Когда Кош проснулся, день уже настал, тусклый зимний день, как бь4 влекущий за собой остаток сумерек. Он быстро оделся, желая скорее просмотреть газеты. Когда он проходил мимо конторы гостиницы, управляющий остановил его:

— Простите, нужна небольшая формальность… полиция требует…

Кош вздрогнул при слове «полиция», но все же спросил совершенно естественно:.

— Полиция требует… чего?

— Мы обязаны очень точно вести книгу, где записываем имя, профессию и день прибытия наших жильцов. Большей частью это излишняя предосторожность, в особенности в таком отеле, как наш. Но почем знать? Со всеми этими преступлениями, убийствами… Вот, хоть бы убийство на бульваре Ланн.

На этот раз Кош почувствовал, что бледнеет. Он пристально посмотрел на говорившего, раскрыл было уже рот, чтобы спросить, чтобы протестовать, но вовремя удержался. Между тем управляющий нагнулся, поискал в одном из ящиков и, положив на конторку большую раскрытую книгу, поднял голову и показал свое улыбающееся лицо, тотчас же вполне успокоившее журналиста. Он указал пальнем строку, на которой уже было проставлено число.

— Вот тут, пожалуйста… потрудитесь написать ваше имя, вашу профессию и откуда вы приехали.

И пока Кош писал, он прибавил, продолжая прерванные разъяснения:

— У нас, на левом берегу, эти строгости ведутся не столько ради мошенников, сколько ради политических преступлений, русских беглецов, нигилистов… Мы ими наводнены, и вы сами поймете, не особенно приятно иметь в числе жильцов людей, прогуливающихся с бомбами в карманах и то и дело угрожающих взорвать дом…

— Понятно, — проговорил Кош, отдавая ему перо.

И подумал:

«Если с этим глупым болтуном я не буду открыт через двое суток, значит, судьба против меня».

Он пошел к выходу, но управляющий еще раз остановил его:

— Когда вы возвратитесь вечером, позвоните три раза. Ваш ключ будет висеть под подсвечником.

— Благодарю вас, — сказал Кош.

Сам не зная почему, он несколько минут постоял на пороге дверей, смотря направо и налево, со странной нерешительностью людей, которые ничего не ждут, но все же не двигаются с места, чтобы набраться храбрости.

Управляющий сел опять за свою конторку, взял книгу и прочитал:.

Он поднял глаза, осмотрел фигуру путешественника и пробормотал:

— Ну, голубчик, ты такой же капиталист, как и я. Я знаю толк в людях…

Но когда Кош, почувствовавший на себе этот пристальный взгляд, обернулся, он послал ему самую любезную улыбку и, продолжая рассуждать сам с собой, прибавил:

— Впрочем, это мне совершенно безразлично, лишь бы он аккуратно платил…

Это рассуждение вызвало в его уме еще другое. Этот путешественник приехал без багажа. Что же ручалось за его возвращение? Когда Кош сделал несколько шагов, управляющий окликнул его:

— Господин Фарси! Господин Фарси!..

Фарси не возвращался; он добежал до дверей и снова закричал:

— Господин Фарси!.. Послушайте!..

Кош прекрасно слышал первый окрик, но не обратил на него ни малейшего внимания. Это имя Фарси, записанное им несколько минут тому назад в книге гостиницы, так было чуждо ему, что, только когда его второй раз настойчиво окликнули, он вспомнил, что это было его имя. Впрочем, он чувствовал себя очень не по себе с того самого момента, как вышел за порог своей комнаты, а в особенности с тех пор, как содержатель гостиницы завел речь — очевидно, совершенно неумышленно — о преступлении на бульваре Ланн. Он довольно сердито проговорил:

— Что вам еще нужно?

— Видите ли, я забыл вам сказать, но у нас принято платить за помещение вперед, по крайней мере за первую неделю.

— Это совершенно справедливо, — ответил Кош, возвращаясь обратно.

Он уплатил, решив не ночевать тут следующую ночь. Впоследствии это послужит доказательством если не его виновности, то по крайней мере его желания не быть узнанным.

В то же время, по странному противоречию, им овладело еще сильнее, чем накануне, чувство необъяснимого беспокойства. Он едва успел надеть на себя новую личину, и она уже тяготила его. Он чувствовал себя окруженным как бы толпой каких-то призраков; он угадывал движение, сначала тихое и нерешительное, затем все более сильное и уверенное, этой громадной машины, иногда неловкой, но всегда грозной, носящей имя «правосудие». Он чувствовал себя подобно птице, видящей, как на нее медленно спускается с большой высоты гигантская сеть, петли которой с каждой минутой стягиваются, и понимающей, что это западня, которой ей не суждено избежать.

