Глава пятая
В начале второго ночи от НП, где находился командир роты, раздался условный сигнал — раскатистый милицейский свист. Рота поднялась и молча, без криков и пальбы, пошла вперед.
Вспугнутый свистком ротного, Мухин торопливо вылез из окопа, на ходу повесил через плечо планшетку.
— Впере-о-од! За мной!
На раскисшей, слякотной земле — редкие флажки — белые тряпочки на тонких сучках, палках, камешках, глиняных кочках — проходы в минном поле. Там, где еще не разминировано, оно сравнительно ровное, там, где прошли саперы, — похоже на картофельное после уборки урожая. От каждой очередной немецкой ракеты светло, как днем, но нет времени переждать ее, как учили, распластавшись среди кочек, а надо идти вперед и как можно быстрее.
— Смотреть под ноги!
«Картофельному» полю нет конца, а всего-то, наверное, метров пятьдесят…
— Быстрей!
И вот Мухин — на самом краю жизни и смерти: возле правого каблука — грязная тряпочка от солдатских кальсон с тесемками, обмотанными вокруг колышка…
— Товарищ младший лейтенант, осторожней, мина!
Оглянулся — волосы под каской зашевелились.
— Сам знаю, не маленький. А ну, бегом! Тянетесь, как неживые…
В ответ — хриплое дыхание, чавканье выдираемых из глины ботинок, приглушенный, злой матерок.
— Верховский, помогите Булыгину.
— Да ну его, только под ногами путается! — огрызнулся пулеметчик.
— Отставить, Верховский!
Где сейчас Зоя? Бежит следом за ротой или выжидает? Лучше бы выжидала… Думает ли о том, что произошло… что должно было произойти час назад? И как думает? Какой обжигающий вкус ее поцелуев! Мухина целовали раньше… Совсем недавно, в школе, но то — иначе. От тех поцелуев не оставалось ничего, кроме запаха дешевой карамели, от этого, не пахнущего ничем, — какое-то потрясение — Мухин вспомнил странный озноб — как будто взяли и влили внутрь чудесный эликсир бодрости и гарантию вечной жизни…
— Наддай, братцы, второй взвод опережает!
Господи, какая чепуха! Ну и пусть опережает, не на стадионе же… Нет, надо успокоиться, прийти в себя, пока не наломал дров…
— Взвод, ложись!
— Ну как, Петр, настроение? — лейтенанта Трёпова нелегко узнать в задрипанной телогрейке с чужого плеча и надвинутой на глаза каске. — Сколько у тебя людей?
Зачем-то вместе посчитали бойцов — перед наступлением взвода пополнили, так что и тогда считали по головам— полежали рядом, поглядывая на полыхающую голубым светом ракет линию немецкой обороны.
Подполз юркий, как ящерица, разведчик в трофейном пятнистом комбинезоне со «шмайссером» на груди, глянул на обоих из-под стального козырька.
— Который из вас младший лейтенант Мухин? Его старший лейтенант Охрименко зовет.
— Младший лейтенант Мухин — вот, — сказал Трёпов, — а тебе не мешает знать, как положено обращаться к старшему по званию.
Разведчик — Мухин всегда узнавал их не по пятнистым комбинезонам: такая одежда была у многих на переднем крае, а больше по бесцеремонному обращению со старшими— шмыгнул носом, сказал примирительно;
— Закурить бы дали, товарищ лейтенант! Вас-то я знаю, видел при штабе, а его не знаю. Всех не упомнишь.
Он повел Мухина не назад, где должен был находиться НП роты, а вперед, к торчащим из земли надолбам — следам давнишней неудачной обороны — и через секунду скрылся, будто растаял среди этих надолб. Мухин удивился: неужели и впереди его взвода есть люди? Проползя самостоятельно с десяток метров, он едва не свалился в глубокий окоп, как и все здесь, наполненный водой на одну треть. За его, почти сравнявшимся с землей бруствером, лежали лейтенант Савич, Охрименко, мичман Бушуев и младший лейтенант Карабан. Тут же, почти касаясь спины ротного, примостился телефонист.
«Когда же они успели?» — оторопело думал Мухин, припоминая, как волновался, проходя через минное поле.
— Товарищ старший лейтенант, командир первого взвода прибыл по вашему приказанию.
— Не отвык еще от училищной тягомотины? — ласково спросил Карабан.
— Это не тягомотина, а Устав! — оборвал его Охрименко. — Ты мне тут партизанщину не разводи!
— Какая партизанщина? — в голосе Карабана звучало откровенное удивление. — Нельзя с товарищем по душам поговорить?
— Ты у этого товарища сначала дисциплине поучись. И еще кое-чему. Вот вы со своим лейтенантом немецкого не знаете, а он знает! Откуда известно? В характеристике из училища сказано…
— Понадобится — выучим хоть турецкий, — вступился за разведчика Савич, — а пока и без него есть кому по-немецки шпарить. Гляди сюда, артист. Видишь кладбище?
— Я на него третьи сутки любуюсь, — буркнул Мухин.
— Ну и что? Заметил какие-нибудь изменения?
Мухин хотел сказать, что замечать — дело разведки, но подумал, что его могут не так понять.
— По-моему, сегодня появились новые наблюдатели на деревьях. А может, — снайперы. Раньше не было.
— Видел и не доложил? — Савич помял подбородок. — А ты, Алексей, что скажешь?
— Ерунда! — Карабан коротко хохотнул, подбросил кинжал, поймал, снова подбросил, опять поймал. — Если б появились, сами бы заметили.
— Ладно. Что еще?
— Еще слева, где часовня, появился крупнокалиберный пулемет. — Мухин говорил теперь более уверенно. — Около двадцати ноль-ноль дал пристрелочную.
— Да врет он, врет! — закричал Карабан. — Себя показать хочет.
Савич задумался.
— Ладно, выясним и это. Только ты учти, Алексей: если он там, я с тебя шкуру спущу. Мне хреновые разведчики не нужны. А пока ознакомь командира первого взвода с обстановкой.
Карабан перелез прямо через телефониста, устроился рядом с Мухиным.
— Слушай, кореш, я ж там все облазил. Нет снайперов на деревьях. Не нужны они; с промкомбината лучше видать. Крупнокалиберного при часовне тоже нет. Пристреливали ручной, который в проеме.
— Но я же слышал звук! — не сдавался Мухин.
— Чудак! — превосходство позволяло Карабану быть снисходительным. — То ж деревья резонируют. Ты слушай сюда: один, справа, — ручной, другой — слева и два — в проломе. На ворота особо не надейся, скорей всего, каменюками заложенные. Не нужны им ворота. Лучше навались на пролом в стене.
— Ты сказал, там два пулемета, — напомнил Мухин.
— Вот ты оба и возьмешь. А чего? Подберешься, «мессер» из ножен, фрицам: «хенде хох» и порядок — трое сбоку, ваших нет.
— Мухин, — сказал Охрименко, — если кладбище возьмешь, я тебя к ордену представлю, а взвод — к медалям.
Младший лейтенант вернулся к своему взводу, в тайне надеясь, что Зоя догнала роту и сидит теперь где-нибудь, поджидая его, Мухина. Но Зои еще не было. Взвод готовился к атаке. Мухин оглянулся. Высунувшись до пояса из окопа, Охрименко смотрел в его сторону. Вот он резко махнул рукой. Мухин поднял вверх автомат.
— Взвод! За мной!
Бойцы поднялись разом, словно всем осточертело валяться в грязи, и, кто согнувшись, кто во весь рост, пошли вперед. До кладбищенской стены оставалось метров двести. Никто не надеялся, что немцы отдадут им эти двести без стрельбы, но они отдали, по крайней мере, половину из них и открыли стрельбу только через полторы минуты.
