Глава четырнадцатая

— Стешка, ты с ума сошла! — кричала на подругу полька. — Кого ты хочешь подловить на улице в такой дождь?! Чахотку?!

— Нет, саму смерть! Чахотка у меня уже есть, — с горькой усмешкой отвечала девушка. — Я сдохнуть мечтаю, Терезка, вот и мокну…

Гаванские улицы поливал частый ливень, с залива безостановочно дул сильный холодный ветер. Из-за низко нависших бурых туч в полдень было так же темно, как перед рассветом. Не распогодилось и к вечеру. Проститутки, всегда слонявшиеся возле трактира, попрятались от дождя, где смогли. Добродетельный кабатчик наотрез запрещал девицам приставать к клиентам в помещении и требовал, чтобы они что-то заказывали, когда приходят поодиночке. Так что в трактире укрылись лишь те, кто мог спросить кружку пива или чайник чая. Безденежные поплелись домой, не надеясь на улов в такую мерзкую погоду. Под дождем осталась стоять одна Стешка, безумные выходки которой давно никого не удивляли.

— Брось дурака валять, — не отставала от нее Тереза, подпрыгивая на крыльце трактира под куцым навесом. — Вот завтра сляжешь, и будем мы с Лушкой ходить за тобой, Федоре платить за лекарства из последних денег…

— А вы не ходите за мной, — отрезала Степанида, — и Федоры мне вашей не надо, и ее паршивых лекарств… Все одно — помру как собака, и слова доброго никто обо мне не скажет…

— Ну, это ты зря! — вздохнула полька. — Вспомни хотя бы, как ты помогла той дворяночке брата найти! Ну и благодарила она тебя, чуть руки не целовала! А ведь благородная барышня!

— Да, помню… — Измученное, озябшее Стешкино лицо озарила улыбка. — Интересно, где-то она сейчас?

— Ничего интересного, — поежилась Тереза, с тоской глядя на дождь. — В остроге сидит, а брат ее — в Сибири пропал, на каторге.

— В остроге?! — округлив зеленые кошачьи глаза, воскликнула Стешка. — Как она туда угодила?! Почему ты мне раньше не сказала?!

— А должна была? — прищурилась полька. Почуяв горячий интерес собеседницы, она решила на нем сыграть: — Ну так пойдем домой, там все и расскажу. Надоело тут мокнуть!

Немного подумав, Степанида медленно взошла на крыльцо трактира. Из сеней на второй этаж вела крутая, почти отвесная лестница. По ней можно было взобраться в комнату, устроенную в светелке над трактирной кухней. Это жилье и снимали в складчину проститутки. В голодные дни запахи кушаний, проникавшие сюда, сводили женщин с ума. В тесной комнатушке едва умещались три кровати и колченогий столик. За отсутствием шкафа немногочисленные платья приходилось развешивать по стенам, цепляя на вбитые тут и там гвозди. В сумерках эти тряпки приобретали жуткое сходство с телами повешенных женщин, и часто бывало, что отчаявшаяся проститутка устремляла на них мрачный взгляд, полный тех мыслей, о которых редко говорят вслух. Впрочем, комната не была чужда и украшений. Над кроватью Терезы, к примеру, висел литографированный пейзаж ее родного Лодзя, мрачного, черного города ткацких мануфактур. Над кроватью Стешки красовалась вполне приличная гравюра «Мадонны с младенцем» великого Леонардо — чей-то подарок. Изголовье Лушкиной кровати не украшало ничего, кроме толстой, многослойной паутины. Окно светелки выходило на грязный трактирный двор, провонявший прокисшими отбросами так, что даже в мороз невозможно было открыть форточки, не учуяв этого изысканного аромата. По этой причине оно всегда было завешено старым широким капотом, служившим одновременно шторой и полотенцем.

Войдя в комнату, женщины обнаружили там храпящую Лушку в обнимку с бутылкой рома. То был подарок от нового кавалера, одноногого шведского боцмана, который успешно заменил ей датского шкипера и при каждой новой встрече одаривал подругу заморскими напитками. Тереза взяла из рук Лушки недопитую бутылку. Чухонка громко зачавкала во сне и перевернулась на другой бок. Полька, презрительно усмехнувшись, разлила остаток рома в два стакана. Выпив, Степанида зашлась в кашле, закрывая рот платком, на котором тут же выступили красные пятна. Старая Федора сказала ей на днях, что если она и дальше будет отвергать ее снадобья, то не протянет более месяца.

Тереза первым делом сняла с подружки мокрую одежду и повесила сушиться на стену. Потом уложила Стешку в кровать, накрыла ватным одеялом и, усевшись у нее в ногах, принялась рассказывать о своих тюремных приключениях, мелкими глотками потягивая из стакана ром. Степанида слушала с закрытыми глазами и ни разу не оборвала ее, так что могло показаться, будто она спит. И только когда полька умолкла, Стешка спросила:

— Сколько барышне Елене осталось носить?

— В ноябре должна разродиться, — отвечала та. — Всего месяц остался с небольшим.

— А когда Пантелеймон Сидорович положит ее в лазарет?

