Глава тринадцатая

Илья Романович все лето провел с детьми в «насиженном гнезде», как он называл свое старое поместье Тихие Заводи. Он сильно изменился, приехав из Петербурга. Прежде склочный, князь сделался молчаливым, неразговорчивым, перестал тиранить и ругать дворовых людей. Прекратил наведываться в людскую по утрам, дабы растолкать спящих, наградить их затрещинами и грубыми ругательствами. Забросил привычку бродить вечерами по дому и задувать огарки в целях экономии. За все лето никого не приказал высечь. «Барин-то наш, часом, не того ли? — рассуждали слуги. — Не в масонскую ли ложу, гостя в столицах, вступил?» По их мнению, основанному на самых смутных сведениях, масоны были людьми добрыми и терпимыми.

Чтобы не закиснуть окончательно в медвежьем углу, князь занялся устройством псарни, о которой давно мечтал. Накупил дорогих, породистых борзых, легавых и гончих, завел у себя в поместье охоту. Принялся обучать охотничьим навыкам Борисушку, да не тут-то было. Мальчик любил и жалел животных, и всякий раз охота заканчивалась истерикой маленького барина. Крестьяне диву давались, когда Борисушка требовал освободить пойманных волков, не слушая доводов, что те-де наносят урон как скоту, так и людям. Мальчик оплакивал каждого зайца, каждую утку, словно они были его близкой родней. В конце концов князь перестал брать его с собой, бросив в сердцах: «Сиди уж дома, кропай свои стишки, раз ты такой нюня!»

Евлампия оставила свое намерение сбежать из дома с Глебом. Князь изменился настолько радикально, что казался другим человеком. На Глеба он вовсе не обращал внимания, впрочем, видимо остыл и к своему любимцу Борису. Его как будто глодала некая тайная забота, неотвязная мысль, которая мешала ему по-прежнему пакостить, докучать ближним и плести интриги. Нянька решила, что теперь ее подопечный находится в относительной безопасности.

Глебу в Тихих Заводях благополучно исполнилось семь лет. Он сразу почувствовал себя вполне самостоятельным, взрослым человеком. Мальчик часто забирался с книжкой в ореховую рощу, ту, где маменька читала ему первые сказки и обучала языкам. Он брал с собой те же книжки и перечитывал их снова и снова, хотя знал уже наизусть. Ему казалось тогда, что маменька сидит рядом, только теперь он читает ей сказки Гофмана и Перро, а она молча слушает, улыбается, а потом восторженно говорит: «Какой же ты у меня умник! Просто гениальный ребенок!»

В другой раз он брал с собой в рощу книги по медицине и словари из библиотеки Мещерских. Тщательно упакованные Архипом, они в особом ящике были тайно привезены в поместье. В свободное от занятий время Глеб пристрастился к рыбной ловле, которой обучил его старый слуга. Они просиживали на речке до позднего вечера, пока за ними не приходила Евлампия. Иногда к ним присоединялся Борисушка, но для рыбака он был слишком непоседлив. Кроме того, у него с братом частенько возникали поэтические споры, кончавшиеся тем, что Борисушка в сердцах бросал удочку и, рыдая, убегал, а брат смеялся ему вслед.

Евлампия не раз хотела заговорить с князем о Глебе, открыть ему глаза на истинное положение дел, но, озадаченная его преображением к лучшему, решила повременить. «Не буди лихо, пока спит тихо! — рассудила она. — Может, все и обойдется мирно… Может, бес из Ильи Романовича вышел наконец!»

Она не знала, что не один бес, а целая тысяча терзали сердце князя после маскарада в Павловске. Каждую минуту он ждал в гости графа Обольянинова, всякий раз вздрагивал, когда во двор усадьбы въезжала коляска заглянувшего запросто соседа. Но граф не дал о себе знать до осени, пока Белозерский с семейством не вернулся в Москву. Только тогда Семен Андреевич прислал из Петербурга письмо, в котором кратко сообщал, что едет в Европу и должен в ближайшее время встретиться с Белозерским по важному делу, не терпящему отлагательств.

Гость приехал поздно вечером, когда все в доме уже легли. Тем не менее Илья Романович велел накрывать на стол.

— Полноте, князь, я не голоден, — уверял Обольянинов. Его запавшие глаза, обведенные красными геморроидальными кругами, равнодушно отмечали каждое блюдо, подаваемое на стол нерасторопным, заспанным слугой.

— Нет уж, дорогой мой, — возражал Белозерский, восседая во главе стола в остроконечном ночном колпаке, расшитом звездами. Князь чрезвычайно напоминал средневекового мага, вызвавшего на поздний ужин злого духа. — Знаю я ваши столичные штучки! Будете потом злословить на весь Петербург, что москвичи не умеют как следует принять гостя. Вы уж не побрезгуйте, отведайте нашего скромного угощения! Вот, похвалю вам заливное из рачьих шеек, да карасиков в сметане, да соленые рыжики… Вчера привезли из Подмосковной, все свое, собственное. Вина генуэзского я вам, правда, предложить не смогу, зато травничек у меня отменный, такого не сыщете во всей Москве… Исключительный травничек!