— Ложись! — с невольным облегчением крикнул Мухин. — По-пластунски вперед!
От беспрерывных ракет — светло, но земля здесь тоже изрыта воронками — старыми, где воды по пояс, и совсем свежими, с еще не выветрившимся запахом тротила. В такую воронку скатывались стремительно, головой вниз, скользили на. брюхе по сыпучему склону, жадно вдыхая аромат сырой земли, чтобы тут же, по противоположному, подняться снова наверх. Понимая, что позади — рота, в воронках долго не задерживались, где ползком, где перебежками упрямо продвигались вперед, к ограде. Если минуту назад различали только массивы вывалившегося кирпича, то теперь стали видны небольшие трещины, бороды сухой прошлогодней травы, царапины от осколков.
— Гранаты к бою! Огонь!
Десяток гранат достигли ограды, но только две разорвались, перелетев через нее. Скорей — к пролому, забросать немцев гранатами, пролезть в дыру хотя бы четвертым и — «хенде хох!» кинжалы из ножен…
— Товарищ младший лейтенант, рота пошла!
А, дьявол! Рота пошла, а он еще по эту сторону ограды!
— Гранатами огонь!
Теперь уже лучше: рвутся в проломе и на кладбище среди могил. Взвод наступает цепью, на правом фланге Дудахин, Мухин — посередине.
— Огонь!
Умолк пулемет справа, начали редеть автоматные очереди.
— Младшенький, фрицы бегут! — радостно закричал Дудахин.
Позади — нестройное многоголосое нарастающее «ура», но туда уже перенесли огонь немецкие минометы и орудия.
— Товарищ младший лейтенант, смотрите!
Верховский указывает на густое сплетение ветвей, где — большая колония гнезд, над которой галдят всполошенные грачи.
— А ну, дай! — помкомвзвода взял из рук Верховского винтовку, выстрелил в самую середину гнездовья, где темень была особенно густой. Какое-то движение произошло там, наверху, будто человек оступился, не попав ногой куда надо, и повис, запутавшись среди ветвей.
— Быстро к пролому!
Впереди в самом деле четверо. Бросили гранаты, прижались к земле. Но долго лежать — гибель. Дернулся, застонал лежавший впереди Мухина боец, молча уткнулся в землю второй. Пожалуй, так всех перебьют!
— Вперед!
С трудом оторвались от земли, устремились к ограде. Среди кирпичного крошева под оседающей красной пылью — запрокинутое лицо пулеметчика, чуть дальше, на каменной глыбе — второй.
— Вперед!
Наконец-то втекли в зияющие битым кирпичом развалины, стреляя на ходу, скатились к подножью древних лип и тут дрались врукопашную кто как смог. Одни — с «выпадами» и «захватами», умело хоронясь от плоского, с зазубринами, немецкого тесака, и вовремя нанося свои, точные, безжалостные удары прикладом, ножом, саперной лопаткой; другие — в пылу драки забыв про оружие, норовя поддеть немца кулаком под дых или угодить ему в сопатку… Хрипели, рычали, стонали, ругались, с кровью выплевывая зубы, скользили ботинками на размытой глине, падали, сокрушая ветхие деревянные оградки. Умирая, плакали, по-детски пряча разбитое лицо в ворох гнилых прошлогодних листьев…
Во время драки старики не забывали о своем взводном: немцев к нему близко не подпускали, но и ему не давали увлечься.
— Осади назад, младшенький, без тебя управимся!
Но вот рукопашная пошла на убыль, немцы дрогнули, бойцы взвода самостоятельно ринулись их преследовать. Избавившийся от опеки Мухин перепрыгнул покосившийся памятник и налетел на длинного тощего немца в очках, одетого в короткую, почти по колено, шинель. Столкнувшись, оба упали — Мухин спиной в лужу, немец — на груду кирпичей. От удара ремешок лопнул, и каска Мухина с жестяным грохотом запрыгала по камням. Падая, немец выпустил из рук винтовку и в ужасе крикнул:
— Töten Sie mich nicht, bitte! Ich bin kein Militär, doch Musiker!.. hаЬ’ kranke Mutter…
От неожиданности Мухин плохо схватывал чужую речь, но, уловив главное, опустил автомат. Перед ним на груде кирпича сидел юноша лет восемнадцати с узким и бледным лицом, маленьким, безвольным подбородком и широко раскрытыми от страха глазами. Длинные пальцы нервно перебирали несуществующие струны какого-то инструмента.
— Gut, gehen Sie dahin, aber halten Sie nur Hände immer hoch…, — сказал Мухин, тщательно подбирая немецкие слова.
— Командир, берегись! — крикнули сзади. Мухин, еще не зная, к нему ли это относится, быстро откатился в сторону. В ту же секунду мимо пронеслась очередь. Младший лейтенант оглянулся. Сержант Рубцов штыком приканчивал немецкого автоматчика.
— Не задел он тебя, младшенький?
— Меня — нет, — сказал Мухин, вставая и оглядываясь. В полуметре от него на земле корчилась нелепая фигура в короткой шинели с оборванным хлястиком… — Меня— нет, — повторил младший лейтенант, с сожалением глядя на своего первого пленного.
Перестав корчиться, юноша отчетливо произнес:
— Wozu… haben Sie das getan? Wozu?..
Мухин не стал оправдываться. Найдя свою, каску, он побежал к центру кладбища, где, судя по выстрелам, все еще продолжался бой.
Неожиданно с часовни ударил крупнокалиберный пулемет. Взвод Мухина оказался в ловушке. Вот тебе и «хенде хох», мессер из ножен! Мухин был зол на Карабана, но еще больше — на себя: проваландался в окопчике, распустил сопли, не проверил все сам!
Спустя минуту по его, залегшему среди могил, взводу начали стрелять из автоматов со всех сторон. Еще немного и повыбьют всех до единого, либо придется оставить с таким трудом завоеванные метры.
По сравнению с другими, Мухин находился в более выгодном положении. Держа под прицелом остальных, пулеметчик его не видел. Мухин ползком добрался до пролома в стене и побежал вдоль наружной стороны ограды. Мельком он оглядел подступы к кладбищу. Рота Охрименко залегла, не дойдя до стены ста метров. По ней били два фланговых пулемета, минометная батарея и артиллерия. Огонь бушевал и в тылу роты — немецкие тяжелые орудия громили дивизион сорокапяток. Мухин с надеждой взглянул в сторону оврага: до каких пор будут молчать наши таинственные восьмидесятипятимиллиметровые?
После паузы снова заработал пулемет. Младший лейтенант пошел к нему, прижимаясь спиной к ограде. О том, что его могут заметить и подстрелить свои, он не думал. Целью его жизни сейчас, на этот короткий и такой неимоверно длинный отрезок времени, стало — добраться до часовни и убить пулеметчика. Его действительно заметили с поля и принялись палить из винтовок с таким усердием, словно он был виной всех неудач роты. «Что же вы, дьяволы, делаете?» — шептал Мухин, распластавшись на земле. Прыгать обратно через ограду было бессмысленно: часовня не имела выхода на кладбище. Мухин полз по каменистому крошеву, обдирая колени. Большая по размерам часовня, построенная, как видно, лет сто назад, имела когда-то шатровую крышу и, конечно, крест, но с годами утратила и то и другое и теперь своими очертаниями напоминала средневековую башню после долгой осады. Пулеметчик сидел где-то в середине разрушенного шатра. Подобравшись к нему вплотную, Мухин забросил туда свою последнюю гранату. Потом он перелез через ограду внутрь кладбища и некоторое время неподвижно сидел под стеной, выжидая, когда пройдет дрожь в коленях. Взвод Мухина поднялся и теперь самостоятельно добивал разбежавшихся по кладбищу немцев.
