Как к нам люди попадали? А кто ихь знает. Они нам не докладывались, а я и не думала. Нам с ними нельзя было говорить и спрашивать нельзя, нет-нет-нет-нет! Только по служебному вопросу. «Как тебя зовут?» – это говорить нельзя. И про погоду – нельзя. «Когда обед?» – это можно. Но про обед они и не спрашивают, знают: шумовкой гремит – значит, везут. «Что на обед?» – это нельзя.

Кормили их лучше, чем нас! И щи давали, и картошку, и каши, и хлеб, и песок. И мясо бывало, в обед. Ну, куском не давали, а бульон был.

А у нас… Столовой не было, в общежитии одна плитка на 12 человек. Разве можно сготовить, ну? Обед мой: кусочек хлебушка – и чаек. А то и вода горячая… Чайник, плитка стояли у старшего в кабинете. А у меня на посту – только тумбочка. Там ведомость лежала. И пустой стакан.

Один раз начальник тюрьмы спрашивает:

– Борисевич, вы че едите?

– Утром чай, в обед чаек, вечером чаище.

– А есть разница?

– А то! Вечером сахара-то нет…

Плохо питались, конечно…

Попросить хлеба на кухне было нельзя, что вы! Все им, все им. А нам – боже избавь! У нас одна женщина раздавала питание в больнице и оставила на краях ведра кашу. Ну, размазала чуть-чуть с голодухи, чтобы потом оскребки сокрести. Старший по корпусу донес. Так ей дали срок, 10 лет…

Был у нас клуб, на Фрунзе, каждую субботу-воскресенье крутили кино. Каждый праздник мы пели в хорý. Заведующий клубом, Гурбатый, был очень культурный человек, грамотный, всю молодежь привлекал к себе. Кто в гитару играл, кто в балалайку, кто на скрипке. Танцы были, краковячок, музыку живую играли. У нас школа МВД, курсанты… (смеется). Как суббота, вечер, они всё в клуб, всё в клуб. А рядом частные дома, девки-то ходят, каждой интересно курсанта подцепить.