Он подумал, что время шло, а он после той ужасной ночи ничего еще не сделал, что необходимо было действовать и что нельзя было, добровольно вступив на этот путь, предоставить все случаю. Ему известны были частые ошибки судебных следствий, но все же он не мог считать их такими неизбежными, чтобы терпеливо ждать их результата. Его исчезновение из «Солнца» могло показаться несколько подозрительным; следовало подчеркнуть свою мнимую виновность.

По дороге он прочитал несколько газет. Все они были переполнены разными пустыми или надуманными подробностями преступления. Некоторые объявляли, что полиция напала на верный след. Это заявление вызвало у него улыбку. Его место в «Солнце» было занято уже неким Бенею, который, по-видимому, на основании сенсационного сообщения, напечатанного их газетой, успел повидаться с комиссаром и теперь смело вдавался в подробности, очевидно, полученные «из достоверного источника».

Дочитав все газеты, Кош сложил их и опустил в карман пальто.

«Итак, — подумал он, — достаточно было двух или трех передвинутых стульев, довольно было моего неумелого устройства обстановки, чтобы сбить всех с толку! Полиции платят за то, чтобы она имела нюх, а она попадается в первую расставленную ей ловушку! Несмотря на все, что должно было иметь действительное значение в глазах опытного человека, несмотря на исчезновение серебра, несмотря на само положение трупа, указывающее с поразительной ясностью, что убийц должно было быть по крайней мере двое, все внимание было обращено на мою несчастную запонку, и на этом построен целый роман! И во всей прессе нет ни одного человека, способного указать на всю невежественность, всю нелепость наших судебных следствий! Нет, право, мне везет!..»

Затем он спросил себя:

«А что делают в эту минуту настоящие виновные? Они, вероятно, нашли какого-нибудь укрывателя краденых вещей и спустили ему свою добычу, потом оставили свое обыкновенное жилище и теперь кочуют из притона в притон…»

Эта первая мысль навела его на другую:

«Вино развязывает язык самым осторожным людям. Мошенники и убийцы часто хвастаются своими преступлениями. Если я буду медлить, кто знает, не разболтают ли они всей правды раньше, чем я успею привлечь на себя внимание полиции. Не надо терять ни минуты».

Он наскоро позавтракал и около часа опять очутился на улице. До четырех часов положительно нечего делать. Все газеты, за исключением вечерних, отдыхают в это время. Авио не приходил в редакцию ранее пяти часов. До тех пор нужно было как-нибудь убить время.

Никогда день не казался ему таким длинным.

Он зашел в кафе, заказал себе питье, до которого не дотронулся, опять вышел на улицу и начал бесцельно бродить, дожидаясь вечера. Наконец в окнах магазинов зажглись огни. Наступили сумерки, постепенно сгущавшиеся, затем настоящая ночь…

Он был вблизи Военной школы. Тут, по крайней мере, он был уверен, что никого не встретит. Здесь ему казалось, что он находится в каком-то другом городе. Пробило пять. С этой минуты все его поступки должны были быть так рассчитаны, чтобы привести к намеченной цели, то есть к его собственному аресту. Ему и в голову не приходило донести на себя. Ему хотелось показать всю рутинность полиции, всю ее недальновидность. Значит, нужно было, чтобы инициатива его ареста исходила от нее. Таким образом он ясно докажет, с каким легкомыслием бросаются на след, с каким неразумным упорством идут по нему, а главное, как упрямо держатся его вопреки всякой очевидности. Интересно было бы дать точную версию преступления и посмотреть, как бы отнеслись к его указаниям.

Он зашел в почтовое отделение и попросил соединить его по телефону с «Солнцем». Как и тогда, в кафе на площади Трокадеро, он изменил голос и попросил, чтобы ему вызвали секретаря редакции для важного сообщения. Он не дал Авио времени спросить и сам обратился к нему:

— Я ваш вчерашний ночной корреспондент. Это я сообщил вам о преступлении на бульваре Ланн. Вы, надеюсь, убедились, что я хорошо осведомлен; теперь я хочу дать вам еще несколько подробностей.

— Благодарю вас, но мне хотелось бы знать, с кем…

— С кем вы говорите? Это совершенно безразлично. Мои сведения верны, я сообщаю их вам даром, чего же вы еще хотите? Больше вы от меня ничего не узнаете. Теперь, если это вам не нравится, я могу обратиться в другое место…

— Нет, нет, ради Бога нет, — протестовал Авио. — Я вас слушаю.

— Так знайте же, что полиция идет по ложным следам, что нет ни слова правды во всем том, что напечатано в газетах. Никаких тайных причин преступления нет: это самое обыденное убийство с единственной целью грабежа. Что же касается выводов комиссара, то все это плод его воображения. Если хотите узнать правду, ведите ваше расследование сами. А главное, посоветуйте вашему редактору удержаться от печатания всего того, что ему будут рассказывать.