Через свободный от гитлеровцев пролом, ощетинившись штыками, на кладбище входила рота Охрименко. Мухина поздравляли: наотмашь били по спине, плечам кулаками, обнимали, совали в руку обмусоленные чинарики. Последним подошел Трёпов, заставил сесть на мокрую плиту, вытащил из кармана заветную флягу.
— Пей, тебе сейчас это нужно.
Мухин с отвращением отстранился.
— Сам пей.
Подбежал Карабан в расстегнутой у ворота гимнастерке, из-под которой выглядывала матросская тельняшка.
— Ну, салага! Ну, тюлька! Удивил, брат! Дай я тебя чмокну по-нашенски, по-флотски!
Мухин, не особенно примериваясь, ткнул его кулаком в переносицу. Карабан схватился за пистолет. Трёпов от удивления поперхнулся водкой.
— Вы что оба с ума посходили? За что ты его, Петро?
— Ему еще не то полагается!
Карабан, не вытирая кровавой юшки с подбородка, стоял, обещающе поигрывая пистолетом.
— Да объясните же толком! — вскричал Трёпов, становясь между ними.
— Он пулемет на часовне проморгал, а тот моему взводу в спину ударил. Половину положил, а то и больше.
Трёпов присвистнул, опустил руки, которыми до этого придерживал обоих.
— Ну, Алексей, я тебе не завидую!
Карабан зло сплюнул и пошел прочь, на ходу помахивая так и неубранным в кобуру пистолетом.
— А если он не просто проморгал, а побоялся сунуться дальше? — произнес Трёпов и сам же ответил: — Да нет, не может быть! У Савича таких не водится.
Мухин не ответил. Рота закреплялась на новом рубеже, и дела было много. Заветное, недосягаемое прежде шоссе было теперь совсем близко, и первый трофей — тяжелый немецкий грузовик — уже дымил на выезде из Залучья, но оставалось еще само Залучье, оставался промкомбинат и полоса сильно укрепленного берега вдоль вертлявой речки Робьи.
Когда связисты протянули «нитку», Охрименко передал в батальон, что рота свою задачу выполнила — кладбище взяла, но что личного состава у него осталось «с гулькин хрен», а боеприпасов и того меньше — «всего на одну закрутку». В штабе батальона решили уточнить, как видно, потому что Охрименко сказал «сейчас выясню» и, зажав ладонью трубку, крикнул:
— Трёпов, сколько народу осталось? — и, дождавшись ответа, доложил: — Всего человек сорок, товарищ капитан, так что шлите побольше «карандашей», а то не продержимся. — Потом лицо его вытянулось, посерело, рука поползла наверх, к каске, пальцы медленно расстегнули ремешок. — Убит полковник Поляков. Погиб наш БЭ-ЭМ-ПЕ. — Помолчав, он неожиданно набросился на попавшегося на глаза Мухина: конечно, первый взвод дрался неплохо, и он, Охрименко, как обещал, представит всех к награде, но потери взвода все равно неоправданно велики, хотя наступление шло не вслепую — разведчики своевременно ознакомили командира первого взвода с обстановкой…
Так или нет? — крикнул он напоследок, буравя младшего лейтенанта глазами, в которых стояли слезы.
Мухин сказал «да» и «так точно» и попросил разрешения уйти. У Трёпова отлегло от сердца: он не выносил ябедников.
Понимая, что перевязочный пункт должен быть устроен в защищенном от прямых попаданий снарядов месте, Мухин направился в часовню. Убитый им пулеметчик все еще висел наверху, зацепившись коленом за трухлявую балку, еще один — возможно, второй номер — валялся на земле среди кирпичных обломков и голубиного помета. Мухин вышел наружу. На подходе к кладбищу — у самой стены и дальше, в поле, лежало множество убитых. Между ними бродили два санитара — один слишком старый, другой слишком молодой — искали раненых, человек десять добровольцев им помогали. Тех, кто еще дышал, уносили через пролом на территорию кладбища под защиту каменных стен.
Возле пролома, где убитых было особенно много, Мухин наткнулся на сидящего на корточках бойца без каски и шинели. Круглая бритая голова на тонкой жилистой шее и широкая спина, обтянутая выцветшей гимнастеркой, плавно раскачивались в такт не то песне без слов, не то тихому стону.
— Зарипов, что вы здесь делаете? Где ваше отделение?
Боец молчал. Мухин подошел ближе.
— Кто убитый?
— Ваня, — ответил Зарипов, — мне сказали, я прибежал — поздно. — Не стыдясь младшего лейтенанта, он всхлипнул, провел рукавом по глазам. — Его мать говорил: «Рашид, береги мой Ваня! Приеду обратно в Ленинград, всем скажу: мой Ваня и Рашид Зарипов — братья навек!» Как теперь старой женщине в глаза смотреть?
— Кого ищешь, взводный?
Мухин оглянулся. У ограды, прислонившись к гранитному валуну, сидел мичман Бушуев с автоматом на шее. Черный матросский бушлат его был расстегнут, тельняшка порвана.
— Вы ранены? — Мухин шагнул к моряку.
— Да нет, устал… У тебя курево есть?
Мухин отрицательно покачал головой.
— Ну и дурак. Курево всегда нужно иметь. Помогает…
— Так ведь и у вас нет, — заметил Мухин.
— И я дурак, — спокойно согласился Бушуев, — давеча, перед наступлением, все роздал, думал, тут трофейного табаку добуду, а у этих голодранцев у самих ничего нет.
Вон сидят, таращатся! Думали, я их постреляю… Дураки! Мичман Бушуев с пленными не воюет. — Он долго смотрел на стены промкомбината, с которых не так энергично, как прежде, но все еще вел огонь пулеметчик. — Вот гады. Может, это они моих матросиков положили, а я до них так и не добрался!
Чтобы не стать мишенью для немцев, Мухин тоже сел и ощутил под рукой мягкую, как ворс домашнего ковра, молодую травку. Видимо, здесь, у стены, был солнцепек, днем земля хорошо прогревалась, и трава, несмотря на утренники, бурно пошла в рост. Мухин погладил ее ладонью и засмеялся. Бушуев заметил.
— По склонности характера веселишься или так, по дурости?
— А где ваши подчиненные? — в свою очередь спросил Мухин.
— Это те салаги, что давеча явились? — мичман не торопясь вывернул карман, бережно ссыпал невидимые крупинки на клочок газеты, свернул крохотную цигарку. — Одного ты уже видел. В августе его из Ленинграда в Среднюю Азию вывезли, а в сентябре он уже обратно, на запад ехал… Остальные погибли еще раньше. Я говорил, нельзя в нашем деле без выучки. А ребята хорошие. Совсем как мои матросики.
— Что же все-таки произошло тогда, в феврале? — спросил Мухин. — Мне никто ничего толком так и не объяснил.
— И не мог объяснить, потому как никто ничего не знает. Кроме меня. Я один остался.
— Хотя бы коротко…
— А долго рассказывать и нечего. Восемнадцатого февраля это было. Подняли нас, значит, по тревоге, поставили задачу — все честь-честью. Командир батальона говорит: «Братва! На нас весь Морфлот смотрит! Пошли!» А мы: «Даешь Залучье!» Наступали по ручью Онутке. Не шли, а бежали. Маскхалаты нам выдали белые, так морячки скоро эту маскировку посрывали. Черные бушлаты, грудь нараспашку… «Даешь Залучье!» Дошли до Извоза, а там нас уже ждали… Навалились со всех сторон, расстреляли с близкого расстояния. Потом убитых стащили в овощехранилище— всех пятьсот человек — облили бензином и сожгли. А первый батальон через полчаса после нашего в Сосновке положили. Они от Хмелей шли, а мы от Гадова, через Сотино. Задумка такая у командования была, чтобы Залучье с двух сторон атаковать — не вышло у матросиков.
