Глава XXIV
Через пару часов, как они начали поиски Перы, Квинт был вынужден признать, что у богов нет намерения помочь им. Поискам мешал царивший в городе полный хаос. Сначала, по пути назад к Галеагре, где они надеялись еще застать Перу, все шло хорошо. Однако там не было ни центуриона, ни кого-либо из его манипулы. Занявшие здесь позицию гастаты даже не знали такого имени.
– Забудьте о своем командире, – посоветовал один, решив, что они из манипулы Перы. – Он сам вас найдет. А до тех пор делайте что хотите!
Его товарищи грубо расхохотались, и перед Квинтом встал мрачный образ Энны.
К этому времени гарнизон уже очнулся, но явного сопротивления так и не было. Там и сям появлялись маленькие отряды вражеских солдат, однако было ясно, что большинство из них слишком пьяны и не способны сражаться, или они, шатаясь, выходили наружу, так толком и не вооружившись. У них не было командиров, или они были устрашены числом собравшихся в городе легионеров. Снова и снова Квинт видел, как первая же атака обращала противника в бегство. И с каждым разом паника распространялась все быстрее. Защитникам также мешало, что сотни и даже тысячи перепуганных мирных жителей пытались спастись от резни. Квинт все больше привыкал к виду, как сиракузские войска в попытке спастись рубят безоружных горожан.
Ему с Урцием пришлось приостановить свои поиски, когда опцион, командовавший полуцентурией принципов, приказал помочь очистить широкую улицу от вражеских войск. Когда это было сделано, оказалось нетрудно снова ускользнуть в сумятицу. Пока Квинт искал Перу, в голове его вставали странные образы. На рыночной площади они с товарищем увидели легионеров, наливавшихся вином, найденным на складе. Некоторые были уже совершенно пьяны и купались в фонтане совершенно голые, если не считать перевязи с мечом в ножнах. Еще они увидели бегающих туда-сюда по переулку кур. Птицы пытались спастись от пары хватавших их велитов. С полными охапками буханок хлеба легионеры равнодушно топтали тело пекаря с выпущенными кишками. Пять лошадей из вражеской конницы дико скакали по улице, заставляя искать спасения как римлян, так и сиракузцев.
Однако по большей части все, что Квинт видел, было гораздо хуже, и на этот ужас он не мог не обращать внимания. Посреди одного переулка лежал труп ребенка – Квинт не смог понять, мальчика или девочки – без головы. В другом старик прикрывал своим телом тело такой же старухи, даже после смерти защищая ее. Оба так исколоты мечами и копьями, что их одежда насквозь пропиталась кровью. Беременная женщина рожала прямо на улице, но ее тяжелые раны говорили, что она умрет, не успев родить. Крошечный младенец в пеленках недовольно хныкал в руках у мертвой матери. В воздухе эхом раздавались приказы, воинственные крики и звон оружия. С этими звуками смешивались вопли страха, пронзительные голоса, призывавшие богов и богинь, прося у них помощи, вмешательства, чтобы как-то остановить резню или найти пропавших в хаосе членов семьи. И постоянно раздавался еще один звук – крики женщин, которых насиловали. Квинт изо всех сил старался этого не видеть.
С течением утра шум побоища стал ослабевать. И друзья вскоре поняли, почему. Эпикид со своими войсками совершил вылазку с Ортигии. Все римские солдаты должны были выдвинуться к краю Эпипол и поступить в распоряжение находящихся там командиров.
Первым призвал к прекращению поисков Урций.
– Посмотри правде в лицо, Креспо. Мы его не найдем. От говнюка Перы ни слуху ни духу. Я огорчен не меньше, чем ты, но пора найти Коракса и наших. Если не найдем, какой-нибудь засранец командир обвинит нас в уклонении от долга. Мы и так слишком часто испытывали судьбу.
Квинт нахмурился. Как ни хотелось этого признавать, но друг был прав.
– Ладно.