К тюремному доктору все проститутки относились с почтением, потому что старик был всегда обходителен с женщинами, невзирая на их социальный статус.

— Уже положил.

— Если она родит в тюрьме в ноябре месяце, у ребенка нет никаких шансов выжить, — пробормотала Стешка. — Не сбережет она его, застудит! В тюрьме, как и в этой проклятой конуре, из каждого угла холодом тянет!

Это она произнесла с ненавистью, рычащим голосом и вновь закрыла глаза. Тереза увидела, как под ее длинными ресницами закипают слезы.

— Эй, эй, подруга! — встрепенулась полька. — Сегодня и так сыро! Не реви! К чему?

— К чему? Верно, уж не к чему… А помнишь моего Никитушку? — задыхаясь, спросила Стешка. — Какой он маленький был! А как мучился! Как страдал! Зачем?! За какие грехи?!

Сын Степаниды прожил всего четыре месяца и умер от воспаления легких в этой самой комнате, на этой кровати. Подруги думали тогда, что Стешка сойдет с ума или наложит на себя руки, так она убивалась. Тогда-то и открылась у нее чахотка, тогда-то и потеряла она всякий вкус к жизни. Прошло два года, но воспоминания были еще слишком свежи и вызвали в душе несчастной матери целую бурю. Тереза, всполошившись, принялась расталкивать Лушку.

— Эй, корова, вставай! Рано дрыхнуть!

— Чего тебе? — не в силах разлепить глаза, пробормотала чухонка.

— А ну, сбегай в трактир за выпивкой!

— Под кроватью, — невнятно простонала та и тут же издала пронзительный храп.

Под кроватью у Лукерьи обнаружился целый склад пустой посуды, среди которой Тереза отыскала непочатую бутылку рома.

Весь вечер они провели со Стешкой в задушевных беседах и воспоминаниях. Время от времени к ним в комнату стучались знакомые и незнакомые кавалеры в надежде скрасить свое одиночество, но женщины гнали их вон. Сегодня, несмотря на безденежье, они устроили себе отдых.

Укладываясь спать, Стешка вдруг попросила подругу:

— Терезка, обещай мне, когда я помру, сходить в православную церковь и поставить две свечки, за меня и за моего Никитушку.

— Матерь Божья! — удивленно воскликнула католичка. — Почему ты не попросишь об этом Лушку?

— Ты же знаешь, она трезвой никогда не бывает, — резонно заметила Степанида. — Поставь, Терезочка! Очень тебя прошу!

— Хорошо. Поставлю, — пообещала та. — А теперь давай спать!

Стешка дождалась, когда подруга уснула, и осторожно встала с кровати. Она сняла со стены платье из потертого бархата. Женщина купила его у старьевщика, когда была на сносях и уже не влезала в свою обычную одежду. Вечернее, темно-бордовое, в стиле «шмиз», оно, наверное, служило какой-то важной барыне, пока не было побито молью. Стешка оделась, накинула на плечи темную шаль, сняла с гвоздя воскресный чепец Терезы — высокий, кружевной, скрывающий за оборками лоб и щеки. Быстро закончив свой туалет, она спустилась в трактир.

Зал был полон. Степанида уселась за стол и заказала подбежавшему мальчику кружку пива. К ней сразу же подсели два кавалера, которых она прекрасно знала. Первый был мещанин Водовозов, содержавший художественную лавку на Двенадцатой линии, худосочный мужичонка лет пятидесяти. За его пышными бакенбардами не видно было ни носа, ни рта, лишь поверх этих зарослей сердито ворочались маленькие, выпученные глазки. Второго в трактире звали попросту Людвигом. Никто понятия не имел ни о его фамилии, ни о роде занятий. Он прикидывался немцем, но был, по всей видимости, из армян. Ходили слухи, что Людвиг скупает краденое. И тот и другой питали к Стешке неодолимую симпатию, и оба разом вызвались оплатить ее пиво.

— Шли бы вы куда подальше! — недружелюбно ответила та, приняв преувеличенно пьяный вид.

— Стешенька, — любезно обратился к ней Водовозов, — царица наша! Не будешь ли ты в обиде, если мы с Людвигом разыграем тебя по жребию? А то не разойдемся. Товар один, купцов двое. Неудовольствие, хе-хе!

— Что за жребий? — подняла брови Степанида.

— Да не бойся, принцесса! — темпераментно воскликнул Людвиг. — Это ведь не зубы рвать! Возьмем монету, бросим вверх. Если выпадет «орел» — идешь со мной, потому что орел — это, всеконечно, я. Если выпадет решка-пешка-шмешка, значит, мозгляку Водовозову привалило…

— С чертом лысым ты пойдешь, а не со мной! — заорала она на веселого армянина, не дав ему договорить. — Хоть закидайся ты своими паршивыми монетами! Я нынче отдыхаю.

— Вот не знал, что у тебя, Стеша, бывают постные дни, — подпустил шпильку Водовозов, — эдак и отощать недолго.

В это время на стол подали три глиняные кружки, наполненные пенящимся пивом до краев, и Степанида, жадно присосавшись к своей, выпила все до капли.

— Ловко, — сморгнул лавочник. — Глядишь, так ты в скором времени перещеголяешь свою подружку.

