Глава одиннадцатая Фиолетовая корова - Щегол - Донна Тартт - RutLib.com

Глава одиннадцатая
Фиолетовая корова

1

«Линкольн» выехал из-за угла, но когда машина остановилась перед нами, оказалось, что за рулем не Юрий, а совсем незнакомый мне мужик — с пронзительными ледяными глазами и такой стрижкой, будто парикмахерская у него — в вытрезвителе.

Борис представил нас по-русски.

— Privet! Myenya zovut Anatoly, — сказал мужик, протянув мне руку, испещренную, словно крашеное яйцо на Пасху, сизыми коронами и звездочками.

— Анатолий? — осторожно повторил я. — Ochyen’ priyatno.

В ответ хлынул поток русской речи — я ни слова не понял и в отчаянии повернулся к Борису.

— Анатолий, — любезно заметил Борис, — по-английски ни слова не разумеет. Правда, Толя?

В ответ Анатолий с серьезным лицом поглядел на нас в зеркало заднего вида и разразился очередной речью. Я был почти на сто процентов уверен, что татуировки у него на костяшках — тюремные: чернильные полоски размечают время — сколько дали, сколько отсидел, время прирастает ободками, как деревья годичными кольцами.

— Хорошо, говорит, выражаешься, — иронически сказал Борис. — Вежливость на пятерку.

— А где Юрий?

— А, он вчера улетел, — ответил Борис, роясь в нагрудном кармане.

— Улетел? Куда улетел?

— В Антверпен.

— Моя картина там?

— Нет. — Борис вытащил из кармана два листка бумаги, проглядел их при слабом свете, один протянул мне. — Но у меня квартира в Антверпене и машина. Юрий заберет машину, кое-какие вещи и приедет к нам.

Я поднес листок к свету и увидел, что это распечатка электронного билета:

ПОДТВЕРЖДЕНИЕ

ДЕКЕР/ТЕОДОР DL2334

НЬЮАРК ЛИБЕРТИ (EWR)

АМСТЕРДАМ НИДЕРЛАНДЫ (AMS)

ПОСАДКА 12:45A

ВРЕМЯ В ПУТИ 7 Ч 44 МИН

— От Антверпена до Амстердама всего три часа езды, — сказал Борис. — Мы в Схипхол прилетаем одновременно — ну я, может, на час попозже: я попросил Мириам забронировать нам билеты на разные рейсы. Я лечу через Франкфурт. У тебя — прямой.

— Сегодня?

— Да — сам видишь, времени у нас не то чтоб много…

— Но я-то зачем лечу?

— Потому что мне может понадобиться помощь, а я не хочу еще кого-то в это втягивать. Ну — еще вот Юрия. Но я даже Мириам не сказал, зачем мы туда летим. Да-да, можно было бы, — перебил он меня, — да только, чем меньше народу про это знает, тем лучше. Короче, беги сейчас, хватай паспорт и всю наличку, какая есть. Толя отвезет нас в Ньюарк. Я, — тут он похлопал по небольшой сумке, лежавшей на заднем сиденье — ручной клади, которую я до этого не замечал, — уже собрался. Подожду тебя в машине.

— А деньги?

— Бери, сколько есть.

— Надо было раньше сказать.

— Да ну. Насчет денег, — он зашарил по карманам в поисках сигарет, — ты особо не напрягайся. Сколько есть, сколько найдешь… Не в деньгах дело. Это так, для виду.

Я снял очки, протер стекла рукавом.

— В смысле?

— Потому что, — он постучал себя по голове костяшками пальцев, старинный его жест, придурок, мол — потому что я думаю им заплатить, но не всю сумму. Они у меня воруют, а я им что, премию выпишу? Что, они не начнут тогда, что ли, воровать у меня направо-налево? Это ж разве будет им урок? «Этот мужик — слабак». «С ним как угодно поступать можно». Но, — он порывисто закинул ногу на ногу, похлопал себя по карманам — искал зажигалку, — я хочу, чтоб они поверили, что мы, мол, собираемся отдать им всю сумму. Тебе, может, придется заскочить в банкомат, снять денег — можем это по пути сделать или в аэропорту. Новые купюры — симпатично смотреться будут. По-моему, в Евросоюз только десять тысяч ввезти разрешают? Остальное я разложу по пачкам и провезу у себя в сумке. — И, кстати, — он протянул мне сигарету, — нечестно, чтоб ты один выкатывал всю сумму. Будем на месте, я бабла докину. Это тебе от меня будет подарок. И еще банковский вексель — поддельный, короче, вексель — поддельный депозит, поддельный чек. Офшорный банк на Карибах. Выглядит все как надо, очень по-настоящему. Не знаю, правда, сработает ли. Придется импровизировать. Какой дурак за такую вещь возьмет вексель, а не наличку! Но я думаю, опыта у них мало, а положение отчаянное, так что… — он скрестил пальцы, — надежда есть! Посмотрим!

2

Пока Анатолий кружил по кварталу, я забежал в магазин и, не считая даже, сгреб все наличные, которые мы еще не успели отвезти в банк — что-то около шестнадцати тысяч. Потом побежал наверх и — под ногами у меня, беспокойно попискивая, вертелся Поппер — покидал вещи в сумку: паспорт, зубную щетку, носки, смену белья, первые попавшиеся брюки от костюма, несколько рубашек, свитер. Табачная жестянка с малиновкой лежала в ящике комода, под носками, я было схватил ее, но потом бросил обратно и быстро задвинул ящик.

Я уже мчался обратно по коридору, собака — за мной, но резко затормозил, увидев резиновые сапоги Пиппы, стоявшие возле ее двери: их яркая летняя зелень в голове у меня неотрывно сплеталась с ее образом, с самим счастьем. На миг я застыл, не зная, что делать. Потом вернулся к себе, схватил первое издание «Озмы из страны Оз» и нацарапал записку — быстро, чтоб не дать себе времени передумать. «Счастливого пути. Я люблю тебя. Без шуток». Я дунул на записку и сунул ее в книгу, а книгу положил на пол — возле ее сапог. Сложившийся на ковре натюрморт (Изумрудный город, зеленые резиновые сапоги, обложка «Озмы») вдруг показался мне хайку или еще какой-то гармоничной комбинацией слов, которая объясняла мои к ней чувства. На мгновение я застыл — тикают часы, всплывают детские воспоминания, распахиваются двери в давние яркие грезы, где мы с ней гуляем по летним лугам — а потом решился, вернулся к себе и взял ожерелье, которое словно бы подманило меня ее именем на одном аукционе: я вытащил ожерелье из темно-синей бархатной шкатулки и аккуратно повесил его на сапог, так, чтоб на золотых каплях заиграл свет. Оно было топазовое, восемнадцатого века, ожерелье для королевы фей, кулон-жирандоль — усыпанный бриллиантами бант и огромные, чистейшие медового цвета камни: как раз в тон ее глазам. Я оторвал взгляд от стены с ее фотографиями, отвернулся и помчался вниз по лестнице с каким-то детским чувством ужаса и восторга, как будто только что швырнул в окно камнем. Хоби сразу поймет, сколько это ожерелье стоило. Но к тому времени, когда Пиппа найдет его и прочтет записку, я буду уже далеко.

3

Вылетали мы с Борисом из разных терминалов, поэтому попрощались у входа, где меня высадил Анатолий. Стеклянные двери разъехались передо мной, беззвучно охнув. Аэропорт, досмотр, блестящий пол предрассветного зала вылетов — я посмотрел на мониторы, прошел мимо темных магазинов с опущенными металлическими ставнями — «Брукстоун», «Тай Рэк», закусочная с хотдогами, пробивается откуда-то бойкая музычка семидесятых (любооовь… любовь — это рай… детка, меня не забывай…), мимо неуютных, фантомных выходов на посадку — перекрытых канатными стойками, пустых, только какие-то студенты разлеглись на креслах, заняв сразу штуки по четыре, и спят себе, мимо безлюдного и до сих пор открытого бара, мимо безлюдной кафешки с замороженными йогуртами, мимо безлюдного магазина дьюти-фри, где я, последовав настойчивым советам Бориса, купил бутылку водки («лучше перестраховаться… там бухло продают только в специальных госмагазинах… может, даже стоит две взять») и пошел дальше, до выхода на посадку, где уже стояла толпа народу: глядят безжизненно этнические семьи, сидят на полу по-турецки туристы с огромными рюкзаками, уткнулись в ноутбуки ко всему, похоже, привычные бизнесмены с лоснящимися лицами, в несвежей одежде.

Самолет был набит битком. Я пробирался к своему месту через пробки в проходах (эконом-класс, середина ряда из пяти кресел), удивляясь, что Мириам вообще сумела раздобыть мне билет. Я так устал, что ничему другому больше и не удивлялся, не успел загореться знак, что можно отстегнуть ремни, а я уже спал — проспал все на свете: напитки, ужин, все фильмы — и проснулся только, когда уже подняли шторки иллюминаторов, в салоне стало светло и стюардесса проехала по рядам с тележкой, раздавая коробки с завтраком: веточка ледяного винограда, картонка ледяного сока, масляный, яично-желтого цвета круассан в целлофановой обертке и что желаете — чай, кофе?

Мы договорились встретиться возле багажной ленты. Бизнесмены молча похватали свои чемоданы и разбежались — по совещаниям, к маркетинговым планам, к любовницам — как знать? Крикливые юные укурки с радужными заплатками на рюкзаках отпихивали друга друга, пытались выхватить с ленты чужие сумки, спорили, куда бы лучше пойти дунуть с утречка… «В „Синюю птицу“, точняяяк, давайте…» «Нет, стоп — Хаарлеммерстраат? Так, правда, я записывал. На этой бумажке, посмотри? Нет, слушайте, ребят, идти надо туда, название не помню, но они рано открываются, и там тебе, короче, подадут и блинчики, и сок апельсиновый, и траву с бонгом».

Они потянулись к выходу, смеясь, вскидывая на плечи рюкзаки, споря о том, как дешевле всего добраться до города — пятнадцать или двадцать беззаботных человек с блестящими волосами. Я не сдавал ничего в багаж, но простоял там с час, наблюдая за тем, как крутится на конвейере одинокий, замотанный в толстый слой пленки чемодан — до тех пор пока на меня сзади не напрыгнул Борис, обхватив рукой за шею, наступая мне на пятки.

— Пошли, — сказал он, — а то выглядишь ты хреново. Пойдем, поедим, поговорим! Юрий нас ждет у входа с машиной.

4

Я как-то не ожидал, что город уже весь разряжен к Рождеству: еловые ветви, мишура, украшенные звездочками витрины, холодный, неласковый ветер с каналов, огни, ярмарочные лотки, велосипедисты, игрушки, краски и сладости, праздничный блеск и суматоха. Собачки, дети, сплетники, зеваки и носильщики, клоуны в цилиндрах и шинелях и танцующий крошка-шут в рождественском наряде, словно сошедший с картин Аверкампа. Я еще толком не проснулся, и все это казалось мне таким же нереальным, как мимолетный сон, приснившийся мне в самолете — я видел Пиппу в парке, там было много высоченных фонтанов, а в небе низко и царственно висела планета в сатурновских кольцах.

