Из госпиталя меня выписали с рукой на перевязи и второй группой инвалидности и выпустили на свободу. Это называется «искупить вину кровью».

Я вернулся в Москву, успел жениться и два года с перерывами на госпитали проучиться в МГТУ им. Баумана.

Я человек скромный, поэтому в анкете написал: «С 1941 по 1942 год работал в системе НКВД». Никто особо не проверял, и меня взяли. А после Победы вспомнили: вроде по приговору срок у меня выходит в 51-м, а я тут на свободе гуляю! Меня взяли второй раз, дали шесть лет лагеря и три года поражения в правах. Я, конечно, представлял, в какой стране живу, но этого все равно не ожидал.

Отправили меня в инвалидный лагерь в Молотовск, куда еще с рукой на перевязи везти? В шахту-то не пошлешь…

Инвалидный лагерь – место, где людей оставляли умирать. Выглядит он как самый худший дом престарелых, притом за колючей проволокой. Плюс там особенно тяжело, потому что работать нельзя.

Помню стойкое чувство: все. Здесь тебе и крышка, если не вырвешься. Все равно загнешься, это лишь вопрос количества месяцев: шесть, десять или 18.

Я всеми силами вырывался, каждые две недели писал руководству лагеря: как же вы такого ценного специалиста держите без работы?! А ценный специалист – это два года МВТУ. Но если долго бить в одну точку – это действует: меня перевели на строительство завода подводных лодок, в мастерские по ремонту гидромеханизации.

Ранение периодически давало о себе знать: локоть вздувался, температура подскакивала. Большинство стремилось облегчить свою участь, попав в санчасть, но мне, наоборот, было лучше, когда я работаю и голова занята. К тому же я понимал: попаду в санчасть – отправят опять в инвалидный лагерь. Приходилось обходиться самому: ставить компрессы, посыпать рану стрептоцидом, иногда самому себе вскрывать ножом нарывы…

У меня иногда спрашивают: страшно ли в лагере и в бою? Наверное, страшно. Но это абсолютно бесполезный страх. Там от тебя ничего не зависит, совершенно ничего. И это… сказать «снимает страх» – неправильно. Наверное, прячет страх.

Правда, сидеть второй раз оказалось гораздо тяжелее. Когда меня арестовали, я только что женился. Когда я сидел на Лубянке, жена каким-то образом умудрилась прислать мне в передаче апельсин, на котором бритвой очень аккуратно написала: «Жду дочку». Дочь Леночка родилась без меня. Я с ней познакомился, когда ей было около восьми лет, я тогда был ссыльным, но смог незаконно заехать в Москву. Ей исполнилось 10, когда я вернулся домой.

В арестах всегда была большая доля случайности, система-то была бессистемная. Я случайно получил свои 10 лет, маму случайно выпустили…

Папу арестовали в 1938 году за антисоветскую агитацию. Он, конечно, тоже вел себя нахально: на каком-то районном партактиве все встали и закричали «Ура!», а он остался сидеть.

Два года его продержали под следствием и дали три года лагерей, по тем временам это не срок. Но третий год пришелся на начало войны, поэтому до 1947 года его оставили при лагере: за зоной, но без права выезда.

Маму арестовали через три месяца после папы при ноябрьской предпраздничной зачистке. Она просидела месяц и вышла в пересменку между Ежовым и Берией. Берия тогда хотел продемонстрировать, что с ежовщиной покончено, и немного повыпускал.

В лагере я пытался считать этапы на пути… скажем, на пути к свободе. Камера лучше, чем карцер. Лагерь лучше, чем тюрьма. Ссылка лучше, чем лагерь. Каким этапом считать советскую жизнь, я не знаю. Но это тоже этап.

ФОТОГРАФИЯ, УКРАДЕННАЯ ИЗ ДЕЛА

«Эту фотографию я стащил из своего уголовного дела. Сделали ее в 1941-м, после первого ареста, на Малой Лубянке. Когда арестовывали второй раз, зачем-то сразу подбили глаз. А первый – нормально: пришли ночью, все перевернули вверх ногами и увезли».