Глава третья

Прирученный разбойник, назвавшийся Илларионом, быстро шел на поправку. Уже через неделю после описанных событий он поднялся с постели и тотчас приступил к своим новым обязанностям. Вскоре князь убедился, что может всласть отсыпаться до поздних петухов, ни о чем не тревожась. Илларион люто, придирчиво следил за дворней и никому не давал поблажки. «Лешего мы принесли с болота, не иначе», — плевались дворовые, однако безропотно сносили ругань и побои управляющего, ходили перед ним на цыпочках, прятались от окаянного новичка по углам. «Стало быть, разбойника вам и надо было, — умилялся Илья Романович, — чтобы баклуши не били да берегли барское добро! Я-то с вами нежничал, да разве такие скоты что-то понимают?!» Евлампия, напротив, была крайне недовольна новым человеком князя. «Ишь, чего учудил, — ворчала шутиха, — разбойника приютил! Волка из лесу притащил! О детях-то не подумал! Теперь и спать страшно — а ну, возьмется за нож, зарежет во сне! Волки, они тоже в голодуху к людскому жилью сбегаются, только не за добром, ох, нет…»

Находя, что вольному человеку неприлично ходить с бородой, как мужику, князь приказал Иллариону побриться. После преображения выяснилось, что тот очень хорош собой. Особенно красили его смуглое лицо большие, круглые, угольно-черные глаза, при всей своей красоте, однако, начисто лишенные выражения и совершенно непроницаемые. Природа наградила Иллариона броской внешностью героя романтических поэм, но этот стройный, высокий красавец проявлял к людям столько жестокосердия и отчаянной ненависти, что ни единая девка на него не заглядывалась. Избавившись от лесного обличья, управляющий почувствовал себя окрыленным и, расправив широкие плечи, с еще большим воодушевлением принялся драть шкуру с холопов.

Шло время, в Тихие Заводи упорно просачивались слухи о том, что Бонапарт раздумал идти на Петербург и вроде бы уже покинул Первопрестольную. В это с трудом верилось засевшим по своим имениям помещикам, уж больно лихо начинал корсиканец свой поход. Слухам Белозерский не доверял нисколько, недовольно крутил орлиным носом, отплевывался и ворчал: «Еще, пожалуй, выдумают, что Кутузов взял Париж, а царь-батюшка в магометяне подался, к турку! Всему будешь верить — дураком прослывешь».

Однако слухи вскоре облеклись в плоть и кровь, сломив недоверчивость осторожного князя. В самом конце октября, когда уже совсем установился санный путь, снова донесли, что в доме у старосты пришлый человек. На этот раз князь не стал вооружать дворню. Он даже не снял со стены ружья, и пес Измаилка остался сидеть на цепи, с обидой поскуливая и скучая по работе. Он взял с собой только Иллариона и гордо прошествовал с ним мимо дворовых людей и удивленной Евлампии. Шутиха ничего не смогла вымолвить, только всплеснула руками и вместо благословения плюнула вслед.

Перед домом старосты Илларион грубовато-фамильярно предупредил:

— Ты, барин, не лезь на рожон, а то в прошлый раз друг мой Федька тебя едва не зарезал. Предоставь уж мне…

Князь хитро прищурил глаз и не без удовольствия, с подначкой заметил:

— Что ж, вот и поглядим, какой из тебя управляющий!

— Да уж не подведу, будьте уверены! — подыгрывая барину, заверил тот.

Илья Романович был доволен, что так быстро приручил разбойника и сумел заставить себе служить. «С этим малым я горы сверну!» — радовался он про себя.

Когда вошли в избу, князь шепнул:

— Я в сенях затаюсь, а ты действуй…

Пришлый человек сидел за столом, спиной к сеням, и вел негромкий разговор с хозяином дома, так что ни князю, ни Иллариону ничего не было слышно. Гость выглядел щуплым, суховатым, по согбенной спине было видно, что он уже не молод.

Илларион решительно вошел в комнату.

— Господи, помилуй! — при виде его в страхе перекрестился староста.

Незнакомец только хотел повернуть голову, но Илларион опередил его, схватив за шиворот. В следующее мгновение он вытащил щуплого человечка из-за стола и со всей силы швырнул в угол, так что у того затрещали кости.

— Разбойники! Караул! — завопил человечек, прикрывая руками голову и по-куриному втягивая ее в плечи.

Новоиспеченный управляющий занес уже кулак над головой несчастного, но вовремя подоспевший князь перехватил его руку. В незнакомце он узнал своего старого слугу.

— Архип? Ты зачем здесь? Я велел ждать в Москве…

— Смилуйся, батюшка! — бросился тот на колени перед хозяином и заплакал. — Я приехал не по своей воле, послали меня люди, о благе твоем радеющие…

Князь искренне удивился, услышав подобное, потому как давно не встречал людей, радевших о его благе, и из их числа мог припомнить только покойных родителей да еще троюродную тетку Пронину.

Архип бежал из Москвы сразу после французов. Полдороги прошел пешком по лесам и болотам, кишащим диким зверьем и, того хуже, разбойниками и дезертирами. Изредка передвигался на крестьянских телегах, кормился и ночевал ради Христа. Рассказывая о своей одиссее, Архип то и дело оборачивался к иконам и усердно крестился. Старостиха, жалостливо подпершись кулаком, вздыхала, староста любопытно раззявил рот. Даже Илларион разжал кулаки, а князь, напустивший было на себя строгость, быстро смягчился и оттаял.

Вот что поведал старик.

Когда пожар в Москве догорал и Архип уже приспособился к житью в землянке, которую вырыл для себя заблаговременно, как-то поутру прибежал незнакомый вихрастый мальчишка. На голове у гостя красовалась наполеоновская треуголка, а в руке яблоко, которое он с хрустом откусывал и с чавканьем жевал. Увидав остов сгоревшего барского дома, мальчуган присвистнул, но особого удивления не выказал и тут же продолжил свой спартанский завтрак.

— Тебе чего? — недружелюбно спросил Архип, вылезая из землянки. Он заподозрил в госте вора.

— Да мне бы князя, — глазом не моргнув, ответил парень.

— Так-таки князя? Какого же?

— А Белозерского…

Гость деловито надвинул шляпу на самые брови, метнул в лужу огрызок яблока, вытер руки о штаны и громко шмыгнул носом, всем своим видом показывая, что полностью готов предстать перед его сиятельством.

— Для чего ж тебе понадобился князь? — продолжал допрос старый слуга.

— Да здесь он или нет, скажи толком? — потерял терпение гонец. — Не за тобой пришел, мне его самого надо! По важному делу!

— Князь у себя в имении, — ответил наконец Архип. — Где же ему еще быть.

Ответ сильно озадачил мальчишку. Сняв шляпу, он ожесточенно поскреб серые от грязи волосы, больше похожие на паклю, и нерешительно спросил:

— А далече имение-то?

— Да ты никак в гости к нему собрался? — усмехнулся Архип.

— Тут такое дело, дядя… — Парень посерьезнел и заговорил совсем по-взрослому: — Родственники его, Мещерские, все как один померли… Ну, сгорели, стало быть…

В особняке Шуваловых, куда привел Архипа мальчуган, разместился какой-то французский начальник. Дворецкий графини, Макар Силыч, грузный мужчина с отечным лицом, украшенным бородавками, принял старого слугу на кухне. Его сытно накормили, несмотря на то что Москва уже начала голодать и взять продовольствие было неоткуда.

