Глава пятнадцатая

По дороге домой, трясясь на извозчике, Елена мысленно подводила итоги. Она была в смятении. Гибель Алларзона, случайная и нелепая, потрясла виконтессу до того, что ее мысли беспорядочно путались. Кроме того, ее терзало чувство вины. Ведь сыщик настаивал на привлечении полиции, уже более года разыскивавшей Зинаиду Толмачеву, бывшую содержательницу публичного дома. «Ей место на каторге, — говорил он, — а вы хотите предоставить преступнице шанс избежать правосудия». Виконтесса не соглашалась с ним, считая, что полиция помешает осуществить задуманный план. Теперь Елена понимала, что, послушав сыщика, она бы ускорила желанную развязку. Жандармы окружили бы дом, и Зинаида не смогла сбежать. Правда, сводня так или иначе попыталась бы сжечь свое бывшее жилище, и Алларзон, бросившийся за ней в погоню, все равно бы, скорее всего, погиб… «Эта смерть на твоей совести, не на моей, проклятая ведьма! — кусала губы Елена. — Ну, погоди, Сибирь еще тебя дождется…»

Виконтесса понимала, что теперь, оставшись в одиночестве, она столкнется с трудностями, о которых прежде не подозревала. Потеря Алларзона была невосполнима. Парижский сыщик творил чудеса. Машина мщения, которую он запустил в Петербурге и в Москве, работала исправно, отравляя жизнь ее злейшим врагам. Но не все выходило так гладко, как рисовалось виконтессе в мечтах, вдохновленных ненавистью. И Елена готова была признаться себе в том, что желала бы немедленно уехать в Париж. «Что дальше? Новые жертвы, и не только среди врагов. Но бросить все сейчас — значит придать событиям самый непредсказуемый, опасный оборот. Ведь Алларзон предупреждал меня, что такие дела куда проще начинать, чем заканчивать. Теперь я понимаю, что он имел в виду!»

Вернувшись домой, она сразу прошла в свою комнату и обнаружила сюрприз. Ее ждал роскошный букет из семнадцати пунцовых роз, поставленный горничной на самое видное место в фарфоровой вазе. Среди цветов интригующе виднелась запечатанная сургучом записка.

«Милостивая государыня Елена Денисовна, — писал ей по-русски Савельев, — не сочтите за дерзость этот букет. Я прекрасно сознаю, что Вы никогда не простите моего низкого поступка и я ничем не смогу загладить своей вины…»

Не дочитав до конца, женщина порвала записку и бросила ее в камин. Цветы она пощадила. В общем, этот букет, символизирующий, как видно, семнадцать лет ее так неожиданно выявившегося законного супружества, скорее, насмешил виконтессу, чем разгневал. «Какой болван! — подумала она, с усмешкой вдыхая сладкий запах распускающихся в тепле роз. — На что он смеет надеяться, посылая мне теперь цветы?»

Когда служанка внесла кофе, госпожа уже крепко спала, свернувшись калачиком на неудобной кушетке. Во сне она улыбалась.

Ей снилась река. Евгений сидел в лодке с некоей девушкой, которая закрывала лицо от солнца кружевным зонтиком. Виконтесса, глядя на эту пару со стороны, испытывала отнюдь не ревность и не зависть, а щемящее нежное чувство, прежде неизведанное, которое и вызвало улыбку на ее губах.

Андрей Иванович Нахрапцев быстро шел на поправку. «В рубашке родился, — изумленно подумал навестивший его Савельев. На щеках коллежского секретаря вновь играл румянец. — Обольянинов всадил ему в бок свой смертельный нож, а он, глядите, смеется!» Доктора, лечившие молодого человека, были совершенно удовлетворены его состоянием. Грозное предположение доктора Мандта о том, что нож разорвал селезенку, не подтвердилось. «Дней через пять ваш подчиненный сможет надеть мундир и заступить на службу», — заверяли Савельева.

— Представьте, Дмитрий Антонович, — с лучезарной улыбкой сообщил Нахрапцев начальнику, как только тот вошел в палату, — ведь три дня назад, перед тем как вы послали меня на бал за Обольяниновым, я копался в архиве, в делах военного госпиталя — и на тебе Михрютка самовар! — сам угодил в госпиталь, натуральным образом! Знал, что бывают сны в руку, но чтобы архивы…

Коллежский секретарь содержался в отдельной палате, хотя небольшой, но необыкновенно чистой. Савельев вспомнил, как в былые времена залечивал раны в смрадных убогих госпиталях, кишевших насекомыми.

— Какие архивы? Какой военный госпиталь? — машинально спросил он.

— Да тот самый, в Яссах, где скончался настоящий барон Гольц и где вы, Дмитрий Антонович, изволили идти на поправку в том же одна тысяча восемьсот одиннадцатом году.

— Ну и к чему привели раскопки?

— Пустое, — махнул рукой Нахрапцев. — Поступившие раненые бойцы, выписанные излечившиеся бойцы, выбывшие по случаю смерти… Бесконечные списки. Что нам это может дать?

— Не знаю, — задумчиво произнес статский советник, — но взглянуть не мешало бы…

— Так взгляните. Папка с этими списками лежит на моем столе. Я не успел ее вернуть в архив, за что меня, очевидно, взгреют и не подпустят больше к документам. — Последние слова молодой человек произнес с грустью. Работа в архиве доставляла ему удовольствие.

— Ох, и канцелярская же ты крыса, Андрей Иваныч! — покачал головой Савельев и с улыбкой добавил: — Не унывай, тебе за геройский поступок и полученную рану мелкие грехи спишутся.

— Так ли? — усомнился Нахрапцев. — Какое уж там геройство? Дурость одна, случайность…

— Ну-ну-ну! — перебил его Дмитрий Антонович. — Рассуждать не твое дело, раз государь-император велел представить тебя к награде.

— Неужто? — не поверил Андрей Иванович.

— Он еще сомневается! Орден, как пить дать, повесят тебе на шею, либо на грудь! — заверил его Савельев и, похлопав по руке, сказал на прощание: — Так что, голубчик, не залеживайся здесь, а скорее поднимайся и снова полезай в свою крысиную архивную нору!..