Куда идти, было понять нетрудно. Каждый римский солдат в пределах видимости направлялся на юг или юго-восток. Командиры подгоняли их ободрительными криками, но улицы были так заполнены, что быстро двигаться не получалось. У друзей не было иного выбора, как толкаться вместе со всеми, и через какое-то время Квинту это надоело. Заметив переулок, отходящий под углом вправо от главной улицы, по которой они шли, он подтолкнул Урция.
– Давай нырнем туда. Что нам терять? Мы всегда сможем вернуться назад или выйдем на другую улицу, которая не так запружена.
Что-то проворчав, Урций пошел за Квинтом, но, не сделав и десяти шагов, остановился.
– Одно дерьмо под ногами. Вот сиракузцы хреновы…
– Пошли. Тут, где я стою, нет дерьма, – соврал Квинт.
Когда они дошли до дальнего конца переулка, Урций не сдержался.
– Ну и ублюдок же ты! Я тебе это припомню, – предупредил он, пытаясь отчистить сандалии от экскрементов.
– Попробуй, – ответил товарищ, радуясь хоть какому-то развлечению.
Ныряя, где можно, в переулки, они заметно продвинулись вперед. Стук металла по металлу и человеческие крики приблизились. Креспо ощутил, как живот сжался, что всегда бывало перед боем. Он посмотрел на Урция, который облизывал губы.
– Скоро, а? Когда нас так много в стенах, у сиракузцев кишка тонка драться.
– Будем надеяться.
Похоже, Урций тоже не рвался в бой, потому что его взгляд скользнул в сторону.
– Смотри! Винная лавка. И дверь открыта… Почему бы не зайти? Один глоток. Снять напряжение.
– Давай. Почему бы и нет? Битва может немного подождать, – ответил Квинт.
Вино могло притупить воспоминания о том страшном и отвратительном, что он сегодня увидел.
Но то, что они увидели внутри, прогнало все мысли о вине. За стойкой скорчился человек, его голова упала на грудь. Одна рука прикрывала живот, сочившаяся меж пальцев кровь залила кольчугу и окрасила птериги в алый цвет. Поблескивающий красный след на полу тянулся к его ногам, отметив путь от того места, где его закололи. Это был Коракс. Квинт оглядел помещение, но никого не увидел. Выплевывая проклятия, он подошел к командиру. Урций был в шаге за спиной. Они опустились на колени и переглянулись.
– Он мертв? – прошептал Урций.
Квинт пощупал щеку Коракса. Она была холодной, но не мертвенно холодной. С великой осторожностью он приподнял центуриону голову. С низким звоном шлем Коракса коснулся стены. Центурион застонал, и его веки дрогнули. Квинт и Урций снова переглянулись, на этот раз с надеждой.
– Центурион, – тихо позвал Квинт. – Ты меня слышишь?
Коракс снова издал стон.
– Должен был… Должен был знать…
– Это я, Креспо. И Кувшин здесь.
Чуть погодя центурион открыл глаза.
– Снимите шлем. Он будто свинцовый.
Квинт поспешно отстегнул ремень под подбородком и снял шлем у него с головы. Войлочный подшлемник центуриона промок от пота.
– Так лучше, – пробормотал Коракс.
– Дай, я посмотрю твой живот, – предложил Квинт и потянулся к пряжке его ремня.
– Отставить. – В голосе Коракса послышался прежний металл. – Со мною кончено.
На этот раз общим чувством Квинта и Урция было отчаяние.
– Хочешь пить? – спросил юноша.
– Нет. – Коракс умудрился усмехнуться. – Какая ирония – умереть в винной лавке, даже не попробовав, что тут есть… Да, Креспо, ты был прав. Я должен был знать.
Черный страх прокрался Квинту в живот, но он не посмел его озвучить.
– Не понимаю.
– Этот пес Пера – убийца.
Раскаленная злоба затмила молодому гастату зрение. Он услышал голос Урция:
– Это сделал Пера? Не сиракузцы?
– Пера. Это был Пера. Он заманил меня сюда простой уловкой – пообещал лучшее вино, какое он когда-либо пробовал. Как дурак, я отослал солдат, сказав, что найду их после. – Коракс закашлялся, его дыхание вырывалось с хрипом. – Он ударил меня, как только мы остались одни. Я ничего не успел сделать.