— Хозяйка моя, графиня Прасковья Игнатьевна, женщина припасливая, — пояснил с лукавой улыбкой Макар Силыч и тут же добавил: — Да и я не промах. Удивляешься небось, как мы уцелели, когда вокруг все выгорело?

— Чудо! — развел руками Архип.

— А никакого чуда нет! — самодовольно хохотнул шуваловский слуга. — Хозяйка, уезжая, наказала так: «Сторожи имущество, не то шкуру спущу!» Ну а собственная шкура кому не дорога? — Он подмигнул старику. — Как начали вывозить из города пожарные трубы, так я сразу смекнул, что к чему. Сговорился с одним шустрым офицериком и выменял у него аж четыре трубы!

«Что же это? — возмущался про себя Архип. — Дом, значит, сохранил для француза да еще кормит врага барскими припасами?» Кусок ему встал поперек горла, захотелось встать и уйти. Но пришел-то он сюда по делу. По очень важному делу. Если все Мещерские погибли, тогда его барин станет наследником огромного состояния, нескольких имений и множества душ крестьян. Нет, лаптем его не назовешь! Он хоть и стар уже, а понимает, что к чему. И мальчонку послали за князем не случайно.

Между тем Макар Силыч перешел к рассказу о страшной ночи пожара. Он весь день ждал французов, но они, видать, были напуганы пожаром Китай-города и предпочли для расквартирования более безопасные места. Когда уже прикорнул в господском кресле перед камином, вездесущий парнишка разбудил его криком: «Мещерские горят!» Дворецкий созвал слуг, взяли трубы, насосы и побежали на двор к Мещерским тушить огонь. Главное здание уже вовсю занялось. Ветер дул в сторону реки, поэтому флигель, примыкавший к шуваловским постройкам, оказался еще нетронутым. Бог, как говорится, миловал, ведь в этом флигеле у Мещерских располагалась библиотека, она могла вспыхнуть в одну минуту, и тогда бы пожарные трубы не помогли. Пламя изнутри уже подобралось к флигелю и лизало его толстые каменные стены. Медлить было нельзя. Макар Силыч приказал отрезать огонь от флигеля, и струи воды прицельно ударили в лопнувшие окна главного здания, соседствующего с библиотекой. Дворецкий бегал по двору и деятельно руководил людьми, перебрасывая их с одного участка на другой. В конце концов от усердия он сорвал голос. К утру пожар все же потушили, сохранив библиотеку, а также часть гостевого флигеля.

— Пожар — дело понятное, — продолжал свой рассказ Макар Силыч, — к утру уже вся Москва пылала. Но ты объясни мне, старик, откуда на дворе у Мещерских столько трупов?

— Дворовые люди сгорели, — прикинул Архип.

— Если бы! — вскинул палец вверх дворецкий и вдруг перешел на шепот: — Из дворовых там был только ихний конюх Михеич. А остальные восемь — французы!

— Да ну? — раскрыл рот старик.

— Вот тебе «ну»! И все, как один, пулями прострелены, а у конюха, кроме топора, никакого оружия.

— Может, в доме кто стрелял?

— В доме лежали три обгоревших тела. Сам граф и две женщины — графиня с дочерью. Так что, выходит, в одночасье не стало семьи.

Слуги выпили за упокой господ крепкой вишневой наливки, и Макар Силыч продолжил не без хвастовства, явно гордясь своей предприимчивостью:

— Французов мы тайком снесли к реке и там сожгли от греха подальше, а графа и графиню с дочерью похоронили в Новодевичьем. Отпевал простой монах, ну да и на том спасибо…

Наливка ударила в голову старику, он уже плохо соображал и только слышал сквозь дрему, как пьяный дворецкий рассуждает сам с собой:

— У графа из родни никого, а у графини — брат. Твой хозяин, князь Белозерский. Выходит, ему все достанется…

Глаза князя загорелись диким огнем. Он не дал Архипу договорить, вскочил со стула, будто с раскаленной сковороды, и отрезал:

— Хватит болтать!

Архип застыл с открытым ртом, даже позабыл встать перед барином. Илья Романович обвел испытующим взглядом всех присутствующих, так что люди поежились, словно от сквозняка. Его взгляд недвусмысленно говорил: «Забудьте, что слышали, а не то…» Илларион, скрививший губы в усмешке, в этот миг был точным отражением хозяина. «… а не то души из вас выну!» — обещал его горящий разбойничий взгляд.

— Засиделись мы, Прокоп, — хрипло произнес Илья Романович. — Пора и честь знать. — И вышел вон, за ним черной тенью следовал Илларион.

К усадьбе шли молча, быстрым шагом, и каждый напряженно размышлял о своем. «Помнишь, как вздумала меня уму-разуму учить, Антонина Романовна? — продолжал Белозерский стародавний спор с сестрой. — Что же ты, голубушка, от большого ума дуру сваляла? И себя, и дитя свое погубила! Ну тебя ли мне было слушать?!» — «Ишь, как обернулось! — ликовал Илларион. — Служить у богатого куда веселей!»

За ними, порядочно отставая, плелся измученный старый слуга и размышлял о том, что отжил он свой век, теперь возле князя вьется приблудный черный пес, который не даст никому приблизиться к хозяину, того и гляди, перекусит глотку. Горько было то, что за свои старания и мытарства Архип рассчитывал получить хоть полтинник, а кроме свирепого окрика князя так и не был ничем награжден.

Ночью в усадьбе никто не спал, Тихие Заводи гудели, как разоренное осиное гнездо: князь спешно готовился к отъезду.

Федор Васильевич Ростопчин, напротив, не торопился возвращаться в погорелую Москву. Когда ему доложили, что комендантом города назначен полковник Бенкендорф, он поначалу обрадовался. Как-никак с его отцом, Христофором Ивановичем, вместе служили государю Павлу, остались ему верны до конца, потому и впали в немилость у его сына, императора Александра.

— Погляди-ка, матушка, Бенкендорфы опять идут в гору, — радостно сообщил он своей супруге Екатерине Петровне, пытаясь втянуть ее в разговор. — Свои люди… Нам это кстати!

Однако та и бровью не повела в ответ на заявление мужа. Екатерина Петровна, с тех пор как Ростопчины приехали во Владимир, постоянно молчала, бродила по наспех устроенным комнатам сама не своя, и это пугало графа. Жена замкнулась в себе, а если и обращала взгляд на мужа, то он был таким угрюмым и так мало было в нем супружеской нежности, что тот только ежился, будто ему за ворот вылили кружку ледяной воды.

Супруги Ростопчины представляли удивительное зрелище, особенно находясь вместе. Человека неподготовленного неизменно разбирал смех при первом взгляде на эту чету, похожую на иллюстрацию к какой-то лафонтеновской басне. Граф был похож на обезьяну — выпученными глазами, приплюснутым носом, вечно взъерошенными волосами, очень подвижный, юркий, несмотря на высокий рост. Графиня же напоминала лошадь. Костистая, худая, лицо вытянутое, глаза навыкате, огромный рот с крупными желтоватыми зубами, нос, будто скопированный с причудливой венецианской маски, и уши в полтора вершка размером. Таких уродливых ушей, по общему мнению, во всей Москве не сыщешь. Екатерина Петровна, урожденная графиня Протасова, воспитанная при дворе Екатерины Великой, плохо понимала по-русски. Поэтому в доме говорили в основном на французском, что не совсем было удобно в столь грозную для России годину, да еще такому ярому патриоту и галлофобу, как Федор Васильевич.