Князь еще долго расхваливал блюда и напитки, не хуже опытного официанта, так что у графа разыгрался нешуточный аппетит. Тот набросился на еду, забыв изложить суть дела, из-за которого пожаловал.

— Караси превосходные, — оценил Семен Андреевич, — и заливное сказочное! Повар у вас русский? Даже странно… И травничек хорош. Только аниса многовато положено, лучше бы поменьше. А что же вы сами-то не пьете? — опомнился вдруг он.

— Увы, дорогой граф, лишен сего удовольствия. Печенка в последние дни пошаливает, — состроив горестную мину, пожаловался Илья Романович. — Доктора настрого запретили мне выпивку и женщин!

И он засмеялся фальшивым, надтреснутым голосом.

Смех этот насторожил Обольянинова, и тот отставил прочь опустевшую рюмку из-под травника.

— Я, собственно, приехал за вами, князь, — сказал он, обтерши губы салфеткой и швырнув ее на стол.

— То есть как? — изменился в лице Илья Романович.

— Так, очень просто. Я сейчас направляюсь в Лондон и намерен взять вас себе в попутчики, — невозмутимо сообщил граф.

— А что мне делать в Лондоне? — строптиво поджал губы Белозерский.

— Это я вам расскажу по дороге. Путь у нас длинный, найдем о чем поговорить. Выезжаем немедленно! — Гость хотел встать из-за стола, однако ноги его не послушались. — А ваш травник — та еще штучка! — хмельно усмехнулся он.

— Говорил же я, такого не сыщете во всей Москве, — напомнил Илья Романович, хитро прищурив глаз и заискивающе спросил: — А все-таки, для чего вы меня в Лондон-то зовете?

— Не торопитесь знать! — невежливо отмахнулся Семен Андреевич.

— А я в жмурки с вами играть больше не желаю, — вдруг заявил князь, уже без тени подобострастия. — О делах ваших премного наслышан. В Лондоне вы сделаете из меня шпиона, а я к этой низкой должности не пригоден — ни по званию своему, ни по душевной склонности.

— Что за фантазии лезут вам в голову? — попытался улыбнуться граф. Улыбка вышла вымученной, больше похожей на гримасу.

— Вот что, сударь мой, — совсем уж строго сказал Белозерский, — запомните — я не намерен ехать ни в Лондон, ни куда-либо еще. Мне желательно мирно жить в Москве или в деревне со своей семьей.

— Но вы давали честное слово дворянина, что придете ко мне на помощь по первому зову, — раздраженно произнес Обольянинов, рывком ослабив галстук. Ему вдруг сделалось душно, на лбу выступила испарина. — Такова ваша благодарность?!

— А за что я, собственно, должен вас благодарить?! Вы представили меня императрице, верно, но она едва не упекла меня в тюрьму! Меня спасло Провидение, да еще глупость моей племянницы, но уж никак не вы!

— Не забывайте, что я избавил вас от кредитора! — задыхался от возмущения граф.

— Такое забудешь! — саркастически бросил князь. — Во-первых, я вас ни о чем не просил, а во-вторых, вы оказали мне медвежью услугу. Вот уже четыре месяца я весь дрожу в ожидании разоблачения!

— Пустые страхи, князь, — отмахнулся Семен Андреевич. — Мои люди закопали барона в таком месте, что его никогда не найдут… Черт, мне нехорошо… Во рту дьявольский вкус…

Он снова попытался встать, но, не совладав с непослушными ногами, шумно повалился на пол.

— Вызовите доктора! — закричал Обольянинов. Его глаза расширились от ужаса, в них появился животный страх. — Я, кажется, отравился… Или вы… Вы отравили меня?!

— Как вам такое могло прийти в голову? — холодно ответил Илья Романович. Кликнув слуг, он велел перенести графа в комнаты гостевого флигеля.

— Доктора! Скорее! — кричал насмерть напуганный граф.

— Уже послали за ним, — успокаивал его хозяин, — сейчас непременно будет.

На самом деле Белозерский даже не думал посылать за доктором. Он следовал плану, досконально продуманному им еще в Тихих Заводях. Та доза яда, которую он подлил в травник, не позволит Обольянинову дожить до утра. Слуги графа, эти грязные итальянские пройдохи, будут поколочены дворовыми людьми князя и выкинуты за ворота особняка. Наутро в дом пригласят знакомого полицмейстера из местной управы, с которым Илья Романович на короткой ноге. Ему будет поднесена следующая история: граф Обольянинов, направляясь за границу, почувствовал себя в дороге дурно и решил заехать к своему хорошему знакомому. Не успел он войти в дом, как упал и был отнесен на постель. «Слуги меня отравили, — успел он признаться князю, — у меня в саквояже много денег, и они узнали это…» Князь с дворовыми людьми бросился к карете графа, но «макаронники» уже успели удрать, прихватив с собой деньги несчастного Семена Андреевича. Когда князь вернулся домой, доктора поздно было звать. Граф Обольянинов скончался.

