несколько минут общения Гудзона с сыном были не из приятных. Но даже когда Гудзон покончил с делом, тот не смутился.

– Что скажет Мастер, если узнает? – спросил Гудзон.

– Да почем ты знаешь? – выкрикнул Соломон. – Сейчас все за «Сынов свободы»! Даже купцы! Я сказал Сэму Уайту, что Босс говорит, будто мы должны принять чай. А Сэм ответил, что Босс – изменник! «Сыны свободы» собираются вышвырнуть из колонии всех предателей и красномундирников!

– А с нами что будет? – осведомился отец. – Ты думаешь, что сыны свободы расстараются ради чернокожих?

То, что наряду с мелкими ремесленниками, матросами, рабочими и всякой беднотой в рядах «Сынов свободы» числились и вольноотпущенники, было правдой. Но много ли это значило? К тому же существовало еще одно обстоятельство.

– Ты лучше вспомни, что ты раб, Соломон, – зловеще проговорил Гудзон. – Если Босс захочет тебя продать, ему никто не помешает. Так что будь осторожен.

Тем летом 1774 года стало казаться, что конфликт зажил собственной жизнью. Когда известия о «Бостонском чаепитии» достигли Лондона, реакция была предсказуемой. «Подобные наглость и непокорство должны быть наказаны», – заявил британский парламент. Генерала Гейджа перевели из Нью-Йорка в Бостон, дабы правил там железной рукой. К маю Бостонский порт практически закрылся. Парламент назвал эти суровые меры Принудительными актами. Колонисты – Невыносимыми законами.

Пол Ревир снова поехал в Нью-Йорк – на сей раз за поддержкой. Естественно, Сирс и «Сыны свободы» встали за бостонцев горой. Но жесткие действия Лондона взбесили и многих купцов. «Сынов свободы» поддерживали всюду. Однажды Мастер увидел на Бродвее многолюдное женское шествие, участницы которого призывали к торговому эмбарго. Страсти продолжали накаляться. Британский офицер изловил на улице Сирса и вытянул по спине шпагой.

Но Мастер, несмотря на все это, порадовался тому, что в американских колониях нашлись могущественные люди, выступавшие за умеренность. К концу лета другие колонии созвали в Филадельфии общий конгресс, и Нью-Йоркская ассамблея согласилась выставить делегатов. Избранные мужи, слава богу, были солидными, просвещенными джентльменами: пресвитерианец Ливингстон, юрист Джон Джей, богатый ирландский купец по имени Дуэйн и другие. Конгресс должен был собраться в сентябре.

В промежутке же Мастер делал все, чтобы восстановить благоразумие и порядок. Он превратил свой дом в место собраний для людей умеренных взглядов. Иногда его гостями становились тори, представители старинных знатных фамилий – Уоттсы, Байарды, Деланси, Филипсы. Но чаще бывали торговцы, которые колебались в симпатиях, а он надеялся удержать их на правильном пути, – такие, как Бикман и винокур Рузвельт. Однако, несмотря на эти скромные усилия, он понимал, что роль играют только люди, искушенные в спорах и с ораторскими способностями. Он особенно надеялся на юриста Джона Джея – высокого, симпатичного, умеющего убеждать и связанного с великим множеством старых и знатных семейств в провинции.

– Джей и ему подобные – вот кто их образумит, – сказал он Мерси.

В конце августа в город въехала кавалькада. Это были делегаты от Массачусетса с сопровождением. Проезжая по Пост-роуд, они прихватили и делегатов от Коннектикута. Во второй день их пребывания в городе Мастер стоял на Уолл-стрит и беседовал с членом ассамблеи, с которым отобедал накануне, и тут на улице показалась небольшая компания.

– Видите малого с большой головой, в ярко-красном камзоле? – пробормотал его визави. – Это Сэм Адамс. А вон тот, лысеющий и румяный, в черном, сразу за ним, – его кузен Джон Адамс. Говорят, умен и словоохотлив, хотя за обедом он больше молчал. Не думаю, что ему по душе Нью-Йорк. Наверное, не привык, чтобы его перебивали!

Немного времени спустя Мастер, возвращаясь домой, заметил пожилого человека. Тот шел скованно, но чрезвычайно целеустремленно. Коричневый сюртук был наглухо застегнут. Прохожий показался смутно знакомым. Джон попытался вспомнить, где его видел.