— Вымолви хоть словечко, Кати, — упрашивал он упрямую и нежно любимую супругу, — а если обиделась на что-то, так прямо и скажи!

Он догадывался о причине ее сурового молчания, так же как и о причине молчания императора, не ответившего ни на одно его письмо. Причиной был юный Верещагин, купеческий сын, обвиненный в измене за перевод письма Наполеона к прусскому королю. Генерал-губернатор казнил его всенародно, вопреки решению Сената, на Большой Лубянке в день исхода из Москвы, отдав на растерзание пьяной озверевшей толпе. Он искренне полагал, что народный патриотизм требует «вещественной пищи» в виде наказания изменников и предателей, и эту «пищу» ему необходимо своевременно выдавать, хотя бы и вопреки всем законам — божьим и человеческим. Графиня узнала об этом бессмысленном зверстве уже во Владимире и целые дни проводила в постах и молитвах. Впрочем, она всегда отличалась крайней набожностью.

Но вот из Москвы поступили новые сведения. Молодой комендант развернулся уже не на шутку. Арестовано несколько десятков человек, сотрудничавших с оккупантами. Полным ходом идет расследование причин пожара. И хуже всего — Бенкендорф лично допрашивает причастных к делу Верещагина.

— Это по чьей же указке? — хмурился Ростопчин, и его обезьянье лицо покрывалось глубокими морщинами. — Я же все подробнейшим образом отписал Государю императору!

Главный полицмейстер столицы Ивашкин, державший перед ним отчет, пожал плечами. На его грубом, опухшем от безобразного пьянства лице не отобразилось ничего. Оба прекрасно понимали, по чьей указке действует молодой комендант, но не хотели в это верить.

— Не пора ли, Федор Васильевич, собираться в дорогу? — наконец нерешительно спросил обер-полицмейстер. — Как бы там без нас чего не вышло… Все же своя рука — хозяйка, а то, выходит, будто мы прячемся…

Ростопчин промолчал — возвращаться на пепелище ему ох как не хотелось. Вот-вот потянутся москвичи, оставившие все свое добро, теперь разграбленное и сгоревшее. Что тогда начнется? Ведь это он, губернатор, обманывал их своими бодрыми афишками, уверяя, что Москву не сдадут. Обманывал, хотя уже знал о решении, принятом в Филях. А все во имя святого дела — дабы избежать паники… Даже сообщение полицмейстера о том, что магазин мадам Обер-Шальме каким-то чудом стоит цел и невредим, со всеми своими богатейшими товарами, не произвело на него никакого впечатления. А впрочем… Впрочем…

— А впрочем, Ивашкин, поезжай! — Глаза губернатора беспокойно забегали, лоб расправился, морщины уползли под всклокоченные волосы. — Выставь там своих людей и вызови оценщиков, да только честных, не воров! И пусть все до копейки сосчитают и аккуратно внесут в реестрик!

— Вот это хорошо! — обрадовался обер-полицмейстер. — Надо показать, кто в городе хозяин…

— Ладно, ступай! — поморщился Ростопчин. — И поменьше философствуй, а то, как я вижу, ты разговаривать стал!

Когда Ивашкин вышел из кабинета, Федор Васильевич, поразмыслив немного над создавшейся ситуацией, неожиданно резко вскочил и быстрым шагом направился в покои жены. Он не любил подолгу раздумывать, часто рубил с плеча, нисколько не заботясь о последствиях. Возможно, бессознательно он подражал своему кумиру, императору Павлу Петровичу, хотя сам не раз пытался остудить его порывы безрассудства.

Графиня сидела в окружении трех дочерей. Наталья и Софья вышивали лики святых и попутно обучали рукоделию маленькую Лизу. При виде отца девочки поднялись со своих мест и приветствовали его реверансами. Старшая, Наталья, при этом улыбалась, пятнадцатилетняя Софья принужденно отвела взгляд, как бы подчеркивая, что действует согласно приличиям и по указке матери. А шестилетняя Лиза не удержалась в рамках этикета, радостно взвизгнула и, топоча еще детски пухлыми ножками, бросилась в объятья к отцу. Граф поднял ее на руки и расцеловал в обе щеки.

— Ангел мой! — растрогавшись, воскликнул он по-французски.

Надо сказать, что природа, обделившая красотой старших Ростопчиных, как будто возвращала им этот долг через дочерей, которых даже худшие враги семьи не могли не признать миловидными. Младшая Лиза и вовсе была одарена с пристрастием, словно капризная богатая родственница завещала ей одной все свое наследство. Девочка обладала воистину ангельской внешностью. От матери она унаследовала роскошные светлые волосы, которые на фоне общего уродства у графини никто не замечал, от отца ей достались большие черные глаза, которые на обезьяньем лице самого Ростопчина только пугали или смешили. Слегка вздернутый кукольный нос, румянец на щечках и пухлые губки придавали ее облику очаровательную кокетливую женственность в духе картин Фрагонара. Не отпуская дочь от себя, граф произнес бодрым голосом, уже по-русски:

— Ну что, душечки-голубушки, в гостях хорошо, а дома лучше. Пора! Наш дом на Лубянке, говорят, не сильно пострадал…

— Ура! В Москву! В Москву! — закричала Лизонька, восторженно ерзая на руках отца.

— Лизетт, ведите себя, как подобает девочке вашего круга, — урезонила ее строгая мать.

— Маман, — обратилась к ней Наталья, с надеждой поднимая кроткие голубые глаза, в которых читалось очень много доброты и очень мало решительности, — мне тоже кажется, мы должны быть сейчас в Москве, вместе со всеми…

— А мне кажется, Натали, что ты слишком много стала себе позволять в последнее время! — возвысила голос графиня. — Когда говорят взрослые, дети молчат! Лизу извиняет хотя бы ее возраст, но тебе пора кое-что понимать!

— Зачем же так, Кати… — попытался защитить дочь Ростопчин, но яростный взгляд, которым его одарила супруга, лишил губернатора дара речи.

— Замолчи, Иуда, нехристь!

Многодневный обет молчания по отношению к мужу был нарушен. В этих словах, произнесенных на плохом русском, вместились все душевные мучения Екатерины Петровны, все ее посты и молитвы со времени исхода из Москвы. Граф под знаменем патриотизма и православия совершил чудовищные поступки, в ее понимании несовместимые с верой в Бога и любовью к Отечеству. Возможно, он и сам не понимает всей гнусности своего правления в Москве, но она, женщина набожная, не может с этим мириться. Графиня всегда отличалась резкостью в суждениях, но при дочерях старалась себя сдерживать. Сегодня она перешагнула эту грань, давая понять, что начался новый период в их семейной жизни.