Он оставил Нахрапцева в самом радужном настроении. Закинув сплетенные руки за голову, молодой человек с мечтательной улыбкой смотрел в окно, на перистые, предзакатные облака, избороздившие бледное небо.

Как только Дмитрий Антонович прибыл в канцелярию, он сразу был вызван в кабинет начальника.

Бенкендорф в последние дни пребывал в дурном расположении духа. Император каждое утро за чашкой чая требовал от него отчета о холере морбус, а вести, приходившие из Москвы, были неутешительными. Страшная эпидемия стояла уже у самых стен Первопрестольной и стучалась во все окна и двери. К тому же губернатор Голицын докладывал, что в городе началась паника. Кто-то упорно распространял слухи, будто это коварные поляки преднамеренно отравили Волгу, и призывал горожан к польским погромам. «Если начнут убивать поляков в Москве, Польша тотчас вспыхнет. Нам это сейчас крайне нежелательно. Нельзя допустить польского бунта!» — государь ударил кулаком по столу так, что чай выплеснулся из чашки, и глаза Николая сделались бешеными. Бенкендорф побаивался такого Никса. Таким император был четырнадцатого декабря и после — во время допросов Каховского и Пестеля. И решительно никто — ни Александра Федоровна, ни дети, ни старый приятель Алекс — не имел на него влияния, ничем не умел его смягчить. «Думаю, это происки нового французского правителя», — предположил шеф жандармов. «Без всяких сомнений. — Взгляд императора застыл, по каменному лицу скользнула тень усмешки. — Орлеанский никогда не простит нам нашего презрения к его персоне. И он прекрасно осведомлен в отношении Польши…»

Год назад, когда Николай короновался в Варшаве, в зале Сената стояла мертвая тишина. Польская знать не аплодировала, не приветствовала радостными возгласами своего нового короля. Он видел вокруг лишь суровые, скорбные лица и встречал взгляды, полные презрения и ненависти. Его речь, обращенная к подданным на французском языке, вызвала горькие усмешки. «Хоть и находясь вдали от вас, я всегда буду стоять на страже вашего истинного счастья», — прозвучало почти как угроза. А в мае этого года, в сопровождении Бенкендорфа, государь посетил сейм, отвергший его проект об ограничении разводов. Даже самый безобидный закон поляки не желали принимать от своего нового короля. Бал, устроенный в честь Николая, большинство приглашенных игнорировали. И уж совсем возмутило императора то, что немногочисленные явившиеся дамы поголовно нарядились в платья польских национальных цветов. «Может быть, это весьма патриотично, но крайне невежливо», — жаловался он потом Бенкендорфу, когда они возвращались в Россию. «Эта страна взрывоопасна, Никс», — отозвался шеф жандармов. «Ты хочешь сказать, что польский трон подобен бочке с порохом? — рассмеялся Николай. — По-моему, ты преувеличиваешь. Согласен, прием оказан довольно холодный, но не более того!» Тогда оба не подозревали, что покушение на императора готовилось еще во время коронации.

Теперь, когда во Франции в результате бунта воцарился Луи-Филипп, польские дела уже не казались императору безобидными. «Я готов смириться с тем, что Польша взбунтуется, — говаривал он, — но только не теперь, Алекс, не во время эпидемии!»

— Вот что, Дмитрий Антонович, — начал Бенкендорф, едва статский советник переступил порог его кабинета, — в Москве, кроме дела барона Гольца, по которому вы едете, у вас будут и другие поручения. Я бы даже сказал, более важные. И даже первостепенные. Вы поступите в распоряжение московского губернатора и первым делом выясните, кто распространяет по Москве ложные слухи о поляках. Эти люди должны быть немедленно арестованы и наказаны…

Бенкендорф дал Савельеву еще несколько поручений, после чего пожелал доброго пути, но едва Савельев сделал шаг к двери, Александр Христофорович бросил ему в спину:

— Шувалова, надеюсь, отправили уже в деревню?

— Никак нет, — по-военному отчеканил статский советник, развернувшись к начальнику всем корпусом. — Граф до сих пор пребывает в Царском. Завтра я возьму его с собой и, не доезжая до Москвы, на попутных отправлю в деревню.

Шеф жандармов нахмурил было брови, на мгновение задумался, а потом махнул рукой:

— Поступайте как знаете! Только как бы эта злополучная любовь к ближнему вам не навредила…

Лишь поздней ночью Савельев раскрыл пухлую папку, взятую у Нахрапцева. Тут были бесконечные списки выбывших и прибывших пациентов военного госпиталя в Яссах. К спискам прилагались служебные записки и прошения на имя командующего Молдавской армией адмирала Чичагова, составленные неким доктором Хлебниковым, начальником госпиталя. Тот просил командующего в основном о доставке медикаментов и провианта для госпиталя, а также сообщал ему о чрезвычайных происшествиях. Дмитрия Антоновича, сразу обратившегося к этим документам, особо заинтересовала запись от четвертого июля тысяча восемьсот одиннадцатого года. Там, в частности, говорилось: «…С пропажей нашего человека, о чем я Вам на днях имел честь доложить, мы стали испытывать еще более острую нужду в санитарах и докторах…»

Савельев, перечитав эту загадочную фразу, задумался. «Настоящий барон Гольц умер первого июля. Вскоре, если не в тот же день, в госпитале не досчитались некоего человека, санитара или доктора. Однако, совпадение!» Он хлопнул в ладоши, разбудив звонкое эхо под потолком полутемной комнаты. «Нахрапцев-то не заметил! Молод Андрюша, молод!»

Статский советник снова перетряс всю папку, но более раннюю докладную записку доктора Хлебникова о пропаже «человека» так и не нашел. «А ведь она непременно должна быть здесь, и в ней обязательно сообщались фамилия и должность пропавшего!» Также в папке отсутствовал список умерших пациентов от первого июля тысяча восемьсот одиннадцатого года. Все остальные списки имелись в наличии и были аккуратно разложены по датам. На фоне этого безупречного порядка исчезнувшие бумаги не могли показаться случайностью. — Что за чертовщина! — выругался он вслух. — Не иначе мнимый Гольц ухитрился проникнуть в архив и замел за собой следы!