План был дерзкий, но исполнимый. Илья Романович, оставшись за столом в одиночестве, подцепил на вилку соленый рыжик и, хрустя, причмокивая, разжевал его. Во дворе послышались крики избиваемых итальянцев. Он встал из-за стола и вышел на балкон. С видом знатока-театрала князь наблюдал за постановкой пьесы собственного сочинения.

Увлеченный зрелищем драки, Илья Романович не заметил, что с другого конца балкона за его пьесой наблюдает еще один зритель. То был Глеб, разбуженный голосами во дворе. Мальчику и раньше доводилось видеть драки между дворовыми людьми, и он не придал бы особого значения происходящему, если бы не услышал вдруг слов на чужом языке. Он вспомнил, как однажды, когда еще жива была маменька, к ним во двор забрел старый шарманщик. Тот пел очень жалобную песню, и, расчувствовавшись, Наталья Харитоновна бросила ему пятиалтынный, сказав при этом, что итальянский язык прекрасен. Песню мальчик запомнил слово в слово, иногда напевал ее, не понимая смысла мелодичных фраз. Сейчас Глебушка явно слышал забористые ругательства и тоже старался их запомнить.

— Шли бы вы спать, барин, — спросонья скрипел Архип, не решаясь высунуться на балкон из опасения заполучить простуду. — Холодно, уж не лето! Да и папенька вас могут увидеть, осерчать…

Последний аргумент подействовал на мальчика. Он вбежал в комнату возбужденный и в то же время задумчивый.

— Послушай, Архип, — по-дружески обратился он к старику, — пойди узнай у кого-нибудь, что за карета стоит у нас под окнами?

— Сдалась вам эта карета среди ночи! — заупрямился Архип.

— Ступай, я сказал! И не рассуждай у меня! — топнул ногой Глеб.

Старому слуге ничего не оставалось делать, как повиноваться. Он накинул на плечи старую пуховую шаль, которая служила ему одеялом, и проворчал: «Ох, барин, барин! Знаете, кто из вас вырастет? Змей Горыныч о семи головах — вот кто!» Получив в ответ гневный взгляд, старик вперевалку, с кряхтением, поплелся в коридор.

Он вернулся через полчаса. Увидев, что мальчик уже спит, Архип осторожно, на цыпочках, прокрался в свой чулан. Но, едва он собрался лечь, раздался голос Глеба.

— Ну? — спросил тот. — Узнал что-нибудь?

Старик даже подскочил от неожиданности и выругался про себя: «Вот ведь скрытник! Весь в папашу своего благословенного!»

— Узнал! — скупо ответил он.

— Так что там? — в нетерпении вопрошал Глебушка.

— А ничего! К папеньке вашему приехал некий приятель из Петербурга, но за ужином оный приятель занемог, и теперь почивает в гостевом флигеле, — отчитался Архип.

— А драка почему во дворе? — не отставал от него Глеб.

— Да наши люди чего-то не поделили с гостевыми людьми.

— Гость сильно занемог? — не унимался мальчик.

— Говорят, из-за стола на руках вынесли, — сообщил Архип, громко зевая. Затушив свечу, он решительно сказал: — Давайте спать, барин…

Когда спустя час к графу Обольянинову так и не пришел доктор и рядом не появился никто из слуг, ему стал окончательно ясен замысел Белозерского. «Решил от меня избавиться! Ну, это мы еще поглядим! Я в порошок его сотру!» Как ни подбадривал себя Семен Андреевич, положение его было катастрофическим. Ног своих он больше не чувствовал, тело горело в лихорадке, его мутило, живот кололи изнутри тысячи раскаленных иголок. «Где же эти чертовы слуги?! Хоть бы кто заглянул! Мне надо воды, воды, воды… чтобы всего вывернуло наизнанку!»

— Воды! — в отчаянии закричал граф, надеясь, что кто-нибудь, да услышит этот зов. Но гостевой флигель был пуст и нем. Обычно в нем жила карлица Евлампия, однако Илья Романович заранее позаботился о том, чтобы этой ночью ее здесь не было. Он отправил шутиху с поручением в подмосковное имение Мещерских, унаследованное им в числе прочего имущества. Она должна была расследовать, не сбывает ли управляющий часть урожая на сторону.

Когда никто не явился на зов Обольянинова, он выругал себя последними словами, что при всей своей проницательности не разгадал в князе столь коварного преступника. Через какое-то время граф смирился с мыслью о неминуемой смерти и думал уже только о том, кто станет опекуном его маленькой дочурки, коря себя за то, что не оставил в завещании распоряжения на этот счет.

Внезапно он отчетливо услышал за дверью чьи-то легкие шаги.

— Воды! — из последних сил захрипел граф.