Он намекал на чухонку Лукерью, которую давно никто не видел трезвой. Было ясно, что Водовозова унизил отказ Стешки. Теперь лавочник всячески пытался ей досадить.

— Ну и что, — пожала та плечами, — тебе-то какое дело? Тоже мне, благодетель выискался!

— Послушай, принцесса, — вкрадчиво обратился к ней Людвиг, — не обижай меня! Не отказывай! Видишь, сердце мое к тебе пламенеет!

— А ты пивком его залей! — рассмеялась ему в лицо Степанида.

— Что мы ее слушаем? — возмутился, не выдержав, лавочник. — Бросай, Людвиг, монету! Пусть только попробует отказать! Она по ремеслу своему обязана гостей ублажать! У каждого человека своя обязанность есть! Вор ворует, купец торгует, а девка шляется! Бросай!

Армянин держал пятиалтынный наготове и по команде Водовозова подбросил его вверх. Монета со звоном упала на стол и завертелась юлой.

— Накрывай! — азартно закричал лавочник.

Людвиг накрыл монету ладонью, а когда отнял ее от стола, издал такой душераздирающий стон, словно ему сообщили о смерти близкого родственника.

— Решка! Моя взяла! — восторженно закричал Водовозов и, схватив Стешку за руку выше локтя, приказал: — Идем-ка наверх, красавица!

— Я же тебе сказала, дурень, что никуда не пойду, — не церемонясь, напомнила Степанида и, бросив на воздыхателя гневный взгляд, процедила: — Отпусти руку! Кому говорят?

— Ан нет, пойдешь, — уже зло ухмылялся лавочник, — как миленькая пойдешь! — Он сжал Стешкину руку еще сильнее, так что девушка поморщилась от боли.

Господин Водовозов был знаком со Степанидой сравнительно недавно и не знал, что грубостью ее можно отнюдь не напугать, но разозлить. Если же она находилась под сильным воздействием спиртного, кровь бросалась ей в голову, и женщина начинала все крушить. За пьяный дебош Стешку трижды сажали в Васильевский острог.

Вот и теперь, раззадоренная гремучей смесью недавно выпитого рома и пива, Стешка схватила со стола кружку лавочника и выплеснула содержимое ему в лицо. Не успел Водовозов опомниться, как женщина с размаху засветила ему пустой кружкой в темечко, да так сильно, что кружка рассыпалась на мелкие кусочки, а лавочник без чувств повалился под стол. Тогда Стешка схватила кружку армянина, но тот вовремя отскочил к окну. Она все же пустила кружкой в Людвига, однако кавалер успел увернуться. Посыпались стекла из разбитого окна, поднялся невообразимый шум. Кабатчик бешено стучал счетами по прилавку, призывая полицию и клянясь, что больше не пустит в свое честное заведение эту безумную девку!

— Это кто тут честный?! — надорванным голосом кричала Стешка. — Ты?! Ворованные заклады берешь! Ростовщичеством промышляешь! Сводничаешь! Все вы сволочи! Все — мерзавцы! Ненавижу вас!

Она буянила, била посуду, опустошая один стол за другим, пока не прибежал запыхавшийся квартальный. Лишь ему удалось остановить разбушевавшуюся Стешку. Ее связали и на извозчике повезли в управу.

Почти месяц понадобился Савельеву, чтобы добиться начала следствия по делу об ограблении на маскараде. Решение Сената грозило бы затянуться на годы, если бы не вмешательство министра полиции. Без столь могущественного покровителя вряд ли можно было чего-нибудь добиться самому. Тот же Вязьмитинов настоял, чтобы следователем был назначен старший полицмейстер Гаванской управы. Для Дмитрия это был рискованный шаг. Если случайно обнаружится, что он обвенчан с подследственной, могут возникнуть большие неприятности. Тем не менее он не колебался. Получив соответствующие бумаги, Дмитрий в тот же день отправился в Васильевскую тюрьму.

Проезжая Дворцовый мост, Савельев услышал выстрел пушки в Петропавловской крепости, извещавшей о начинающемся наводнении. Еще рано утром, при выезде из управы, он заметил, что вода в заливе поднялась, дойдя почти до самой кромки набережной. Теперь же, съезжая с моста на Васильевский остров, он увидел, что мостовая залита. Зеваки, глазевшие на вспухшую, недобро колеблющуюся Неву, топтались по щиколотку в воде. Дмитрий заволновался и велел извозчику ехать скорее. «Я даже не поинтересовался у этого черта тюремщика, в какой камере она сидит! — думал он. — Не грозит ли Елене наводнение?» Однако на Среднем проспекте еще видна была мостовая, и Савельев немного успокоился.

Розенгейм уже и думать забыл о старшем полицмейстере из Гавани, так нагло прервавшем его шахматную партию. Новое явление бывшего гусара стало для него неприятным сюрпризом. Тот вошел в кабинет начальника тюрьмы без стука, не обратив внимания на сидевшего там посетителя.

— Что вам угодно, сударь? — сухо спросил Леонтий Генрихович, делая вид, что не узнает наглеца.