— Ниумаркт, — сказал Юрий, когда мы выехали к огромной круглой площади, на которой стоял сказочный замок с башенками, а вокруг раскинулся рождественский базар — хвойные ветки чуть прихватило снежком, притопывают ногами торговцы в теплых рукавицах, точь-в-точь картинка из детской книжки. — Хо, хо, хо! — Тут полицейских всегда толпы, — угрюмо сказал Борис, которого отбросило к двери, когда Юрий слишком резко завернул.

По ряду причин я здорово нервничал из-за того, где нас поселят, и не собирался жить в каком-нибудь клоповнике или спать на полу. Но, к счастью, Мириам забронировала мне отель возле канала, в старой части города. Я бросил сумку, положил деньги в сейф и вышел на улицу, где меня ждал Борис. Юрий уехал парковаться.

Борис бросил сигарету на булыжную мостовую, раздавил ее каблуком.

— Я тут давненько не был. — Изо рта у него шел пар, он оценивающе разглядывал неброско одетых прохожих. — У меня квартира в Антверпене — потому что в Антверпене у меня дела. Тоже красивый город — тот же свет, те же облака, как на море. Как-нибудь мы с тобой туда съездим. Но я вечно забываю, до чего мне и здесь нравится. Есть хочу — умираю, а ты? — Он ущипнул меня за руку. — Ты не против пройтись?

И мы побрели по узким улочкам, по промозглым аллейкам, куда не протиснется никакая машина, мимо бурых магазинчиков с запотевшими витринами, где были выставлены старые литографии и покрытый пылью фарфор. Пешеходный мостик через канал: коричневая вода, одинокая коричневая утка. Качается на воде пластиковый стаканчик. Ветер был резким, сырым, покалывал изморосью, и пространство вокруг казалось тесным, промозглым. Разве каналы зимой не замерзают, спросил я.

— Да, только, — он вытер нос, — это все, наверное, глобальное потепление. — В пальто и костюме с вечеринки он выглядел и неуместно, и в то же время — абсолютно в своей тарелке. — Что за собачья погода! Давай-ка сюда зарулим! Ты как?

Грязный бар у канала, или кафе, или что уж там, был отделан темным деревом и украшен в морской тематике — весла, спасательные круги, день за окном, а горят тусклые красные свечи, внутри — мутно, безлюдно. Дымный, давящий свет. Изнутри на подоконниках проступают капли воды. Меню нет. В дальнем углу доска-стойка, на которой нацарапаны непонятные мне названия блюд: dagsoep, draadjesvlees, kapucijnerschotel, zuurkoolstamppot.

— Давай я закажу, — сказал Борис и заказал нам еду, говоря, что самое удивительное, по-голландски. Принесли нам пиво, хлеб, колбаски и картофельное пюре со свининой и квашеной капустой — все, как Борис любит. Борис с набитым ртом рассказывал, как в первый и в последний раз катался по городу на велосипеде (катастрофа, полный провал) и до чего он в Амстердаме любит навернуть свежей селедки, для которой, слава богу, сейчас был не сезон, потому что, судя по его рассказам, есть ее нужно так — держишь за хвост и заглатываешь, раскрыв рот и задрав голову; впрочем, слушал я его вполуха — до того смешался в этой новой обстановке, что с чуть ли не до боли обострившимися чувствами ковырялся в пюре, ощущая, как странность города буквально сдавливает меня — запахи солода, табака, мускатного ореха, печально-коричневые, будто кожа старого переплета, стены кафе, а за ними темные закоулки, плеск солоноватых вод, низкое небо и старые здания подпирают друг друга с угрюмым, поэтичным — тронь и рассыплются — видом, и казалось, что — ну, мне казалось, что город этот, с его вымощенным булыжником одиночеством, — место, куда приезжают, чтоб уйти под воду с головой.

Скоро пришел и Юрий — пыхтя, раскрасневшись.

— С парковкой тут сложновато, — сказал он. — Простите, — протянул мне руку. — Рад видеть! — сказал, обняв меня с такой искренней теплотой, что я аж вздрогнул — будто мы с ним старые друзья, которые сто лет не виделись. — Все нормально?

Борис, допивавший уже вторую кружку, заладил про Хорста.

— Не понимаю, чего он в Амстердам не переедет, — сказал он, с наслаждением откусывая от колбаски. — В Нью-Йорке ему все плохо! Ужас, ужас, ужас! А тут-то, — он махнул рукой в сторону запотевшего окна, за которым виднелся канал, — тут есть все, что он любит. Даже язык похож. Ему что нужно-то, чтоб быть счастливым? Чтоб жить счастливо, чтоб жить радостно? Да всего-то отвалить двадцать кусков за детокс в этой его больничке, а потом приехать сюда, курить коноплю да дни напролет торчать в музеях.

— Хорст… — начал я, глядя то на Юрия, то на Бориса.

— Да?

— Он знает, что ты здесь?

Борис шумно хлебал пиво.

— Хорст-то? Нет. Не знает. Нам будет гораздо, гораздо проще, если Хорст обо всем потом узнает. Потому что, — он слизнул с пальца капельку горчицы, — подозрения мои оказались верными. Это сраный Саша спер картину. Брат Ульрики, — подчеркнул он. — А из-за Ульрики и Хорст начинает бледно выглядеть. Поэтому куда лучше, если я сам все разрулю, ясно? Окажу еще Хорсту услугу — а уж такой услуги он не забудет.

— Что значит — «разрулю»?

Борис вздохнул:

— Все… — Кроме нас в кафе никого не было, но он огляделся по сторонам, чтобы проверить, не подслушивает ли кто. — Короче, тут все сложно, я дня три мог бы все тебе объяснять, а могу и в трех словах рассказать, что случилось.

— А Ульрика знает, что это он ее взял?

Он закатил глаза:

— Без понятия.

Этой фразочке я еще давным-давно научил Бориса, когда мы с ним после школы бесились у меня дома. Без понятия. Закругляйся. Дымные сумерки над пустыней, опущены жалюзи. Пошевели мозгами. Положа руку на сердце. Еще чего! Его лицо в тени — как и тогда. Золотой свет отражается от стеклянных дверей у бассейна.

— Мне кажется, Саша дурак, если сказал Ульрике, — встревоженно вставил Юрий.

— Не знаю уж, что там знает Ульрика, чего не знает. Это все неважно. Между братом и Хорстом она выберет брата, и она уже не раз это доказывала. Я было думал, — он широким жестом посигналил официантке, чтоб та принесла Юрию пива, — я было думал, что у Саши мозгов хватит, чтоб затаиться на время! Но куда там. В Гамбурге или Франкфурте он ее заложить не может — из-за Хорста, потому что Хорст про это узнает в ту же секунду. Так он ее сюда привез.

— Тогда слушай, если знаешь, у кого картина, надо просто позвонить в полицию.

Ответом мне было молчание и такие непонимающие взгляды, как будто я вытащил канистру бензина и предложил устроить самосожжение.

— Ну, правда, — не сдавался я. Официантка пришла, поставила на стол пиво, ушла, а Юрий с Борисом так и ни слова не проронили. — Разве так не проще всего? Не легче? Картину найдут копы, а вы и ни при чем?

Тренькнул звонок, прогрохотала по булыжникам велосипедистка — прошуршали спицы, взметнулся ведьминский черный плащ.

— Потому что, — я переводил взгляд с Юрия на Бориса, — если подумать, что с этой картиной творилось — что с ней могло приключиться, — не знаю, Борис, понимаешь ли ты вообще, сколько надо приложить сил, чтобы просто перевезти картину с места на место? Да просто, чтоб ее упаковать правильно? Зачем рисковать-то?

— Вот и я о чем.

— Анонимный звонок. В отдел по розыску пропавших произведений искусства. Там другие люди сидят, не такие, как все копы — они и близко к ним не стояли, — картина им важнее всего. Они знают, что делать.

Борис откинулся на спинку стула. Оглянулся. Посмотрел на меня.

— Нет, — сказал он. — Это очень плохая идея. — Тон у него был такой, будто он разговаривает с пятилетним ребенком. — А хочешь знать почему?

— Подумай! Так проще всего. Тебе и делать ничего не придется. Борис аккуратно поставил пиво на стол.

— Им проще всего будет вернуть ее в целости и сохранности. И еще, если я… если я им позвоню, черт, можно ведь было попросить Хоби им позвонить, — я обхватил голову руками, — куда ни кинь, а вы ничем не рискуете. То есть, — я устал, растерялся, а на меня смотрят глаза-сверла, думалось с трудом, — если это сделаю я, а не кто-то из вашей…эээ… организации…

Борис громко хохотнул.

— Организации? Ох, — он так энергично замотал головой, что челка упала ему на глаза, — ну да, наверное, нас можно назвать организацией, раз уж нас больше трех… Но, сам видишь, нас не слишком много и мы не слишком организованные.

— Ты поел бы, — нарушил напряженное молчание Юрий, глядя на мою тарелку с нетронутой свининой и картошкой. — Ему надо поесть, — сказал он Борису. — Скажи ему, чтоб поел.

— Да пусть морит себя голодом, если хочет. Короче… — Борис схватил кусок свинины у меня с тарелки, сунул его в рот.

— Всего один звонок. Я сам позвоню.

— Нет, — сказал Борис, внезапно ощерившись, оттолкнув стул. — Не позвонишь. Нет, блядь, не позвонишь ты никуда, да заткнись ты, — злобно перебил он меня, когда я попытался что-то сказать, вздернул подбородок. Юрий вдруг коснулся моей руки, я распознал это прикосновение — старый позабытый язык, еще из тех времен, когда мы жили в Вегасе и отец начинал на кухне качать права, мол, чей это дом, кто тут за все платит… — И, и, — царственно сообщил Борис, воспользовавшись тем, что я неожиданно умолк, — я желаю, чтоб ты немедленно перестал нести всю эту чушь про «позвонить». «Позвоню, позвоню», — продолжил он, когда я так ничего ему не ответил, отмахиваясь от этого слова, будто оно было детским лепетом и значило что-то вроде «единорога» или «феечки». — Я знаю, ты хочешь нам помочь, но эта твоя идея нам не поможет. Так что ты про нее забудь. Никаких «позвоню». В общем, — дружелюбно добавил он, перелив часть своего пива в мой наполовину пустой стакан, — как я говорил. Чего это Саша так спешит? Он что, трезво рассуждает? Просчитывает все на один-два хода вперед? Нет. Саша, значит, свалил. Дружки его тут на него плохо влияют. Ему нужны деньги. И он так старался не попасться Хорсту на глаза, что вместо этого попался мне.

Я промолчал. Да я и сам могу без проблем позвонить в полицию. Не стоило втягивать в это ни Бориса, ни Юрия.

— Вот уж нам повезло, правда? И наш грузинский друг — денег у него куча, но он настолько далек от мира Хорста, и коллекционер из него настолько никакой, что он даже и не знал, как эта картина называется. Просто птичка — желтенькая птичка. Но Вишня ему верит, думает, он и правда видел картину. А это очень важный мужик здесь в сфере недвижимости. И тут, и в Антверпене. Бабла куча, Вишне он почти как отец родной, но, понимаешь ли, человек он не самый образованный.

— И где она сейчас?

Борис энергично потер нос.

— Не знаю. И они нам не скажут, верно ведь? Но Витя все держит на контроле, говорит — знает покупателя. Встреча уже назначена.

— Где?

— С этим пока не определились. Они уже раз пять место меняли. Параноики, — добавил он, вертя пальцем у виска. — Может, придется подождать денек-другой. Могут нам вообще за час сообщить.