Дверь распахнулась. В свете единственной свечи, оплывающей в изголовье кровати, Семен Андреевич различил на пороге фигурку маленького мальчика. Худенький ребенок в длинной, залатанной во многих местах ночной рубашке был похож на привидение. В руках он держал кувшин с водой и полотенце. «Наверное, это предсмертный бред», — в смятении подумал Обольянинов.

— Я помогу вам, — шепнул мальчик.

В тот же миг в коридоре, за его спиной, послышались другие шаги, быстрые и уверенные.

— Не выдавайте меня! — шепнул он графу, и, задвинув кувшин под кровать, сам нырнул туда же.

В комнату без стука вошел Белозерский.

— Ну и как вы себя чувствуете, сударь мой? — с издевкой спросил он.

— Вовек не забуду вашего московского гостеприимства, — с трудом отвечал граф, — непременно всем рекомендую…

— На том свете будете рекомендовать, — засмеялся князь надтреснутым голосом Прозерпины. — Кстати, передавайте низкий поклон барону Гольцу.

С этими словами, не переставая смеяться, он вышел из комнаты. Глеб дождался, когда шаги отца затихли в глубине коридора, и выполз из своего убежища.

— Нельзя терять ни минуты! — строго предупредил он графа, после чего помог ему сесть и поднес к его побелевшим губам кувшин. Заставив гостя выпить всю воду, мальчик метнулся в комнату Евлампии, находившуюся по соседству и никогда не запиравшуюся. Там он нашел все необходимое: пустой таз, тряпки для компрессов и стакан, в который налил лекарство собственного изготовления, принесенное в бутылочке синего стекла.

— Кто ты, милый малыш? Сын здешнего аптекаря? — поинтересовался Обольянинов, слегка придя в себя после очистки желудка.

Мальчик проигнорировал вопрос и в свою очередь спросил:

— Скажите, сегодня за ужином от какой-нибудь еды или питья пахло анисом?

— От травника, — припомнил граф, — я еще подумал, что запах чрезмерно сильный…

— Тогда выпейте это. — Глеб поднес к его губам стакан с разведенным в воде лекарством. — Я вам дам с собой это снадобье. Лучше всего его принимать с молоком, пополам на пополам.

— Дашь с собой… — пробормотал обессиленный Семен Андреевич. — Хорошо бы, да разве я смогу выбраться из этого проклятого дома? Ноги совсем отнялись… Или ты знаешь способ, как мне отсюда бежать?

Странный мальчик не отвечал на вопросы и не смотрел прямо в глаза, всякий раз отводя взгляд в сторону. Он только и сказал:

— Сейчас спите, на рассвете я вас разбужу… — И удалился, бесшумно, как сновидение или призрак.

Обольянинов действительно провалился в глубокий сон. Во сне он составлял приписку к завещанию и, внезапно позабыв французский, без конца делал глупейшие ошибки. В бешенстве рвал бумагу и начинал все сызнова.

Когда вернувшийся Глеб разбудил его, в окнах еще было темно, настольные часы показывали четверть шестого.

— Слуги обычно просыпаются в шесть, — сообщил он, — надо торопиться…

— Но… — Обольянинов указал мальчику на свои ноги.

— Попробуйте встать, — кивнул Глеб.

Хотя Семен Андреевич еще не совсем проснулся, он сразу отметил, что лихорадка прошла, боль в животе утихла. Однако ног он по-прежнему не чувствовал. Когда граф утвердился на них не без помощи своего спасителя, то глухо вскрикнул от боли. В ступни будто осколки стекла вонзились.

— Вы их чувствуете, правда? — не без гордости спросил Глебушка.

— Да, малыш, — превозмогая боль, ласково ответил Обольянинов, — но вряд ли дойду до кареты.

— Я вас доведу, — храбро заявил мальчик.

Граф еле перебирал ногами, как девяностолетний старик, опираясь на своего тщедушного поводыря. Они беспрепятственно вышли во двор. Там, глотнув свежего утреннего воздуха, Обольянинов почувствовал себя еще бодрее и до кареты дошел уже самостоятельно.

— Садитесь, — шепнул ему мальчик, — а я выведу лошадей за ворота.

Четверку серых в яблоках лошадей, по счастью, не выпрягли. Согласно замыслу князя Белозерского, полицмейстер должен был увидеть карету графа Обольянинова с впряженными лошадьми, будто тот заехал на минутку.

Глеб взял первых двух лошадей под уздцы и неторопливо повел их к воротам. Застоявшиеся в упряжи, непоенные, измученные кони покорно последовали за своим крохотным поводырем. Карета, не скрипнув, мягко тронулась с места. Четверка, будто струя утреннего тумана, просочилась в предусмотрительно распахнутые ворота.

Им навстречу поспешили жестоко избитые слуги графа, которые дремали на улице, прислонившись к соседскому забору. Они несказанно обрадовались, увидев в окне кареты хозяина, живого и невредимого. Обольянинов сделал итальянцам знак занять свои места и не поднимать шума. Потом он ласково обратился к Глебу:

— Скажи мне, мальчик, кто ты, как тебя звать?