— Еще раз прошу вас…

— Не перебивайте меня: может быть, у меня имеются важные причины сообщать вам то, что я знаю один. Посоветуйте полиции бросить найденный ею след. Утверждайте, несмотря на все видимые доказательства, несмотря на всевозможные уверения, что преступники…

— Как вы сказали?.

— Преступники; вы верно расслышали. Спросите в вашей статье, не нашли ли в саду отпечатка чьих-нибудь шагов. Довольно на сегодня. Что же касается дальнейших сообщений, то я буду давать их вам. Все будет зависеть от того, какой поворот примут дела… Еще одно слово: прошу вас никому не говорить о вашем таинственном корреспонденте, а теперь до свиданья…

Кош дал отбой и направился к выходу.

Когда на другое утро комиссар увидел статью «Солнца», он сначала улыбнулся, но, дойдя до последних строк, нахмурил брови и с сердцем отбросил газету.

Несмотря на обещание, репортер упомянул о следах ног. Пока это был только намек, пробный камень, но он чувствовал, что к этому обстоятельству еще возвратятся. Для того чтобы Кош не упоминал этой подробности, он с ним обошелся почти по-дружески, позволил ему увидеть то, чего не видел ни один из остальных журналистов, и вот его благодарность! Мало было того, что «Солнце» поместило известие о преступлении раньше, чем он об этом узнал, оно еще дает повод к новым нападкам на полицию!

Конечно, никто не придаст большого значения этой статье, наполненной небылицами; конечно, он уверен, что напал на верный след и это докажет конец дела. Но не странно ли было, что газета, в пользу которой он совершил нечто не вполне законное, первая начала разбирать его следствие и критиковать его?

«Положительно, — подумал он, — все эти господа страдают манией величия. Им случайно удалось выпустить сенсационное известие, и теперь они думают, что им все позволено. Они ведут свое следствие параллельно с моим. В сущности, если бы не эта история со следами, по которой мне, пожалуй, придется давать объяснения, эта статья только облегчает мою задачу. Пусть преступник думает, что подозрения направлены в другую сторону, он будет меньше прятаться, сделает какую-нибудь неосторожность, сам себя выдаст… Но все же это мне урок».

Он вошел в комнату помощника и с газетой в руках спросил его:

— Вы прочитали?

— Прочитал.

— Ваше мнение?.

— Пожалуй, не мешало бы повидайся с этим Кошем и сообщить ему несколько «приблизительных» сведений, которых мы другим не дадим, — он будет удовлетворен…

— Но что вы думаете о его гипотезе, которая диаметрально противоположна моей?

— Гипотеза журналиста — ей грош цена! Правда, все справки, полученные нами за двое суток, не принесли ничего в подтверждение нашей… но и в подтверждение его тоже ничего не дали.

Комиссар помолчал минуту, потом пробормотал:

— Не может быть никакого сомнения. Я прав! Позвоните по телефону «Солнцу» и попросите прислать мне этого Коша, как только он придет. Я съезжу опять на бульвар Ланн. Когда судебный следователь приедет, он найдет все готовым.

Дом оставался совершенно в том виде, в каком его оставил комиссар два дня тому назад. Только труп убитого был перенесен в морг, после того как было точно замечено его положение.

Комната имела теперь зловещий вид. Ничто не придает комнате более мрачный, более печальный отпечаток, чем неубранная кровать с помятыми простынями. Запах крови сменился запахом сажи и копоти, присущим заброшенным жилищам. Кучка пепла в камине приняла более темный оттенок; вода в тазу переменила цвет, утратила общий розовый оттенок и на ее прозрачной поверхности плавали отдельные кровяные шарики, а по краям таза видна была грязная полоса неопределенного серого цвета — смесь мыла и крови. Когда комиссар в первый раз проник в этот дом, в нем еще чувствовался какой-то отголосок жизни.

Иногда кажется, что человек оставляет после себя как бы отражение своей личности, своего существования, как будто бы стены, бывшие столько времени немыми свидетелями нашей жизни, хранят еще надолго ее отпечаток.