— Вишня… — начал было я и осекся.

Витя — это уменьшительное от Виктора, так звали Вишню, но Вишня — это ведь только прозвище, и про Сашу я ничего не знал: ни возраста, ни фамилии, ни как он выглядит, да ничего вообще, кроме того, что он брат Ульрики — да и брат ли он ей на самом деле, Борис ведь братьями называл всех подряд.

Борис облизывал жир с пальцев.

— У меня такой был план — замутить что-то у тебя в отеле. Типа, понимаешь — ты американец, денег куры не клюют, очень интересуешься картиной. Они, — он понизил голос, потому что официантка как раз принесла ему очередную кружку пива, Юрий вежливо закивал, придвинулся поближе, — они придут к тебе в номер. Обычно это так делается. Все, значит, по-деловому. Но, — он легонько пожал плечами, — они в этом деле новички, поэтому параноят. Хотят на своей территории встречаться.

— И где же?

— Да не знаю еще! Говорю же! Они все время меняют место. Если хотят, чтоб мы подождали — подождем. Пусть думают, что они тут главные. А теперь, ты уж прости, — он потянулся, зевнул, потер темные круги под глазами, — я устал! Спать хочу! — Он повернулся к Юрию, сказал ему что-то по-украински, а затем обернулся ко мне. — Извини, — сказал он, приобняв меня. — Обратно в отель найдешь дорогу?

Я попытался потихоньку выпутаться из его объятий.

— Ну да. А вы где живете?

— На Зейдейк, у подружки.

— Возле Зейдейк, — уточнил Юрий. Он встал, давая понять, что разговор окончен — вежливо, слегка по-военному. — В старом китайском квартале.

— А адрес какой?

— Да не помню. Ты меня знаешь. Ни адресов не запоминаю, ничего такого. Но, — Борис похлопал себя по карману, — в отеле увидимся.

— Ага.

В Вегасе, если мы с ним вдруг расставались — например, когда с полными карманами ворованного добра убегали от охранников в магазине, — то встречались всегда у меня дома.

— Ну, тогда встречаемся там. У тебя есть мой телефон, у меня есть твой. Как что узнаю, позвоню. А ты, — он шлепнул меня по затылку, — кончай переживать, Поттер! Не стой ты с таким несчастным видом! Ничего не получится — ну и хорошо, и получится — хорошо! Все хорошо! Дорогу обратно найдешь, да? Пойдешь прямо, до Сингела и налево. Да, в ту сторону. Скоро увидимся.

5

Я свернул не в ту сторону и пару часов бесцельно бродил по улицам — украшенные стекляшками магазины, сонные серые аллеи с непроизносимыми названиями, позолоченные Будды и восточные узоры, старые карты, старые клавикорды, пятнистые, табачно-коричневые лавочки, торговавшие посудой, бокалами и старомодным дрезденским фарфором. Выглянуло солнце, и каналы отяжелели, заблестели кислородным блеском. Пикировали, орали чайки. Пробежала собака, держа в пасти живого краба. Я устал, голова кружилась, и казалось, что я начисто отрезан сам от себя, что смотрю на все это откуда-то со стороны, я шел мимо секс-шопов и кофе-шопов, мимо лавок, где продавали старинные игрушки и дельфтские изразцы девятнадцатого века, старые зеркала и серебро, которое сверкало в густом, коньячного цвета воздухе, мозаичные французские горки и столики во французском дворцовом стиле, украшенные такими выпуклыми резными гирляндами и панно из шпона, что Хоби, увидев их, задохнулся бы от восторга — да в общем-то весь этот приветливый, утонченный город, все эти его цветочные лавки, кондитерские и antiekhandels напоминали мне о Хоби, не только из-за антиквариата, который тут был на каждом углу, но еще и потому, что в нем, как и в Хоби, была какая-то гармоничность, как в детской книжке с картинками, где торговцы в фартуках метут пол, а на нагретом солнцем подоконнике дремлет себе полосатая кошка.

Я видел столько всего — слишком много всего, слишком много впечатлений, а я устал и замерз. Наконец, расспросив дорогу у прохожих (у румяных домохозяек с охапками цветов в руках, у пропахших табаком хиппарей в очках в проволочной оправе), я отыскал дорогу к отелю, попетляв по мосткам через каналы и узким улочкам под сказочным светом фонарей; в отеле у портье я сразу же поменял немного долларов, принял душ — в ванной сплошь скругленное стекло да сочные завитушки, помесь ар-нуво с каким-то холодным, космическим, научно-фантастическим будущим — и заснул, рухнув лицом в подушку, проснувшись несколько часов спустя от того, что мой телефон вертится на прикроватном столике, и от этого привычного стрекота мне на миг почудилось, что я дома.

— Поттер?

Я сел, потянулся за очками.

— Ааа… — Я упал спать, не задернув шторы, и в темноте по потолку, подрагивая, бежала вода из каналов.

— Что с тобой? Накурился? Только не говори, что в кофе-шоп ходил.

— Нет, я… — Я сонно огляделся: окошки и балки, шкафы и скат потолка, а за окном — я стоял, чесал голову — мостики через каналы светятся ленточками, отражаются арками от темной воды.

— Так, я поднимаюсь. Ты бабу к себе не привел, нет?

6

Чтобы добраться до моего номера, нужно было пройти от стойки портье, потом проехаться на двух лифтах, однако в дверь постучали практически сразу. Юрий незаметно прошмыгнул к окну и повернулся к нам спиной, Борис оглядел меня.

— Одевайся, — сказал он. Я стоял перед ним — босой, в гостиничном халате, волосы всклокочены, потому что я завалился спать, едва выйдя из ванной. — Приведи себя в порядок. Давай, иди побрейся, причешись.

Когда я вышел из ванной (я там костюм повесил, чтоб он отвиселся), Борис критически поджал губы:

— А получше у тебя ничего нет?

— Это костюм от «Тернбулла и Ассера».

— Да, но выглядит он так, как будто ты в нем спал.

— Ну, я в нем долго проходил. У меня есть рубашка поприличнее.

— Так надень, — он положил чемодан на край кровати, открыл его, — и деньги достань и сюда неси.

Я вышел к ним, застегивая запонки, и застыл как вкопанный, увидев, что Борис склонился над кроватью и возится с пистолетом: с невозмутимой сноровистостью — у Хоби в мастерской вид такой же — он поставил его на предохранитель, оттянул затвор со звучным, взаправдашним щелчком.

— Борис, — сказал я, — какого хера?

— Успокойся, — ответил он, искоса глянув на меня. Охлопал себя по карманам, вытащил обойму, вставил ее: чпок. — Ты все не так понял. Совсем не так. Это для виду только!

Я взглянул на широкую спину Юрия: он и не шелохнулся, стоял с той же профессиональной глухотой, какая нападала на меня, когда в магазине парочки начинали препираться, мол, стоит ли что-то покупать или не стоит.

— Просто… — Он ловко пощелкал пистолетом, проверяя что-то, потом поднес его к глазам — какой-то сюрреалистичный жест из самых глубин сознания, где двадцать четыре часа в сутки крутится черно-белое кино. — Мы встречаемся на их территории, и их будет трое. Ну, так-то двое. Двое, за кем глаз нужен. И я тебе вот что скажу: я очень волновался, что и Саша туда заявится. Тогда бы я не смог с тобой пойти. Но все получилось как надо, и вот он я!

— Борис… — Только теперь до меня дошло — одним махом, будто приступом тошноты накрыло, в какое же говно я со всей дури вляпался…

— Не волнуйся! Я за тебя уже обо всем поволновался. Потому что, — он похлопал меня по плечу, — Саша здорово нервничает. Не хочет показываться в Амстердаме, боится, что Хорст про все узнает. И не зря боится. А для нас — это очень, очень хорошо.

— Так. — Он щелкнул затвором: серебристый хром, черная ртуть — от гладкой плотности оружия пространство вокруг зачернело разводами, будто капля машинного масла упала в стакан с водой.

— Только не говори, что ты его возьмешь, — сказал я, недоверчиво помолчав.

— Возьму, да. Ну, в кобуре — из кобуры доставать не буду. Так, стоп, стоп, — он выставил вперед ладонь, — не начинай, — хоть я и не говорил ничего, только стоял перед ним, онемев от ужаса, — сколько мне еще повторять? Это только для виду.

— Ты что, серьезно?

— Одевайся, — деловито велел он, будто и не слышал ничего. — Это все понарошку. Они просто не станут ничего придумывать, если увидят оружие, понял? — прибавил он, потому что я все продолжал стоять с раскрытым ртом. — Для нашей же безопасности! Потому что, потому что, — перебил он меня, — ты человек богатый, а мы твои телохранители, вот оно как. Они чего-то такого и ждут. Все люди цивилизованные. А если мы чуть-чуть распахнем пальто, — под пальто у него на поясе пряталась кобура, — они будут вести себя прилично и ничего не выкинут. Куда опаснее вваливаться как… — он захлопал глазами, как девочка-припевочка.

— Борис, — я помертвел, перед глазами все завертелось, — я не могу.

— Чего — не можешь? — Он вздернул подбородок, взглянул на меня. — Не можешь выйти из машины и постоять со мной пять минут, пока я тебе же добуду твою гребаную картину? Чего?

— Нет, правда. — Пистолет лежал на покрывале, взгляд так и тянулся к нему, казалось, что из-за него и разрастается, отвердевает вся звенящая в воздухе дурная энергия. — Я не могу. Честно. Давай все отменим.

— Отменим? — Борис скривился. — Вот не надо этого! Я, значит, из-за тебя сюда впустую притащился, а теперь еще и влип. А ты, — он взмахнул рукой, — ты в последнюю минуту начинаешь мне условия выдвигать и говорить, мол, опасно-опасно, и еще учить меня как жить? Ты что, мне не доверяешь?

— Да, но…

— Ну и все. Уж доверься мне, пожалуйста. Ты — покупатель, — нетерпеливо прибавил он, когда я ничего ему не ответил. — История такая. Все уже обговорено.

— Надо было сначала все обсудить.

— Ой, да хватит уже, — раздраженно отозвался он, схватил пистолет и затолкал его в кобуру. — Пожалуйста, не спорь со мной, а то опоздаем. Ты бы и не увидел ничего, если б еще минутки на две задержался в ванной. И не знал бы, что у меня оружие при себе! Потому что… Так, послушай меня, Поттер. Послушай, ладно? Вот как все будет. Мы заходим, ждем пять минут, ждем, ждем, ждем, говорим только мы — только говорим и все, тебе отдают картину, все довольны-счастливы, мы уходим, идем кушаем. Ясно?

Юрий отошел от окна, оглядел меня с ног до головы. Встревоженно нахмурившись, сказал Борису что-то по-украински. Непонятный разговор. Потом Борис потянулся к запястью, начал расстегивать часы.

Юрий яростно замотал головой, сказал еще что-то.

— Да, — сказал Борис. — Ты прав, — затем кивнул мне. — Бери его.

Платиновые «президентские» ролексы. Усыпанный бриллиантами циферблат. Я раздумывал, как бы повежливее отказаться, а Юрий тем временем стянул с мизинца чудовищный перстень с островерхим алмазом и, сияя, как ребенок, который дарит подарок-самоделку — протягивал мне это все на раскрытых ладонях.