Квинту хотелось разыскать Перу и разорвать его на куски, но он чуял нутром, что центурион давно скрылся.
– Зачем он это сделал?
– Потому что… Потому что был у меня на поводке. Он боялся, что Марцелл узнает, что он моллис.
Друзья в потрясении одновременно разинули рот. Любить другого мужчину считалось в войске преступлением. «Пера также ненавидел Коракса за то, что тот защитил меня», – решил Квинт. Его терзала вина.
– Никогда не думал, что меня убьет другой центурион…
Голос Коракса затих. Квинт уже подумал, что он умер, и горячие слезы потекли у него из глаз. Урций был в схожем состоянии.
– Это был лучший центурион во всем римском войске, – прошептал он.
Раненый сделал неровный вдох, по-видимому, набравшись сил.
– Вы оба хорошие ребята. Обещайте, что расквитаетесь с Перой за это. Противно думать, что злодеяние сойдет ему с рук.
– Я убью Перу, даже если это будет последнее, что я сделаю в жизни, – поклялся Квинт.
– И я тоже, – свирепо сказал Урций.
Удовлетворенный, мужчина закрыл глаза, а через какое-то время поежился.
– Мне холодно.
Солдат не мог найти в комнате ничего, что могло бы заменить одеяло, но когда снова посмотрел на Коракса, было уже поздно. Центурион перестал дышать. Его глаза снова открылись и остекленели. Квинт пощупал ему пульс – пульса не было. Он нагнулся к губам Коракса, чтобы поймать вылетающую из тела душу.
– Он истек кровью. – Голос Урция прерывался от эмоций. – Истек кровью, как заколотая свинья.
– Этот вонючий шлюхин сын Пера заплатит за это, – сказал Квинт. – Даже если мне придется охотиться за ним всю оставшуюся жизнь.
– Ты будешь не один.
Оба заплакали. В этом не было стыда. Они через столько прошли вместе, и Коракс всегда вел их. Он был постоянной составляющей их жизни, как огромный риф, о который разбиваются бесконечные волны. Как бы ни была тяжела ситуация, они могли положиться на Коракса. Катастрофы Тразименского озера, Канн и не так давно Сиракузы не поколебали его решительности. А теперь он умер – вот так… Его убил один из своих. «Как бессмысленно, – с горечью подумал Квинт. – Пера должен умереть».
Немного обуздав свой гнев, они уложили Коракса на пол пустой лавки и сложили руки ему на груди.
– Будем надеяться, никто из наших его не тронет, – сказал Квинт, зная, что некоторые солдаты не будут долго раздумывать, прежде чем взять превосходный меч командира.
– Если немного повезет, их больше заинтересует вино. Сиракузцы тоже не придут. Они слишком напуганы. Центурион останется здесь, пока мы не вернемся за ним.
Он печально кивнул.
– Да. Нужно найти остальную манипулу. Сказать им, что случилось.
– Только боги спасут Перу, когда мы расскажем ребятам. Они захотят разрывать его кусок за куском.
– Если повезет, мы наткнемся на него где-нибудь. Я пожертвую Фортуне быка, если мы убьем подлеца сегодня, – поклялся Квинт.
– Пусть будет два. А если не найдем его – что ж, пожертвуем сиракузцами, – нехорошо засмеялся Урций.
Квинт и сам испытывал те же чувства. Ему не хотелось убивать безоружных сиракузцев, но если в грязи будут лежать вражеские солдаты – другое дело. Это не вернет Коракса, но зато даст выход переполнявшей его злобе. Некоторым диким образом, возвращаясь к древним временам, это могло бы считаться жертвоприношением в честь центуриона. А потом Квинт хотел выпить вина – больше, чем когда-либо пил в жизни.