Может, теперь у пехоты получится? Как думаешь, младший лейтенант?
— Получится. Непременно получится! — уверенно отозвался Мухин. Бушуев внимательно на него посмотрел, но ничего не сказал.
Бой давно уже прекратился, но немецкие пулеметы все еще старательно сбивали кору с кладбищенских лип.
Зарипов принялся расстилать свою шинель: готовился завернуть в нее тело друга.
Через пролом в стене кладбища тянулась цепочка раненых.
По-пластунски, словно все немецкие пулеметы стреляли по нему, подполз маленький юркий боец в надвинутой на глаза каске, протянул Бушуеву котелок с кашей.
— Откушайте, товарищ мичман, земляк мой, повар Негодуйко, расстарался…
Бушуев краем глаза заглянул в котелок.
— Мать честная! Да это ж царский обед! Ну-ко, взводный, вынимай ложку.
— Красноармеец Степанов, почему вы не во взводе? — стараясь сдержаться, спросил Мухин. — Вы забыли свое место?
Уже не шкодливый котенок, а осторожный кот замер.
— Понимаешь, какое дело… — Бушуев поперхнулся дымом, долго и нудно кашлял. — Он ко мне в ординарцы напросился, я и взял. С согласия Охрименко, конечно…
— Вам не положено! — Мухин все-таки не выдержал, сорвался на крик. — По штату не положено!
— А воевать с такой рукой положено?! — Бушуев выставил вперед изуродованное плечо.
Черные угольки кошачьих глаз Степанова понимающе сузились: морская пехота, похоже, победит…
Мухин отвел взгляд.
— Меня бы спросили, я бы дал бойца из легкораненных. Зачем же здорового отрывать для такого дела?
— А ты не жалей. Сдается мне, что тебе от него проку— как от козла молока.
— С чего вы взяли?
— Все с того же. Ты налимов в реке ловил? Так вот есть люди, на налимов похожие: чем сильнее на него давишь, тем стремительнее он из-под тебя выворачивается. Ничего с этим не поделаешь, порода такая. Вот Охрименко мне вроде штрафников прислал… Этот не нарушит, а воевать, как они, не будет, себя под пулю не подставит.
— А долг воина? Совесть, наконец? — Мухин почти кричал. Ненавистная физиономия Степанова была рядом, и ему до зуда в кулаках хотелось по ней ударить…
— Совесть, говоришь? — Бушуев рассмеялся. — Ты у него спроси, что это такое и с чем едят.
Умный кот скромно опустил глазки.
— Зато уж насчет жратвы — это, я тебе скажу, артист! Из-под земли достанет, у родного отца из зубов вырвет!
— Не из-за этого ли вы его в ординарцы взяли? — вырвалось у Мухина. Бушуев не обиделся.
— Ты меня этим не кори, братишка, не надо! Мне немец дырку в желудке сделал, остальное доктора вырезали. Хочешь— не хочешь, а каждые полчаса принимать какую-то пишу надо, иначе опишут на берег. А у меня здесь еще дел полно…
Он и вправду принялся есть кашу. Мухин, чтобы не видеть этого, пошел прочь.
Проходя через пролом, он опять увидел «своего» немца. Он отполз от ограды довольно далеко. «Значит, не убит, а только ранен, — почему-то с облегчением подумал Мухин, — пойти, разве, позвать санитара?» Он огляделся. Раненые брели через все кладбище к северной стене. Видимо, там, а не в часовне был устроен перевязочный пункт. Если туда и обратно — бегом, это займет минут десять. Да еще найдется ли свободный санитар.
Он присел на корточки. Раненый смотрел на него спокойно, без тени вражды. Узнал или нет? Распластанная по земле шинель, брюки, серый мундир с алюминиевыми пуговицами — все было в крови. Своими узкими ладонями раненый зажимал нижнюю часть живота, и кровь сочилась между пальцами.
— Meine Mutter… So geschädigt dein Herz… Horen Sie mal, helfen Sie mir, bitte!
Мухин вздрогнул. Дрожащими от нетерпения пальцами он шарил в кармане, но почему-то все время натыкался на шершавую рукоять нагана.
— Я сейчас… Потерпите немного.
Индивидуального пакета не оказалось. Немец лежал на боку, сжавшись в комок, разжать который едва ли хватит сил. А если перевернуть его на спину? Пожалуй, это ничего не даст, да и времени у него не остается…
И Мухин побежал.
Медпункт разместился в северной части стены, куда не залетали немецкие снаряды. Еще издали Мухин увидел Зою — она сортировала раненых на тяжелых и легких и тут же оказывала первую помощь.
— Ну чего тянешь, Линько, чего тянешь? — кричала она прокуренным до хрипоты голосом. — Заснул, что ли?
Линько, немолодой санитар с лицом, изрытым оспой, и впрямь двигался слишком медленно. Окровавленными, как у мясника, руками он сдирал прилипшие к телу гимнастерки, ножом вспарывал штанины и рукава, разрезал голенища сапог. Потом наступала очередь Зои. Обработав рану, она смазывала ее спиртом, накладывала повязку, вводила противостолбнячную сыворотку и говорила каждому:
— Потерпи, миленький, скоро отправим тебя в тыл, а там и домой к жене поедешь.
На самом же деле у роты Охрименко тыла больше не было. Пока штурмовали кладбище, танки и пехота противника уничтожили дивизион сорокапяток, склад боеприпасов, нарушили связь. Рота оказалась зажатой в пятиугольнике старого кладбища. Ключ от Залучья был теперь в руках 1113-го стрелкового полка, но существовал ли сам полк, никто не знал.
Под самой стеной, куда осколки залетали сравнительно редко, раненых набралось особенно много. Проходя между их распростертыми телами, Мухин оступился и чуть не упал. Кто-то протянул руку, поддержал. Это был ефрейтор Довбня.
— Живой, младший лейтенант? — несказанно удивился он. — Вот чудо! А меня опять зацепило. Такая, значит, планида…
— Зоя! — крикнул Мухин.
Она подняла голову, тыльной стороной руки поправила волосы.
— Там раненый, — сказал Мухин. — Он немец. Мальчик еще… Ранен тяжело. Кажется, в живот…
Все молчали, и Зоя тоже. Она стояла и смотрела на ровные ряды усыпанных прошлогодней листвой могил.
— Если ему не помочь, он умрет! — сказал Мухин, — Дело в том, что… он не хотел стрелять…
Головы раненых повернулись к нему.
— Да, не хотел. И потом, он, наверное, музыкант!
Никто не проронил ни слова.
— Зоя, вы слышите меня? — крикнул снова Мухин.—Военнопленные имеют право на вашу помощь! Вы обязаны, слышите?!
Все молчали, и Зоя тоже.
— Ну, честное слово, он не виноват… — устало сказал Мухин. — Поймите, товарищи, немцы разные бывают…
Бойцы молча смотрели на него, и только ефрейтор Довбня сказал не совсем уверенно;
— Ежели точно — музыкант, то какой из него фашист?
Зоя тряхнула короткими кудрями, словно сбросила оцепенение, приказала санитару;
— Налей, Линько!
Санитар полез куда-то в святая святых закуток, извлек жестяную канистру и руками, испачканными кровью, нацедил немного в алюминиевую кружку. Зоя выпила, облизнула губы.
— Музыкант он или нет, мне без разницы, а токо помочь вашему фрицу не могу ничем.
Вернувшись к раненому, Мухин еще издали понял, что опоздал, и присел на камень.
Два раненых проходили мимо, и один сказал другому;
— Молодой ишшо, младший-то, сердце не как у нашего брата, не скипелось, вот и пожалел фрица.