— Да-да, — сказал Борис, потому что я так и стоял, не зная, что делать. — Он прав. Выглядишь ты не очень богато. Туфли бы тебе другие, конечно, — добавил он, придирчиво оглядев мои черные ботинки на застежках, — но сойдут и эти. Так, деньги кладем в эту сумку — кожаный саквояж был набит пачками банкнот — и уходим. — Быстрые движения, ловкие руки, словно горничная постель стелет. — Самые крупные купюры сверху. Славные сотенки. Красота.

7

На улице — роскошь и предпраздничная лихорадка. Танцуют, дрожат отражения на темной воде: нависли над улицей узорчатые своды, висят на баржах гирлянды огней.

— Все будет очень легко и просто, — говорил Борис, щелкавший кнопками радио: «Би Джиз», новости на голландском, новости на французском, — хотел найти какую-то песню. — Я очень рассчитываю на то, что им срочно нужны деньги. Чем скорее они избавятся от картины, тем меньше у них шансов пересечься с Хорстом. Они не будут долго разглядывать вексель или депозитный сертификат. Только сумму и увидят — шестьсот тысяч.

Я с набитой деньгами сумкой сидел один на заднем сиденье. («Потому что вам, сэр, надо приучиться вести себя как важному пассажиру», — сказал мне Юрий, обойдя машину и открыв передо мной дверь.)

— Понимаешь, я на что надеюсь: их обдурит то, что сертификат-то абсолютно настоящий, — говорил Борис. — Как и вексель. Проблема-то в банке. Он на Ангилье. Русские в Антверпен — да и сюда, на П.К. Хофтстраат — приезжают, чтоб вложиться, отмыть денег, прикупить искусства, ха! Еще полтора месяца назад с банком было все в порядке, но теперь — не очень.

Каналы, вода — остались позади. На улицах силуэты разноцветных неоновых ангелов проступают с крыш зданий, будто фигуры с корабельных носов. Сверкают несокрушимо голубые блестки, белые блестки, зигзаги, каскады белых огней и рождественских звезд — и от меня они так же далеки, как и запредельная печатка с алмазом, который поблескивает у меня на пальце.

— Я хочу тебе сказать… — Борис перестал терзать радио и повернулся ко мне. — Я хочу тебе сказать, чтоб ты не переживал. Говорю от всего сердца, — он сдвинул брови, потянулся ко мне, ободряюще стиснул плечо. — Все нормально.

— Плевое дело! — сказал Юрий и разулыбался мне в зеркало заднего вида, гордясь своим знанием языка.

— План такой. Хочешь знать, какой у нас план?

— Наверное, вы ждете, что я скажу да.

— Машину бросаем. Как из города выедем. Там нас встретит Вишня и отвезет на встречу на своей тачке.

— И все будет тихо-мирно.

— Точно. А почему? Потому что у тебя — денежки! А это все, что им надо. Да даже с поддельным векселем — им все равно неплохой куш обломится. Сорок тысяч долларов за просто так? За всё про всё? А потом Вишня забросит нас в гараж — вместе с картиной, а потом, оп — мы выходим! Праздник-праздник!

Юрий что-то пробубнил.

— Он насчет гаража жалуется. Чтоб ты знал. Думает, это плохая идея. Но я не собираюсь туда ехать на своей машине, а нам меньше всего сейчас нужно схлопотать штраф за парковку.

— А где будет встреча?

— Ну — с этим все сложно. Нам придется чуть выехать из центра, потом вернуться. Место они сами выбрали, Вишня согласился, потому что — ну, правда, так лучше. На их территорию, по крайней мере, копы не нагрянут.

Мы выехали на пустынный участок дороги — прямой, безлюдный, где почти не было других автомобилей, а фонари попадались все реже и реже; бодрящая роскошь и огни старого города, его светящиеся узоры и замаскированные картины — серебряные коньки, сидят под деревом веселые дети — сменились привычной глазу городской мрачностью: «Fotocadeau», «Sleutelkluis», надписи на арабском «Шаурма», «Тандури Кебаб», решетки опущены, все закрыто.

— Это Овертоом, — сказал Юрий. — Тут некрасиво, ничего интересного.

— Это парковка моего парнишки, Димы. На сегодня он выставил знак, что свободных мест нет, поэтому нам никто не помешает. В общем и целом мы — ах ты, blyad! — заорал он, потому что откуда ни возьмись перед нами выскочила гудящая фура, и Юрий резко выкрутил руль и дал по тормозам.

— Люди здесь иногда немножко злые без причины, — угрюмо заметил Юрий, включив аварийку и сворачивая к парковке.

— Паспорт мне отдай, — сказал Борис.

— Зачем?

— Затем, что я запру его в бардачке и отдам тебе, когда мы вернемся. На всякий случай с собой его лучше не таскать. Свой я тоже сюда кладу, — сказал он, показав мне паспорт. — И паспорт Юрия. Юрий у нас урожденный американец, да-да, — перебил он засмеявшегося, запротестовавшего Юрия, — у вас обоих все в порядке, но мне вот… Мне вот очень трудно было получить американский паспорт и потерять его не хотелось бы. Ты ведь знаешь, Поттер, что в Нидерландах ты по закону обязан все время носить при себе удостоверение личности? Могут иногда попросить документы, не покажешь — штраф. Прикинь — это в Амстердаме-то? Какое-то, блин, полицейское государство. Не поверишь ведь. Чтобы здесь? Я б никогда не поверил. Ни в жизни. Короче, — он захлопнул бардачок, запер его, — лучше отбрехаться, отделаться штрафом, чем реально иметь при себе паспорта, если нас вдруг остановят.

8

Внутри подземного гаража подрагивал, действуя на нервы, бледно-зеленый свет, и несмотря на знак «Свободных мест нет», в зоне длительной стоянки было почти пусто. Пока мы парковались, мужчина в спортивной куртке, подпиравший белый «рейндж-ровер», отбросил сигарету — рассыпались оранжевые искорки — и подошел к нам. Залысины, очки-авиаторы, военная выправка — он был похож на видавшего виды отставного пилота, человека, который на испытательном полигоне где-то за Уралом наблюдал за сложнейшей техникой.

— Виктор, — представился он, когда мы вылезли из машины, до боли стиснув мне руку.

Юрия и Бориса он похлопал по спине. Несколько скупых фраз на русском, из машины, с водительского места, выпрыгнул круглолицый кудрявый подросток, которого Борис вместо приветствия похлопал по щеке, развязно насвистывая вступление к песенке из фильма «Сияющие глазки».

— Это Ширли Т, — пояснил он, взъерошив тугие кудряшки. — Ширли Темпл. Мы его так зовем — а почему? Угадай-ка?

И он расхохотался, потому что мальчишка, не сдержавшись, смущенно заулыбался, от чего на щеках у него появились ямочки. — Не смотри, что он так выглядит, — тихонько сказал мне Юрий. — На вид Ширли — малыш, но яйца у него покрепче многих будут.

Ширли вежливо кивнул мне — говорил ли он по-английски? Похоже, нет — и распахнул перед нами заднюю дверь «рейндж-ровера», куда залезли мы с Борисом и Юрием: Виктор-Вишня сел впереди и обернулся к нам.

— Проблем быть не должно, — сухо сказал он мне, когда мы выехали с парковки обратно на Овертоом. — Комбинация простая. — Увидев перед собой его широкое, проницательное лицо — напряженно-ироничное, с узким, неулыбчивым ртом, я вдруг стал чуть меньше сомневаться в логичности нашего вечернего предприятия, точнее, в полном ее отсутствии — смена машин, ни адресов, ни деталей, кошмарная чужестранность. — Мы Саше оказываем услугу, а это что значит? Это значит, что он себя будет хорошо вести.

Длинные низкие здания. Рваный свет. Чувство было такое, будто на самом деле ничего не происходит, будто происходит все это с кем-то другим, не со мной.

— Что, Саша может прийти в банк и заложить картину? — педантично повторял Виктор. — Нет. Может Саша зайти в ломбард и заложить картину? Нет. Может ли Саша, учитывая обстоятельства, при которых была совершена кража, действовать через знакомых Хорста, как он обычно это делал, и заложить картину? Нет. Поэтому Саша очень рад, что на горизонте появился таинственный американец — это ты, — с которым я его свел.

— Саша колется героином, как мы с тобой дышим, — тихонько сообщил мне Юрий. — Чуть раздобудет денег и давай скупать наркоту, как заведенный.

Виктор-Вишня поправил очки.

— Вот именно. В искусстве он не разбирается, да и сам не особо разборчивый. Он картиной пользуется как кредиткой с высоким процентом, ну это он так думает. Тебе — вложение, ему — деньги. Ты отдаешь ему деньги — берешь картину в залог, он покупает дурь, половину себе, остальное фасует, продает и через месяц приходит к тебе с двойной суммой и забирает картину. А если вдруг? Если вдруг через месяц он не вернется? Ну, тогда картина твоя. Говорю же. Простая комбинация.

— Да не такая уж простая, — Борис потянулся, зевнул, — потому что ты, значит, исчезаешь. Вексель — дрянь. И что он сделает? Если побежит просить помощи у Хорста, так ему там и шею свернуть могут.

— Я рад, что они так часто меняли место встречи. Глупость, конечно. Но нам на руку, потому что сегодня пятница, — сказал Виктор, снял «авиаторы», потер их об рубашку. — Я им сказал, что ты пошел в отказ. Из-за того, что они все отменяли и переносили — ты-то приехал только сегодня, но они об этом не знали, — из-за того, что они все время меняли планы, я им сказал, что ты устал, что тебя достало сидеть в Амстердаме с чемоданом зелени и ждать от них вестей, что ты положил деньги обратно в банк, а сам возвращаешься в Штаты. Это им пришлось не по вкусу. Поэтому, — он кивнул в сторону сумки, — сейчас, значит, выходные, банки закрыты, ты собрал всю наличку, какая была, и — короче, мы с ними очень много разговаривали, по телефону много раз, и я с ними встречался однажды, в баре, на Красных фонарях, и они согласились принести картину и провернуть обмен, предварительно не повстречавшись с тобой, потому что я им сказал, что самолет у тебя завтра, и потому что это они сами налажали, то пусть или берут вексель, или проваливают. Им это, короче, не понравилось, но зато у них теперь не будет вопросов насчет векселя. Нам проще.

— Гораздо проще, — сказал Борис. — Я не был уверен, что эта штука с векселем сработает. Пусть думают, что получат вексель, потому что сами обосрались.

— А что за место?

— Кафешка. — Он произнес все в одно слово. — «De Paarst Koe».

— По-голландски это значит «Фиолетовая корова», — подсказал Борис. — Хипповское местечко. Рядом с Красными фонарями.

Длинная пустынная улица — наглухо запертые хозяйственные магазины, у обочины сложены стопки кирпичей, и все это вдруг важно, гиперважно даже, пусть и проносится мимо меня в темноте, так что ничего и не разглядишь.

— Еда там такая мерзкая, — сказал Борис, — пророщенные бобы и сухие тосты из отрубей. Можно подумать, что там водятся симпатичные телочки, ан нет — одни седые старые бабы и толстухи.

— А почему именно там?

— Потому что на улице там тихо по вечерам, — сказал Виктор-Вишня. — Кафешка закрывается, но потому, что они и так не для всех открыты, то у них все тихо, понимаешь?

Повсюду — странность. Сам того не замечая, я из реальности переместился в какую-то нейтральную зону, где все мне было непонятно. Дремотность, дробность. Мотки проволоки, горы щебня торчат из-под сдутой в сторону пленки.