Позднее, если Пера еще не мертв, он с Урцием и другими, кто захочет участвовать, начнут составлять план. Дело в том, что им, рядовым солдатам, придется самим решать этот вопрос, потому что не было возможности доказать, что сделал Пера. То, что товарищи, несомненно, захотят помочь, не очень облегчало боль Квинта, она тяжким грузом давила ему на грудь, но хотя бы позволила ему сосредоточиться на настоящем, и за это он был благодарен. Иначе он бы пропал. Продолжай дышать. Продолжай шагать. Делай так, как хотел бы Коракс. Оставайся жить.
Сначала Ганнон и Аврелия продвинулись не далеко. Юноша планировал идти вдоль южной стены города, где она змеилась вдоль гор от крепости Эвриал к морю. Стадий через пятнадцать придется спуститься по склону вниз, в окруженный стеной пригород Неаполь, где Ганнон надеялся найти убежище. Однако если он уже пал, то не так далеко Ахрадина с ее мощными укреплениями. План казался превосходным, но, к возрастающему разочарованию Ганнона, не он один имел такой план. В трех стадиях узкая немощеная улочка в тени высокой стены была забита людьми. Тут двигались целые семейства – дедушки и бабушки, матери и отцы с перепуганными детьми, взрослые несли на спине самое ценное из своего имущества. Собаки – семейные любимцы – бегали меж группами, сопя носами и непрестанно лая. Один оптимист решил взять с собой жирную свинью на веревке. Она хрюкала, выражая недовольство толпой. Ганнон рассмеялся, когда чушка вскоре решила, что с нее хватит, и убежала в переулок, оставив хозяина бессильно ругаться с обрывком веревки в руке. Лавочники и ремесленники пробирались, сгибаясь под тяжестью товаров, инструментов и, судя по звону, мешков с деньгами. Двое купцов даже нагрузили доверху запряженные волами повозки, которые перегородили почти всю улицу.
– Болваны, – пожаловался Ганнон Аврелии. – В такое время нужно спасать свою шкуру. Но они не понимают!
– Ты солдат, Ганнон. Ты интуитивно понимаешь, что делать в такой ситуации. А простые люди – нет.
– И это их погубит, – заявил юноша более грубо, чем сказал бы, если б они не были в такой опасности. Если б он не запретил возлюбленной разыскать Элиру и не настоял, чтобы она оставила кота. – Таким шагом мы никогда не доберемся до убежища.
– Куда мы? – спросила Аврелия, когда они нырнули в такой узкий переулок, что человеку потолще пришлось бы передвигаться здесь боком.
– Понятия не имею. На самом деле, не важно – лишь бы удалиться оттуда, где мы были. – Ганнон мог себе представить, какая начнется резня, если там появятся легионеры. – Нам нужна другая улица, идущая на юго-восток, к Неаполю и Ахрадине.
Женщина неуверенно улыбнулась, но у Ганнона не было времени убеждать ее. У него ни на что не хватало времени.
Вскоре они нашли улицу, ведущую туда, куда нужно, но она оказалась заполнена еще плотнее, чем улица вдоль стены. Вопреки своим планам, но предполагая, что там народу будет меньше, Ганнон повел свою пассию на север, к центру города и к римлянам. На какое-то время хитрость сработала. Они прошли через заброшенный рынок, окруженный лавками и храмами, и попали в жилые кварталы, застроенные трех- и четырехэтажными домами. Большинство жителей уже сбежали, и остались лишь упрямцы, старики и мародеры. Последние посматривали на Аврелию похотливыми глазами. Сначала обнаженный меч Ганнона и его свирепый вид отпугивали подонков, но когда они собрались впятером, их мужество вдруг возросло. И так же быстро покинуло, когда двое захлебнулись собственной кровью. Оставив выживших стоять в потрясении, Ганнон потащил Аврелию прочь.
– Они трусы. Когда скроемся из виду, будем в безопасности.
– «Возможно, только от этих, – возразила опасливая часть его души. – А от тысяч римлян?»