И тут до него дошло. Это был его родственник Элиот. Он малость усох, а лицо исхудало, но Джон подумал, что ему, должно быть, перевалило за восемьдесят. Он подошел:

– Мистер Элиот Мастер? Наверно, сэр, вы не признали меня. Я ваш родственник Джон.

– Я знаю, кто вы. – Это было сказано без энтузиазма.

– Вы прибыли с бостонскими делегатами?

– Я собираюсь наблюдать за событиями в Филадельфии.

– Помню вашу дочь Кейт.

– Надеюсь, что помните. Она уже бабушка.

Джон решил сменить тему:

– Этот конгресс – серьезная штука, сэр. Будем надеяться, что восторжествует умеренность.

– Да ну? – остро взглянул на него старый Элиот. – Почему же?

Даже спустя сорок лет Джон Мастер почувствовал, что запинается под строгим взглядом законника.

– Я хочу сказать… нужны трезвые головы… – Он кивнул. – Компромисс.

Бостонец фыркнул.

– Типично для Нью-Йорка, – сказал он сухо.

– Минуточку! – воскликнул Джон. «Черт подери, – подумал он, – я больше не пьяный мальчишка, а бостонский родственник не собирается меня унижать». – Насколько я понимаю, сыр-бор разгорелся из-за введения налога без учета мнения представителей?

– Так.

– Что ж, кое-какое представительство есть.

– Да неужели? Нашу ассамблею лишили всякой власти. – Старый Элиот немного подумал. – Или вы говорите о доктрине виртуального представительства? – Последние слова он произнес с несказанным презрением.

Джон Мастер знал, что кое-кто в Лондоне, поскольку британский парламент имел в колониях свои интересы, требовал виртуального представительства для колонистов, не имевших фактического права голоса в британском законотворчестве. Он мог лишь гадать, насколько смехотворной казалась эта идея бостонскому юристу.

– Я не имею в виду эту дурацкую доктрину, – заявил он. – Но голос наш, по крайней мере, в Лондоне слышен. Разве достигнуть взаимопонимания с королевскими министрами не лучше, чем просто их провоцировать?

Какое-то время бостонец молчал, и Джон уже начал думать: не отстоял ли он свое мнение? Но не тут-то было.

– Наша первая встреча, – сказал наконец адвокат, ясно показывая, что это воспоминание ему неприятно, – состоялась во время суда над Зенгером.

– Я помню Зенгера.

– Это было делом принципа.

– Совершенно верно.

– Вот то-то и оно. – Элиот Мастер начал поворачиваться, готовый уйти.

– Может, заглянете к нам перед отъездом? – предложил Джон. – Жена будет…

Но Элиот уже тронулся с места.

– Вряд ли, – ответил он.

Филадельфийский конгресс незамедлительно приступил к работе. Но если Джон Мастер ожидал благоразумного компромисса, то его постигло горькое разочарование.

– Они рехнулись! – вскричал он, услышав о принятом решении. – Бостон вооружается против родной страны? Куда подевались умеренность и здравомыслие? – Когда же те, кто поддерживал конгресс, назвали себя патриотами, он спросил: – Какие же вы патриоты, если предали родину и короля?

Одновременно он начал сознательно называть себя другим подхваченным словом.

– Раз они патриоты, – заявил он, – то я лоялист.

Но он пошел против течения. Приличные люди вроде Бикмана и Рузвельта переходили на сторону патриотов. Переметнулся даже благоразумный Джон Джей, всегда заявлявший о праве граждан управлять своим государством.

Ассамблея слабела день ото дня. «Сыны свободы» торжествовали. Мелкие ремесленники объединились в Комитет мастеровых. Джон Мастер слышал, что в него вошел Чарли Уайт. Теперь же они вместе с «Сынами свободы» уведомили ассамблею: «Мы постараемся, чтобы Нью-Йорк подчинился решениям конгресса, а не вам».

– Неужели вы и правда хотите променять парламент – бестолковый, конечно, – на незаконный конгресс и тиранию толпы? – спросил Мастер у Джона Джея. – Такие, как Чарли Уайт, не могут управлять городом!

Имелось и другое, очевидное соображение. Если колонии взбунтуются, то Лондону придется отреагировать. Силой.

Шагая однажды по Бродвею к церкви Троицы, Джон Мастер увидел знакомого священника. Этот ученый джентльмен преподавал в Королевском колледже. На прошлой неделе сие духовное лицо опубликовало жесткую, но разумную лоялистскую программу, которую Джон нашел восхитительной, а потому подошел с выражением благодарности. Священник, будучи крайне доволен, взял Джона под руку со словами:

– Вам тоже придется сыграть свою роль…

– Какую же?