Борис говорил с Виктором по-русски, потом заметил, что я на него смотрю, повернулся ко мне.

— Мы тут обсуждали, что Саша сейчас во Франкфурте, — сказал он, — он закатил другу вечеринку в ресторане: тот из тюрьмы вышел, и это нам подтвердили три разных источника, Ширли в том числе. Думает, что если из города уедет, то он такой умный. Если до Хорста про сегодняшнее дойдут слухи, то он, значит, ручками замашет и скажет: «Кто, я? Да меня там вообще не было!»

— Ты, — сказал мне Виктор, — ты живешь в Нью-Йорке. Я сказал, что ты галерист, что тебя сажали за подделку, а теперь у тебя бизнес навроде Хорстова — картин поменьше, денег побольше.

— Хорст, храни его господь, — сказал Борис. — Хорст был бы богатейший человек во всем Нью-Йорке, да только он все раздает, все до последнего цента. И всегда так было. Не только себя содержит, но и кучу народу.

— Для бизнеса это плохо.

— Да. Но он любит общество.

— Торчок-филантроп, да, — сказал Виктор. Говорил он «филантроп». — Хорошо, что они там дохнут периодически, а то кто знает, сколько бы дуриков там у него в этот притон набилось. Короче, чем меньше ты скажешь, тем лучше. Вежливых бесед они там не ждут. Строго все по делу. Все по-быстрому. Отдай ему вексель, Боря.

Борис резко сказал что-то по-украински.

— Нет, он сам его должен отдать. Своей рукой.

И на векселе, и на депозитном чеке были напечатаны слова «Фарруко Франтишек, Гражданский банк Ангильи», от чего у меня только усилилось чувство, будто я лечу по кривой сна и разогнался так, что не остановиться.

— Фарруко Франтишек? Я — это он? — В сложившихся обстоятельствах вопрос для меня был важный — как будто бы я развоплотился или, например, перешел какую-то грань, за которой лишился самых простых вещей, вроде имени.

— Имя я не выбирал. Взял, что было.

— И так я должен представляться?

С бумагой было что-то не то, слишком уж тоненькая, да еще и то, что на одном листке было написано «Гражданский Банк», а на другом «Гражданский банк», весу им не придавало.

— Нет, Вишня тебя представит.

Фарруко Франтишек. Я беззвучно примерился к имени, покатал его на языке. Запомнить его было сложно, но в нем хватало силы и иностранности, чтоб вместить в себя космическую сверхплотность черных улиц, трамвайные пути, множащуюся брусчатку и неоновых ангелов: мы снова въехали в старый город, исторический, непознанный, к каналам и велосипедным дорожкам, к рождественским огням, дрожащим в темной воде.

— Ты ему когда сказать собирался? — спрашивал Виктор-Вишня Бориса. — Должен же он знать, как его зовут.

— Ну вот, теперь знает.

Незнакомые улицы, необъяснимые повороты, безликие расстояния. Я уже и не пытался разобрать названия улиц или понять, где мы вообще находимся. Из всего, что меня окружало — из всего, что было мне видно, — узнавал я только луну, которая неслась высоко над облаками, но она, хоть и была яркой, налитой, все равно казалась до странного зыбкой, бесплотной, не та ясная луна-якорь, что висела над пустыней, а скорее луна-иллюзия, которая, стоит фокуснику взмахнуть рукой, лопнет или скроется с глаз, улетит во тьму.

9

«Фиолетовая корова» находилась на нехоженой, односторонней улочке — шириной как раз с машину. Все остальные заведения по соседству — аптека, булочная, магазин велосипедов — были наглухо закрыты, работал только индонезийский ресторанчик в дальнем конце улицы. Ширли Темпл высадил нас у входа. Противоположная стена была разрисована граффити: смайлики, стрелочки, «не входи — убьет», трафаретная молния и слово «Сезам», оплывающие кровью буквы, как в фильмах ужасов: «Давай по-хорошему!»

Я поглядел сквозь стеклянные двери. Кафешка была узенькая, вытянутая и, на первый взгляд — совсем пустая. Фиолетовые стены, под потолком люстра из витражного стекла, разномастные столики и стулья выкрашены в яркие детсадовские цвета, темно — свет горит только над решетчатой стойкой, да мерцает в дальнем углу витрина-холодильник. Поникшие домашние растения, черно-белое фото Джона и Йоко с автографом, доска объявлений завешана брошюрками и листовками — курсы йоги и всякие холистические практики. На стене намалевана фреска с арканами Таро, а к окну прилеплена тоненькая бумажка с набранным на компьютере меню, с полезной пищей в духе Эверетта: морковный суп, крапивный суп, крапивное пюре, пирог с орехами и чечевицей — слюнки не потекут, но тут я вспомнил, что в последний раз я более-менее прилично ел — именно ел, а не перекусывал — у Китси, когда мы с ней ужинали в кровати взятым навынос карри.

Борис увидел, что я читаю меню.

— Я тоже есть хочу, — довольно сухо сказал он. — Потом с тобой пообедаем как следует. В «Блейке». Двадцать минут.

— Ты заходишь?

— Пока нет. — Он стоял чуть сбоку, так, чтобы его не было видно из стеклянных дверей, оглядывал улицу. Ширли Темпл кружил на машине по кварталу. — Не стой тут со мной. Иди с Виктором и Юрием.

К стеклянным дверям, ссутулившись, проковылял какой-то тощий, мутный дерганый мужичок лет шестидесяти, с узким вытянутым лицом, бабскими волосами ниже плеч, на голове — джинсовый картузик, ни дать ни взять, 1973 год, шоу «Соул Трейн». Он стоял за дверью со связкой ключей, глядел за спину Виктору — на нас с Юрием — и, похоже, думал, пускать нас или нет. Близко посаженные глазки, кустистые седые брови и клочковатые седые усы делали его похожим на недоверчивого старого шнауцера. Тут вышел другой парень, помоложе, поздоровее, он даже Юрия был выше на полголовы — малаец или индонезиец, лицо зататуировано, в ушах крышесносного размера бриллианты, черные волосы собраны в пучок на макушке — точь-в-точь гарпунщик из «Моби Дика», если б гарпунщики в «Моби Дике» носили велюровые треники и атласные бейсбольные куртки нежно-рыжего цвета.

Старый торчок позвонил по мобильному. Подождал, настороженно оглядывая нас. Потом позвонил еще раз, развернулся и побрел куда-то вглубь кафе, разговаривая по телефону, прижав, словно истеричная домохозяйка, ладонь к щеке — индонезиец же так и остался стоять возле двери, неестественно застыв, наблюдая за нами. Разговор был недолгий, потом торчок вернулся, нахмурил лоб, с видимой неохотой принялся выискивать на кольце нужный ключ, вертеть им в замке. Не успели мы зайти, как он принялся, размахивая руками, жаловаться на что-то Виктору-Вишне, а подошедший к нам индонезиец слушал все это, сложив на груди руки, подпирая стену.

Что-то неладное, это точно. Кому-то что-то не по нраву. На каком языке они говорят? На румынском? На чешском? О чем они говорили, я и понятия не имел, но Виктор-Вишня держался с ледяным, сердитым видом, а седой торчок распалялся все больше и больше — злился? да нет, раздражался, канючил, пресмыкался даже, голос у него делался все плаксивее, а индонезиец все это время так и глядел на нас с жутковатой неподвижностью анаконды. Я стоял метрах в трех от них, несмотря на то что Юрий, державший сумку с деньгами, дышал мне в затылок — и с нарочито непроницаемым лицом делал вид, что читаю надписи и объявления на стенах: «Гринпис», «В мехах не входить!», «У нас есть блюда для веганов!», «Под защитой ангелов!». Я не раз покупал наркоту в сомнительных местах (в клоповниках в испанском Гарлеме, на зассанных лестничных клетках многоэтажек в Сент-Николасе), а потому мне это все было неинтересно, так как — ну, по моему опыту — все сделки такого рода проходили примерно одинаково. Стоишь расслабленно, скучаешь, пока не спросят — сам не открываешь рта, а когда открываешь — отвечаешь равнодушно, получил, что хотел, — сразу уходишь.

— Под защитой ангелов, видал, блин? — прошептал мне на ухо беззвучно подошедший Борис.

Я промолчал. Столько лет прошло, а нам все так же ничего не стоило сдвинуть головы, начать перешептываться, словно на уроке у Спирсецкой, чего в сложившихся обстоятельствах все-таки, наверное, делать не стоило.

— Мы вовремя, — сказал Борис. — Но у них один человек не пришел. Поэтому-то бабайка из склепа так дергается. Хотят, чтоб мы подождали, пока тот придет. Сами виноваты, что так часто меняли место встречи.

— Что там у них происходит?

— Там пусть Витя разбирается, — ответил он, пнув валявшийся на полу сухой клубочек шерсти. Дохлая мышь? — вздрогнул я, но потом понял, что это изжеванная кошачья игрушка, они валялись рядом с бугристым, потемневшим от мочи кошачьим лотком, который вместе с какашками и всем прочим стоял прямо под столиком на четверых.

Я раздумывал, улучшает ли работу ресторана грязный кошачий лоток, если его поставить прямо туда, где клиент может в него вляпаться (не говоря уже о том, насколько это приятно, полезно для здоровья или вообще законно), как понял вдруг, что оба они, Виктор-Вишня и старый торчок, замолчали и повернулись к нам с Юрием — торчок глядел выжидающе, настороженно, взгляд метался туда-сюда, то на меня, то на сумку, которую держал Юрий. Юрий послушно шагнул вперед, услужливо кивнув, открыл сумку, поставил ее и отошел, чтоб старикан мог туда заглянуть.

Старик, близоруко сощурившись, заглянул в нее, наморщил нос. Сварливо взвизгнув что-то, он поглядел на Вишню, но тот и не шелохнулся. Опять непонятные переговоры. Дедуля, похоже, был недоволен. Наконец он закрыл сумку, распрямился и поглядел на меня бегающими глазками.

— Фарруко, — нервно сказал я, позабыв фамилию, надеясь, что от меня не потребуют и ее назвать.

Вишня поглядел на меня: документы.

— Да, да. — Я вытащил из внутреннего кармана депозитный чек и вексель, развернул их — надеясь, что делаю это небрежно, просто, мол, проверяю перед тем, как отдать…

Франтишек. Но стоило мне протянуть руку, как — бам! словно порыв ветра, который, бывает, пронесется по дому, хлопнет дверью там, где этого и не ждешь вовсе — Витя-Вишня метнулся деду за спину и со всего размаху врезал ему рукоятью пистолета по затылку, да так, что у того слетел картуз, подогнулись колени и он, всхрапнув, повалился на пол. Индонезиец, который по-прежнему подпирал стену, казалось, испугался не меньше моего: он застыл, мы с ним резко — да что, мол, за херня? — столкнулись взглядами, чуть ли не по-дружески прямо, и я все никак не мог взять в толк, чего он не отойдет от стены, но потом оглянулся и с ужасом понял, что Борис и Юрий оба держат его на мушке: Борис аккуратно обхватил левой ладонью рукоятку пистолета, Юрий свой держал одной рукой, в другой у него была сумка с деньгами, он пятился ко входной двери.

Непонятное мелькание, кто-то вынырнул из кухни: молоденькая азиаточка, нет, мальчик — кожа белая, глядит перепуганно, непонимающе, обводит взглядом комнату, икатовый шарф, взметнулись длинные волосы — и все, убежал.