— Извольте взглянуть. — Старший полицмейстер протянул ему бумаги.

Быстро пробежав глазами текст, Розенгейм вдруг самым любезным тоном обратился к молодому человеку, сидевшему напротив него в кресле:

— Ну вот и добрые новости, а вы волновались! Следствие по делу Елены Мещерской наконец назначено. И перед вами — сам следователь, — указал он на Савельева. — Теперь по всем вопросам обращайтесь прямо к нему. Поздравляю вас, — бросил он Дмитрию, возвращая бумаги.

В колючем взгляде Розенгейма читалось: «Добился-таки своего, проходимец!» В тот же миг он приосанился и с удовольствием сообщил:

— Однако сегодня, по случаю наводнения, свидания отменены, господа. Вынужден просить вас покинуть помещение. Мне предстоит нелегкая работа в связи с переводом заключенных из нижних камер в верхние этажи.

Молодой человек в тот же миг поднялся, откланялся и скрылся за дверью. Савельев подошел к начальнику тюрьмы вплотную и прохрипел ему в лицо:

— Если хоть волос упадет с ее головы или, не дай бог, что-то случится с ее ребенком, пристрелю тебя как вшивую собаку!

Никто и никогда так не обращался с Леонтием Генриховичем, даже в те недоброй памяти времена, когда он был всего лишь сыном ревельского лавочника. Розенгейм, лишившись дара речи, стоял с открытым ртом и выпученными глазами. Доктор Пастухов мог бы счесть в этот миг, что начальника тюрьмы хватил столбняк.

Дмитрий остановился на пороге и на прощание громко сказал:

— Желаю вам всяческих успехов в ваших многотрудных делах! Сколько мужества требуется, чтобы содержать в камерах этих разбойников, сколько ума и таланта! Подумать страшно!

Когда дверь за ним захлопнулась, начальник тюрьмы пришел в себя и с такой силой ударил кулаком по столу, что портрет императора Александра, висевший у него за спиной, покачнулся и упал на пол. Стекло лопнуло и со звоном разлетелось на куски.

Молодой человек, сидевший только что в кабинете Розенгейма, поджидал Дмитрия в коридоре. Савельев окинул его изучающим взглядом, не слишком стремясь быть учтивым. Его поразила нездоровая бледность незнакомца, а также пристальный, огненный взгляд его черных глаз. Казалось, тот недавно перенес некую болезнь или тяжелое потрясение.

— Мне необходимо с вами поговорить, — обратился молодой человек к Савельеву.

— С кем имею честь? — настороженно спросил полицмейстер.

— Граф Евгений Шувалов.

— Служили? — Дмитрий бросил многозначительный взгляд на шпагу, торчавшую из-под расстегнутого плаща Евгения, под которым виднелось штатское платье.

— Был контужен при освобождении Вильно, — сообщил граф, — и вышел в отставку.

— Что ж, давайте поговорим, — сразу расположился к нему Савельев. — Только я тороплюсь в управу…

— А далеко до нее?

— Мили две на извозчике.

— Так это близко! — обрадовался Евгений. — Давайте возьмем экипаж или лучше пройдемся пешком. Мне многое надо вам рассказать.

— Я бы с удовольствием прогулялся с вами! — Дмитрий был заинтригован и желал продолжения разговора, но служебный долг обязывал его торопиться. — Однако надо спешить. Боюсь, что первый этаж управы уже затоплен.

Его опасения подтвердились, когда они приехали в Гавань. Двухэтажное каменное здание, в котором располагалась Управа благочиния, стоявшее на самом берегу залива, было уже со всех сторон окружено водой. Шквальный ветер гнал на берег волну за волной, и они разбивались прямо о стены домов.

Первым делом Савельев бросился в свои владения и убедился, что там кипит работа. Квартальные надзиратели и частные приставы под командой полицмейстеров переносили кипы бумаг на второй этаж. Воды в помещениях первого этажа было пока немного, но один из квартальных, старожил этих мест, пророчил: «Поднимется еще на два вершка, как пить дать! А то и более. Уж я эту арихметику хорошо знаю!»

Дмитрий, выслушав скомканные рапорты полицмейстеров, прошел в свой кабинет. Шувалов последовал за ним. Несмотря на дневное время, в комнате оказалось так темно, что Дмитрию пришлось зажечь свечу.

— Я приехал сюда из Москвы, — начал Евгений, присев на предложенный хозяином кабинета стул, — и вот уже полгода не могу двинуться с места. И сделать для спасения Елены Мещерской тоже ничего не могу! — В его голосе слышалось отчаяние. — Вы должны ей помочь, потому что это нелепое недоразумение, бред какой-то! Графиня Елена Мещерская — грабительница!

Он ловко скрутил пахитоску, сунул ее в рот и хотел было прикурить от свечи, горевшей на столе, но Савельев его остановил:

— Курить здесь строжайше запрещено!

Однако, увидев, что граф еще больше занервничал, сдался:

— Хотя, к черту правила, курите! Только я запру дверь, чтобы, не дай бог, мои подчиненные не увидели. Им только дай потачку!

Пока он запирал дверь, гость жадно, торопливо раскурил пахитоску.

