Маму выслали в 47-м году, за нас с сестрой. Не судили, просто пришли, сказали: «Мы вас вывозим. Собирайтесь». Собрали всех в районе, погрузили в вагоны – и в Коми. Сначала в землянках жили, когда я из лагеря вышла, угол в бараке дали… Вон, видите, барак под окнами? Раньше были бревна – и между ними пакля. Потом досками обшили, покрасили. Так всю жизнь и смотрю на него. Сейчас там квартиры, люди живут. А при мне одна комната была, мы с мамой в нашем углу раскладушку поставили. Мама, правда, уже больная была, лежачая. В 69-м она умерла. А сестра Соня все 10 лет на Колыме отсидела, да так там и осталась. Мы с ней потом виделись. Раза три.

В Печоре я устроилась в пошивочную мастерскую. Никому не рассказывала, что была осуждена, зачем? Сказала, что за длинным рублем приехала, по вербовке. Я не хотела, чтобы меня называли «бандеровка», «изменница родины». Вы знаете, как на нас смотрели, уж как презирали нас! Сына репрессированных в армию бы не взяли, за границу бы не пустили. Я за детей боялась!

Соседи, конечно, все про меня знали. В одном бараке жили, по одной статье сидели. Вечерами собирались, песни пели, лагеря вспоминали… А на работе сказала, только когда перестройка пошла, когда все открылося.

От детей мы тоже скрывали. Дочка, наверное, догадывалась, а сын… Ой, он такой шустрый! Когда учился в 10-м классе (1982 год. – Авт.), нашел мою справку об освобождении и в характеристике для школы написал: «Родители репрессированы».

Я пошла в школу, пришла к классной и сказала: «Немедленно уничтожьте. Сын не виноват, что мы с отцом сидели. Он родился в Печоре, он комсомолец. Не портите ему жизнь».

И она уничтожила.