– Вождя, Мастер, вождя. Вы уважаемый человек. Пусть Джей и ему подобные катятся к свиньям. Если за дело не возьмутся такие, как вы, солидные люди – то кто еще?

– Но я никогда не занимал общественной должности, если не считать приходского управления, – возразил Джон.

– Тем лучше! Можете выдвинуться как честный человек, движимый исключительно чувством долга. Скажите-ка, сколько крупных торговцев вы считаете лояльными?

– Думаю, половину.

– А из тех, кто помельче, да ремесленников поприличнее?

– Это уже труднее сказать. Меньше половины, но многих можно переубедить.

– Именно! Им нужно на кого-то опереться. И вы подходите, если вам хватит отваги. – Видя колебания Мастера, он пылко продолжил: – В верховьях реки и на Лонг-Айленде есть фермеры, которые непременно за вами пойдут. И большинство жителей Куинса, насколько я знаю, тоже лоялисты. Можно вернуть на путь истинный даже бедноту! Не все еще потеряно. Заклинаю вас, Мастер: сверьтесь с совестью и исполните долг!

Мастер вернулся домой отчасти польщенный, но в сомнениях. Он обсудил эту встречу с Мерси.

– Делай то, что велит тебе совесть, – сказала она. – А я буду рядом.

Он думал с неделю. Потом принялся за дело. Он начал приглашать в дом не только купцов, но и всех честных торговцев и ремесленников, кого считал возможным вернуть к порядку. Воспользовавшись Бруклинским паромом, он посетил солидных голландских фермеров, которые не терпели радикалов. Он даже, проявив немалую храбрость, навестил городские таверны и побеседовал с рабочими и матросами. Однажды он приметил невдалеке Чарли Уайта. Чарли смотрел на него с отвращением, но не вмешивался.

И может быть, в силу занятости этими делами Джон не сразу толком заметил, что жена начала уставать.

Он счел это легким недомоганием. Так решила и Абигейл. Мерси не лихорадило. Она жила, как обычно. В последние годы ей нравилось вздремнуть средь бела дня. Уже не раз она говорила Абигейл: «Полежу-ка я нынче немного подольше». Наступил ноябрь, дни стали короче, и казалось, что убывающий свет вытягивает из нее силы. Но стоило прийти мужу, как она отгоняла вялость и расспрашивала его о делах. Когда же он ласково осведомлялся, здорова ли она, то отвечала: «Да что мне сделается, Джон! Думаю, это погода виновата, что я малость квелая». И не желала слушать, когда он, как делал уже не раз, предлагал посидеть с ней дома.

Бледность тоже приписывали погоде. Когда с утра бывало солнечно, Абигейл уговаривала ее пройтись до Боулинг-Грин, а то и на берег, и мать говорила, что ей нравятся эти прогулки. В середине дня Рут и Ханна подавали ей горячий бульон или отбивные в надежде придать ей сил, и доктор, которого пару раз пригласили, всячески одобрил такой режим. «Стакан красного вина днем и бренди вечером», – посоветовал он в придачу.

В конце ноября, когда в Лондон, невзирая на зимнюю пору, собрался корабль, Джон направил сыну письмо, сообщив, что, хотя поводов для паники нет, его мать упала духом и самое время ему вернуться.

Но в середине декабря, когда он находился в верхней комнате таверны и как раз готовился к своему первому публичному выступлению, пришел Соломон. Он быстро приблизился и шепнул:

– Босс, скорее домой! Госпожа заболела. Ей очень, очень плохо.

Открылось кровотечение. Затем она лишилась чувств. Она лежала в постели и выглядела крайне изнеможенной. Похоже, кровь шла и раньше, но она скрывала. Позвали врача. Он повел себя уклончиво.

Почти месяц Джону казалось, что Мерси становится лучше. Возможно, потому, что она сама так сказала, а может быть, ему просто хотелось в это поверить. Она выздоровеет. Но на исходе декабря в Лондон отправился очередной корабль, и с ним ушло письмо к Джеймсу со следующими словами: «Мать умирает. Не знаю, сколько она протянет, но умоляю тебя приехать, если можешь».