— Сдается мне, что начальник тюрьмы — негодяй, — признался Евгений, — хоть и кажется на первый взгляд приличным человеком. Мои письма к Елене он наверняка читает, потому что так странно, нагло смотрит на меня… А ее ответов мне не передает.

— Вы ей много писали?

— Как никогда в жизни! Три десятка писем передал через Розенгейма, если не больше.

— И она ни разу вам не ответила? Шувалов покачал головой.

— Кем вы приходитесь графине? — спросил старший полицмейстер. Этот вопрос волновал его с самого начала знакомства, потому что Елена утверждала, что кроме дядюшки у нее не осталось никакой родни.

После паузы Евгений признался:

— Я — бывший жених Елены. Родители обручили нас перед самой войной…

Он начал рассказывать историю их отношений от начала и до конца. Дмитрий знал все от Елены, однако ни разу не перебил графа. Перед ним вставал вопрос: рассказать Шувалову правду или оставить его в неведении? «Но ведь он, черт возьми, уже полгода страдает и теряет здесь время из-за чужой жены! Он непременно должен узнать все, иначе это бесчестно и подло!» Придя к окончательному решению, Савельев дождался, когда граф замолчит, чтобы закурить новую пахитоску, и спросил его:

— Вам известно, что Елена Мещерская нынче на сносях и в скором времени должна родить ребенка?

Если бы Евгению сообщили, что Великая армия Наполеона вернулась и вновь стоит у стен его родного города, он бы, наверное, меньше удивился.

— Что вы такое… сказали? — вымолвил он сдавленным голосом, когда вновь обрел способность говорить. — Если это шутка, то неуместная!

— Это не шутка, — с каменным лицом произнес Дмитрий.

Шувалов вскочил и, перегнувшись через стол, придвинулся к Савельеву настолько, что тот почти слышал тяжелое, частое биение его сердца.

— Кто отец ребенка? — свистящим шепотом спросил Евгений. — Тот самый разбойник, которого упекли в Сибирь?

— Нет. Не он, — спокойно ответил Дмитрий.

— А кто же тогда? Я хочу знать имя этого подлеца!

Шувалов заметно дрожал, его глаза угрожающе расширились и приобрели безумное выражение. Хотя Савельев был не робкого десятка, ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы признаться:

— Оно вам известно. Ребенок мой.

— Что-о? — протянул граф и тотчас отпрянул от Савельева, как от прокаженного. — Вы в своем уме, господин полицмейстер?

— Я обвенчался с Еленой Мещерской в марте сего года в деревне Савельевка Костромской губернии, и у местного священника об этом имеется запись в приходской книге, — сухо объяснил Дмитрий.

— Но как Елена могла так поступить?! — Евгений обхватил голову руками и раскачивался из стороны в сторону.

— Она была в отчаянии, — вздохнул Дмитрий, — а я обманул ее, пообещав разобраться с вероломным дядюшкой и вернуть ей родительское наследство…

Савельев во всем признался, как на исповеди. Рассказал о своей неудаче с купеческой дочкой, о том, как поклялся отомстить первой встречной женщине, о том, как на грех, этой несчастной оказалась Елена. Не утаил он от Шувалова ни потешной свадьбы, ни своего окончательного разорения, ни мучительного прозрения в маленькой семейной часовенке, когда отец Георгий открыл глаза беспутному пропойце.

— Я слишком поздно раскаялся в содеянном, — заключил Савельев. — Когда Елена окажется на свободе, я брошусь ей в ноги, буду молить о прощении до тех пор, пока она не смилуется…

— О каком прощении вы изволите заикаться, сударь? — с перекошенным от гнева лицом произнес Евгений. Слушая рассказ Савельева, он то краснел, то бледнел, ломая пальцы и кусая губы. Больше он не мог сдерживаться. — Вы надругались над моей невестой! Вам нет, не может быть прощения! — Евгений вскочил и, вложив в свои слова все доступное ему презрение, процедил: — Я бы вызвал вас на дуэль, но, думаю, ваш чин не позволит нам драться на равных…

— Значит, дуэль с полицмейстером может нанести ущерб вашей чести?! — Дмитрий встал из-за стола и подошел к нему вплотную. — По-вашему, я уж больше не офицер?!

— Вы позорите русское офицерство! — отчеканил граф.

— Вот как… — задохнулся Савельев. — Ну так знайте, сударь, мы с вами будем драться, или же я решу, что вы попросту трусите! Пришлите ко мне своих секундантов.

— К черту секундантов! — закричал взбешенный Шувалов. — Я желаю получить сатисфакцию прямо здесь, немедленно!

Дмитрий осмотрелся и резонно заметил:

— Мой кабинет слишком мал для этого…

— Кто из нас трусит? — усмехнулся Евгений.

У Савельева можно было отыскать сотню недостатков и грехов, но никто и никогда не мог упрекнуть его в трусости. Секунду подумав, он предложил:

— Поднимемся на крышу!

Он знал, что здание управы, выстроенное в прошлом веке для казармы, имело совершенно плоскую крышу, на которой прежде выставлялся караул. Если бы не ряд печных труб и не дождь, становившийся все сильнее, крыша была бы идеальным полем битвы для двух разъяренных молодых людей. Едва ступив на нее, оба скинули верхнюю одежду, выхватили шпаги и без лишних слов приступили к делу.