История человека не кончается с его смертью в доме, где он долго жил. Комната, в которой любили, страдали, — для тех, кто умеет думать и смотреть, — таинственный и вместе с тем нескромный свидетель. Некоторые жилища — бедные или роскошные, печальные или веселые — недружелюбно встречают посетителя, пришедшего нанимать их. Разве нельзя допустить, что предметы обладают глубокой, непонятной душой? Разве не постоянная смена жильцов придает гостиничным комнатам такой банальный, безличный отпечаток? Хотя мебель, находящаяся в них, часто совершенно подобна той, которая украшает любимый вами родной дом. Кровать палисандрового дерева, зеркальный шкаф, умывальник с разрисованным цветами прибором, коврик у постели с изображением льва, лежащего среди яркой зелени, камин со стоящими на нем бронзовыми часами и мраморными канделябрами, маленькая этажерочка с безделушками из поддельного Сакса — не похоже ли все это на обстановку старых провинциальных домов?

Отчего же в таком случае все вещи в старых провинциальных домах имеют веселый и приветливый вид! Не оттого ли, что соприкосновение с людьми сообщило им какую-то таинственную жизнь, которая мало-помалу слабеет, бледнеет и угасает, когда угасают люди, давшие ее им на минуту?.. Их пленительный аромат исчезает, их своеобразная прелесть умирает… Вещи подобны людям: они забывают.

Так в несколько часов комната убийства, пустая, зловещая, мертвая, забыла своего хозяина!

— Как холодно здесь, — проговорил комиссар.

И он начал медленно прохаживаться, осматривая стены, мебель, все уголки, где притаилась тень. Он остановился на минуту возле умывальника, повертел в пальцах линейку, лежавшую на столе, посмотрел на опрокинутые часы, показывавшие двенадцать часов тридцать пять минут.

Нет ничего более страшного, более загадочного, чем часы. Эта машина, сделанная человеческими руками и показывающая время, управляющая нашей жизнью и все тем же ровным шагом подвигающаяся к таинственному будущему, кажется шпионом, приставленным к нам судьбой.

Какой час указывали эти часы? День или ночь? Полдень с его ярким веселым светом? Мрачную и немую полночь? Случайно ли они так остановились или же в минуту, предшествовавшую убийству? Пробили ли они, равнодушный свидетель, последнюю минуту зарезанного старика?

— Нужно позвать сюда опытного часовщика, — сказал комиссар. — Он, может быть, объяснит нам, почему эти часы остановились. Интересно было бы узнать, не падение ли этому причиной.

— Посмотрите, — сказал один из инспекторов, поднимая несколько клочков разорванной бумаги. — Вот это мне кажется странным… Мы этого в первый раз не заметили…

Комиссар взял все три обрывка и прочитал:

Он пожал плечами:

— Это пустяки… не имеет ни малейшего значения… Что хотите вы заключить из нескольких неполных слогов?.. Бросьте…

— Возможно, что это и пустяки, но как знать?.. Если найти то, чего недостает!.. Посмотрите хорошенько, мне кажется, что это обрывки конверта. Разместив их по порядку, получим что-то вроде адреса:

«.Monsieur — 22 — ие de — E.V.»

Остается «ési», представляющее собою часть названия улицы или, может быть, имени адресата. Во всяком случае, мы можем в одном быть уверены, что этот господин живет в № 22 какой-то улицы de… Это уже облегчает розыски…

— Драгоценные сведения, — смеясь, заметил комиссар.

Но инспектор с упрямством рассматривал бумажки со

всех сторон, нюхал их, смотрел на свет. Вдруг он закричал:

— Ну, вот… Ну, вот… Вот это великолепно… Прочтите-ка!!! Мы до сих пор осматривали только лицевую сторону… Посмотрите на сгиб… бумажка двойная… у нее есть изнанка… задняя часть конверта… и… что же я нахожу на одном обрывке:

(Неизвестен в 22),

а на другом:

(Справиться в 16).

И возле половина почтовой марки… с надписью: Rue Вау… что, верно, означает Rue Вауеп, это не трудно; в полукруге марки что-то черное, должно быть число, а внизу очень отчетливо: «08». Теперь январь, значит, это письмо написано недавно. Я настаиваю на этом: делайте, как знаете, но я думаю, что не мешало бы найти господина с улицы de… не знаю дальше, который жил в № 16 другой улицы, а может быть, и той же самой…

— Ищите, если хотите… я же охотно променял бы все ваши открытия на несколько справок насчет жизни, знакомств и привычек жертвы… Вы больше ничего не находите?.. Значит, мы можем ехать…

И комиссар вышел вместе с инспекторами. На бульваре все еще толпились любопытные; полицейские расхаживали взад и вперед перед домом. Какой-то фотограф направил свой аппарат на дом и снимал его во всех видах. Когда комиссар собирался садиться в экипаж, он обратился к нему:

— Одну минутку, прошу вас… Так, очень благодарен…

— Вас интересует мой портрет, вы снимаете для какого-нибудь журнала?..

— Для «Солнца», который первый…

— Отлично, — проговорил комиссар злобно, — можете сказать там у вас… Впрочем, ничего не говорите…