Статскому советнику тут же пришла мысль, что документы из папки могли быть выкрадены еще до поступления их в архив, в штабе Молдавской армии. В этом случае задача похитителя упрощалась. Так или иначе, для того чтобы установить личность мнимого барона Гольца, требовалось разыскать доктора Хлебникова.

— Если он только жив еще, — вздохнул Савельев. — Вот незадача, приходится бросить дело! А мне бы с лихвой хватило пары суток, чтобы все разузнать об этом докторе…

Но у него уже не было и пары лишних часов. Внизу ждала дорожная карета.

Всю ночь Татьяне мешали спать какие-то непонятные шумы в доме. Девушка то и дело садилась в постели, прислушивалась к отдаленной беготне по коридорам на половине княгини, к приглушенному хлопанью дверей. Один раз ей показалось, что по дому пронесся пронзительный вопль, тут же задушенный, будто кричащий рот заткнули полотенцем. Бетти и Люси, по очереди посылаемые на разведку, возвращались ни с чем.

— Половина княгини заперта, — докладывала Бетти, еще более похожая на жердь в белой уродливой ночной кофте до колен. — Туда никого не пускают.

— Князь всю ночь там, — щурясь, шептала на ухо госпоже Люси, запахивая на полной груди кокетливый кремовый пеньюар. — Что-то происходит, мадемуазель, кажется, ваши родители поссорились. Но это еще не наверняка. Ложились бы вы спать!

— Молодых особ не должны касаться некоторые вещи! — глубокомысленно изрекла Бетти, любившая рассуждать на темы морали.

— Что вам может быть известно о молодых особах? — уколола ее француженка, не дававшая спуску своей напарнице.

Впрочем, на этот раз горничные не поссорились, и уже это указывало яснее всего на серьезность творившихся в доме беспорядков. Татьяна отослала девушек спать, а сама ворочалась в постели до рассвета. Ее мучили тревожные мысли, смутные страхи, которым не было имени. Она твердо решила вызвать отца на серьезный разговор, именно утром. Что бы ни случилось ночью, князь не выспится и будет дурно настроен. «Что ж, тем хуже, — с решимостью отчаяния думала Татьяна. — Все равно я от своего не отступлю!»

Вопреки ее опасениям, князь вышел к раннему завтраку, но сидел за столом, ни к чему не притрагиваясь, лишь пил кофе чашку за чашкой. Его и обычно-то бледное лицо нынче было землисто-желтым. Покрасневшие глаза смотрели в одну точку. Татьяна, сидевшая напротив, не решалась спросить о том, что творилось в доме ночью, видя, что отец крайне раздражен. Она заговорила, только когда князь швырнул в сторону непрочитанную утреннюю газету и собрался встать из-за стола.

— Папенька, я хочу вам кое-что сообщить. — У Татьяны сорвался голос, но отец этого не заметил.

— После! — сухо отрезал он. — Нынче я занят.

— Но после меня уже здесь не будет.

Это загадочное заявление привлекло наконец внимание князя. Он высоко поднял брови:

— Что за чушь?!

— Я решилась ехать со своим женихом в его деревню. — Выговорив это признание, Татьяна почувствовала облегчение. Самое страшное было сказано, и она уже смелее добавила: — Мы там и обвенчаемся, и отлично проживем несколько лет, пока не кончится его ссылка. Будем охотиться, принимать гостей, будет превесело… Я уже все решила.

Князь смотрел на дочь жутким взглядом василиска, но Татьяна и не ждала другой реакции. Она сделала над собой усилие и улыбнулась:

— Не стоит расстраиваться, папенька. Я буду счастлива, а это ведь главное для вас? Вы сами мне всегда так говорили…

Издав гортанный хриплый звук, князь поднялся из-за стола. Его лицо подергивали мелкие судороги, губы кривились.

— Замуж за этого каторжника… проходимца… развратника, который втерся в дом и за моей спиной обольстил мою дочь… Отличный выбор! Поздравляю и благословляю!

— Говорите, что вам будет угодно, — внезапно для себя самой расплакавшись, отвечала Татьяна. — Я же все решила. Я еду с ним.

— Позвольте узнать, сударыня, — издевательски осведомился Головин, — когда отбудет ваш свадебный экипаж? И будут ли его сопровождать жандармы?

— А хоть бы и жандармы! — вспыхнула девушка. — Не испугаюсь я ваших жандармов! И вас я тоже не боюсь! Известите только маменьку о моем отъезде. Она в последнее время вовсе не желает меня видеть.

— Твоя мать… — Князь поперхнулся, словно испугавшись сказать лишнее. Помедлив секунду, он заговорил более уравновешенным тоном: — Твоя мать нездорова. Такая новость ее убьет.

— Маменька больна? — вздрогнула Татьяна. — Это потому ночью в доме был такой шум? Что с ней?

— Тебя это не касается. — Князь глядел в сторону, словно рассматривал узоры на китайской вазе, украшавшей каминную полку. — В любом случае, теперь нам не до твоих глупостей. Только потому, что болезнь княгини расстраивает мне нервы, я не буду тебя наказывать так, как должен бы. Иначе я захвораю сам, а я человек государственный и не имею права болеть! Вы обе, мне кажется, вовсе забываете об этом!

Отец заговорил брюзгливым важным тоном, как всегда, упоминая о своей карьере. Татьяна разом оледенела. Этих разговоров она уже слышать не могла.

— Ступай к себе и никуда не выходи! — приказал князь, направляясь к двери. — Вечером побеседуем о твоем будущем…

Татьяна молча проводила его взглядом и дождалась, когда в коридоре умолкнет шум его шагов. Потом прошла к себе и сказала Бетти, давно уже одетой для выхода в город и сидевшей с саквояжем на коленях:

— Все, как я думала. Быстро одеваться. Люси достала карету?

— Ждет с нею в соседнем переулке, — вскочила англичанка. — Так вы твердо решились бежать, мисс?

— Быстрее, быстрее давай дорожное платье! — торопила служанку Татьяна. — В карете поговорим. Ты поедешь со мной до заставы. Сюда, разумеется, тебя уже не примут, с собой я никого не беру, так вот тебе двадцать три рубля, это мои собственные, мне отец дарил их на конфеты…

Бетти, приняв деньги, сунула их в лиф и всхлипнула:

— Как все это необычно, мисс! Как романтично! Я надеюсь, папенька простит вас и не лишит своего благословения и наследства?