Шувалов первым бросился в атаку. Его намерения были прозрачны и просты. Он решил нанести смертельную рану обидчику Елены, своему врагу. Бывший гусар предпочитал обороняться, предпринимая лишь самые необходимые меры для собственной защиты, словно решил вымотать противника. У него были сильные сомнения насчет того, чем должен кончиться поединок. «Если я его убью, Елена никогда мне этого не простит! А если в последний миг пощажу, то, может быть… Может быть…»

Он продолжал отступать, пока не оказался на самом краю крыши. За его спиной шумел и клокотал залив. Дальше отступать было некуда. Увернувшись от очередного удара, Дмитрий сделал прыжок в пол-оборота и атаковал Шувалова. Теперь залив очутился у него сбоку, и он краем глаза видел, как черная, высокая вода сталкивает и ломает сорванные с причалов лодки.

— Дмитрий Антонович, что вы делаете на крыше? — послышался снизу встревоженный окрик Иллариона.

Частный пристав стоял по колено в воде, изумленно следя за происходящим.

— Разве не видишь? — усмехнулся Савельев. — Даю урок фехтования!

Он на миг отвлекся и пропустил удар. Шпага графа, едва скользнув по его шпаге, задела острием лицо Дмитрия, разрезав ему левую щеку от брови до подбородка. Кровь тотчас закапала на рубаху, на месте сердца образовалось зловещее пятно.

— Я иду к вам на помощь! — закричал испуганный Илларион.

— Иди к черту! Не мешай! — рявкнул на него старший полицмейстер.

Он бросился в атаку, но плохо рассчитал выпад. Шпага графа вонзилась ему в правое плечо. Савельев застонал от боли. Евгений остановился, опустил шпагу и, с трудом переведя дыхание, проговорил:

— Вы ранены. К тому же я заметил, что вы хромаете…

— Пустяки, — сквозь зубы ответил Дмитрий, — пусть это вас не беспокоит.

— Мы продолжаем?

— Разумеется. — Бывший гусар переложил шпагу из правой руки в левую.

Шувалов в порыве благородства сделал то же самое и снова начал атаковать. «А левая у него куда слабее правой», — отметил про себя Дмитрий, без труда отражая удары, ставшие очень предсказуемыми. Евгений тоже почувствовал, что начал уступать противнику, в равной степени владевшему обеими руками. Он предпринял несколько отчаянных выпадов, слишком рискованных на скользкой поверхности во время дождя, и, потеряв равновесие, полетел с края крыши прямо в залив.

Савельев, наклонившись, увидел, как графа накрыло большой волной и тот бесследно исчез.

— Этого только не хватало!

Отбросив шпагу, он без колебаний прыгнул в воду. Достав до дна в том месте, где скрылся граф, Дмитрий не обнаружил тела и вынырнул в надежде, что тот все-таки выплыл. Однако вместо Евгения он увидел рядом частного пристава. Калошин сидел в полузатопленной лодке, одной из тех, что беспорядочно носились по заливу. Он пытался одновременно вычерпывать воду и грести, но волны играли его суденышком, каждую секунду переливаясь через борт.

— Возьмите на две сажени вправо! — крикнул Илларион Дмитрию. — Я видел, он упал туда…

Савельев нырнул в указанном месте и на этот раз сразу наткнулся на тело графа. Он схватил его здоровой рукой за волосы и вместе с ним выплыл наружу. К счастью, лодка Иллариона подплыла совсем близко. Вдвоем они затащили туда Шувалова. Тот был мертвенно бледен и, казалось, не дышал. Частный пристав нагнулся послушать, как бьется его сердце, и пришел к неутешительному выводу:

— Поздно… преставился…

Дмитрий почувствовал себя невыносимо скверно. Разрезанную щеку, раздраженную морской водой, саднило, плечо жгла острая боль. Обе раны кровоточили. Им овладела страшная слабость, и он рухнул на тело своего соперника…

Зачинщица пьяной драки Степанида была присуждена к двум неделям острога. Однако срок она коротала не в камере, а в лазарете, бредя в горячке и лишь изредка приходя в сознание. Доктор Пастухов сразу определил, что у нее чахотка в завершающей стадии.

— Ну и зачем же ты, милая, устроила дебош? — принялся причитать старик, как только жар у Стешки в очередной раз упал. — Разбила стекла в окне, едва не пришибла насмерть мещанина, перевернула столы, ай-ай-ай! С такой чахоткой надо дома лежать, закутавшись, да пить микстуры.

— Скажете тоже, Пантелеймон Сидорович. — На серых губах Степаниды появилась слабая улыбка. — Да разве есть у меня дом? А денег на микстуры при моем ремесле, сами знаете, закутавшись, не добудешь.

Доктор смущенно отвел взгляд и вздохнул. Стешку он знал два года. Впервые она попала к нему в лазарет с небольшим грудным кашлем, теперь же от нее осталась одна тень.

— К докторам ты, конечно, не ходишь? — с укором спросил Пастухов.