— Я — Глеб Белозерский, — гордо отвечал тот, — сын своего отца, которого ненавижу.

Ошеломленный граф протянул ребенку для пожатия свою маленькую, тонкую руку, каждый палец которой был украшен драгоценным перстнем.

— Я никогда не забуду, Глеб, — сказал он, — что обязан тебе жизнью.

Расстегнув тайный карман сюртука, Обольянинов достал сложенный вчетверо листок бумаги и отдал его Глебу со следующим напутствием:

— Здесь написаны двадцать адресов, разбросанных по всему свету. По ним ты всегда сможешь меня найти. Поверь, многие люди отдали бы целое состояние, чтобы заполучить этот клочок бумаги… В нем — моя безопасность, моя жизнь, но я, не колеблясь, отдаю его тебе. Когда бы ты ни попросил, я всегда приду на помощь.

Граф стукнул в переднюю стенку кареты, кучер шевельнул вожжами, и четверка медленно поплыла по мостовой, исчезая за поворотом. Глеб полной грудью вдохнул воздух и беззвучно засмеялся. Он вдруг почувствовал себя очень счастливым.

— Я сегодня бесконечно счастлив, — твердил, не скрывая слез, граф Федор Васильевич Ростопчин своему другу, поэту Сергею Глинке. — За что мне, грешнику, такая награда?

— Вы ее вполне заслужили, — отвечал искренний и преданный друг.

В губернаторской семье родился мальчик, названный при крещении Андреем. В честь крестин граф устроил скромный праздник, пригласив только самых близких людей. В эти тяжелые для русской армии дни он посчитал неуместным большое и громкое торжество. К тому же он давно не получал писем от старшего сына, служившего при штабе Барклая, и на душе становилось все тревожней.

Графиня Екатерина Петровна в крестинах сына не участвовала, сказавшись больной. Роды в возрасте тридцати восьми лет — дело все-таки не шуточное. Она и к гостям не пожелала выйти. «Уж увольте меня на сегодня, друг мой, — сказала она с утра графу, заглянувшему к ней в спальню. — Я не в том состоянии, чтобы распоряжаться балами». — «Да какой бал, матушка? Будут только свои…» Однако «своих» набралось до полусотни человек.

Сестры Наталья и Софи в отличие от отца прекрасно понимали истинную причину «недомогания» матери. Екатерина Петровна мечтала, чтобы ее новорожденного сына крестил аббат Серрюг, а не православный священник.

— Господи, за что нам наказание такое! — причитала старшая сестра. — Скоро наш дом превратится в Бородинское поле.

— Увы, — отвечала Софи, невозмутимо наблюдавшая за крестинами брата. — Маменька искренне считает, что вы с папа сгорите в адском пламени как еретики. Сначала она «спасла» от этого пламени меня, потом «спасет» Лизу и Андрюшу…

— Как ты спокойна! — возмущалась Наталья. — А что будет с отцом, когда он узнает правду? Он не отдаст вам Лизу с Андрюшей! — И, посмотрев на сестру враждебно, как никогда раньше не смотрела, твердо добавила: — МЫ не отдадим.

Теперь не было дня, чтобы между сестрами не возникло ссоры. Они все больше отдалялись друг от друга. Зато и та и другая уделяли повышенное внимание младшей сестре, как бы борясь за ее расположение. Наталья говорила с Лизой исключительно по-русски, хотя это и давалось ей порой с трудом. Софи же, напротив, для общения с Лизетт использовала только французский язык. Кроме того, она придумала интересную игру в латинские пословицы и поговорки, которую девочка сразу полюбила и постоянно просила в нее сыграть. Однако Наталья оказалась не менее изворотлива. Как-то за обедом она обратилась к отцу: «Папенька, вы были победителем турнира русских пословиц при императорском дворе, а наша Лиза хоть сейчас может выиграть у вас турнир латинских поговорок!» «Почему латинских?» — удивился граф. «У нас с Софьюшкой такая игра», — похвасталась Лиза. Федор Васильевич нахмурился, посмотрел исподлобья на Софью и запальчиво бросил: «Хорошо, давайте сыграем!»

Каково же было удивление сестер, когда оказалось, что отец знает латинских поговорок больше, чем все они вместе взятые. «Надобно к латинским пословицам прибавлять русские, тогда игра станет во сто крат занимательней», — предложил Федор Васильевич, и Наталья с Лизой его поддержали. С тех пор Лиза играла в пословицы в основном со старшей сестрой, потому что Софи не желала говорить на родном языке.

Сегодня Лиза сияла от счастья. Прежде всего, ее туалетом, по случаю недомогания матери, занималась Наталья, и девочка была одета в модное шелковое платье, украшенное вдоль выреза и подола бархатными цветами. Но она забывала о платье, когда думала о том, что у нее появился маленький брат. Лиза сразу, всем сердцем его полюбила.