— Ах, мне все равно. — Татьяна смотрелась в зеркало, от волнения ничего не видя. — Матушке я напишу с дороги… Сейчас не найду слов…

А про себя она думала, что, может статься, матери и не нужны никакие объяснения. Равнодушие княгини к дочери, ее непонятная неприязнь перешли все границы. Татьяна уже не верила, что прежние теплые отношения для них возможны. «Прежде мать относилась ко мне как к своему маленькому божку, папенька еще шутил над нею… А теперь она меня почти… ну да, почти ненавидит, если уж быть честной!»

Ни Татьяна, ни ее верные горничные, занятые подготовкой побега в это утро, не знали, о чем шептался весь княжеский особняк, от погреба до мансарды. Ночью у княгини случился жесточайший нервный припадок, и, после того как вызванные доктора не смогли привести ее в чувство, несчастную женщину, туго связанную простынями, с заткнутым ртом отправили в частную лечебницу для умалишенных. Княгиня Ольга поводила из стороны в сторону мутными, лишившимися выражения глазами, никого не узнавая и ни на ком не фиксируя взгляда. Ее тучное тело, обессиленное припадком, висело на руках слуг как кусок желе. Когда княгиню укладывали в карету, на перину, ей на глаза внезапно попался муж, вполголоса совещавшийся с врачом, который готовился сопровождать больную. Взгляд княгини прояснился. Она издала настойчивый горловой звук, привлекший внимание окружающих. Врач склонился над нею.

— Ее светлость явно желает проститься с вами, князь, — сказал князь. — Мне кажется, наступило минутное прояснение.

— Снимите же повязку! — страдальчески взмолился Головин и, когда княгиню освободили от салфетки, стянувшей ей рот, склонился над супругой: — Дорогая моя, скажи что-нибудь!

Княгиня глубоко вздохнула. На нежной коже ее лица зловеще проступали багровые следы тугой повязки, и это зрелище потрясло нервы князя до того, что он разрыдался. Но слезы мгновенно высохли, едва он услышал негромкий, совершенно спокойный вопрос супруги:

— Что ж, Павел, теперь ты и меня с рук сбудешь? Как мою бедную дочь?

— Что вы говорите, ваша светлость? — наклонил к ней голову врач.

— Она бредит, — сдавленно заявил Головин. — Не слушайте, это какая-то чепуха, которую она твердит уже не первый день. Я давно должен был обратить внимание, но дела… Дела государственной важности! Проследите, чтобы обращение с нею было самое превосходное, а я приеду ввечеру, непременно…

И князь подал почтительно склонившемуся эскулапу два пальца — неслыханная честь!

Савельев не раз и не два раздраженно смотрел на часы, переминаясь с ноги на ногу возле открытой дверцы дорожной кареты. Вилим давно принес и привязал к задку кареты чемоданы хозяина и теперь скучал, слоняясь по двору трактира. С отъездом запаздывали, Шувалов никак не мог окончить какие-то чрезвычайно важные, по его словам, письма. Наконец граф вышел во двор, совершенно одетый, в низко надвинутой на лоб мягкой пуховой шляпе. Его лицо, сколько удалось разглядеть Савельеву, хранило угрюмое выражение.

— Что случилось за эти несколько часов, дружище? — насмешливо обратился к нему статский советник. Он успел привыкнуть, что настроение его нового приятеля меняется с молниеносной быстротой, как у многих людей, склонных к меланхолии, либо свойственной им от природы, либо приобретенной вследствие перенесенных невзгод. — Неужели Отечество опять в опасности?

— Легко тебе шутить, — мрачно ответил Шувалов, усаживаясь в карету и укрывая колени дорожным пледом. — Тебе не случалось переживать того, что пережил сейчас я.

— Где пережил? — изумился Савельев, усаживаясь рядом с ним и захлопывая дверцу. — В трактире, в номере?!

— Представь, да. Я написал самое ужасное письмо в своей жизни… Самой замечательной девушке, которую когда-либо встречал.

— Погоди, постой! — Савельев так и подпрыгнул на кожаных подушках сиденья. — Не о сенаторской ли дочке речь?! Что ты написал ей, несчастный мизантроп?! Надеюсь, не отверг ее пламенные чувства?! А то ведь она дорогу к Малой Невке найдет, как грозилась!

Шувалов отмахнулся:

— У меня нет настроения говорить об этом. А если и написал?! Это касается только нас двоих… Я много думал эти дни… Я опрометчиво ответил на ее неопытное первое чувство… С моей стороны это была низость, ее отец в чем-то прав, обвиняя и ненавидя меня! Не стоит связывать судьбу со ссыльным, который никогда не сможет обеспечить ей положение в обществе, которого она достойна. На что я годен? Хозяйничать в деревне, благодетельствовать мужикам, пить чай в халате, вести счета, ездить в бричке наблюдать сельские работы… А она молода, хороша собой, избалована вниманием. Ей потребуется общество, блеск, знатные знакомые, каких я в деревне ей не найду… Неизбежно, Татьяна меня возненавидит. Станет скучать… Слезы, упреки, и как следствие — взаимное охлаждение.

— И все это ты ей написал? — с ужасом в голосе спросил Савельев.

— Примерно… Я пытался подобрать выражения, которые убедили бы ее, не обидев…

— Ты идиот, голубчик мой! — перебил его статский советник. — Законченный идиот! И будь любезен, не говори со мной больше об этой благоглупости, которую ты только что проделал, отправив девушке подобное письмецо! Так с нею обойтись!

— Кто бы говорил о том, как не следует обходиться с молодыми девушками?! — вспылил Евгений. Несмотря на недавно завязавшуюся дружбу, он не забывал приятелю поступка, совершенного в отношении его прежней невесты.

Пожалуй, они поссорились бы крепко, но их прервало неожиданное происшествие. Карета, уже подъезжавшая к заставе, неожиданно была остановлена другим экипажем, почти перегородившим дорогу. Взмыленные лошади, ошалевший кучер, который, должно быть, хорошо получил на водку от седоков, так как вид у него был донельзя довольный и утомленный, — все указывало на то, что экипаж проделал длинный путь за короткое время. Дверца кареты распахнулась, и оттуда выпрыгнула стройная девушка в простом черном дорожном плаще. За нею показалась согнутая чуть не вдвое долговязая фигура, которая, разогнувшись, преобразовалась в сухопарую красноглазую девицу, очень напоминавшую циркуль. Шувалов, выглянув в окно, ахнул:

— Татьяна! Как это может быть?! Я имел неосторожность писать ей из Царского, она отвечала мне на адрес трактира, но я не думал, что она приедет!