— Доктора дороги. Федора, и та дерет за свои снадобья…

— Жива еще старуха? — улыбнулся доктор.

— А что ей сделается, старой ведьме! — со злостью воскликнула Степанида. Она не любила знахарку за то, что та относилась к ней и к ее подругам как к мусору, к отбросам и даже не считала нужным лицемерить.

— Стало быть, ты решила подлечиться у меня бесплатно, да подкормиться на казенных харчах? — Пастухов все пытался шутить, хотя видел, что женщина не в духе. — Затем и наделала шуму в трактире?

— Нет, нет, Пантелеймон Сидорович, — покачала головой та. — Рвалась я сюда, это верно, а вот причина другая. Вы видите, какое на мне платье? Как широко сшито?

— Ну вижу, — недоуменно ответил доктор.

— Я ходила в нем, когда носила своего сыночка, Никитушку. Он помер, не прожив и пяти месяцев. Родился такой же вот сырой осенью, я не сумела его уберечь от холода и сквозняков. Та же участь теперь ожидает ребеночка маленькой графини… — Она уткнулась лицом в подушку, чтобы заглушить приступ кашля.

Когда Степанида откашлялась, озадаченный Пастухов спросил:

— Так ты хочешь передать Елене это платье, чтобы она не мерзла?

— Угадали… — подтвердила женщина и снова вцепилась в подушку, будто выкашливая в нее свою душу.

Пантелеймон Сидорович был растроган до слез благородным намерением своей пациентки. Он хорошо изучил нравы уличных девушек и считал, что они имеют куда более четкие понятия о чести и морали, чем многие так называемые порядочные женщины. Однако, прислушавшись к тому, что бормотала отдышавшаяся Стешка, он понял, что та собирается подарить графине нечто большее, чем теплую одежду.

— Через два дня я должна выйти на свободу. Мы обменяемся одеждой… — шептала Степанида.

Шокированный доктор прижал палец к губам.

— Ты разве не понимаешь, что это преступление?! — воскликнул он, не дав ей договорить, и с опаской огляделся по сторонам.

По счастью, больных в лазарете было немного. Койку Степаниды доктор приказал задвинуть в самый дальний угол и не велел никому подходить к ней, чтобы не заразиться. Однако Елена часто нарушала его запрет, то подавая больной воду, то просто присаживаясь поговорить. «Вы совсем как дитя малое! — отчитывал ее Пастухов. — Неужели не понимаете, что сами можете заболеть чахоткой и ребеночка заразить?» «Чему быть, того не миновать», — фаталистически отвечала графиня. Вот и сейчас доктор вдруг обнаружил, что Елена стоит у него за спиной. Она подошла совершенно бесшумно.

— А разве не преступление держать полгода в тюрьме беременную женщину, не предъявив ей даже никакого обвинения? — страстно воскликнула Стеша.

— Да ты подумай только, каковы могут быть последствия твоей авантюры! — пытался вразумить ее Пастухов.

— Последствия? — пренебрежительно усмехнулась та.

— Ты не понимаешь, Стешенька, — вмешалась вдруг доселе молчавшая Елена, — если твой план удастся, то Пантелеймона Сидоровича выгонят в отставку и, что хуже, лишат пенсии.

— Не обо мне сейчас речь! — замахал руками тюремный врач. — Твой план губителен для вас самих! Ведь Елену узнает надзиратель, а не он, так сам Розенгейм, который лично осматривает всех, выходящих на свободу. Все тотчас откроется. Графиня не успеет сделать и шага за ворота тюрьмы, как снова окажется здесь. Ее будут содержать более сурово, как пытавшуюся бежать. Осудят и тебя…

— Мне уже терять нечего! — тихо засмеялась Стешка. — Я пришла сюда, чтобы помереть.

Она снова закашлялась. Пастухов тяжело вздохнул, а графиня отвернулась, чтобы не показывать никому своих слез. В последние дни она сделалась ужасно слезливой, так что даже сердилась на себя, но ничего не могла с этим поделать. Иногда она закрывала глаза и видела себя и несчастную Стешу на водах в Теплице или Карлсбаде, куда в детстве ездила с отцом. Они обе в прекрасных платьях, у них много денег, к их услугам лучшие европейские доктора. Нужда, несчастья, болезни — все это дурной сон, который они предпочитают не вспоминать.

— Я все обдумала, и риска тут немного, — продолжала спорить с доктором Степанида. — Никогда еще не бывало, чтобы надзиратель выводил арестантов после отсидки. Он не может покинуть пост. Всякий раз за отсидевшими в камеру приходил кто-то другой, из конторы. Тюремщик, который придет за мной, не будет знать Елену в лицо.

— Зато тебя он может узнать, умница! — строптиво воскликнул доктор. — Ты ведь к нам попадаешь раз в полгода, как на курорт!

— Да разве они всех запоминают! — возразила она.

— Ты слишком красивая, Стеша, тебя трудно не запомнить, — снова вмешалась в их спор Елена. — И мы с тобой вовсе не похожи!

— Вот поэтому я и прихватила с собой замечательный чепец! — И она извлекла из-под койки нечто пышное, изрядно потрепанное, украшенное грязными кружевными рюшами. — В этом чепце я бы мать родную не узнала!