Семейство замерло. Лиза, до смерти напуганная словами матери, крепче прижалась к отцу, из глаз побледневшей Натальи брызнули слезы и со словами «Я не могу так больше!» она выбежала из комнаты. Софья же стояла прямо, вытянувшись как струна, и смотрела на отца с такой же откровенной злостью, как и мать. Ее тонкие брови дрожали, почти сойдясь у переносицы, черные глаза, обычно блестящие и лукавые, померкли от яростного чувства, сжигавшего девушку. В свои пятнадцать лет Софья уже обладала большей светской сдержанностью, чем старшая сестра, и если что-то ее задевало, посторонний наблюдатель едва ли мог это заметить. Остроумная и очень неглупая, она умела выждать момент и расправиться с противником меткой, порою очень яркой остротой. Об этой ее черте знали в свете, кое-какие словечки юной дебютантки уже повторяли, и мать с затаенной тревогой наблюдала за успехами Софьи в обществе. «Она или выйдет замуж блестяще, или не выйдет вовсе, — сказала как-то графиня мужу в минуту откровенности. — Такой характер — ничего наполовину… Одна надежда, что Софи понемногу выучивается держать себя в руках!» Однако сейчас эта выучка словно испарилась. Отец с трудом узнавал Софью — настолько преобразила ее миловидные черты страстная, идущая прямо из юного сердца ненависть.

— Это… это уму непостижимо!.. — только и вымолвил обескураженный граф, поставил на пол дрожащую Лизу, резко развернулся и вышел из комнаты, громко хлопнув дверью.

На следующее утро он выехал в Москву без семейства.

В солнечный, морозный день у дома Шуваловых остановились расписные сани, по-купечески аляповатые, запряженные тройкой мужицких захудалых лошадей. Из саней вылез высокий мужчина в шубе на собольем меху, изрядно потасканной и побитой молью. Он с кряканьем расправил плечи, выгнул спину, размял одеревеневшие пальцы и чутко повел орлиным носом, будто хотел узнать, что готовили в доме на завтрак и что приготовят на обед. Потом хрипло окрикнул слугу:

— Илларион, выноси чемоданы!

Графиня Прасковья Игнатьевна Шувалова пряталась от французов в своем самом дальнем, вятском, поместье и, кажется, собиралась в нем перезимовать. Человек, которого к ней послал Макар Силыч, то ли застрял в дороге, то ли, доехав, ждал особых распоряжений графини — во всяком случае, вестей от барыни до сих пор не поступало. Впрочем, имея такого дворецкого, она могла не беспокоиться за свое имущество. Французский генерал, живший здесь во время оккупации, убегая, оставил много своих вещей, причем весьма ценных, и хозяйственный Силыч беззастенчиво присоединил их к барскому добру.

— Однако ты, братец, ловок! — хвалил дворецкого князь Илья Романович, топчась у жарко пылавшего камина в ожидании, когда прислуга приготовит для него комнату. Он опустился в заботливо придвинутое кресло и блаженно протянул к огню затекшие в санях длинные ноги. — Ты и сам целого состояния стоишь! Другой бы такой кусочек себе в карман положил, а ты все в барский… Не перевелась еще, видно, в людях совесть! Не верится даже… Такого слугу нынче днем с огнем не сыскать.

Илларион, стоявший за креслом хозяина, заметно надулся и недобро взглянул на Макара Силыча. Воодушевленный похвалой, дворецкий стал еще словоохотливей и между делом рассказал о молодом графе Евгении, который с друзьями офицерами останавливался на ночлег, а потом ушел с армией на Малоярославец. Узнав о гибели Елены Мещерской, граф, по словам дворецкого, всплакнул, но товарищи не дали ему пасть духом. Всю ночь просидели с ним у камина, прямо из бутылок пили токайское и мадеру и пели задушевные песни под гитару.

— Так граф был влюблен в мою племянницу? — поинтересовался князь, и маленькие его глазки при этом замаслились.

— Как же, ваше сиятельство! — удивился дворецкий. — Перед самой войной обручились. Неужто вы не знали?

— Значит, сестра не успела мне сообщить… Лето я провожу в деревне… — уклончиво ответил тот.

Илья Романович не собирался кого-либо посвящать в свои семейные тайны. По всей видимости, в доме Шуваловых не знали о его ссоре с Антониной Романовной. «Слава богу, только обручились! — подумал он. — А то пришлось бы тяжбу затевать. Нет, шутишь, брат, все мое, все!» Зажмурившись от удовольствия, он прижал подошвы меховых сапог к каминной решетке, за которой так приятно потрескивал огонь. Отогревшись, князь решил перейти к делу, ради которого приехал.

— А скажи-ка, братец, в доме после пожара не осталось ли каких ценных вещей или бумаг?

— Все сгорело, ваше сиятельство, кроме книг. Библиотека у Дениса Ивановича богатейшая!

— Так-то оно так, да кому нужны книги, когда люди без пищи и крова остались? — Говоря это, Илья Романович пронзил взглядом дворецкого, и тот вздрогнул. Князь хорошо разбирался в людях и видел, что Макар Силыч не из тех, кто упускает свою выгоду. Наверняка тот и Архипа послал в деревню не из чисто душевных побуждений. — Ты не таись от меня, любезный, — зловеще посоветовал он, понизив голос до хрипоты, — за службу я щедро вознаграждаю, а за воровство и вилянье…

Белозерский не договорил, но дворецкий почувствовал у себя на затылке чье-то тяжелое горячее дыхание. Он и не заметил, как слуга князя переместился к нему за спину. Краем глаза Макар Силыч увидел, что Илларион накручивает на палец какой-то шнурок. Осознав всю опасность своего положения, дворецкий облился потом и, едва шевеля языком, произнес:

— Не изволите ли пройти в мою комнату… Кое-что есть, это верно, ваше сиятельство… Я только собирался доложить…

Его комната была убрана не без некоторого вкуса и даже модного кокетства, а высокая печь с голландскими синими изразцами натоплена так, что князь тут же взопрел. Он раздраженно отметил, что жилище слуги просторней его кабинета в Тихих Заводях и вне всяких сомнений выглядит богаче. Щегольская мебель розового ореха, обитая чуть затершимся полосатым атласом, настоящее венецианское зеркало в хрустальной раме, пышно разросшиеся пальмы в кадках — во всем был заметен особый барский тон, которому стремился подражать тщеславный дворецкий. Илларион со зловещим видом следовал за хозяином роскошной комнаты, отслеживая каждое его движение, дыша ему в спину, а тот испытывал животный страх при виде шнурка, который слуга князя безостановочно накручивал то на один, то на другой палец.

— В кабинете Дениса Ивановича после пожара я обнаружил вот это… — произнес Макар Силыч дрожащим голосом.

Встав на колени, он откинул кружевное покрывало с края постели и выдвинул на свет небольшой сейф, сделанный в виде старинного ларца. Сейф был заперт. Глаза Ильи Романовича загорелись диким огнем.

— А где ключ?

Дворецкий робко пожал плечами.

— Наверно, граф носил его при себе, — предположил он.

— Ну-ка, Илларион!

Грозный слуга без труда оторвал сейф от пола и поставил его на стол, покрытый бархатной скатертью с богатой шелковой бахромой.

— Совсем легкий, — покачал он головой, — видать, там не густо…

Затем достал из-за пазухи внушительных размеров нож, при виде которого дворецкого так и перекосило, и в минуту вскрыл ларец. Он разочаровано вздохнул, увидев тонкую пачку бумаг, — денег там не было.