Однако какое-то время они не видели никаких легионеров, и у командира появилась надежда, что они доберутся до Ахрадины – своей новой цели. Но он опять кое-чего не учел. Дым от горящих домов застил небо, не давая ориентироваться по солнцу. Ганнон плохо знал улицы, кроме главных, и, чтобы двигаться на восток, пользовался шумом сражения как примерным указателем направления. Слишком поздно он осознал свою ошибку. Стычки разгорались по всему городу. Не все защитники бежали.
Когда они наткнулись на отряд сиракузцев под командованием решительного командира, Ганнона заставили присоединиться к нему. И только появление большого числа римлян в другом конце улицы дало ему и Аврелии возможность убежать. Когда пара устремилась по переулку, вслед им понеслись проклятия. Молодой человек держался сзади на случай, если за ними погонятся. Через пятьдесят шагов переулок вывел их на треугольную площадь, окаймленную лавками и с фонтаном в центре. Спутница резко остановилась. Ганнон взглянул ей через плечо и выругался. Там было полно легионеров. Одни шарили в лавках, а другие занимались вопящими женщинами и девушками, которых захватили. Тела тех, кого они уже зарезали – двоих пожилых мужчин и мальчика, – валялись на земле, как окровавленные выброшенные куклы.
За спиной раздались крики и звук стычки. Пути не было ни назад, ни вперед.
– Что делать? – прошептала Аврелия.
– Оставаться на месте, – мрачно ответил Ганнон.
– А если нас увидят?
– Я защищу тебя.
Это прозвучало глупо, как он и думал. Он был не Ахилл, и его подруга тоже понимала это.
– Не хочу, чтобы меня взяли живьем.
– До этого не дойдет.
– Я знаю, как все может пойти. Обещай, что убьешь меня, если придется.
Ганнон вздрогнул под ее упорным взглядом. Хотелось возносить мольбы и проклятия богам, но вместо этого он прочел безмолвную молитву Танит, богине-матери, столь чтимой карфагенянами: «Пожалуйста, защити нас. Не заставляй меня зарезать женщину, которую люблю».
Аврелия больше не настаивала, и они стали ждать, пока не станет безопасно идти вперед или назад. Это ощущалось царством Гадеса на земле – с воплями женщин и смехом мужчин с одной стороны, и шумом убивающих друг друга солдат с другой. Не слышать этого было невозможно: обоим приходилось следить за концом переулка.
Ганнон надеялся, что дела могут пойти чуть лучше, когда схватка позади закончится. Он рассчитывал, что сиракузцы не одержат верх и что их командир не запомнил, куда они убежали. Первое известие пришло, когда в дальнем конце переулка показались трое сиракузских солдат. Они сразу же заметили его с Аврелией и с громкими криками бросились к ним.
Ганнону стало не по себе. Проклятье, все пропало! Если он будет сражаться, римляне впереди услышат. Если убежать из переулка, то увидят. Что хуже?
– Я посмотрела. За углом есть лавка, – прошипела Аврелия. – Не думаю, что в ней кто-то есть.
– Тогда туда! – ответил карфагенянин.
Трое сиракузцев были в тридцати шагах.
– Погоди. На пути легионеры.
Спокойствие Аврелии ошеломило его, но он подчинился.
Через шесть ударов сердца, которые показались шестьюстами, она схватила его за руку. Пригнувшись они нырнули за угол, женщина шла впереди. Ганнон не стал смотреть, что находилось за распахнутой дверью в лавку. Если их увидят, это станет ясно. Однако в ушах не раздалось никаких криков, когда они проскользнули внутрь и захлопнули дверь. Похоже, они попали в аптеку – сильно пахло ароматными травами и прочими снадобьями. На прилавке заметное место занимали две больших ступы с пестами, а полки на стенах были уставлены горшками и маленькими склянками. Ганнон осмотрел помещение, но ничего не увидел, чем бы можно было забаррикадировать дверь. С колотящимся сердцем он прислонился к ней и прижал ухо к доскам. Аврелия смотрела на него со страхом на лице.
– Куда они делись? – прокричал кто-то по-гречески.
– Заткнись, – проворчал второй голос.
– Почему?