— В самом деле! — Савельев также окинул взглядом путешественниц. — Это по твою душу, сэр Ланселот.

Евгений уже выбрался из кареты и сжимал руки девушки. Он несколько раз пытался заговорить, но ему не удавалось перебить ее.

— Я уехала, совсем, совсем сбежала! — взбудораженно отчитывалась Татьяна, сияя и дрожа всем телом. — Дома творится что-то неладное, матушка заболела, папенька на всех сердит, им не до меня… А мне больше не до них! Я принадлежу вам, а до прочего дела нет! Я еду с вами в деревню, а там повенчаемся. Нечего ждать, я не в состоянии ждать!

— Погодите… — выговорил наконец граф, не глядя ей в глаза. — Постойте… Я написал вам письмо, оно было отправлено в Петербург утренней почтой. Там все объяснено.

Ошеломленная его тоном и уклончивым видом, девушка отняла руки и пытливо взглянула на Евгения:

— Что это за письмо? Скажите, что в нем?

— Вы прочтете сами, когда вернетесь домой, к родителям.

— Я домой не вернусь! — воскликнула она. — Что вы затеяли, сознавайтесь?!

— Господин граф поступил так, как должен поступить на его месте каждый добропорядочный… ссыльный! — неожиданно вмешался Савельев, также вышедший из кареты и слушавший весь разговор. — Он отложил вашу помолвку и уж конечно свадьбу на неопределенное время и возвращается к месту отбытия своего наказания, а именно в деревню. Стоит ли говорить, что я, как лицо должностное, полностью одобряю его поведение, поскольку не могу вам не заметить, милостивая госпожа, что если ваш батюшка сенатор вздумает преследовать вас по закону, то последствия для графа могут быть самые печальные. Уж оставим в стороне неприятные слухи, которые пойдут на ваш счет!

— А вы помолчите, когда не спрашивают, — сквозь зубы бросила ему Татьяна. Ее лицо горело, губы дрожали. — Евгений, я правильно услышала, верно поняла? Вы отказываетесь от меня?

— Я не имею права губить вашу жизнь… — жалко пробормотал Евгений, упорно глядя в землю. — Вы сами не простите мне этого мезальянса. Вас это будет мучить… Ваши мучения меня убьют…

— Ах, это все как в романе! — восторженно протянула Бетти, прижимая к груди саквояж. Впрочем, ее не услышал никто, кроме Вилима, бросавшего на горничную многозначительные взгляды с облучка, где он устроился рядом с кучером. Бетти же с самым добродетельным видом не замечала рыжего слуги.

— Так вы отказываетесь взять меня с собой? — недоверчиво повторила Татьяна. — Решительно отказываетесь?

— Пройдет немного времени, и вы сами убедитесь, что это было единственно верное решение. — Голос Шувалова окреп. — Сейчас мы с вами не пара… А когда выйдет срок моей ссылки, то захотите ли вы еще взглянуть на меня? В моем возрасте каждый год идет за два. А вы будете еще так молоды! Окружены поклонниками… И обещание, данное мне когда-то в минуту увлечения, свяжет вас, не позволит устроить судьбу так, как вы этого достойны. Если однажды я прочту все это в ваших глазах, то не перенесу этого! Я освобождаю вас от слова!

Произнеся эту фразу, Шувалов внезапно ощутил колющую боль в сердце. Он схватился за левый бок и пошатнулся. Татьяна сделала движение, собираясь броситься к нему, но остановилась, кусая губы. В ее лице не осталось ни капли крови. Она больше не возражала, не требовала, не просила. Девушка молча наблюдала за тем, как Савельев помогает другу сесть в карету.

— Я весьма сожалею, сударыня, о том, что был свидетелем этой сцены! — повернулся к ней на прощанье Савельев.

— Убирайтесь к черту! — процедила Татьяна.

Смешавшись, статский советник захлопнул за собой дверцу. Карета тронулась с места в карьер и вскоре скрылась за заставой.

Верная Бетти, заливаясь слезами, прижала молодую госпожу к своей костлявой груди:

— Кто бы мог подумать, мисс! Кто бы мог предвидеть!

— Я! — неожиданно ответила Татьяна, не сводившая взгляда с дороги, по которой умчалась карета. — И теперь я знаю, что мне делать!

А Евгений, впившись пальцами в волосы, нещадно рвал их и задушенным голосом приговаривал, не слушая увещеваний друга:

— Я чудовище, преступник, подлец!

— Что преступник, да еще государственный, не могу не признать по роду службы, но насчет прочего ты погорячился!

Савельев пытался сохранять шутливый тон, хотя у него на душе кошки скребли, уж очень многое напомнил ему прощальный взгляд Татьяны. С такой же ненавистью, с таким же ледяным презрением некогда, семнадцать лет назад, смотрела на него та, чьего расположения и прощения он тщетно добивался теперь.

— Нет, нет, тебе не понять этого! — Евгений стискивал ладонями ноющие виски. — Когда-то я сказал чуть не те же самые слова другой девушке, одинокой, беззащитной, преданной мне всей душой! Я тоже не хотел портить ей жизнь, а в результате погубил ее! И вот снова! Какой дьявол нашептывает мне эти благоразумные речи, когда сердце говорит совсем иное?!

— Ты о… ней говоришь? — тихо уточнил Савельев.

Евгений, поняв его с полуслова, кивнул. Друзья хранили молчание вплоть до первой станции, где переменили лошадей и напились чаю. Когда вновь завязался разговор, ни о Татьяне, ни о Елене они больше не упоминали.

Когда виконтесса поутру вошла в комнату к Майтрейи, она была неприятно поражена, увидев, что девушка вспыхнула, поторопившись спрятать в кулаке некую скомканную записку. Это был первый случай, когда ее воспитанница пыталась что-то скрыть. До сих пор Елена пребывала в уверенности, что Майтрейи вовсе не умеет лгать и лицемерить. «Это первые плоды минувшего бала, — поняла виконтесса. — Свет всегда учит только дурному. И кто посмел ей писать?!»