— Там кто-то есть, — выпалил я, оглядываясь — сразу во все стороны, комната вертится перед глазами, как ярмарочная карусель, сердце колотится так, что слов толком и не выговоришь, я не знал даже, услышал ли меня кто — услышал ли хотя бы Вишня, который ухватил деда за ворот джинсовки, рывком поставил на ноги, обхватил его за шею, приставил пистолет к виску и, не переставая орать что-то уж не знаю на каком там восточноевропейском языке, потащил его куда-то в подсобку; индонезиец же грациозно, осторожно отлепился от стены и, как мне показалось, долго-предолго разглядывал нас с Борисом.

— Вы, сучата, об этом еще пожалеете, — тихонько сказал он.

— Руки, руки, — приветливо откликнулся Борис. — Чтоб я их видел.

— У меня нет оружия.

— Все равно — руки!

— Пожалуйста-пожалуйста, — не менее приветливо ответил индонезиец. Он поднял руки и оглядел меня с ног до головы — я с ужасом понял, что он запоминает мое лицо, записывает его прямиком в базу данных, потом он поглядел на Бориса.

— Я знаю, кто ты, — сказал он.

Холодильник с фруктовыми соками мерцает подводным светом. Слышно было, как я дышу — вдох-выдох, вдох-выдох. На кухне — металлическое лязганье, приглушенные крики.

— Приляг-ка, будь добр, — сказал Борис, указав на пол. Индонезиец послушно опустился на колени, потом — очень неторопливо — растянулся на полу во весь рост. По нему не было видно, что он испугался или очень уж удивился.

— Я тебя знаю, — повторил он: голос с пола звучал чуть невнятно. Краем глаза я уловил какое-то молниеносное движение, такое быстрое, что я аж вздрогнул: кошка чернее черта, словно ожившая тень, перелетела тьмой — во тьму.

— Ну и кто же я такой?

— Боря-с-Антверпена, чо, неправда? — Он врал, что у него не было при себе оружия, даже я видел, как оно выпирает бугром у него из подмышки. — Боря-поляк? Боря Ганджубас? Другая Хорста?

— А если и так, то что? — добродушно спросил Борис.

Индонезиец молчал. Борис мотнул головой, отбросив челку с глаз, насмешливо фыркнул и хотел, похоже, отпустить какое-нибудь саркастическое замечание, как тут из кухни вышел Виктор-Вишня — один, он что-то вытаскивал из кармана, похоже, одноразовые пластиковые наручники, — и тут сердце у меня чуть не остановилось, потому что я увидел, что под мышкой он держит сверток — белый войлок, перехваченный двухцветной бечевкой — правильных размеров, правильной толщины. Он упер колено индонезийцу в спину и принялся защелкивать на нем наручники.

— Пошел! — сказал мне Борис. У меня закаменели, застыли все мышцы, поэтому он легонько подтолкнул меня, — Давай! В машину!

Я тупо огляделся — двери не было видно, где тут дверь, вот, нашел, и я выскочил оттуда так поспешно, что чуть не грохнулся, поскользнувшись на кошачьей игрушке, кинулся к попыхивающему у обочины «рейндж-роверу». Юрий стоял у двери, следил за улицей, как раз начал накрапывать меленький дождик… «Давай, давай!» — прошипел он, скользнув на заднее сиденье, жестом показывая, чтоб я залезал тоже, и тут как раз из ресторана выскочили Борис с Виктором-Вишней, запрыгнули в машину, и мы уехали — на низкой, отрезвляющей скорости.

10

Когда мы выехали на шоссе, в машине стоял радостный гул: ха-ха-ха, дай пять, но сердце у меня стучало так сильно, что я еле дышал.

— Что случилось? — хрипло выдохнул я пару раз, хватая ртом воздух, глядя то на одного, то на другого, но они и внимания на меня не обращали, трещали между собой все четверо и Ширли Темпл тоже, несся гулкий микс русского с украинским. — Angliyski!

Борис, утирая слезы, повернулся ко мне, обхватил рукой за шею:

— План поменялся, — сказал он, — мы это все по наитию — сымпровизировали. Лучше и быть не могло. У них третий не пришел.

— Застали врасплох!

— С раскрытым клювом!

— С голой жопой на толчке!

— Ты, — я быстро задышал, чтоб вытолкнуть слова наружу, — ты сказал, никакого оружия.

— Ну так никто и не пострадал, правда? Какая тогда разница?

— Почему нельзя было просто заплатить?

— Потому что нам подфартило! — Он вскинул руки. — Такой шанс раз в жизни дается! Такая возможность! Что бы они нам сделали? Их двое — нас четверо. Надо было головой думать и вообще нас не пускать. Ну да, я знаю, всего сорок штук, но с чего бы мне им даже один цент отдавать, если можно этого и не делать? Платить за то, что они у меня же и украли? — фыркнул Борис. — Видел, какое у него лицо было? У бабайки из склепа? Когда Вишня его огрел по кумполу?

— А знаешь, чего он разнылся-то, старый козлина? — торжествующе сообщил мне Виктор. — Он евро хотел! «Это чееее, доллары? — забрюзжал он, передразнивая деда. — Вы мне доллары предлагаете?»

— Жалеет, небось, теперь, что не взял эти доллары.

— Жалеет, что вообще пасть раскрыл.

— Хотел бы я послушать, как он Саше звонить будет.

— Знать бы, кто был тот третий. Тот, кто их прокинул. Я б ему выпивкой проставился.

— Интересно, где он?

— Дома, в душе намывается.

— Библию читает!

— Смотрит по телику «Рождественскую историю»!

— Да просто адрес перепутал и ждет где-то в другом месте!

— Я… — горло у меня так сжималось, что я постоянно сглатывал, когда говорил. — А тот мальчишка?

— А? — Пошел дождь, тоненькие струйки шуршали по лобовому стеклу. Черные, блестящие улицы.

— Какой мальчишка?

— Ну, мальчик. Девочка. Поваренок. Кто-то в общем.

— Чего? — Вишня обернулся — угар еще не сошел, дышит тяжело. — Я никого не видел.

— И я не видел.

— А я видел.

— И что за девочка?

— Молоденькая. — У меня перед глазами до сих пор стояло юное, призрачное личико, полуоткрытый рот. — Белый халат. На японку похожа.

— Правда? — с любопытством спросил Борис. — Ты их по лицам различаешь? Понимаешь, откуда они? Из Японии, Китая или Вьетнама?

— Ну, как следует я не разглядел. Азиат.

— Так мальчик или девочка?

— Мне кажется, у них на кухне только девочки работают, — сказал Юрий. — Макробиотика ведь. Бурый рис и все такое.

— Я… — Вот теперь я уже сам запутался.

— Ну, — Вишня провел рукой по волосам, остриженным в плотный ежик, — мальчик, девочка, а молодец, что она смылась, потому что я, знаете, что еще там нашел? Пятисотый «моссберг» с отпиленным дулом.

Хохот, присвистывание.

— Твою ж мать.

— Где он был? Гроздан ведь не?..

— Нет. В… — он поводил рукой в воздухе, обрисовывая петлю, — как это называется? Висел под столом, в какой-то тряпке. Я на пол опустился, только тогда его и заметил. Поднимаю голову — оп-па. Висит прямо у меня над головой.

— Но ты ж его там не оставил?

— Нет! Я б с радостью его забрал, только он такой здоровый, а у меня и так уже все руки были заняты. Я его развинтил, вытащил предохранитель и выкинул его на улицу. И кстати, — он вытащил из кармана серебряный тупоносый пистолетик и протянул его Борису, — еще вот что!

Борис поднес его к свету, стал разглядывать.

— Симпатичный карманный «смит-вессон». У него под клешами кобура была спрятана, на лодыжке. Но, к сожалению, двигался он вяловато.

— Наручники. — Юрий чуть наклонил ко мне голову. — Витя все продумывает.

— Короче, — Вишня вытер пот с широкого лба, — они маленькие, легкие, удобно при себе держать, много раз меня выручали, если стрелять надо было. Я особо не люблю никого ранить без надобности.

Средневековый город: кривые улочки, свисают с мостков огоньки, отражаются в присыпанных дождиком каналах, расплываются под легкой изморосью. Бесконечные безымянные магазины, переливающиеся витрины, белье и пояса с подвязками, кухонные приборы разложены, будто хирургические инструменты, повсюду — непонятные слова, Snel bestellen, Retro-stijl, Showgirl-Sexboetiek.

— С черного хода дверь была открыта, — сказал Вишня, выпутываясь из спортивной куртки, прикладываясь к бутылке водки, которую Ширли Т вытащил из-под переднего сиденья, руки у него слегка тряслись, а лицо — и сильнее всего нос, как у олененка Рудольфа — пылало ясной, горячечной краснотой. — Наверное, для него открыли — для третьего, чтоб он сзади зашел. Я закрыл дверь, запер то есть, велел Гроздану закрыть ее и запереть, приставил пушку ему к голове, он пускал сопли, хныкал как маленький…

— «Моссберг» этот, — сказал мне Борис, взяв бутылку, которую ему передали с переднего сиденья. — Это очень плохо, очень нехорошо было. Если ствол отпилен — пули отсюда до Гамбурга полетят. Даже, блядь, если ни в кого не целиться, все равно кругом каждый второй поляжет.

— А неплохо придумано, да? — философски заметил Виктор-Вишня. — Сказать, значит, что третий их человек задерживается. «Подождите-ка, пять минут!» «Простите, заминочка вышла…» «Он сейчас будет, щас-щас». А этот третий, значит, уже сидит себе в подсобке с ружьем. Нормально подстраховались, если такая у них была задумка…

— Может, так оно и было. С чего бы им тогда там ружье прятать?

— Похоже, мы чудом не вляпались, вот что я вам скажу…

— Там подъезжала тачка, остановилась у входа, мы с Ширли напугались, — сказал Юрий, — вы там все еще были, выходят двое парней, мы думаем — ну все, мы в говне по уши, но нет, просто два француза каких-то ресторан искали…

— …там никого не было, слава богу, я уложил Гроздана на пол, приковал его наручниками к батарее, — говорил Вишня. — А, кстати!.. — Он вытащил сверток. — Самое-то важное. Вот. Это тебе.

Он передал сверток Юрию, а тот — осторожно, одними кончиками пальцев, будто держал поднос, который боялся опрокинуть — передал его мне. Борис сглотнул водку, вытер рот рукой и весело постучал меня бутылкой по руке, напевая счастливого Рождества-а, счастливого Рождества…

И вот сверток у меня на коленях. Я провел пальцами по краям. Войлок был такой тонкий, что я сразу — кончиками пальцев — почувствовал: да, оно, то самое, и вес, и плотность — все, как и должно быть.

— Давай, — кивнул Борис, — разверни уж, убедись, что там не учебник по основам государства и права! Где она была? — спросил он Вишню, когда я принялся развязывать бечевку.

— В грязном чуланчике со швабрами. В какой-то дерьмовой пластмассовой папке. Гроздан мне показал. Я боялся, что он начнет выебываться, но пушка у виска его вразумила. Ему подыхать нет смысла, еще не все пирожки с гашишем сожрал.

— Поттер, — сказал Борис, пытаясь привлечь мое внимание, потом повторил: — Поттер!

— Что?

Он поднял сумку.