Прибывавшие в дом гости поздравляли не только счастливого отца, но и сестер. Немало поздравлений вкупе с конфетами досталось и Лизе. Она всякий раз делала книксен, благодарила и отвечала фразой, подслушанной у взрослых: «Ах, наш Андрюша — прелестное дитя!» Но все гости были ей безразличны, кроме одного, которого она ждала с замиранием сердца. И он не преминул явиться.

— Вы сегодня необыкновенно хороши! — сказал ей по-французски Борисушка Белозерский, залившись румянцем до самых ушей. Комплименту его научил отец, но вовсе не для Лизы, а для Кати Обольяниновой.

Девочка едва не ответила столь же восторженным комплиментом. Борис по обыкновению был великолепно и совсем не по-детски одет. На его фрак из рытого серого бархата, атласный голубой жилет и драгоценный кашемировый галстух даже оглядывались и качали головами, очевидно, прикидывая в уме, сколько все это может стоить. Однако Лиза сдержалась, посчитав неприличием выдавать свои чувства. Вместо ответа она протянула руку, но, когда Борисушка жадно приник к ней губами, девочка все же не вытерпела и шепнула:

— Я очень скучала без вас!..

Тем временем князь Илья Романович поздравлял губернатора и, чтобы сделать ему приятное, озвучил слух, который упорно ходил в последние дни по Москве:

— Говорят, Федор Васильевич, вас ожидает новая почетная должность?

— О чем вы? — насторожился граф.

— Ну как же, неужели еще не слышали? — удивленно приподнял брови Белозерский. — Министра иностранных дел Румянцева государь хочет отстранить от должности, а вас — на его место.

— Ну это, как всегда, колокола на Москве льют, — махнул рукой губернатор и добавил, понизив голос: — А что отставка моя не за горами, это правда. Со дня на день ожидаю. — И чтобы уйти от неприятной темы, спросил: — А что слышно о вашей племяннице-авантюристке? Она и вправду вышла замуж в деревне?

— Представьте себе, так и есть! Зацепила довольно зажиточного помещика и на том успокоилась. Любовь, знаете ли, все примиряет…

— Мне ли этого не знать? — заговорщицки подмигнул ему граф, и они оба засмеялись.

Любовь, о которой так легко шутили люди отлюбившие, в этот миг переполняла сердца двух совсем еще юных существ. Под присмотром Софи дети никак не могли объясниться и говорили вовсе не то, что хотели бы сказать. Когда начались танцы, Борисушка пригласил Лизу, и они протанцевали тур мазурки всем на загляденье, как две маленькие заводные куколки. Воспользовавшись тем, что Софи внезапно позвали к матери, они нашли наконец укромный уголок и, взявшись за руки, долго смотрели друг другу в глаза и не могли наглядеться.

— Знайте, Лиза, — вымолвил, охрипнув, Борис, — я буду любить вас до самой смерти и никогда, никогда не предам! А если такое случится, пусть меня покарает Господь!

— Не говорите так! — прошептала она, округлив в испуге глаза. — Клясться нельзя — это грех. Я вовсе не хочу, чтобы вас карал Господь. Я вас тоже люблю… и ужасно скучаю, когда вас нет…

Лиза смущенно опустила ресницы. Борис нагнулся к ней и тихонько поцеловал в губы, после чего вдруг выпустил из своих ладоней ее дрожащие пальчики, резко развернулся и убежал, поскальзываясь на навощенном паркете. Чувства настолько переполняли мальчика, что он не в силах был сдерживать рыданий и боялся показаться смешным.

Он бежал, не разбирая дороги, и, ворвавшись в какую-то темную комнату, дал волю слезам. «Никогда, никогда!» — твердил он шепотом обрывок своей клятвы, судорожно сжимая кулаки. Наконец слезы иссякли. Вытерши лицо платком, мальчик перевел дух. До него доносились приглушенные, и оттого печальные звуки музыки. В комнате слабо пахло ладаном, как в церкви, где Борис не бывал со дня похорон матери. Внезапно ему стало страшно, как будто кто-то невидимый затаился рядом с ним в темноте, прислушиваясь к каждому его вздоху и движению. Вытянувшись в струнку, мальчик на цыпочках покинул комнату, так и не решившись оглянуться.

Ночью, по окончании торжества, которое получилось все-таки шумным и веселым, а вовсе не скромным, как предполагалось, губернатор сидел в своем кабинете и под стук дождя за окном перечитывал письмо государя, полученное им еще весной. «…Я был бы вполне доволен вашим образом действий при этих столь затруднительных обстоятельствах, — писал ему Александр, — если бы не дело Верещагина или, вернее, не окончание этого дела. Я слишком правдив, чтобы говорить с вами не иначе как с полной откровенностью. Его казнь была не нужна, в особенности ее не следовало производить подобным образом. Повесить или расстрелять было бы лучше…»

Фактически этим письмом зачеркивалась дальнейшая политическая карьера Ростопчина. Он понимал, что государь не дал ему до сих пор отставки только из-за своей крайней занятости и неудач на фронте, которые требуют сейчас от него полного отстранения от какой-либо деятельности, кроме военной. Скорее всего, предполагал граф Федор Васильевич, ему придется губернаторствовать до самого окончания войны.