Она нарочно не задавала этого вопроса, надеясь, что Майтрейи сама догадается дать некие объяснения. Отвернувшись, Елена пристально рассматривала букет роскошных алых роз, кривя губы: «Розы мне, розы ей… Прямо поветрие! Мы имеем успех в Петербурге!»

— Мне написал Борис Белозерский, — запнувшись, проговорила Майтрейи, с трудом решившись заговорить. Неприветливый вид виконтессы смущал ее. — Он просит принять его… И тут еще стихи…

— И даже стихи? — усмехнулась Елена. — Нет-нет, не трудись читать. Могу себя вообразить, что это за вирши!

— Но… — окончательно растерялась девушка. — Стихи вовсе неплохие…

Виконтесса сделала отрицательный жест, останавливая воспитанницу:

— Ну хватит, это все лишнее. И мы никого принимать не будем. Уж тем более Бориса Белозерского. Что за идея? Разве он партия для тебя теперь, когда тебе оказала покровительство сама императрица?

— Но принимали же мы его брата, Глеба! — чуть не плача, напомнила Майтреи.

— Глеб — другое дело. — Виконтесса смотрела на девушку внимательно, словно хотела прочитать ее тайные мысли. — Его я приняла бы в любое время, при любых обстоятельствах, хотя он теперь всего лишь доктор… Но он уехал в Москву. Я получила от него письмо нынче утром, правда, без стихов.

Майтрейи, бледная, серьезная, стояла, опустив глаза, будто выслушивала отповедь.

— Я тоже завтра уеду, в Париж. — Елена говорила сухо, без эмоций, заранее пресекая возможные возражения. — Но для тебя наилучшим вариантом будет остаться здесь, приняв высочайшее покровительство. Боюсь, дорогая, я не сумею обеспечить тебе надлежащей безопасности, после того как ты появилась в свете и вызвала такой ажиотаж. Кроме того, пора поразмыслить о достойной партии. Уж конечно, учитывая твое происхождение, ты не можешь снизойти до каких-то Белозерских.

Случайно или сознательно виконтесса употребила множественное число, называя ненавистную ей фамилию, но она попала в больное место. Майтрейи содрогнулась всем телом. Изменившись в лице, она подняла глаза, полные слез:

— Я не думала… не думала…

— Я знаю, что ты ни о чем не думала, дорогая, — оборвала ее Елена. — Я обязана думать за тебя в этих обстоятельствах. Эти розы и стихи должны остаться без ответа, разумеется. Ты не можешь запретить глупому мальчику в эполетах влюбиться, но ты обязана вести себя так, чтобы он понял дерзость своих домогательств. Все, об этом больше ни слова. Слишком много внимания для Белозерских! Я сейчас велю горничной укладывать твои вещи. Ты переезжаешь в Царское завтра. Не оставаться же тебе в пустом доме.

— Позволь мне хотя бы поехать с тобой в Париж! — в отчаянии воскликнула девушка, у которой почва уходила из-под ног.

— Это исключено, — покачала головой виконтесса. — У меня много важных дел, и ты будешь мне помехой. Наконец, тебе небезопасно уезжать из Петербурга, а здесь тебе обещали защиту и покровительство. Видишь, я честна. Не плачь, возьми себя в руки и начинай собираться.

Елене нелегко давался этот отчужденный, приказной тон, но говорить иначе значило вызвать бурю слез, просьб и уговоров со стороны Майтрейи. Она боялась не устоять, а воспитанница связала бы ей руки. Сейчас, когда встреча с родной дочерью становилась для нее все более реальной, Майтрейи превращалась в обузу. Виконтесса бесконечно думала о том, что успел шепнуть ей напоследок умирающий Алларзон. «Дочь сенатора Головина! Татьяна Головина! Та барышня, которая, будто с цепи сорвавшись, пыталась оскорбить меня на балу! Моя дочь! Да может ли это быть?!»

Виконтесса даже не запомнила как следует лица этой девушки. На кого похожа молодая княжна? На нее саму? На своего отца, Савельева? Или… всеведущий Алларзон раз в жизни роковым образом ошибся и направил ее не по тому следу?!

Все должно было решиться в ближайшие часы. Она уже послала князю Головину письмо с просьбой принять ее для переговоров по важному делу. Елена нарочно напустила туману, сообщив, что привезла сенатору приветы от лондонских знакомых, но не назвала имен, предоставив ему самому гадать о них. Виконтесса не сомневалась, что сегодня же получит удовлетворительный ответ. Что говорить при встрече, как держаться с князем, с княгиней, с Татьяной — вот что волновало ее, а вовсе не слезы, теперь уже обильно проливаемые Майтрейи.

Когда виконтесса удалилась и вместо нее в комнате появилась горничная, плачущая девушка ничком упала на кровать. Из складок одеяла немедленно показалась крошечная любопытная головка ручной змейки. Выбравшись из своего теплого убежища, Лучинка обвилась вокруг запястья хозяйки, будто пытаясь ее утешить.

— Нас гонят, Лучинка! — глотая слезы, шепнула ей Майтрейи. — Нас тут больше никто не любит!

И в этот миг она сама верила в то, что говорила.

Головин так и не прислал ответа, и на следующее утро виконтесса решилась ехать к нему без приглашения. Ее терзали самые недобрые предчувствия. Неучтивость сенатора была попросту необъяснимой. «Наверняка что-то случилось!»

Опасения Елены не замедлили сбыться, стоило ее карете остановиться возле особняка Головиных. Парадный подъезд стоял настежь, а возле крыльца с взбудораженным и одновременно подавленным видом слонялись бездельничающие слуги. Общее впечатление было таково, будто дом только что обокрали, и теперь челядь дружно решает, что предпринять до возвращения хозяев, чтобы скрыть это прискорбное обстоятельство. Елена послала лакея отнести свою визитную карточку. Спустя почти полчаса тот вернулся с подробным докладом:

— Господин сенатор дома, но не изволят никого принимать.

Удалось лишь говорить с его камердинером, и тот сообщил, что госпожа княгиня очень больна… Она также не принимает, ее и дома нет, увезли в лечебницу.