— Эти сорок кусков я отдам Юрию и Ширли Т. Кину им на карман капусты. За оказанные услуги. Потому что только благодаря им мы не заплатили Саше ни цента за то, что он такой молодец и спер твое имущество. А с Витей, — он вытянул руку, пожал его, — мы теперь в расчете и даже больше. Должок за мной.

— Нет, Боря, я перед тобой в вечном долгу.

— Забудь. Ерунда.

— Ерунда? Ерунда? Неправда, Боря, я сегодня ночью сижу тут живой и здоровый только благодаря тебе — и каждую ночь, до самой моей последней ночи, я буду об этом помнить…

Он рассказывал интересную историю, я, правда, слушал его вполуха — кто-то повесил на Вишню какое-то преступление, которого он не совершал, вообще никакого к этому отношения не имел, кругом невиновен, что за преступление, я не понял, но, похоже, серьезное, тот мужик стучал направо и налево, чтоб скостить себе срок, и Вишне — разве что он тоже решился бы стукануть на свое начальство («было бы очень глупо, жить-то еще хотелось») — светила десяточка, но Борис, Борис его спас, потому что Борис отыскал эту мразь — сидел себе в Антверпене, вышел под залог, — и история о том, как он все это проделал, была очень эмоциональной, живой, и вот у Вишни уже перехватывает горло, и он слегка расчувствовался, но история все не кончалась, и в ней уже фигурировали и поджог, и кровопролитие, и — каким-то боком — бензопила, но тут я уже не слышал ни единого слова, потому что наконец развязал бечевку, и вот — огни фонарей и водянистые отсветы дождя катятся по холсту моей картины, по моему щеглу, который — бесспорно, без всяких сомнений, и на задник можно было не смотреть — был подлинным.

— Видишь? — Борис прервал Витю в самый разгар истории. — Неплохо выглядит твоя zolotaia ptitsa, да? Говорил же, мы с ней аккуратно обращались.

Я, не веря своим глазам, провел пальцем по краю картины, словно Фома Неверующий — по ладони Христа. Любой торговец антикварной мебелью — или уж если на то пошло, святой Фома — знал: зрение обмануть куда проще, чем осязание, и теперь, даже спустя столько лет, мои руки так хорошо помнили картину, что сразу потянулись к следам от гвоздей, к крохотным дырочкам в самом низу доски — когда-то (давным-давно, как говорится) картина висела вывеской на таверне или, может, украшала расписной комод, кто знает.

— Он там жив еще? — Это Виктор-Вишня.

— Да вроде как. — Борис ткнул меня локтем под ребра. — Эй, скажи что-нибудь.

Но я не мог. Картина была настоящей, я это знал, знал — даже в темноте. Выпуклые желтые полосы краски на крыле, перышки прочерчены рукояткой кисти. В верхнем левом краю — царапина, раньше ее там не было, крохотный дефектик, миллиметра два, но в остальном — состояние идеальное. Я переменился, а картина — нет. Я глядел, как лентами на нее ложится свет, и меня вдруг замутило от собственной жизни, которая по сравнению с картиной вдруг показалась мне бесцельным, скоротечным выбросом энергии, шипением биологических помех, таким же хаотичным, как мелькающие за окнами огни фонарей.

— Ах, красота, — тепло сказал Юрий, склонившись над моим правым плечом. — Такая чистая! Как ромашка! Понимаешь, что я хочу сказать? — сказал он, тыча меня в бок, потому что я все молчал. — Как простой цветок посреди поля! Просто… — он жестами показал, вот он! Потрясающе! — Понимаешь, о чем я? — Он снова ткнул меня в бок, но я был так зачарован, что ничего не ответил.

Борис тем временем бормотал что-то Вите, то по-английски, то по-русски, про ptitsa и еще что-то, я никак не мог разобрать, что — про мать и ребенка, про нежную нежность.

— Ну что, все еще хочешь звонить арт-копам, а? — спросил он, приобняв меня за плечо, приблизив ко мне голову — точь-в-точь как в детстве.

— А мы ведь можем еще им позвонить, — сказал Юрий, захохотав, ущипнув меня за руку.

— И правда, Поттер! Позвоним? Как, нет? Похоже, разонравилась ему эта идея, а? — сказал он через мою голову Юрию и вскинул бровь.

11

Когда мы заехали в гараж и вылезли из машины, все еще куражились, хохотали, пересказывали друг другу на разных языках детали и подробности операции — все, кроме меня, я стоял, оцепенев, во мне эхом отдавался шок, нарезка из воспоминаний и резких движений еще мельтешит передо мной во тьме, и я настолько ошарашен, что и слова вымолвить не могу.

— Вы только посмотрите на него, — сказал Борис, резко прервав сам себя на полуслове, и стукнул меня по руке. — Вид такой, будто только что отхватил лучший отсос в жизни.

Они все надо мной смеялись, даже Ширли Темпл, весь мир превратился в смех, смех — рваный, металлический — отскакивал от кафельных стен, бред и фантасмагория, такое чувство, будто мир разрастается и распухает, как какой-нибудь сказочный воздушный шар, воспаряет, взлетает к звездам, и я тоже захохотал, не понимая даже, над чем смеюсь-то, потому что я по-прежнему был в таком шоке, что меня всего трясло.

Борис закурил. В подземном свете лицо у него было зеленоватое.

— Ты ее заверни, — по-дружески посоветовал он, кивком указав на картину, — потом сунем ее в сейф у тебя в номере, а тебе настоящий отсос организуем.

Юрий нахмурился:

— А я думал, поедим сначала?

— Верно. Умираю с голоду. Значит, сначала ужин, потом отсос.

— В «Блейке»? — спросил Вишня, открыв дверцу «рейндж-ровера» с пассажирской стороны. — Где-нибудь через час?

— Договорились.

— Неохота вот так вот уходить, — сказал Вишня, оттягивая воротник рубашки, она промокла насквозь от пота и прилипла к шее. — Но коньяку бы сейчас не помешало. Какого-нибудь за сотенку евро. Я бы прям сейчас четвертинкой закинулся. Ширли… Юра… — он произнес что-то на украинском.

— Он говорит, — пояснил Борис, потому что за этим последовал взрыв смеха, — он говорит Ширли и Юрию, что за ужин они сегодня платят. Из… — тут Юрий торжествующе потряс сумкой.

Вдруг — пауза. Юрий нахмурился. Он сказал что-то Ширли Темпл, и Ширли — со смехом, заиграв ямочками — замахал руками, отмахнулся от сумки, которую Юрий ему протягивал, и закатил глаза, когда Юрий протянул ее снова.

— Ne syeiychas, — раздраженно сказал Виктор-Вишня. — Потом поделите.

— Пожалуйста, — сказал Юрий, снова протягивая сумку.

— Да хватит тебе. Потом поделите, а то всю ночь тут проторчим.

— Ya khochu chtoby Shirli vzyala eto, — сказал Юрий, так ясно и отчетливо, что даже я, с моим паршивым russki, все понял.

— No way! — ответил Ширли и, не удержавшись, глянул на меня, чтоб убедиться, что я его услышал — словно ученик, который гордится тем, что знает правильный ответ.

— Ну хватит уже. — Борис упер руки в боки, с раздражением отвернулся. — Да какая разница, кто в чьей машине повезет деньги. Что, кто-то из вас собирается с ними дать деру? Нет. Мы тут все друзья. Ну что ты будешь делать? — сказал, когда никто из них не сдвинулся с места. — Давайте их на полу тут, что ли оставим, чтоб Дима подобрал? Уж решайте кто-нибудь.

Наступило долгое молчание. Ширли, скрестив руки на груди, только тряс головой в ответ на увещевания Юрия, а потом, нахмурившись, спросил что-то у Бориса.

— Да-да, согласен, — нетерпеливо ответил Борис. — Давай, — велел он Юрию, — поезжайте втроем, все вместе.

— Уверен?

— На все сто. Вы сегодня достаточно потрудились.

— Сам справишься?

— Нет, — ответил Борис. — Мы пешком пойдем, да справлюсь, справлюсь! — сказал он, перекрывая возражения Юрия, — справимся мы, идите уже, — и мы с ним все хохотали, а Витя, Ширли и Юрий помахали нам на прощание (Davayte!), запрыгнули в «рейндж-ровер» и, вскарабкавшись по съезду, вырулили на Овертоом и уехали.

12

— Ах, какая ночь, — воскликнул Борис, почесывая живот. — Есть охота! Поехали-ка и мы! Хотя… — он обернулся, сморщил лоб, поглядел вслед уезжающему «рейндж-роверу», — а, ладно. Справимся. Тут недалеко. От твоего отеля до «Блейке» вообще пешком дойти можно. А ты-то, — сказал он мне, — растяпа! Перевяжи картину-то! Не таскай ее вот так, без завязок.

— Точно, — ответил я, — точно.

Роясь по карманам в поисках бечевки, я положил картину на капот.

— Можно взглянуть? — встал сзади Борис.

Я развернул войлок, и мы с ним на пару минут смущенно застыли рядом, словно парочка мелких фламандских помещиков, которые топчутся в самом уголку картины с изображением Рождества.

— Столько проблем. — Борис закурил, выпустил струю дыма в сторону, подальше от картины. — Но того стоило, да?

— Да, — ответил я.

Переговаривались мы шутливо, но негромко, словно мальчишки, которым не по себе в церкви.

— У меня она была дольше всего, — сказал Борис. — Если по дням посчитать, — а потом прибавил, уже другим тоном: — И помни, если захочешь, я смогу организовать продажу. Одна сделка — и все, можно уходить на пенсию.

Но я покачал головой. Я не мог облечь свои ощущения в слова, но то было какое-то глубокое, нутряное чувство, которым тогда, в музее, уже очень давно, обменялись мы с Велти.

— Да шучу. Ну — типа того. Но, в общем, правда, — он проскользил костяшками пальцев по моему рукаву, — картина твоя. Совершенно и абсолютно. Ты ее подержи у себя, полюбуйся ей, а потом уже вернешь музейщикам.

Я молчал. Я уже спрашивал себя: ну и как я собираюсь вывозить ее из страны?

— Давай, заворачивай. Валим отсюда. Потом налюбуешься. Ой, дай сюда. — Он выхватил бечевку из моих неуклюжих пальцев, пока я теребил ее, пытаясь отыскать концы. — Дай я сам завяжу, а то мы тут всю ночь просидим.

13

Завернув и завязав картину, Борис сунул ее под мышку, затянувшись напоследок сигаретой, подошел к дверце с водительской стороны и уже хотел было сесть в машину, как вдруг у нас за спиной раздался спокойный, приветливый голос с американским выговором:

— С Рождеством!

Я обернулся. Их было трое, двое мужчин средних лет — идут вразвалочку, переваливаются с ноги на ногу с таким видом, будто одолжение нам делают, — обращались они к Борису, не ко мне, и вроде как даже рады были его видеть — а перед ними семенил, спотыкаясь, тот мальчишка-азиат. Белый халат его вовсе не был униформой поваренка, нет, на нем была какая-то асимметричная шмотка из белой шерсти, толщиной сантиметра в два; пацана трясло, а губы у него от ужаса практически посинели. Оружия при нем не было, ну или, похоже, не было, и хорошо, потому что у двоих других — здоровые мужики, вид деловой — я только и видел, что сизый металл револьверов, который поблескивал в тусклом свете люминесцентных ламп. Но даже тогда я ничего не понял — меня сбил с толку приветливый голос, я думал, они поймали мальчишку и ведут его к нам — но тут я глянул на Бориса и увидел, что он застыл и стал белым как мел.