После этого он умерил свою политическую активность. За Мерси ухаживала Абигейл, но он не мог переложить все бремя на ее плечи и ежедневно отсылал Абигейл на час-другой, а сам садился у постели. Иногда она просила почитать из Евангелий, и его самого успокаивал этот дивный язык, полный мира и мощи. Но недостаточно. Порой, когда Мерси донимали боли, он сам испытывал почти такие же мучения.

Недели шли, она становилась бледнее и тоньше, а он, конечно, не забывал следить за событиями в мире. В феврале умеренные одержали победу, и Нью-Йоркская ассамблея отказалась посылать делегатов на Второй Филадельфийский конгресс. Джон одобрил их здравомыслие и понадеялся, что лично укрепил их в намерениях в начале зимы. Но толку было чуть. Патриоты ответили уличными митингами и создали свой комитет. Ассамблея, неспособная контролировать события, начала подвергаться забвению.

К марту Джону Мастеру показалось, что без Мерси и он не протянет долго. Но в ней еще теплился огонек решимости, не позволявший отойти с миром.

– Как ты думаешь, Джеймс приедет? – спрашивала она иногда.

– Я написал в декабре, – честно ответил он. – Но плыть ему долго.

– Сколько смогу, столько и буду ждать.

Абигейл, сидя с матерью, иногда ей пела. Голос у нее был не самый сильный, но мелодичный и приятный. Она напевала чуть слышно, и мать это, казалось, успокаивало.

Джон Мастер ужинал с Абигейл каждый вечер. Им прислуживал Гудзон. Мастер пытался отвлечь ее разговорами. Он расписывал огромную торговую сеть, связавшую Нью-Йорк с югом, Вест-Индией и Европой. Иногда они обсуждали политическую ситуацию. Ей нравились его рассказы об Англии и обо всем, что он повидал там, об Альбионах и, конечно, о Джеймсе. Порой она спрашивала о его детстве и юности. Но Джон, стараясь отвлечь ее, вскоре понял, что она тоже, по-своему вкрадчиво, умышленно задавала ему отвлекающие вопросы, и был благодарен ей за заботу.

Если Абигейл была ему утешением, то он не мог не признать, что и Соломон, сын Гудзона, занял в доме подобающее место. Гудзон постоянно изыскивал способы привлечь его к хозяйственным делам. Когда в грозу прохудилась крыша, никто не успел оглянуться, как юноша уже чинил ее и работал на совесть. В начале нового года Гудзон дважды справился, нельзя ли послать Соломона в графство Датчесс к Сьюзен. Но молодой человек оказался таким подспорьем в Нью-Йорке, что Мастер и думать об этом не захотел.

К середине марта Мерси вконец исхудала, лицо у нее осунулось. Но природа в своей доброте ввергала ее в сонливость, которая неуклонно усиливалась. Джон переживал за Абигейл – она совсем вымоталась, но едва сознавал, насколько изнеможенным выглядел сам. На исходе месяца, когда он сидел у постели Мерси, она вложила свою руку в его ладонь и еле слышно произнесла:

– Я больше не могу, Джон.

– Не уходи, – сказал он.

– Пора, – ответила она. – Ты достаточно настрадался.

На рассвете ее не стало.

Спустя три недели в дом ворвался складской рабочий с новостями из Бостона.

– Был бой! Патриоты разбили красномундирников у Лексингтона!

Джон Мастер пулей вылетел из дому. В течение часа он собирал новости. Добравшись до порта, он обнаружил там корабль, только что прибывший из Англии, но его внимание отвлеклось на толпу, собравшуюся у другого, который готовился отплыть. Его разгружали с гиканьем и свистом.

– Что они делают? – изумленно спросил он у лодочника.

– Это провизия для английских войск. Сыны свободы позаботятся, чтобы им ничего не досталось, – ответил тот. – А еще один отряд пошел в арсенал забрать все оружие и боеприпасы. – Он ухмыльнулся. – Если из Бостона придут войска, наши ребята их встретят.

– Но это революция! – вскипел Мастер.

– Пожалуй, что и так.

И не успел Мастер задуматься над дальнейшим, как его отыскал юный Соломон:

– Мисс Абигейл зовут вас скорее домой, Босс.

– Да? Что стряслось?

– Мистер Джеймс только что прибыл из Лондона.

– Джеймс?

– Да, Босс. И с ним мальчик.

– Буду сей же час! – вскричал Мастер. – А его жена?

– Нет, Босс. Никакой жены. Они одни.