— Вели-ка принести свечей! — приказал Илья Романович дворецкому и, как только тот вышел, шепнул Иллариону: — Глаз с него не спускай!

Он был чрезвычайно доволен находкой, так разочаровавшей слугу. Из обнаруженных бумаг следовало, что графу Мещерскому принадлежат восемь поместий в черноземных губерниях, с огромными наделами земли и пятнадцатью тысячами крестьян. Илья Романович прикинул, что волокита с переоформлением бумаг займет не меньше полугода, если не поторопить чиновников. А поторопить их можно только одним известным способом, но… Где взять денег? Если и были в доме ассигнации, то сгорели… Вперед господа чиновники не верят, им подавай наличные, этим зажравшимся скотам. Илья Романович упал духом и приготовился было мысленно возроптать на превратности судьбы, как вдруг обнаружил на дне ларца еще одну бумагу. Это была расписка ростовщика Казимира Летуновского в том, что он получил от графа на хранение… У князя потемнело в глазах — пятьдесят тысяч рублей серебром!

— Дурак! — в сердцах выругался Белозерский. — Поляку, жиду доверил целое состояние!

Это был сокрушительный удар, и князь заранее почитал себя жестоко обкраденным. Огромные деньги, к которым он даже не успел прикоснуться, уплывали у него из рук. Ведь даже если проклятый ростовщик не удрал из Москвы с армией Наполеона, как большинство его соплеменников, то получить с него эти деньги будет весьма и весьма затруднительно. Об этом князь и думал всю долгую беспокойную ночь, ворочаясь в чужой постели в доме Шуваловых. Перины казались ему комковатыми, простыни сырыми, воздух угарным — и во всем была виновата расписка Казимира Летуновского, лежавшая у него в бумажнике. Как только Илье Романовичу удавалось на мгновение забыться, ему немедленно начинали сниться пятьдесят тысяч рублей серебром, он со стоном открывал глаза и шарил руками по одеялу, словно ловя катящиеся прочь монеты. К утру у него разлилась желчь и, увидев в зеркале для бритья свое отражение, князь сплюнул в умывальный таз, поданный Илларионом.

— К поляку! — мрачно бросил он, почти вырывая у слуги полотенце.

Маленький одноэтажный дом ростовщика на Остоженке Илья Романович знал очень хорошо. В бытность свою офицером гусарского полка он заложил у Казимира немало ценных вещей и дорогу к нему помнил отлично. Едучи на Остоженку, князь, в принципе не будучи человеком религиозным, горячо молил Бога, чтобы Казимир был в Москве, чтобы дом его не тронул пожар и чтобы деньги графа Мещерского не разворовали колодники или французы. Он совершенно не верил в успех предприятия и надеялся только на чудо.

Едва выехав на Остоженку, Илья Романович увидел, что дом Летуновского сгорел. Сердце у него упало, однако вновь затрепыхалось, когда он заметил, что на месте дома сколочена времянка и из печной трубы идет дым. Появилась крохотная надежда, и князь стал прикидывать, расплавится в огне серебро или нет? Вряд ли, разве что почернеет…

Дверь времянки была заперта изнутри. На упорный стук Иллариона выползла наконец древняя уродливая старуха с клюкой и в каких-то нелепых, истлевших одеждах. Илья Романович прекрасно ее помнил, она была у Казимира и горничной, и кухаркой. Князь удивился, найдя ее живой, ведь еще во времена своей юности считал, что она на ладан дышит и вот-вот рассыплется в прах.

— Чего, батюшка, надобно? — проскрипела старая ведьма.

— Разве не помнишь князя Белозерского? — заносчиво крикнул он.

— Куды мне помнить всех? — махнула старуха клюкой. — Мало ли князей к нам захаживало? Закладывал чего, батюшка? Так все сгорело! А что не сгорело, то хфранцузы прибрали. Ох, коловратные времена наступили, ох, коловратные!

С бессильной старушечьей ненавистью процедив эти слова, она хотела закрыть за собой дверь, но князь вовремя подставил ногу.

— А где хозяин твой? Тоже сгорел?

— Типун тебе на язык! — перекрестилась она. — Барин в деревню отбыли.

— Полно врать-то! — рассмеялся князь. — Откуда у Казимирки деревня?

— Хошь верь, хошь нет, в деревне он, у друга свого гостит.

— И где же эта деревня находится?

Белозерский не верил ни единому слову старухи. У ростовщиков не бывает друзей, кроме туго набитого кошелька.

— А он не сказывал…

— Когда же вернется?

— Ох, и въедливый ты, батюшка, измучил ты меня вопросами! По весне, кажись, обещал. А может, и долее загостится. Мне он не отчитывался!

Белозерский понял, что ему ничего не добиться от старой ведьмы и на сей раз позволил ей закрыть за собой дверь. Князь вернулся к саням, но сесть в них не торопился, обдумывая услышанное. Из беспардонного и нелепого вранья старухи он принял на веру только то, что Казимир не удрал с французами. А не удрал он потому, что не захотел терять жирный барыш. Еще бы! Пожар и оккупация — благо для ростовщика, как для любого темного дельца. В суматохе и панике никто ни за что не ответственен. На пожар и грабителей списать можно многое. Заложенный дом князя тоже сгорел. Почему Казимир велел говорить, что отбыл в деревню? Ведь это глупо, кто поверит… Но тут же Белозерский припомнил, что дворецкий Шуваловых давеча рассказывал об арестах, произведенных комендантом в городе. Поляки находятся под особым надзором, хотя большую часть арестованных составляет русское купечество, хотевшее нажиться на поставках для наполеоновской армии. Летуновский боится, что его обвинят в пособничестве французам. Боится ареста, потому и прячется в какой-то темной щели, как осторожная, опытная старая крыса.

— Он в Москве! В Москве, каналья! — произнес вслух Белозерский.

— Верно, барин, в Москве, — вдруг вмешался Илларион.

Илья Романович не терпел, когда слуги лезли в разговор, а тем паче когда он общался с самим собой, и с трудом удержал руку, уже поднявшуюся было для оплеухи. «Парень ловок, авось возьмет след!» — подумал он.

— Что ж присоветуешь, братец? — панибратски осведомился князь.

— Советовать не могу, а вот думаю, что пан ростовщик наведывается сюда, иначе старуха уже померла бы с голода. Кто ее будет кормить, этакую труху?! И он держит ее здесь не зазря. — Илларион сделал лукавую многозначительную мину.

— А какой ему прок в старухе? — недоуменно спросил Белозерский.

— Не скажите, барин. Вот нынче вы себя назвали, так она и титул ваш, и имя запомнила. Я по глазам заметил, они у нее забегали. Бабка-то еще, видно, из ума не выжила!

— Для чего же ей это, по-твоему?

Князь уже начал догадываться, куда клонит Илларион, но виду не подал. «Шельмец честолюбив, любит быть на коне, так пусть маленько поскачет, а после я его осажу!» — решил он про себя.