— Тогда требуй приема у княжны! — решительно приказала Елена.

— Из-за княжны-то как раз такой переполох в доме, осмелюсь доложить, — понизив голос, сообщил лакей. — Говорят, княжна сбежала.

— Как сбежала?! — воскликнула Елена, едва владея собой. — Куда, когда, с кем?!

— Вчера утром, — с удовольствием отчитывался лакей. — И ее вторая горничная говорит, что с дядюшкой. Такой скандал, не приведи господи!

— Где эта горничная?! Зови ее сюда, немедленно!

Явившаяся на зов Люси, предварительно узнав титул дамы, ожидавшей в карете, сумела несколько развеять недоумение виконтессы. Этому весьма способствовала выданная ей награда в размере десяти рублей. Честная девушка охотно сообщила, что ее сбежавшая госпожа была безумно влюблена в своего дядюшку, графа Шувалова, хотя и годящегося ей по возрасту в отцы, но очень интересного и, очевидно, много страдавшего. Князь был против этого союза, отчего молодая княжна имела неприятности и вынуждена была бежать тайком, чтобы соединиться с предметом своих воздыханий. Пока граф Шувалов проживал в Царском, оттуда в особняк князя так и летели письма. Последнее пришло уже после побега Татьяны.

— Письма, к счастью, передавались мне, — сдобным голосом присовокупила француженка, показывая уголок конверта из-под своего накрахмаленного передника. — Иначе князь прочел бы его.

— Отдайте мне это письмо, милая. — Виконтесса раскрыла ридикюль и протянула горничной несколько золотых монет. — Возможно, я сумею передать его по адресу.

Деньги и конверт поменялись местами стремительно. Золотые монеты исчезли в потайном кармане Люси, а письмо скрылось в ридикюле Елены. Чрезвычайно довольная француженка присела в глубоком реверансе:

— Рада служить госпоже виконтессе! Если госпожа виконтесса нуждается в опытной горничной с отличными рекомендациями, смею предложить свои услуги, ведь теперь я почти без места.

— Увы, милая, я немедленно уезжаю из Петербурга, — бросила Елена.

— А госпожа виконтесса осталась бы мною довольна, — настойчиво заметила Люси. — Я была куда полезней молодой княжне, чем эта растяпа Бетти, которую госпожа, неизвестно уж почему, взяла с собой!

— Как?! И горничная сбежала?! — воскликнула Елена.

— Именно, сударыня. Исчезли обе, а взяли только шкатулку с драгоценностями молодой княжны и пару штук белья. Я очень тревожусь за княжну, ведь у этой дурехи Бетти вечно в голове романтические бредни, а княжне нужна бы рядом степенная, положительная особа…

Люси могла сколько угодно расписывать свои достоинства, Елена больше ее не слушала. Открыв ридикюль, она нетерпеливо пробежала глазами письмо и задумалась. Опомнившись, приказала лакею:

— Вели ехать домой, да побыстрее!

В вестибюле покидаемого ею особняка Елена наткнулась на груду увязанных чемоданов. Мимо пробежала горничная со связкой бечевки и ножницами, мелькнул лакей, нагруженный свертками. Из разоренной гостиной показалась Майтрейи в дорожном платье. Девушка не плакала и держалась спокойно, но бледное лицо и покрасневшие глаза выдавали ее удрученное состояние. Елена взглянула на воспитанницу с изумлением, словно только что вспомнила о ее существовании. Ей внезапно пришла мысль, что, отправляя девушку одну в Царское, она своими руками создает ситуацию, при которой Борис Белозерский сможет часто видеться с принцессой. И каков будет исход этих встреч? «Майтрейи, кажется, увлечена этим красавцем. Вот уж чего никак нельзя допустить! Из письма Евгения следует, что он с Савельевым едет в сторону Москвы, намереваясь расстаться с ним в дороге, свернув в свою деревню. В письме он решает порвать с Татьяной, но из того, что девушка все же исчезла, следует, что эти малодушные планы не осуществились! Значит, она с ним… Почему бы не взять Майтрейи с собой, раз уж я не еду в Париж, а намереваюсь пуститься в Москву? В пределах российских границ нам обещана безопасность. Было бы рискованно лишь вывозить ее за границу…»

— Я собрала вещи и готова ехать, куда ты скажешь, — измученным, угасшим голосом проговорила Майтрейи, не дождавшись от виконтессы ни слова.

— И прекрасно, дитя мое! — с улыбкой ответила та. — В таком случае, нас ничто не задержит по пути в Москву.

— Нас?! — вспыхнула Майтрейи. — В Москву?! Ты не прогоняешь меня, не едешь в Париж, а берешь меня в Москву?!

— Тише, тише! — смеялась виконтесса, освобождаясь от пылких объятий девушки. — И усмири, ради всего святого, свою змею, она тоже лезет ко мне с поцелуями!

И в самом деле, Лучинка, всегда как будто опасавшаяся виконтессы, на этот раз делала нешуточные попытки обвиться вокруг ее шеи, выражая свой восторг от того, что ее хозяйка, так долго грустившая, наконец развеселилась.

Крестины в домовой часовне в Воронове носили более чем семейный характер. Присутствовали только аббат Мальзерб, совершавший обряд, Екатерина Петровна, выступавшая в роли крестной матери, а также сами виновники скромного торжества — едва опомнившаяся от родов неаполитанка Лаура, вся в белом, и пухлый младенец мужского пола, которого она баюкала у своей мощной груди, ни за что не соглашаясь передать кормилице. Екатерина Петровна настояла на том, чтобы был совершен обряд малого крещения.

— Большое крещение совершим после того, как твой сумасшедший муж наконец отдаст богу душу и ты станешь законной женой моего сына, — с воодушевлением говорила Екатерина Петровна своей гостье. — Тогда уж по всей форме — гости, подарки, музыка и торжественный ужин.

Лаура с блаженной улыбкой кивала, соглашаясь с каждым словом влиятельной покровительницы. Зато граф Сергей, которого, как он сам выражался, «угораздило» внезапно сделаться отцом новоиспеченного маленького католика, попросту корчился от ярости и негодования, наблюдая восторги матери.