— Ничего, скипится, — отозвался другой.
Свой взвод Мухин нашел возле часовни. По приказу Дудахина бойцы рыли окопы полного профиля. Внутри часовни на глыбах слипшегося кирпича сидели кружком Трёпов, Бушуев, Раев и Карабан. Перед ними на земле дымил костер.
— Садись, — сказал Трёпов, — расскажи, именинник, как ты пулеметчика снял.
— Где командир роты? — спросил Мухин.
— А с нами и знаться не хочешь? Да, растут люди…
По приставленному к стене узкому бревнышку младший лейтенант поднялся на перекрытие. На загаженных голубями балках стояли Охрименко и Савич и смотрели в бинокли. Далеко в поле, в розовой дымке погожего утра, поднимались к небу зловещие столбы черного дыма.
— Ты прав, Николай, — сказал Охрименко, — это горят Меленки. Только как же это фрицам удалось прорваться? Если шли вдоль берега, так там бы их первый батальон встретил.
— Если было кому встречать, — невесело усмехнулся Савич.
Охрименко молчал.
— Дурацкое положение! — сказал он через минуту. — Выполнить боевое задание и не знать, что делать дальше. — Тут он заметил Мухина. — Слышал, слышал о твоих подвигах. Э, брат, да ты в крови! Куда ранило?
— Товарищ старший лейтенант, я насчет военнопленных. Они имеют право на помощь. Особенно раненые.
— Кто же в этом сомневается?
— Санинструктор Романова.
— Вот как! — Охрименко и Савич переглянулись. — Что же ты, брат, ее плохо воспитываешь?
Мухин густо покраснел.
— Санинструктор мне не подчинена.
— Да ладно, зови! — не скрывая улыбки, сказал Охрименко.
Зоя пришла быстро, не глядя на Мухина, доложила командиру роты о количестве раненых, расходе перевязочного материала, спирта, заменявшего йод.
— Всех перевязала? — ласково спросил Охрименко.
— Так точно, товарищ старший лейтенант, а как же иначе?
Ротный поманил ее пальцем к краю стены.
— А это что?
Вдоль ограды, на тропочках и просто между могильными холмиками лежали люди в серо-зеленых шинелях и коротких, как на подростках, мундирах.
— Так это ж немцы!
— Вот именно, — сказал ротный, — мы русские, они немцы. Разные нации…
— Так они ж — враги!
— Были врагами, когда воевали, а теперь просто немцы. Военнопленные. А раз так, имеют право на твою помощь, ясно?
Зоя опустила голову.
— Что хотите со мной делайте, товарищ старший лейтенант, а только я этой сволочи…
— Разговорчики! — вскричал ротный. — Забыла, о кем разговариваешь?
— Так своих же перевязывать нечем, товарищ старший лейтенант!
— Изыщи. Со здоровых рубахи сыми — теперь тепло — разорви на полосы. Да что мне тебя учить, сама знаешь.
— Все одно не хватит. Вон их сколь. Да и некому это делать. Санитаров четверо осталось, да и те с ног валятся, я сама не знаю на чем держусь — ведь не лошади! Думала, закончу — отдохну маленько… Несправедливо это, товарищ старший лейтенант! Они с нашими пленными чего вытворяли?
Охрименко постегал веточкой застрявшую в расщелине немецкую пилотку, сбил с рукава голубиный помет.
— Удивляешь меня, Романова. Сознательный, понимаешь, боец, комсомолка, медали имеешь и вдруг такое… Ты что же, не видишь разницы между нами и фрицами?
— Вижу.
— Видишь, а рассуждаешь. Кто эти солдаты? Те же рабочие и крестьяне, обманутые гитлеровской пропагандой. Твоя задача эту пропаганду повернуть обратно, против Гитлера.
— Ну и шуточки у вас!
— Я не шучу, Романова. Им ведь что внушают: большевики пленных мучают, голодом морят, убивают — они и верят и дерутся до последнего. А тут — обратно: не мучают, не убивают, да еще и медпомощь оказывают. Что получается? Получается, что Гитлер врет. Уже — сомнение…
— Да нам-то кака корысть от ихних сомнений? Они ж— в плену. Отвоевались.
— Вот тут ты, Романова, обратно ошибаешься. — Охрименко хитро посмотрел на Савича и Мухина, — Они у нас еще повоюют. Не оружием, конечно, а другим манером. Как думаешь, немцы за нами сейчас наблюдают?
— А черт их знает!
— Правильно, глаз не спускают. И, наверное, там, оставшимся, про наши «зверства» болтают. Ну, солдаты, понятно, верят. И вдруг их наблюдатели со стены видят: сидят ихние дружки целехоньки, на головах свежие бинты, а наш повар им в котелки из своего черпака льет…
— Да вы что, товарищ старший лейтенант, с луны свалились? — возмутилась Зоя. — Чего лить-то? Нету у нас ничего, последние сухари раненым раздали!
— А вы водички скипятите. Так, чтоб на всех хватило. Кипяточком и напоите всех. Кипяток — он все лучше, чем ничего. Опять же немцам с промкомбината не видать, чем ты своих пленных потчуешь, а от кипятка какой-никакой, а парок идет… Смекаешь? Этот парок ихние наблюдатели в свои бинокли непременно заметят!
— И повернут автоматы против Гитлера, — язвительно докончил Савич.
— Как знать, други мои, как знать? — задумчиво произнес Охрименко. — Может, и придет такое время, а пока с меня довольно и того, чтобы каждый пятый, когда его припечет, без страха сдавался нам. Иди, девонька, подымай своих лопарей и учти: чем больше вы им бинтов накрутите, тем лучше будет для каждого из нас.
Мухин ждал, что, уходя, Зоя посмотрит в его сторону, но она даже не повернула головы.
— А ротный твой, — сказал Савич, толкнув Мухина локтем. — Ишь, как закрутил! Так я говорю, артист? Да ты чего молчишь?
— Товарищ лейтенант, я требую, чтобы вы обращались ко мне только официально, — сказал Мухин, — и, пожалуйста, без «артистов», это меня оскорбляет.
— Вот те — на! — Савич громко захохотал, обнажив великолепные ровные зубы. — Обиделся! Ну, знаешь, обиды— это не для нас. Для барышень. А ты — парень, между прочим, мировой: сказал — сделал. Да и девки тебя любят… — он проводил глазами уходившую Зою.
— Товарищ лейтенант!
— Ну ладно, ладно, не буду. И чего ты в бутылку лезешь по пустякам? Этого не скажи, того нельзя! За «артиста» взъелся. А чего? Разве ж это прозвище? Это ж — профессия! Токарем-пекарем может быть всякий, а артистом— шалишь! Талант надо иметь! Кстати, разведчик— тоже артист. Хочешь быть разведчиком?
— Я командир стрелкового взвода. И потом… когда у вас в разведке есть такие, как младший лейтенант Карабан…
Савич нахмурился.
— Ты Карабана не трожь. Что ты о нем знаешь? А я с ним вторую войну воюю. Что же касается его ошибки, так у кого их не бывает?
— Так ведь полвзвода полегло!
— А сам куда глядел? Разведчик не семи пядей во лбу, он такой же, как и все, и нечего кадило раздувать. А насчет разведки подумай— стоящее дело. Скажу прямо: ты нам подходишь. Не дурак, не трус, товарищество правильно понимаешь, а главное, немецкий знаешь. В нашем деле это — козырь. Остальному научишься.
— Чему научусь? — Мухин поднял глаза. — «Хенде хох! Мессер из ножен»?
Савич захохотал.
— И этому — тоже.
— Товарищ старший лейтенант, — крикнул наблюдатель, — идет кто-то! К нам идет!