— Повесить или расстрелять, — повторил он слова из письма государя и с усмешкой прибавил: — А может, было бы куда изящнее гильотинировать этого молодца? Этак по-европейски!

— Да мне все едино, Ваше Превосходительство, — раздалось у него за спиной, и затылок губернатора мигом покрылся гусиной кожей. — По мне хоть бы и гильотинировать.

Федор Васильевич не спешил поворачиваться. Он помнил, что кабинет находится на втором этаже, и окно, со стороны которого послышался голос, по случаю ненастной погоды заперто. Медленно повернув наконец голову, он увидел молодого человека, сидящего на подоконнике, и в тот же миг резко отвернулся. «Значит, опять!» Губернатор не был ни удивлен, ни потрясен, ибо это явление не было ни первым, ни самым страшным. Сперва Верещагин представлялся ему в виде отбитого, бесформенного куска мяса, впоследствии стал приобретать все более человеческий облик. На нем появились сначала клочья изорванной, окровавленной одежды, потом целые предметы туалета, правда, тоже испачканные в крови. Верещагин оформлялся и хорошел от визита к визиту и вчера уже сидел на окне в кабинете чистенький, как после бани. Сегодня же он выглядел просто франтом — завитой, в сюртуке с высоким, по моде воротничком, в атласном голубом галстуке, в лосинах. Наконец Верещагин впервые заговорил!

— Неужели вы думаете, Ваше Превосходительство, — рисуясь и поигрывая тросточкой, продолжал гость, — что человеку не все равно, расстреляют ли его, повесят или отрубят ему голову? О, человеку совершенно, поверьте, наплевать. Секундой дольше умирать, секундой меньше, с кровью или без оной — безразлично. Ваш полицмейстер был так любезен, что оглушил меня эфесом шпаги — и на том, как говорится, спасибо. Потом я пришел на миг в сознание, когда первый раз получил сапогом по голове… Больно показалось! Ну да это с непривычки, потому как родитель меня баловал и сапогами никогда не бил! — Призрак захихикал в полной уверенности, что отпустил тонкую шутку. — Ну а когда на меня навалились все разом да начали колотить по чему попало и рвать, как собаки, я вновь памяти лишился. Боли-то почти не почувствовал. Ну а когда привязали меня к лошади да стали таскать по Лубянке туда и обратно, я уж находился на балконе и на все это безобразие смотрел во всех смыслах свысока…

— На каком балконе? — не выдержал губернатор, не собиравшийся сперва отвечать привидению.

Он вновь обернулся и обнаружил, что призрак подошел совсем близко и остановился за спинкой кресла. В нем положительно не было сегодня ничего страшного. Молоденький купчик, с заурядным и, пожалуй, нагловатым лицом, с претензией на «европейскость», оплаченной отцовскими деньгами, — таких «просвещенных» купчиков десятки и сотни водятся в Замоскворечье. Они не едят постного кушанья, бреют бороды, отчаянно французят, разоряются на актрисах и носят какие-то сверхъестественные жилетки.

— Да на вашем же балконе, с которого вы призывали к расправе надо мной, — фамильярно ухмыляясь, пояснил Верещагин. — Вы-то быстро изволили сбежать, а я, как лицо в некотором роде заинтересованное, все досмотрел до конца. С тех пор и поселился здесь, — призрак сделал широкий жест, обводя стены кабинета. — Видел пожар и французов видел. Даже беседовал с ними, когда они напивались вдрызг. Я ведь хоть и купеческий сын, а воспитание получил самое благородное, по-французски шпарю не хуже ваших уважаемых дочерей…

— Чего тебе надо от меня? — оборвал Федор Васильевич этот бесконечный поток пустой болтовни.

— Да собственно, ничего, — пожал плечами Верещагин. — Так, захотелось побеседовать с просвещенным человеком…

— Пошел вон! — закричал на него граф и пригрозил: — А то вот возьму сейчас пистолет да пристрелю тебя!

— Сделайте одолжение, Ваше Превосходительство, постреляйте, — не смутившись, отвечал призрак. — При нашей скуке и это — развлечение…

Губернатор, человек от природы храбрый, задрожал как в лихорадке. Он никак не мог попасть ключом в замок, пытаясь отпереть ящик секретера, где хранились дуэльные пистолеты. «Сегодня я снова выпил лишнего, вот и мерещится всякая дрянь», — уговаривал он себя. Тем временем «дрянь» продолжала разглагольствовать:

— Пока вы достаете пистолет, я вам кое-что расскажу, для занятия времени. Давеча я тут заснул на вашей кушетке и увидел сон… Что вы так посмотрели? Не верите, что мне снятся сны? Бросьте, сны снятся всем, даже крокодилам! — Верещагин осклабился, предлагая оценить свою очередную шутку. — Мне привиделось, что вы стоите на коленях перед образами, а рядом с вами — ваши домочадцы. Однако никто не может произнести молитвы, потому что все вдруг разом онемели. Только мычат и тычут друг в друга пальцами, никто никого не понимает. К чему бы такой сон? Вы не знаете?