— В самом деле, — сощурился доктор, но тут же опомнился: — И все же Розенгейма чепцом не обманешь.

— А вот Розенгейма вам придется чем-то отвлечь, — парировала Степанида. — Он не должен выходить из своего кабинета какие-то пять-десять минут, только и всего!

Пантелеймон Сидорович повернулся к Елене:

— У меня голова кругом… Вы что же, действительно готовы рискнуть?

— Я не вижу другого выхода, — неожиданно для себя самой ответила графиня. — Если судьба предоставляет мне такой шанс, нельзя им пренебречь…

В тот вечер тюремный врач с особенным чувством вошел в свою служебную квартиру, занимаемую им рядом с острогом. То были всего лишь две маленькие комнаты, обставленные старой, дешевой мебелью. Когда-то они с женой-покойницей мечтали сменить их на тихий, уютный деревенский домик, с яблонькой под окном. Выйдя в отставку после долгих лет беспорочной службы, Пантелеймон Сидорович мечтал делить свои досуги между чтением сентиментальных романов и огородничеством. Но сперва он утратил свою верную подругу, а теперь приходилось проститься и с давней мечтой. Идиллии, как бы скромна она ни была, не суждено сбыться. Организовав побег Мещерской, он, вернее всего, не сможет вернуться даже в эти невзрачные, но все же прочно обжитые комнатки. Последует бесславная отставка, лишение пенсиона и нищета, нищета…

Терзаясь дурными предчувствиями, доктор отпер дверь чулана и, обрывая паутину, ругая последними словами паучье племя, отыскал заплесневевшую коробку с шахматами. Добрую половину ночи он играл сам с собой, вспоминая правила и стараясь не думать о своем будущем.

В означенный день, рано утром, Стеша с Еленой обменялись платьями и стали дожидаться тюремщика. Степанида выглядела поздоровевшей. На ее щеках играл румянец, она почти не кашляла, начала самостоятельно вставать и даже прохаживаться по палате. Елена, радуясь за подругу, шутливо говорила:

— Вот увидишь, болезнь пройдет, проживешь до глубокой старости! Будешь потом себя корить, что зазря отсидела в тюрьме.

— Если у тебя родится здоровый ребенок, значит, уже не зазря, — остановилась Стешка. На ее глазах вдруг показались слезы: — Ты только береги дитя, слышишь?! Ухаживай за ним, ласкай, не доверяй чужим людям!

Доктор Пастухов, который перевидал на своем веку сотни чахоточных больных, прекрасно знал, что мнимое выздоровление, чудесная эйфория у них наступает перед самой смертью. Он не обольщался насчет Стешки и, когда видел ее снующей по палате, всякий раз строго приказывал ей немедленно ложиться в постель.

Перед самым приходом тюремщика девушки обнялись и расцеловались. Степанида сама надела на голову графине нелепый чепец, расправила оборки, и, несколько раз перекрестив подругу, сказала: «С Богом!»

Пантелеймон Сидорович в это же самое время заглянул в кабинет начальника тюрьмы и, увидев Розенгейма за его привычным занятием, неожиданно сказал:

— А вы знаете, играть в шахматы в одиночку ничуть не лучше, чем пить одному! Меланхолию наводит! Как доктор не одобряю! Хоть бы раз вы меня в партнеры взяли!

Леонтий Генрихович поморщился, осмотрел доктора с ног до головы, будто пытаясь точно высчитать его рост, и недоверчиво спросил:

— Вы разве умеете играть?

— Еще как! — похвастался трепещущий доктор. — Давно у меня руки чесались вас обставить!..

— Степанида Грачева, — прогремел тюремщик из-за железной двери, — готовьсь на выход!

Елена посмотрела на Стешу, ища поддержки. Та прикрыла веки, как бы говоря: «Ступай!» Графиня поднялась со стула и пошла к двери, слегка шатаясь от волнения. Конторский чиновник не обратил на это обстоятельство никакого внимания, впрочем, как и на саму девушку. Он, не глядя, выдал ей проходное свидетельство и велел своевременно отметиться в управе. Потом повел ее во двор-колодец, где топтались уже несколько мужчин, ожидавших выхода на свободу.

Когда конторский чиновник заглянул в кабинет начальника тюрьмы, белый король Пантелеймона Сидоровича как раз получил шах.

— Да вы и впрямь мастер! — с деланым неудовольствием произнес доктор. Бедняге за всю жизнь не приходилось столько лгать и притворяться, как в этот день. Пастухов не знал, на каком он свете, но мужественно играл свою роль.

— Господин начальник, — обратился к Розенгейму конторский чиновник, — уходящие арестанты построены. Будете смотр делать?

Леонтий Генрихович бегло взглянул в окно. Он любил произносить напутственные, назидательные речи и не собирался лишать себя этого удовольствия и сегодня. Но в это время Пастухов защитил своего короля ферзем, опрометчиво жертвуя противнику столь важную фигуру. Переведя взгляд на шахматную доску, Розенгейм возбужденно махнул рукой и приказал чиновнику: — Выпускай так!