Залитое солнцем поле пересекали двое. За ними охотились сидевшие на стене комбината и появившийся недавно возле одной из бань пулеметчик. Но то ли снайперы не были достаточно искусны, то ли двое оказались стреляными воробьями, как бы то ни было, они с каждой минутой приближались к кладбищу, преодолевая открытые места то короткими перебежками, то по-пластунски, то неожиданными стремительными бросками. У того, который был ниже ростом, под шинелью виднелось что-то белое.
— Что за дьявольщина! — сказал Охрименко, отрывая бинокль от глаз. — Ну-ко, младший лейтенант, глянь. Боюсь, не привиделось ли мне…
Мухин взял бинокль.
— По-моему, это военврач Полякова. А кто второй — не разберу.
— Значит, не привиделось, — сказал Охрименко. — Может, ты, Коля-ягодка, объяснишь, какого дьявола она прется сюда да еще среди бела дня?
Савич стоял бледный, опустив голову, губы его были плотно сжаты.
— Ах, сукины дети, сукины дети! — продолжая наблюдать, возмущался Охрименко. — Жить им надоело, что ли? Да нет, не надоело. Скорей — наоборот…
В какой-то момент бежавшие залегли надолго — пулеметчик прижал их к земле. На Мухина вдруг накатила волна бесшабашной храбрости.
— Разрешите, товарищ старший лейтенант?
— Чего разрешить? — Охрименко смерил его колючим взглядом.
— Разрешите помочь! — Мухин мотнул головой в сторону поля.
— Да? Как же ты им поможешь?
— Очень просто. Сначала сниму пулеметчика, потом…
— Потом? — заорал Охрименко, выкатывая бедки. — «Потом» — не будет! Потому, что он снимет тебя, дурака, раньше! Он классный пулеметчик! А у меня и так боеспособных осталось сорок! Понял? А мне через полчаса бой принимать! Это ты понимаешь?
Мухин попятился, он еще никогда не видел своего ротного в таком гневе.
Неожиданно Савич сорвался с места и прыгнул вниз со стены.
— Назад! — закричал Охрименко. — Лейтенант Савич, приказываю, назад!
Но Савича в часовне уже не было.
Он одним прыжком перемахнул через сложенные у входа мраморные обломки и побежал, петляя, навстречу Поляковой и ее спутнику. Призывая всех чертей на его голову, Охрименко приказал открыть огонь по пулеметчику.
— Срежет ведь сукина сына, сто чертей его бабушке…
Почти одновременно с Савичем из часовни исчез Карабан. Мухин видел, как он бежал вдоль ограды, а потом словно сквозь землю провалился. «Мне бы так научиться!»— с завистью подумал взводный.
Винтовочный огонь оказался неэффективным. Подтащили миномет, и Охрименко сам устанавливал прицел и командовал «огонь». Мины плотно ложились вокруг баньки, одна даже угодила в крышу, но пулеметчик продолжал стрелять. Скорей всего, он сидел в какой-то яме или окопчике с противоположной стороны.
Сначала Савича от Поляковой отделяли метров двести. Когда расстояние сократилось до ста, лейтенант пополз. Иногда он совсем скрывался в складках местности. В такие моменты Охрименко опускал бинокль и прикрывал ладонью глаза…
Неожиданно пулемет замолчал. Еще не веря в чудо, старший лейтенант подался вперед, а рота уже орала «ура» и бросала в воздух свои, потерявшие за зиму форму, шапки.
От баньки, лишь слегка пригнувшись, к Поляковой бежал младший лейтенант Карабан. Но еще раньше возле нее как из-под земли вырос Савич.
Рота бесновалась от восторга, Бушуев хохотал, как сумасшедший, и даже пленные немцы, наблюдавшие за всем через пролом, одобрительно качали головами.
— Вот, Петя, какими бывают настоящие мужчины, — посмеиваясь, сказал Трёпов.
— Настоящие хулиганы! — поправил Охрименко. — Пускай только вернутся живыми, уж я им дам прикурить!
— Позволю заметить, — сказал Трёпов, — они вам не подчинены. Начальство у обоих совсем другое.
— Другое не другое — какая разница? Нас отрезали, — сказал без выражения Охрименко, — Речицы, Сосновку, Избитово, Березовец взяли и — замкнули. Вон Хмели горят, видишь? Стало быть, километров восемь теперь до штаба полка. Да и жив ли штаб — тоже неизвестно. Связи нет.
Трёпов протяжно свистнул, но Охрименко уже забыл о нем.
— Ах, сукины дети! — говорил он, разглядывая в бинокль бегущих. — Видно, правду говорят: дуракам везет. Ни один, кажется, не ранен. А Раиса-то Петровна какова! Вот удивила! Будешь теперь с нами одной ложкой лихо хлебать. Хотя куда тебе, бедолаге, деваться?
Гнев его прошел.
Дождавшись, когда четверо, задыхаясь от бега, миновали пролом в ограде, Мухин пошел к своим. От всего виденного голова его шла кругом.
Негромко переговариваясь, расходились по своим местам бойцы, в неглубоких нишах спали — и к стрельбе, и к «ура» давно привыкли, обтерпелись: не удивишь ничем. Своих раненых разместили в укрытиях, немцы, белея свежими повязками, лежали группами поодаль — в отличие от русских, они и в плену соблюдали субординацию: унтер-офицеры сидели отдельно от солдат.
Смутное ощущение от того, что тогда, в окопе, он сделал что-то не так, не по-мужски, не выходило у Мухина из головы. Теперь это переросло в уверенность: он должен встретиться с Зоей и объясниться. Он направился к перевязочному пункту. Сейчас он подойдет к ней и скажет: «Зоя…»
Пулеметная трасса праздничным фейерверком прошла над головой, с часовни ответили, после чего наступило затишье.
Нет, он возьмет ее под руку, отведет подальше, где их никто не увидит, и скажет: «Милая Зоя, то, что произошло со мной, случилось не по моей вице. Десятки поколений Мухиных воспитывались в духе безмерного уважения к женщине. Все они, гусары, гвардейцы, прапорщики, полковники, есаулы, полковые лекари, гимназисты, наконец, комиссары рабоче-крестьянской Красной Армии, легко сбросившие с плеч рухлядь сословных предрассудков, остались неколебимы в одном — уважении к женщине. Ты не думай, что я тебя не люблю. Я, может быть, не такой храбрый, как лейтенант Савич, и не такой красивый, как Раев, но я всегда буду любить тебя сильно и нежно и сделаю все, чтобы ты со мной была счастлива».
Замирая от ожидания трудного объяснения, Мухин подошел к перевязочному пункту. Возле стены на снарядном ящике, белея голыми ягодицами, лежал в неудобной позе пожилой немец. Перед ним стоял длинный Линько и, сцепив от усердия зубы, пытался вытянуть щипцами застрявший в тканях тела осколок гранаты. Два солдата наблюдали со стороны и посмеивались. После каждой очередной неудачной попытки Линько тяжело вздыхал и, вытирая обильный пот, говорил сердито:
— Чего иржете? Оперировать — это вам не мотней трясти, тут сперва надо науку превзойтить.
— Где санинструктор Романова? — спросил Мухин.
Солдаты замолчали, немец перестал стонать, Линько выпрямил спину. Его выцветшие глаза без ресниц, казалось, оценивали младшего лейтенанта на вес…
— Будить не велела.
— Что? А если срочная операция? Вот хотя бы как эта?
Линько переступил с ноги на ногу, пожал плечами.
— Вы, товарищ младший лейтенант, понять должны: девчонка третьи сутки глаз не смыкала, извелась вся, а туг — что ни начальник — ее требуют.
— Хорошо, — сказал Мухин, — я не буду будить. Скажи только, где она.