— Это нужно пану ростовщику, — назидательно стал растолковывать Илларион, явно гордясь своим интеллектуальным преимуществом. — Попомните мое слово: старуха ему докладывает о каждом госте, а он заносит в особую тетрадочку. Ведь не все после такой заварушки вернутся в Москву. Уж я эти хитрости знаю! — Он смотрел на князя свысока и продолжал все с большим воодушевлением: — Она ему и о настроении каждого гостя докладывает. Кто понахрапистей и готов применить силу, а кто отчаялся вернуть свое добришко и безропотно стерпит. Пану Летуновскому это все очень даже пригодится, когда дело дойдет до закладных…

— Дойдет ли? — засомневался Илья Романович. «Ты, брат, умен, да я не хуже тебя разбираюсь в людях! Молод меня учить!»

— Вот что, милок, — после минутного молчания начал он по-отечески, — видишь ту печку? — Он указал на остов печи на другой стороне улицы, как раз напротив старухиной времянки. — Сегодня же выстроишь вокруг нее сараюшку и будешь здесь ждать Казимира.

Предложение барина явно пришлось не по вкусу бывшему разбойнику. Он почесал в затылке и упавшим голосом спросил:

— А мороз ударит?..

— Ничего, Макар подвезет тебе дровишек и продовольствия. Лежи себе на печи да посматривай в щелочку! И заметь — по случаю морозов никаких клопов! — скривил он рот в усмешке.

— Так-то оно так, — явно недооценивая заманчивое предложение князя, продолжал сомневаться Илларион, — да только, как же я узнаю ростовщика?

— Ну это брось, узнаешь! — прекратив усмехаться, грубо оборвал его Илья Романович. Ему надоело ломание слуги. — Все ростовщики на жидов похожи, и Казимир не исключение. Маленький, сухонький, пучеглазый… В общем, поймешь, как увидишь…

Три дня и три ночи просидел Илларион в наспех сколоченном сарае, не спуская глаз со старухи, и все впустую. Старая ведьма вообще не выходила из времянки, зато к ней постоянно наведывались гости, закладывавшие у ростовщика свои вещи. Судя по их унылым лицам, служанка ростовщика угощала их той же басней об уехавшем в деревню хозяине. Никого, хоть сколько-нибудь похожего на Казимира, среди них не было. На четвертую ночь, когда ударил особенно лютый мороз, отчаявшийся Илларион решил действовать: «Ворвусь к ней, приставлю нож к горлу, старая мигом разговорится! Не дохнуть же тут из-за этой хрычовки!» Он переждал драгунский патруль, который проезжал по Остоженке всегда в одно и то же время, и бесшумно, по-волчьи, перебежал через улицу.

Илларион вошел без стука, рванув, что было силы, дверь старухиной времянки. Незапертая дверь легко поддалась, и каково же было удивление парня, когда он никого не обнаружил за нею! Ведьма испарилась, притом что он весь день глаз не спускал с ее двери! Илларион даже перекрестился, настолько это показалось ему диковинным и связанным с нечистой силой, но, хорошенько осмотревшись, понял, что тут обошлось без колдовства. Времянка имела еще одну, с первого взгляда незаметную дверь, выходившую на пустырь с обугленными черными деревьями.

— Дурень! — обругал себя Илларион. — Так бы и замерз, не догадался!

Он в сердцах пнул щелистую дверь и вышел на пустырь. Ясное, чернильно-синее небо густо усыпали колючие морозные звезды, и полная луна высоко поднялась над сожженными деревьями, над мертвой, зловеще-безмолвной Москвой. При ее свете на свежевыпавшем снегу отчетливо были видны следы старухи. Илларион отметил, что ведьма немного косолапит, загребая носками внутрь. Следы спускались вниз, к реке, откуда редкими короткими порывами задувал ветер. Илларион постоял, прислушиваясь к звенящей тишине вымершего города. Человеческих голосов и ржания лошадей слышно не было, лишь где-то выла собака, оплакивая родное пепелище и свою сиротскую долю. Ветер рванул злее, прокусив насквозь теплую одежду слуги, по ногам пробежала поземка. Надо было торопиться, покуда не началась метель. Он пустился по косолапым следам старухи, спускаясь к реке. Там, в низине, следы почти замело, но Илларион понял, что старуха шла к другому берегу. «Там, знать, и живет ростовщик!» — догадался он и прибавил шагу.

На середине реки следы окончательно исчезли, но Илларион уверенно продолжал путь к противоположному берегу. Обледеневший берег оказался очень крут. «Она не могла здесь подняться! Что за чертовщина!» На какой-то миг парень растерялся, не зная, что предпринять. Ветер усиливался, а налетевшие тучи время от времени закрывали луну, погружая в зыбкий, зловещий мрак реку и берег. «Здесь какой-то фокус, — твердил себе Илларион, — какое-то тайное приспособление». Для него этот путь не представлял никакой сложности, он залез бы вверх по обрыву без всяких приспособлений, но важно было понять, как залезла старуха, потому что наверху вряд ли теперь отыщутся ее следы. Парень медленно продвигался вдоль обрыва, подняв до ушей вышарканный воротник старого тулупа, который был извлечен князем из ветхого сундука в Тихих Заводях и щедрой рукой подарен любимому слуге. Обжигающий ветер пронизывал его насквозь, тело ломило, но Илларион не сдавался. Он тщательно, вершок за вершком, осматривал крутой берег, жалея только о том, что загодя не смастерил факел. Небо уже стало черным, но луна на миг выкатилась из-за туч. Он задрал голову, чтобы оценить, надолго ли ему хватит небесного освещения, и вдруг увидел на вершине обрыва темную полоску, терявшуюся в снегу. «Веревка!» — осенило его. Чтобы найти ее конец, пришлось разгребать снег руками, но, слава богу, настоящая метель еще не началась, и он оказался неглубок.

Когда Илларион забрался наверх, ему разом стало все понятно. Веревка была привязана к дереву, стоявшему возле деревянной одинокой лачуги, которой побрезговал даже пожар. Гнилой домишко, казалось, вот-вот развалится под порывами ветра. Скрип чердачной двери походил на стоны умирающего старика, измученного подагрой. В единственном окне, выходящем на реку, света не было. Парень обошел вокруг дома, но из остальных окон тоже слепо смотрела тьма. Метель разбушевалась уже не на шутку, и пускаться в обратный путь было не слишком заманчиво. Илларион думал недолго. Увидев приставленную к лачуге лестницу, бесшумно залез на чердак. Там, прижавшись к печной трубе, сразу почувствовал тепло и понял — в доме люди, наверняка — это старая ведьма и пан ростовщик… «Теперь не уйдут!» — подумал он и с этой победной мыслью уснул.

В маленьком чердачном окошке медленно, неохотно рассвело. За ним виднелась замерзшая река, покрытая высокими сугробами, оставленными вчерашней метелью. Мороз упал, и в сером хмуром небе простуженно откашливались вороны, но разбудили крепко уставшего слугу не они, а человеческие голоса, донесшиеся снизу по печной трубе. Услышав их, Илларион резко вскочил, спросонья не сообразив, где он, ударился макушкой о низкий скос крыши, охнул и тут же осекся, прислушиваясь.

Он сразу узнал неприятный, хрипловатый голос старухи и порадовался своей проницательности. Другой, незнакомый голос, принадлежал мужчине, в нем отчетливо слышался легкий акцент. «Попался, голубчик! От меня, брат, не уйдешь!» — Илларион сладко потянулся, расправляя задеревеневшие конечности, и его заросшее лицо посетила редкая гостья — довольная улыбка.