— Замолчи! — процедил сквозь зубы губернатор. Он наконец справился с замком, схватил один из пистолетов и пытался его зарядить.

— И вы тоже мычали в том сне, так жалобно, тоскливо, прямо как бык у ворот бойни, — невозмутимо продолжал молодой человек.

— Хватит! — закричал граф. Он был готов выстрелить, но Верещагин внезапно исчез. Губернатор схватил со стола подсвечник с тремя горящими свечами и бросился за ним в погоню.

«Где этот черт спрятался? — спросил себя Федор Васильевич, оказавшись в пустом темном коридоре. — Вот проклятье — заговорил, да как еще дерзко! Нет, его надо пристрелить сию же минуту!» Он вдруг увидел Верещагина в самом конце коридора, на половине Екатерины Петровны. Тот загадочно улыбался и манил его рукой. Между ними было примерно десять шагов, как на дуэли. Стоило графу поднять пистолет и навести дуло на своего визави, как тот снова непостижимым образом исчез. Губернатор устремился в покои жены.

— Врешь, не уйдешь от меня, — твердил он, перебегая из одной темной комнаты в другую, — я с тобой покончу!

Дремавшие тут и там слуги вскакивали, разбуженные голосом барина, и, видя его безумный взгляд и пистолет в руке, ошеломленно шарахались прочь.

— В прятки со мной вздумал играть?! — кричал Федор Васильевич. — Стало быть, таки боишься, коль прячешься от меня! А вот я тебя, черта, вытащу на белый свет да покажу, как дерзить мне, в моем доме!

Мысль, что он собирается вполне материальными методами поквитаться с нематериальным призраком, не смущала губернатора. Его уже ничто не могло смутить. Он с руганью ввалился в комнату Коршуна. Мадам Бекар, только что прилегшая на кушетке, села, разбуженная шумом, и дрожащими руками зажгла свечу. Увидев обезумевшего графа, она бросилась в спальню хозяйки. Коршун заволновался и стал бить крыльями о прутья клетки.

Ростопчин озирался в полной уверенности, что Верещагин спрятался именно здесь. Увидев массивный шкаф черного дерева с инкрустацией из слоновой кости на дверцах, граф направился к нему, приговаривая:

— Вот я сразу понял, куда ты делся! Умнее меня быть решил?! Соплив, соплив еще, мальчишка! Я тебя из своего дома выведу!

Он пристально осмотрел шкаф, похожий на грандиозный гроб. Это сходство окончательно убедило губернатора, что там прячется призрак. Ключ, как нарочно, был забыт в замочной скважине мадам Бекар, никогда ничего не забывавшей. Граф поставил на пол подсвечник и два раза повернул ключ. Потянул тяжелые дверцы на себя, и шкаф раскрылся, превратившись в алтарь. Федор Васильевич едва не выпалил в бледное, мертвенное лицо, явившееся вдруг из тьмы, но остановился, наведя на цель пистолет, не веря своим глазам. То был не Верещагин, а распятый Иисус, искусно вырезанный из слоновой кости. Губернатор облился ледяным потом и почувствовал страшную слабость. Чувство реальности понемногу возвращалось к нему, но он не верил в то, что видел.

Екатерина Петровна вбежала в комнату Коршуна в пеньюаре, с распущенными волосами и замерла в ужасе. Граф стоял перед алтарем, все еще направив пистолет на распятого Христа. Она бросилась перед мужем на колени:

— Не смей стрелять!

Он опустил пистолет и тихо спросил по-французски:

— Что это значит, Кати? Ты переменила веру?

— Нет смысла больше скрываться от тебя, — гордо сказала женщина, поднимаясь с колен. — Это случилось уже семь лет назад. Я и Софи обратила в истинную веру… и хочу, чтобы ты и дети…

Екатерина Петровна вдруг утратила свой апломб и начала заикаться, видя, какое впечатление произвели на мужа ее слова. Графа пошатнуло. Он едва удержался на ногах, его лицо исказила гримаса.

— Ты совершила подлость! — произнес он и, развернувшись, вышел из комнаты.

Графиня осталась стоять возле алтаря, молитвенно сжав руки, не сводя глаз с Христа. Где-то в глубине дома прогремел выстрел, но не один мускул не дрогнул на ее желтом, вытянутом лице. Вскоре явилась мадам Бекар с доносом, что граф разрядил пистолет в потолок своего кабинета.

На другой же день по Москве поползли слухи, что жена и дочь Ростопчина изменили православной вере. Проболтались слуги, увидевшие в ту ночь много лишнего, но губернатор был далек от мысли кого-то наказывать. Он знал, что его репутацию уже ничто не спасет.