Линько с недоверием покачал головой.
— Воля ваша, а только и вам бы ее пожалеть не грех…
— Ладно, показывай!
Недовольно ворча, санитар подошел к нише, где хранились медикаменты, и отогнул край брезентового чехла. На составленных в ряд ящиках с патронами, подкорчив колени к подбородку и подложив кулак под голову, спала Зоя. Рот ее, как у ребенка, был приоткрыт, щеки от сна порозовели, расстегнутые пуговки гимнастерки открывали нежную, без единой морщинки, шею с первым весенним загаром.
— Давеча токо-токо прикорнула — к командиру вызвали, — бубнил за спиной Мухина Линько, — потом Дудахина черти принесли, теперь вот вы…
Мухин не слушал. Сердце его билось беспокойно и радостно, словно торопилось отсчитать положенное судьбой счастье как можно скорее, проглотить его, как глотает молодой солдат перед атакой недоваренную в спешке, твердую, как дробины, «шрапнель», прекрасно зная, что делать этого нельзя и все-таки делая, потому что одному богу известно, вернешься ли еще когда-нибудь к этому занятию… Душа его, хотя и по капле, но неуклонно и с каждой минутой все быстрее наполнялась невиданной нежностью к этому беззащитному— теперь он был в этом совершенно уверен — существу.
— Укрой, Линько, или нет, лучше я сам укрою, а ты смотри, чтобы никто не подходил и не будил.
Он вернулся к взводу, сел в остро пахнущий мочой угол между часовней и оградой, притянул, как это делала она, колени к подбородку и замер, боясь расплескать и без того бьющее через край чувство. Даже не закрывая глаз, он все время видел перед собой Зою. Маленькую, нежную Зою, лежащую в неудобной позе на ящиках, и с удивлением и радостью открывал в ней все новые, не виданные ранее, черты. Короткие жидкие волосы ее неопределенного цвета уже не казались ему ни слишком короткими, ни слишком жидкими, и цвет их был вполне определенный— его любимый цвет спелой ржаной соломы. Даже веснушчатый вздернутый нос вызывал в нем трогательную нежность.
Кто-то из бойцов окликнул его, он не расслышал. Верховский принес четверть ржаного сухаря и кипятку — он не повернул головы. Время остановилось для него, и даже минутная стрелка карманных часов, казалось, зацепилась за римскую цифру «5» в самом низу пожелтевшего от времени циферблата. Он повел глазами вокруг. Отрыв окопы, бойцы занимались своими делами: писали письма, которые некуда было отправлять, пришивали подворотнички к вылинявшим добела гимнастеркам, а то и просто бесцельно бродили по узким ходам сообщения, придумывая себе какую-нибудь заботу — в час перед боем вовсе без заботы очень легко сойти с ума… На песчаном дне ближайшего окопа, устланном сухими листьями, спал самый спокойный человек в роте — пулеметчик Булыгин.
Когда над западной частью обширного поля появились немецкие бомбардировщики, Мухин скомандовал «в укрытие!» и терпеливо ждал, пока его бойцы — все до единого — скроются в земле. Бросив тревожный взгляд в сторону перевязочного пункта, он спрыгнул в чей-то окоп и стал наблюдать за самолетами. «Юнкерсы» шли обычным строем, кажется, даже без сопровождения истребителей, при подходе к цели развернулись от солнца — так им было удобней бомбить. Услышав знакомый вой, которого раньше так страшился, а теперь воспринимал почти равнодушно, Мухин сполз пониже и надвинул на глаза каску. Он был уверен, что бомбежка долго не продлится, но, подняв голову, увидел новую волну бомбардировщиков, заходивших с юга, и еще одну — с востока, пока что едва заметную. Земля дрогнула, посыпались кирпичи с ограды, все вокруг заволокло густой пылью. В этой пыли, обезумев от страха, метались пленные немцы, ища спасения, прыгали в окопы к своим недавним врагам, что-то лопотали, а он сидел и думала том, как после бомбежки встретится с Зоей и какие слова ей скажет…
Лишь очень сильный взрыв совсем рядом заставил его вспомнить о том, что происходит. Под Мухиным дрогнула земля, обрушились стенки окопа, уши, глаза забило песком и глиной. Рядом закричали пронзительно и страшно. Мухин рванулся наверх, но успел лишь наполовину высунуться из окопа, когда новой взрывной волной его сшибло обратно, ударило о земляную стенку, окатило дождем колкого песка. Следующий взрыв похоронил бы его заживо, если бы чуть раньше Дудахин не поднял его наверх, не оттащил волоком, оглушенного, ослепленного прочь от разрушенного окопа и не сбросил бы в другой, более надежный. Ткнувшись лицом в чью-то кисло пахнущую шинель, Мухин пришел в себя, снова начал видеть и слышать. Он был рад, что помкомвзвода тут сидит рядом на корточках, ожидая приказаний. Однако приказывать было нечего, разве что крикнуть погромче, чтобы береглись, но бойцы это знали и без него, и Мухин не приказал, а попросил:
— Пошли узнать, жива ли Зоя.
Дудахин снял шапку, выколотил ее о колено.
— Живая. Давеча, как бомбежка началась, раненых по щелям распихивала.
— Ты пошли все-таки.
Помкомвзвода поискал глазами, выбрал Верховского. Полузасыпанный песком учитель не сразу оторвался от такой же серой, как и он сам, стенки, надвинул каску на уши и принялся долго и нудно карабкаться наверх, словно штурмовал Монблан.
Новая серия взрывов, едва ли не более сильных, чем прежние, обрушилась на кладбище, сметая остатки крестов, принялась сокрушать столетние деревья, засыпая людей обломками сучьев.
Прямо на Мухина, должно быть, не заметив его, скатились трое пленных немцев, сумасшедше выкатывая белки, лезли куда-то в угол. Дудахин, матерясь, хватал их за воротники, но сверху уже сыпались другие, повизгивая, лезли друг под друга.
— Черт с ними, — устав от непосильной работы, сказал помкомвзвода, — ошалели от страха, теперь с ними ничего не сделаешь. Айда, младшенький, поищем другое место.
Минут через десять самолеты улетели. В окопах зашевелились, отплевываясь и кашляя, полезли наверх, перекликаясь возбужденно, почти радостно.
Мухин собрался бежать на перевязочный пункт, когда тяжелая рука легла ему на плечо.
— Обожди маленько, дело есть. — Дудахин кусал губы, глядел в сторону. — В общем, такое дело… Перешел ты мне дорогу, товарищ младший лейтенант. Сам того не зная, перешел. Тебе это вроде ни к чему, а у меня вся стратегия, можно сказать, — к чертовой матери!
— Какая стратегия? Какую дорогу? — однако, подумав, Мухин понял, о чем идет речь. У него сразу опустились руки, и ноги перестали слушаться. — Почему молчал?
— А что, кричать надо?
— В самом деле…
Они присели на край окопа. Дудахин неистово дымил самосадом, Мухин хватал ртом воздух, как выброшенная на берег рыба.
— Земляки мы с ней, — после долгого молчания сказал Дудахин.
— Знаю.
— Знаешь, да не все. Любовь промеж нас была. Еще на гражданке. На заимку она ко мне прибегала.
У Мухина тоскливо сжалось сердце.
— Ну и что?
— Чего еще? Прибегала и все. Остальное, думаю, понятно.
— Да, понятно.
Они снова помолчали.
— Чего же ты теперь от меня хочешь? — спросил Мухин. — Любите и любите на здоровье. Я тут при чем? И вообще, зачем ты этот разговор затеял?
— А затем, — глухо проговорил Дудахин, — что у нее шарики в другую сторону закрутились. Не на меня, а на тебя виды имеет, хоть ты ей и отбой дал.