Пан Летуновский каждый день ждал ареста. Кому есть дело, сотрудничал он с французами или нет, горько рассуждал опытный ростовщик. Достаточно ведь просто донести, что в доме таком-то проживает поляк… Губернатор Ростопчин не пожалел собственного повара-бельгийца, прилюдно его высек, отправил в одной рубахе в Сибирь! А вот еще чище: взял и посадил давно живших в Москве французов — артистов, книгопродавцев и прочих — на барку и пустил в открытое плавание, без денег и всякого продовольствия. За то лишь, что французы… Других иностранцев губернатор тоже не жаловал, и разве ему докажешь, что Казимир Летуновский, честный ростовщик, уберегший большую часть чужого добра и от пожара, и от пресловутых французов, жил при Наполеоне скромной жизнью простого обывателя. Что ему до французов? Какой он им пособник? Он уже двадцать лет в России и в силу своей профессии безошибочно оценил неисчерпаемые богатства этой страны и беспредельную щедрость ее граждан. Чистое золото высшей пробы — он не сменяет его на заграничную побрякушку! Взять хоть тех же французов на барке! Не пропали, не погибли в этой «дикой» стране, а проплыли благополучно аж до Нижнего Новгорода, и везде их радушно встречали, кормили несчастных, давали денег и припасов в дорогу. Где еще такое возможно? Нет, пан Летуновский никогда не уедет из этой страны и не обманет оказанного ему доверия!

Старухе Аскольдовне было поручено ждать возвращения трех важных клиентов, оставивших Летуновскому на хранение крупные суммы денег. Среди них числился и граф Денис Иванович Мещерский. Прочим закладчикам покамест приходилось отказывать и врать, но ростовщик надеялся, что в более тихие времена разберется и с ними. Он ждал только троих и потому, когда Аскольдовна доложила ему о приезжавшем князе Белозерском, ростовщик пропустил новость мимо ушей. Этого носатого пустопляса он когда-то изучил вдоль и поперек и не думал, что за то время, которое миновало со дня их последней встречи, в князе появилось что-то новое, достойное дальнейшего изучения. Одно время Казимир даже думал, что того на свете нет — убит в пьяной драке, погиб на дуэли, а то и просто сдох под забором. Очень даже просто при таком отношении к деньгам… Но год назад постаревший вертопрах явился из небытия с очень странным вопросом, не оставляла ли покойная его супруга денег на хранение? Казимир и в глаза-то не видел супруги Белозерского, но доказывать это князю было очень неприятно. Что ему нужно теперь? Или принес какой-то пустяк в заклад (все ценное-то давно — ау!), или снова выдумал какой-то вздор.

Если бы не Мещерские, ростовщик, пожалуй, все-таки исчез бы на время из Москвы, однако к этому долгу он относился не по-ростовщически щепетильно. Графа Казимир знал много лет и очень уважал, не раз бывал у него в доме по-свойски, и семья графа никогда им не брезговала. Даже принимала подарки, которые он делал их дочке на именины. Мысль о том, что Денис Иванович может подумать о нем скверное, мол, поляк обманул и под шумок драпанул на родину с его деньгами, не давала ему покоя. Казимир не сомневался, что Мещерские зимуют в одной из своих деревень, и очень рассчитывал на то, что граф должен беспокоиться о деньгах, оставленных в сгоревшем городе, и явиться как можно скорее. Только скорее бы! В Москве жутко, уж больно «коловратные» времена, как ворчит Аскольдовна. Видит Бог, он висит на волоске, ведь если его арестуют, обвинив в измене, могут все конфисковать, как уже сделали с некоторыми русскими купцами. И вот чем окончится его маленький ростовщический и вместе с тем человеческий подвиг… Разорение, тюрьма, позор… Новый начальник, господин Бенкендорф, не щадит изменников. Одно отрадно — говорят, он ведет справедливое следствие, неподкупен и не так безумно скор на расправу, как Ростопчин. Всех будут судить по закону. Отрадно верить, но… Слишком хорошо зная жизнь, в справедливость верить нельзя!

С этими тяжелыми мыслями Казимир просыпался и засыпал, с ними застал его и визит непрошеных гостей. От стука в дверь сердце ростовщика упало куда-то в желудок, в глазах потемнело. «Вот оно! Нашли меня! Донесли… Конец!» Придя в себя, он опасливо выглянул в окно. Во дворе стояли расписные сани, а в дверь стучал незнакомец в изношенном тулупе, высокий ростом, широкий в плечах. Не похоже, чтобы от нового коменданта, тот бы прислал военных. Ростовщик слегка осмелел.

— Что вам угодно? — спросил он через дверь, стараясь придать уверенное звучание дрогнувшему голосу.

— От графа Мещерского, — сказал незнакомец. — Откройте!

— А что же Денис Иванович сами не приехали? — поинтересовался ростовщик, вовсе не торопясь исполнять приказ.

— Барин больны-с… Велели письмо передать…

Никогда он не видел у графа таких базарно расписанных саней, да и люди Дениса Ивановича всегда были одеты безукоризненно, в обносках не ходили. Однако война и не такие фокусы показывает!

Казимир отпер дверь, но едва она приоткрылась, как незнакомец схватил его за грудки, поднял над землей и буквально внес в комнату.

— Спасите! Караул! Грабят! — захрипел Летуновский, вмиг сообразивший, что его наглейшим образом надули и, вероятно, сейчас будут убивать.

Однако разбойник, бросив корчившегося ростовщика на стул, не проявлял желания с ним покончить. Казимир вскочил было, чтобы бежать, но Илларион, нажав ему на плечи, усадил обратно.

— Ну зачем же так? — услышал вдруг Казимир знакомый голос.

Он повернулся и не поверил своим глазам. В дверях стоял князь Белозерский, эффектно драпируясь полами собольей шубы, впрочем, довольно изношенной, за которую Казимир не дал бы и пятидесяти рублей. Князь водил своим орлиным носом, рот его кривила усмешка.

— «Грабят! Караул!» — передразнил он. — Никто тебя не грабит, трус ты, Казимирка…

— Что вам угодно? — Голос ростовщика сорвался на истеричный визг. — Так ворваться — это…

— Тише, тише, братец, я вовсе не желал тебя напугать, — сказал Белозерский вполне миролюбиво. — Просто, зная тебя, решил, что на другое имя ты бы не отпер, а у меня важное дело, не терпящее отлагательства.

Князь без приглашения взял стул и уселся напротив ошеломленного Летуновского.

— Если вы опять насчет денег вашей покойной супруги, то я, проше пана, готов на святой иконе поклясться, что…

— Господь с тобой, — замахал руками Илья Романович, — клясться грех, с покойной супругой я сам как-нибудь разберусь. А вот что ты скажешь на это? — Он достал расписку графа Мещерского.

Казимир, взяв ее в руки, сразу спал с лица. Перечитав расписку, не поверил собственным глазам. Заподозрить князя в воровстве или подлоге он никак не мог. Даже тому, кто помнил беспутную молодость Белозерского, подобный поступок показался бы чрезмерным…

— Как же это понимать?.. — едва вымолвил Летуновский.