— Господь услышал мои молитвы! — твердила графиня. — Мой внук католик, а не еретик! И у тебя будет жена-католичка! Как прекрасно все обернулось!

Граф Сергей готов был есть песок на аллеях Воронова, только бы все «обернулось» как-нибудь иначе, но это мало помогло бы делу. Когда Лаура, свалившаяся как снег на голову, собралась рожать, он втайне надеялся, что ребенок родится мертвым или умрет сразу после родов. «Ведь сколько таких случаев! — малодушно твердил он про себя. — Почему именно этот должен выжить, чтобы погубить меня навеки?!» Но неаполитанка не посрамила славы своих плодовитых землячек и благополучно произвела на свет здорового упитанного малыша, которому можно было дать пару месяцев отроду. Оставалось одно — попробовать бежать.

Планы граф Сергей строил самые незамысловатые. Денег у него не осталось ни рубля, заложить и продать было нечего. Но можно было тайком пробраться на конюшню, оседлать лучшего коня и верхом отправиться в Москву, чтобы там прибегнуть к материальной помощи кого-нибудь из старых приятелей. «А уж там, — мечтал граф, — сразу за границу, благо паспорт в порядке. Устроюсь в Париже, и уж обратно ни ногой. Лучше подыхать в канаве на Монмартре, чем гнить в Воронове с матерью и этой итальянской соломенной вдовушкой!»

Он был в отчаянии от подобной перспективы и потому долго не раздумывал. После того как в комнатах матери и Лауры все стихло и в доме погасли окна, граф Сергей оделся и прошел на конюшню. Через несколько минут он уже ехал шагом по аллее парка, стремясь производить как можно меньше шума. За оградой он пустил коня рысью, а выбравшись на московский тракт, перешел на галоп. Наездником граф Сергей был отличным, коня он выбрал сильного и свежего, и к рассвету беглецы оказались бы так далеко от Воронова, что о проклятой итальянке можно было благополучно забыть, как о кошмаре.

Граф глубоко погрузился в сладостные мечты о том, что предпримет, оказавшись за границей, и потому не заметил поначалу двигавшейся на перекрестке дорог странной процессии, с которой едва не разминулся.

Впереди на лошади ехал солдат с чадящим факелом в руке. За ним скрипела длинная телега, запряженная парой ломовых коней. Телега была нагружена с верхом, а груз укрыт кусками пятнистой холстины. Замыкал процессию опять же солдат верхом и со смоляным факелом. Ростопчин не удостоил бы встреченную телегу взглядом, если бы возница, заскорузлый мужичок, с давно нечесаной бороденкой, вдруг не прокричал хриплым, сорванным голосом: «Мо-о-ор!»

Графа передернуло от вида голых окоченевших рук и ног, тут и там выглядывавших из-под холстины. По инерции стянув с головы цилиндр, он крикнул солдатам:

— Откуда едете?

— Из Андреевки, — был ответ.

Эта деревня находилась совсем близко от Воронова, в пяти верстах. «Значит, на днях холера доберется и до нас», — заключил граф Сергей.

Телега с всадниками давно скрылась за горизонтом, а Ростопчин еще долго стоял на перекрестке двух дорог и не двигался с места. Только что он желал погибели ненавистной итальянке и ее незаконнорожденному младенцу, а теперь не знал, что предпринять для их спасения и спасения матери: переехать ли сегодня же всем в Москву или запереться в усадьбе? Еще не решив ничего окончательно, он развернул коня и пустил его галопом.

Дормез, набитый чемоданами, двигался еле-еле — так, во всяком случае, казалось Елене, считавшей каждую версту, приближавшую ее к заветной цели. Она, обычно такая хладнокровная, на этот раз беспокоилась, не находила себе места, терзалась сама и терзала спутников, жалуясь на скверную дорогу, по которой никак нельзя ехать быстрее.

— К чему набирать столько вещей! Половину нужно было оставить и прислать с другой каретой! Не возражайте, сделайте милость! Майтрейи, будь добра, перестань шептаться со своей змеей, не то я вышвырну ее в окошко! Жескар, вам что, плохо? Неудивительно. Какая мерзкая дорога, ужасно трясет! Кто-нибудь, дайте ему понюхать уксус!

Жескар, едва оправившийся после своего рокового ранения, сидел напротив виконтессы с кротким глуповатым видом пожилого младенца. Он покорно нюхал уксус и душистую соль, глотал порошки, которыми его все еще пичкали по предписанию Глеба, и улыбался в ответ на все вопросы. Бедняге отшибло память. Прежде он мог часами разглагольствовать о том, как готовить то или иное любимое покойным виконтом блюдо. Теперь же названия блюд стали ему незнакомы. Выяснилось кое-что, еще более поразительное. Жескар не мог припомнить даже, кто таков виконт де Гранси, которому он верно служил столько лет!

— Ну как же, я помню, — неуверенно лгал повар, очевидно, опасавшийся за каждое произносимое слово. — Я отлично помню господина ба… барона!

Ближе к вечеру остановились на почтовой станции переменить лошадей. Поели в карете, разложив на коленях салфетки и открыв дорожную корзину с припасами. Елена не желала тратить даром ни единой минуты. Когда вновь тронулись в путь, все путники, насытившиеся и уже утомленные дорогой, задремали. Все, кроме виконтессы.

Достав из ридикюля два письма, она, в который раз, перечитала оба. Одно было от Евгения к Татьяне и ярко напоминало виконтессе давний страшный день, когда тот же человек почти в тех же словах отверг ее любовь и лишил ее своей поддержки. «Нет, напрасно говорил Савельев, что люди меняются. Меняются не все!»

Второе письмо написал ей Глеб, отправлявшийся в Москву. Оно было кратким и содержало сухую просьбу помнить о данном слове: уступить ему право отомстить князю Белозерскому первым.

Держа письмо в руке, виконтесса смотрела, как безвольно мотается по спинке сиденья голова спящего Жескара. Внезапно она ощутила зависть к этому несчастному, потерявшему память старику. «Все забыть, смотреть на мир с ясной улыбкой, не знать имен ни друзей своих, ни врагов! Ах, если бы я могла все забыть!»

И в то же время Елена знала, что если бы ей предложили дар забвения, она бы отвергла его ради грядущего возмездия.

На этом кончается третья книга романа