– Эй, Юлий, тебе лучше закончить поскорее! – проревел кто-то по-латински. – У нас тут завелась компания. Несколько сиракузских шлюхиных сынов пришли спасать свою подругу.
– Дерьмо! Назад! – прокричал первый грек, и Ганнон приободрился.
Снаружи царила сумятица, сиракузцы убежали, а легионеры схватили оружие и пустились за ними. Когда звуки схватки в переулке затихли, Ганнон рискнул выглянуть наружу. Все легионеры как будто ушли, кроме одного, чья задница дергалась вверх-вниз между ногами какой-то женщины.
Бросившись вперед, Ганнон проткнул его сзади мечом, а потом, подняв с рыдающей жертвы, перерезал насильнику горло. Женщина – девушка – уставилась на Ганнона, в ужасе раскрыв рот, ее лицо и груди были сплошным кровоподтеком.
– Беги, – велел Ганнон, отбрасывая труп в сторону. – Найди, где спрятаться.
Аврелия хотела было помочь девушке встать, но Ганнон оттащил ее.
– Она же еще ребенок! – запротестовала подруга.
Он сжал ее локоть крепче.
– Мы не можем помогать. Нужно молиться, чтобы сами выжили. То, что мы видим, – только начало, поверь мне. К наступлению ночи все будет гораздо хуже.
Ее взгляд упал на девушку. Она лежала, не шевелясь.
– Спасайся, пожалуйста. Пока они не вернулись.
Девушка отвернулась.
Аврелия схватила чей-то окровавленный гладиус и протянула ей рукояткой вперед.
– Возьми. Им можно убить других или себя.
Когда девушка взяла его, Аврелия полными слез глазами посмотрела на Ганнона.
– Я готова.
Моля, чтобы череда неудач закончилась, Ганнон направился в маленькую улочку напротив.
Какое-то время они не видели никаких солдат – ни сиракузцев, ни римлян. На перекрестке шагов через двести у него шевельнулась надежда. На стене была нарисована человеческая рука с указательным пальцем, вытянутым в сторону одной из четырех улиц. Под ней он прочел по-гречески «АХРАДИНА». Указатели были в городе редкостью, и потому у него был лишний повод для благодарности.
– Туда.
Не прошли они и пятидесяти шагов, как из сырной лавки вышла четверка легионеров; каждый с кругом сыра под мышкой. При виде Ганнона с Аврелией они закричали и бросились к ним.
– Беги назад, – бешено прошептал Ганнон, но, когда обернулся, его сердце упало. Привлеченные криками своих товарищей, из дома, который, должно быть, обыскивали, выскочили еще трое римлян. Путь к перекрестку был перекрыт, и поблизости не было видно никакого переулка. Юноша забарабанил в одну дверь, в другую, но все были заперты изнутри.
– Я скажу им, что я римлянка, – сказала Аврелия, – и чтобы они не трогали тебя.
– Они и слушать тебя не станут. Посмотри на них – дикие звери.
Заслонив Аврелию, Ганнон передвинулся, чтобы встать к стене лавки, и в последний момент заметил в грязи рядом валявшийся сиракузский щит. Схватив его, он почувствовал себя немного лучше. Если повезет, он сможет убить нескольких, прежде чем его самого оглушат или зарубят.
– Дай кинжал, – сказала Аврелия. – Я тоже смогу сражаться, когда они подойдут ближе.
Ганнон хотел так много сказать! Как рад он был, что они встретились, как он наслаждался временем, проведенным вместе… Как мечтал в мирное время забрать ее в Карфаген, где они вместе могли бы создать семью… Но, не сказав ни слова, он вытащил из ножен кинжал и протянул ей.
Когда первые легионеры приблизились со злобными взглядами, Ганнон увидел, что на улице появились еще двое. Они замерли, словно не зная, вмешиваться или нет, а потом с мрачной решительностью двинулись к ним. Отчаянье почти захлестнуло молодого человека. Семеро на одного – плохое соотношение, но еще оставалось в пределах возможного как-то убежать вместе с Аврелией. А против девяти шансов не было.