— А так и понимай, братец, что граф Денис Иванович приказали долго жить. Пали геройски под Бородином… Вечная память героям… — Князь вздохнул и старательно перекрестился. — Супруга его Антонина Романовна вместе с дочерью сгорели во время московского пожара…

— Нет! Не может быть! — закричал ростовщик так пронзительно, что даже бесчувственный Илларион вздрогнул. Слезы брызнули из глаз поляка.

— Вот тебе на! — поразился его реакции князь, сам отлично обошедшийся без слез при этом известии. — Ты тут комедию не разыгрывай! Где мои деньги?

— Ваши деньги? — все еще не понимал утиравший слезы Казимир.

— Ну да! Я, как родной брат Антонины Романовны, наследую все состояние Мещерских.

Летуновский даже не подозревал, что князь состоит в родстве с Мещерскими. Восхищавшее его семейство Дениса Ивановича никак не сочеталось в его сознании с этим пустоголовым мотом и картежником.

— Вы уже вступили в права наследства? — задал он резонный вопрос.

— Пока еще нет, но ты мне поможешь…

Он не договорил, потому что Казимир громко высморкался в носовой платок и заявил уже вполне твердым голосом:

— Ясновельможный пан должен сначала предоставить бумагу, где… Сожалею, но я не вправе ничего делать.

— Нет, милый! — рассвирепел князь. — Сначала я возьму тебя за шиворот да предоставлю на Страстной, к Бенкендорфу! Попляшешь у него на допросах!

— Это будет весьма неосмотрительно с вашей стороны, — парировал ростовщик, — ибо деньги графа тогда конфискуют.

Илья Романович осекся и крепко задумался. Ведь и правда — конфискуют! Однако он быстро нашел выход.

— Ну это ты брось! — сказал он, впрочем, не так уверенно, как прежде. — И над комендантом есть власть. Губернатор Ростопчин — мой старый приятель.

От одного упоминания имени Ростопчина поляка пробила дрожь, по лицу пробежала судорога. Как сопротивляться человеку, у которого в приятелях этакий зверь? И потом, не украл же, в самом деле, Белозерский расписку? Бедный Денис Иванович! Поляку снова захотелось расплакаться, но встревоженный рассудок быстро заглушил душевную муку. В человеке заговорил ростовщик.

— Хочу обратить ваше внимание, ясновельможный пан, — смягчил он тон, — на один пункт расписки. Граф мне должен был уплатить за хранение два гривенника в день. За десять дней — два рубля, за сто дней — двадцать.

Князь мгновенно прикинул, что сейчас для него двадцать рублей — пустяковая сумма, а также подумал, что в его нынешнем положении будет умнее и выгоднее хранить деньги у ростовщика.

— Я вижу, ты честный и надежный человек. — Произнеся эти слова, Илья Романович сам с удивлением к себе прислушался. Подобное он говорил впервые и не был уверен, что выразился убедительно. — Так вот, я не только уплачу проценты, но и, взяв нужную мне сумму, оставлю деньги у тебя на хранение. Ты должен ценить мое доверие!

Новый договор был скреплен бутылкой домашней наливки, извлеченной Илларионом из саней, которые уже не казались такими вульгарными подвыпившему и окончательно сбитому с толку Казимиру. Князь и ростовщик выпили за упокой графа Дениса Ивановича и его семьи, причем поляк снова расчувствовался, раскис и был покинут своими гостями в самом плачевном виде.

Белозерский напрасно пугал ростовщика Бенкендорфом. Коменданта в это время уже не было в Москве. Срок его полномочий истекал, оставалась последняя, самая тяжелая работа. Предстояло очистить Бородинское поле от людских и лошадиных трупов. Солдаты сгоняли крестьян из местных деревень, те крюками и вилами отдирали от промерзшей земли истлевшие тела, сваливали их в огромные кучи, затем поджигали. Все понимали — если не сделать этого сейчас, то весной чумы не избежать. Шутка ли, более ста тысяч трупов! Над полем стоял невыносимый чад, выли волки, будто отпевали героев, жалобно и страшно. «Вот цена героизма, — горестно размышлял Александр, — о них потом сложат песни, поэмы и никто не вспомнит и не упомянет об этих позорных кострах, о том, что отказали героям в самой малости — не похоронили по-христиански, а сожгли, как еретиков…»

С такими грустными мыслями он будет догонять армию. Его отчет Государю императору о действиях губернатора Ростопчина еще не полон, в нем не хватает многих фактов, но и того, что есть, вполне достаточно, чтобы сделать кое-какие выводы и извлечь уроки. Однако у Ростопчина много защитников при дворе, а государь не сторонник крутых мер. К тому же он недолюбливает полковника Бенкендорфа, отец которого был верным и преданным слугой покойного императора. Александр понял из увиденного и услышанного в Москве одно — России нужна сильная полицейская власть. Она подавит любые беспорядки, заранее обезвредит зачинщиков, не допустит беззакония местных управителей и, возможно — как бы хотелось в это верить! — предотвратит кровопролитные вражеские нашествия.

Костры над Бородином догорали. Срок полномочий коменданта заканчивался. Московские старожилы вспоминали потом, что никогда в Москве не было такого порядка и спокойствия, как в первый месяц после ухода французов.

Граф Федор Васильевич Ростопчин, губернатор московский, с видом победителя шествовал по магазину мадам Обер-Шальме, возглавляя отряд полицейских. В своем коротком послании Государь император велел ему раздать все французские товары неимущим семьям, потерявшим на пожаре свое добро. Товаров в магазине после ревизии оказалось на шестьсот тысяч рублей. Зеркальные витрины, высокие шкафы орехового дерева, длинные лакированные полки — все ломилось от предметов роскоши, казавшейся вызывающей и наглой в самом сердце обугленного, вымершего города. Крохотный островок, нетронутый войной, казался заколдованным, как замок Спящей Красавицы.

— Неимущим семьям, самым неимущим, — с улыбкой на обезьяньем лице повторял граф и обращался к главному полицмейстеру Ивашкину: — Как думаешь, можно мою семью назвать неимущей? Дом на Лубянке разграблен, дачу в Сокольниках сожгли супостаты, поместье Вороново я поджег сам, чтобы не досталось врагам… Гол как сокол, а у меня растут невесты!

— Конечно, ваше превосходительство, — отвечал верноподданный полицмейстер и смотрел на губернатора с собачьей преданностью. — Ваша семья сильно пострадала.

— Тогда скажи людям завернуть мне вот эти посудинки, — он ткнул пальцем в банкетный сервиз на двести персон, занимавший всю громадную витрину. — Не из деревянных же мисок хлебать щи моим девочкам.

— Слушаюсь, ваше превосходительство! — Ивашкин подозвал полицейских.

— Если хоть один предмет разобьют, получат двадцать ударов палками! — с той же улыбкой предупредил граф.

Для своей «неимущей семьи» он также отобрал серебряные приборы, картины, позолоченные подсвечники и канделябры. Для дочерей были отложены самые модные платья, духи и косметика. Потом для своих «неимущих семей» начали отбирать товары обер-полицмейстер и другие чиновники. Даже самым низшим полицейским чинам досталось в тот день товаров не менее чем на пять тысяч рублей.

Так генерал-губернатор и его свита завершили разграбление Москвы, начатое в сентябре колодниками, выпущенными на свободу.