— И про это рассказала?
— А как же. Ревела вот тут у меня, — Дудахин показал на свое плечо. — Просила с тобой потолковать… Ты не подумай, что она это из-за твоих «кубарей». Такую девку «ромбом» не соблазнишь, не то что… Короче, давай так: кто из нас двоих эту волынку переживет, — он небрежно кивнул в сторону запада, — тому с ней и под венец идти. Согласен? Тогда — лады. Не знаю, как ты, а я, если жив останусь, Зойку на руках носить буду.
Дудахин поднялся, но пошел не в сторону перевязочного пункта, а в противоположную, где минометчики откапывали засыпанные во время бомбежки минометы.
С часовни прокричали фальцетом:
— Вторрая ррота! Занять круговую оборону!
Пока команду передавали по всем взводам, Мухин успел добежать до НП и вскарабкаться на сильно поврежденную стену. Несколько солдат второго взвода таскали на верх часовни бревна, доски, мешки с песком — делали помост для командира и завал на случай штурма; в том углу, где помост был уже готов, стояли Охрименко, мичман Бушуев с неразлучным автоматом. Чуть позже пришли Трёпов, Раев и новый командир третьего взвода Рубцов. Каждый поднимавшийся наверх, докладывая ротному о потерях, невольно косил глазом в сторону шоссе. Всем казалось, что с высоты можно увидеть то, что неизменно приходит следом за бомбежкой и что, наверное, уже идет, тянется, дымя выхлопными газами и вот-вот покажется из-за ближайшего холма…
— Пэтээры подтянуть к воротам, — говорил негромко Охрименко, — думаю, фрицы попробуют сперва ударить в это место. Сами ворота завалить камнем — его тут до хрена — людей разместить вдоль ограды, пулеметы, в том числе и трофейные, расставить по углам. Один мне, сюда.
— А если отсюда начнут долбать? — осторожно спросил Раев, с опаской поглядывая на завал внизу.
Ротный почесал за ухом мундштуком самодельной трубки.
— Думаю, с оградой им придется повозиться. Дикий камень все-таки. Да и мы не лыком шиты, встретим, как положено. — Он поднял голову, оглядел всех спокойным, каким-то будничным взглядом. — Надолго нас не хватит. Только нам надолго и не надо. Продержимся до прихода своих и — все. А они подойдут, не могут не подойти. Зря, что ли, мы за это проклятое шоссе цеплялись? — Он напрягся, посуровел, ожидая возражений, но никто не возразил, и ротный довольно кивнул. — Правильно. Раз мы здесь, значит, так надо. Однако что-то сегодня фрицы не торопятся… — Он вынул из кармана наручные часы без ремешка, мельком взглянул. — Половина восьмого, а их все нет. Ну что ж, и на том спасибо. По местам! Как это поется: «Это есть наш последний и решительный бой…» Хотя, может, и не последний.
Спускаясь вниз, Мухин случайно бросил взгляд в сторону алтаря. В тесной полутьме, заваленной битым кирпичом, сидела и выла по-бабьи, в голос военврач Полякова. Перед ней стоял и неловко переминался с ноги на ногу лейтенант Савич.
— Ты пойми, Коля, — говорила она, повернув к свету зареванное, ставшее удивительно некрасивым лицо, — нету у меня жизни без него! Сама думала — есть, а оказалось— все в нем, в Боре. И по горам за ним таскалась, и на фронт пошла… У тебя хоть Верка — жена, ребятишки, а у меня никого теперь, один белый свет кругом. Как жить-то дальше, Коля?!
Возле чугунных ворот кладбища быстро росла баррикада из кирпичей, дикого камня и обломков мрамора. Раненые в этой работе не участвовали. Те, у кого не были забинтованы руки, чистили оружие, набивали патронами пулеметные ленты, раскладывали под стеной гранаты. Ефрейтор Довбня, набивая самокрутку крошевом сухих прошлогодних листьев, неторопливо рассказывал:
— Оне, эти заморозки, потому и зовутся утренниками, что бывают к утру. Либо ночью. Как начнут с 22 марта так и идут. Ежели бы подряд, так ровно через сорок ден и кончились, вот тады и сажай свои огурцы, Зиновий. Ан, подряд-то оне не бывают. Иной год не токмо май — июнь прихватят! Так что срока твои, земеля, ни к чему. Все дело в утренниках.
На северо-западе, теперь уже явственно слышимый, нарастал рев танковых моторов. Притихший было окопный люд зашевелился. Негромко переговариваясь, бойцы будили спящих, позевывая, привычно занимали места у ПТР, щелкали затворами, дисками ручных пулеметов. Пробежали куда-то подносчики патронов, сгибаясь под тяжестью ящиков, с левого фланга на правый зачем-то пронесли разобранный на части ротный миномет; молодой тщедушный солдатик, бестолково махая руками, погнал вверенное его попечению послушное стадо пленных в глубь кладбища, подальше от стен.
Из часовни, придерживая болтающиеся планшетки, выскочили Трёпов, Раев и Рубцов и зелеными кузнечиками запрыгали среди холмиков выброшенной земли. Последними из часовни вышли Полякова и Савич, постояли рядом, потом протянули друг другу руки и разошлись — он вернулся на НП, она направилась на перевязочный пункт.
Проходя мимо окопов первого взвода, подняла голову, узнала Мухина.
— Вот что: среди пленных есть медики. Их надо уговорить поработать на нас. Если вас не послушают, ведите ко мне. Я найду общий язык. Да идите же! Я приказываю…
«У нее теперь нет никого на свете, кроме нашего полка, — думал Мухин, на бегу прислушиваясь к все нарастающему гулу, — значит, вся ее любовь теперь — мы: я, Савич, Охрименко, Трёпов, Дудахин, Верховский. Может, поэтому у нее и нет страха? А если у нее нет, почему у меня есть? Ведь и я люблю и, если не врет Дудахин, любим женщиной! А любовь — это все говорят — сильнее страха. Вот — идут по шоссе… А мне не страшно. Нисколечко! Пусть идут. Встретим, как положено. А потом подойдут наши. Обязательно подойдут наши…»
Шрапнельным грохотом треснуло над головой. Мухин по привычке присел, втянул голову в плечи. Глянув ненароком в небо, рассмеялся: с востока над кладбищем заходила небольшая грозовая тучка — первая в этом году. Что-то удивительно близкое, знакомое с детства и совершенно безобидное почудилось ему в этой сверхранней грозе. Идет такая тучка, не зная границ, фронтов и тылов, нейтралок и передовых, с севера на юг или с востока на запад, или еще как, и одинаково щедро поливает дождем и немцев, и русских, недавно оттаявшие грядки в огороде у матери и накрытые брезентом, еще не похороненные тела убитых этой ночью под Демянском. И не удивительно, если днем раньше эту самую тучку видела над своей головой мать Пети Мухина и побежала, прячась от ливня, вдоль по Ильинке, мимо чужих заборов и покосившихся сараев, пока не свернула в свой переулок, не спряталась, мокрая и радостная, в крыльце старого мухинского дома, провожая глазами уходившую на запад смешную тучку…
Мухин ждал, но громовых раскатов больше не было. Вместо этого в уши все настойчивее лез грохот гусениц и рев танковых моторов. Забыв про пленных медиков, младший лейтенант вскарабкался на ограду. За холмом, где шоссе делало крутой поворот, в облаках черного дыма зарницей вспыхнул артиллерийский залп. Прохрюкав в вышине, тяжелые снаряды разорвались далеко за кладбищем, у реки. От второго смешалась земля с небом впереди кладбищенской стены.
Протирая забитые землей глаза, сорок мужиков ждали следующего залпа.
Март 1980— апрель 1984