— Прости, что придется так с тобой поступить, — сказал американец Борису, хотя сказал он это безо всякого сожаления, скорее с удовольствием. Широкие плечи, вид скучающий, мягкое серое пальто — несмотря на возраст, была в нем какая-то капризность, детская пухлость, надутая зрелость, — мягкие белые руки да мягкая менеджерская вкрадчивость.

Борис так и замер с сигаретой во рту.

— Мартин…

— Привет-привет! — тепло отозвался Мартин, пока второй мужик — седоватый блондин в бушлате, лицо рубленое, один в один — герой скандинавских саг, неторопливо подошел к Борису и, похлопав его по талии, вытащил у него пистолет и передал Мартину. Я смешался, поглядел на мальчишку в белом халате, но того как молотком по голове огрели — казалось, что он, как и я, мало что понимает в происходящем, и его все тоже совсем не радует.

— Понимаю, тебе херово, — сказал Мартин, — но! Ты прикинь, — его негромкий голос до ужаса разнился с его — точно у африканской гадюки — глазами. — Эй, мне тоже херово. Мы с Фрицем сидели в «Пимс», не собирались никуда тащиться. Погода-то дрянь, а? Где, скажите, снежное Рождество?

— Ты что здесь делаешь? — спросил Борис, он хоть и стоял совсем неподвижно, но я раньше никогда не видел, чтоб он кого-то так боялся.

— Ну а ты как думал? — Он насмешливо пожал плечами. — Хочешь знать, так я удивлен не меньше твоего. Не думал, что у Саши хватит духу в таком деле просить помощи у Хорста? Но он так обделался, что кому еще ему звонить-то? Давай-ка ее сюда, — сказал он, добродушно помахав пистолетом, и я с ужасом увидел, что он навел пистолет на Бориса, показывает дулом на войлочный сверток у него в руках. — Ну-ка. Отдай.

— Нет, — резко бросил Борис, откинув челку с глаз.

Мартин заморгал, как будто растерялся и вот-вот надуется:

— Что ты сказал?

— Нет.

— Чего? — расхохотался Мартин. — Нет? Ты издеваешься?

— Борис! Отдай им картину! — заикаясь, выкрикнул я и застыл от ужаса, потому что тот, которого звали Фриц, приставил пистолет к виску Бориса, а потом схватил его за волосы и оттянул голову назад так резко, что он застонал.

— Знаю, знаю, — тепло отозвался Мартин, бросив на меня сообщнический взгляд, мол — ох уж эти русские, совсем мозги набекрень, да? — Да ладно тебе, — сказал он Борису. — Отдавай картину.

Борис снова застонал, потому что тот, второй мужик еще сильнее дернул его за волосы — и через крышу машины бросил на меня красноречивый взгляд, который я считал так же легко, как если бы он произнес слова вслух — настойчивый, очень узнаваемый взгляд искоса, из тех времен, когда мы с ним еще воровали по магазинам: беги, Поттер, ну, пошел!

— Борис, — сказал я, помолчав, не веря, что это все происходит на самом деле, — пожалуйста, просто отдай им картину.

Но Борис только снова отчаянно застонал, потому что Фриц со всего размаха ткнул ему пистолетом под подбородок, а Мартин подошел и забрал у него картину.

— Вот и славно. Большое спасибо, — сказал он, чуть растерявшись, сунул пистолет под мышку и принялся дергать за кончики бечевки, которую Борис увязал в крохотный тугой узелок. — Ох ты! — Пальцами он двигал еле-еле, и я понял почему, когда он потянулся за картиной и я рассмотрел его лицо: он был глубоко под кайфом.

— Так, короче, — Мартин оглянулся, словно хотел, чтоб и отсутствующие друзья посмеялись над шуткой, потом снова растерянно пожал плечами, повернулся к нам, — уж простите. Вон туда отведи их, Фриц, — сказал он, все возясь с картиной, и кивнул в сторону похожего на карцер уголка парковки, где было темнее всего, и когда Фриц, немного отвернувшись от Бориса, помахал мне пистолетом — давай, пошли, ты тоже, — я, похолодев от ужаса, понял, что Борис сразу знал, что так и будет, едва их увидел, поэтому-то он хотел, чтоб я убежал, чтоб хотя бы попытался.

Но в те полсекунды, пока Фриц махал мне пистолетом, мы все перестали глядеть на Бориса — и его сигарета вдруг взвилась снопом искр. Фриц завизжал, захлопал себя по щеке, затем, спотыкаясь, отступил назад, дергая себя за воротник — сигарета завалилась туда и жгла ему шею. В тот же миг Мартин, который стоял прямо напротив меня и возился с картиной, поднял глаза, и я так и пялился на него тупо, через крышу машины, когда услышал справа — один за другим — три хлопка, и тут мы с ним оба резко обернулись. Четвертый хлопок (я дернулся, зажмурился) — и струя теплой крови стукнула в крышу машины, ударила мне в лицо, и когда я открыл глаза, то увидел, как пятится в ужасе маленький азиатик, как проводит рукой по своему халату, а на нем, как на фартуке мясника — кровавые потеки; я гляжу туда, где была голова Бориса, а там — подсвеченная надпись BEETAALAUTOMAAT OP из-под машины хлещет кровь, Борис упер локти в пол, сучит ногами, пытаясь подняться, я и не понял, ранен он или нет, но я и не думал особо и, наверное, перебежал к нему, потому что потом помню только: я как-то очутился с другой стороны машины, пытаясь как-то ему помочь, а везде кровь, Фриц — в месиво, привалился к машине, а в голове у него дыра размером с бейсбольный мяч, и тут я услышал, как Борис вскрикнул и появился Мартин — сощурившись, на рукаве кровь, шарит рукой под мышкой, пытается вытащить пистолет.

Все произошло даже до того, как все произошло, меня будто перемоткой DVD выбросило на несколько минут вперед, потому что я совсем не помню, как поднял с пола пистолет, помню только, как руку тряхнуло так сильно, что ее аж вверх подбросило, и самого выстрела я, собственно, не слышал до тех пор, пока мне не ударило в руку, пока не щелкнуло по лицу вылетевшей гильзой, и тогда я выстрелил еще раз, зажмурившись от шума, и от каждого выстрела рука дергалась, потому что курок поддавался туго, с трудом, я словно тянул на себя тяжеленную дверную задвижку, в машине с треском выбило окна, Мартин вскидывает руку, вокруг разлетаются осколки небьющегося стекла и куски бетона от столбов, и я попал Мартину в плечо, мягкая серая ткань намокла, потемнела — расползается во все стороны темное пятно, от запаха пороха и оглушительного эха я так внутренне съежился, что, казалось, это не звук ударил мне по барабанным перепонкам, а в голове у меня с грохотом обрушилась стена, и я вместе с ней рухнул в какую-то кромешную внутреннюю тьму, как когда-то в детстве, гадючьи глаза Мартина глянули в мои, он навалился на крышу машины, упер в нее руку с пистолетом, и тут я выстрелил снова и попал ему в бровь, дернувшись от красной вспышки, и потом, где-то за спиной услышал топот ног по бетонному полу — мальчишка в белом халате бежит к выходу, под мышкой у него картина, вот он взбегает вверх по съезду, в облицованном кафелем пространстве дребезжит эхо, и я чуть было не пристрелил и его, но вдруг все снова перемоталось, и вот я уже отвернулся от машины, переломился надвое, упер руки в колени, пистолет валяется на полу, и я совсем не помню, как его выронил, хотя звук помню — как пистолет с грохотом покатился по полу, и все катился, и я все слышал отзвуки эха, и чувствовал, как дрожит от выстрелов у меня рука, и я сложился пополам, меня рвет, а кровь Фрица ворочается, сворачивается у меня на языке.

В темноте звук — топот, кто-то бежит, я снова ничего не вижу, не могу пошевелиться, с краев все зачернело, я упал, хотя и знал, что никуда не падаю, потому что я каким-то образом уселся на низкий кафельный бортик, зажал голову между коленей и глядел на чистое, красное пятно слюны или блевотины на блестящем, покрытом эпоксидкой бетонном полу, прямо у меня между ног, — и Борис, вдруг появился Борис, запыхавшийся, задыхающийся, весь в крови, бежит ко мне, и его голос доносится до меня через миллионы километров: Поттер, ты нормально? он сбежал, не поймал его, ушел.

Я провел по лицу рукой и поглядел красное пятно на ладони. Борис все говорил мне что-то настойчивым голосом, но хоть он и тряс меня за плечо, я только и видел, что у него шевелятся губы, и до меня, как сквозь звуконепроницаемое стекло, доносилась одна бессмыслица. Странно, но дымный запах выстрелов был таким же, как родной нашатырный запах манхэттенских гроз и мокрых тротуаров. Дверь голубого «мини-купера» — в красную крапинку, словно яйцо малиновки. Чуть ближе — лезет черное из-под Борисовой машины, ползет рывками, словно амеба, блестящее атласное пятно в метр шириной, и я подумал, скоро ли оно доберется до моего ботинка и что мне делать, когда оно доберется.

С силой, но безо всякой злости, Борис отвесил мне затрещину: бесстрастная оплеуха, ничего личного. Как будто оказывал первую помощь.

— Пошли, — сказал он. — Очки твои, — добавил он, кивнув в их сторону.

Мои очки — перепачканные в крови, но не разбившиеся — лежали на полу возле моих ног. Я и не помнил, как они свалились.

Борис сам поднял их, вытер их рукавом, протянул мне.

— Идем, — он схватил меня за руку, поставил на ноги. Говорил он мягко, спокойно, хоть и был в крови с ног до головы, и я чувствовал, как дрожат у него руки. — Все позади. Ты нас спас. — От выстрелов у меня звенело в ушах, будто целое облако цикад стрекочет. — Ты молодец. А теперь — давай сюда. Быстрее.

Он провел меня мимо офиса-стекляшки — заперто, темно. На моем пальто верблюжьей шерсти были пятна крови, и Борис снял его с меня, будто гардеробщик, вывернул его наизнанку, повесил на бетонный столбик.

— Его потом выбросишь, — сказал он, сотрясаясь от дрожи. — И рубашку. Не сейчас, потом. Так, — он открыл дверь, втиснулся вслед за мной, щелкнул выключателем, — давай-ка.

Затхлая ванная, воняет мочой и таблетками для писсуаров. Раковины нет, только кран и слив в полу.

— Быстрее, быстрее, — сказал Борис, вывернув кран до упора. — Не до красоты. Просто… ф-фух! — передернулся он, сунув голову под струю воды, поплескал себе в лицо, потер его ладонью…

— У тебя рука… — выдавил я. Держал он ее как-то вывернуто.

— Да, да. — Холодная вода разлетается брызгами, он вынырнул, глотнул воздуху. — Он меня зацепил, не страшно, так, чиркнуло… гос-споди! — он фыркал, отплевывался. — Надо было тебя послушать! А ты говорил же! Борис, говорил ты, там кто-то был! На кухне! А я послушал? Внимание обратил? Нет. Этот мудила — китайчонок — это ж Сашин любовник! By, Гу, не помню, как звать. Ааай, — он опять сунул голову под кран, прохлюпал что-то, потому что по лицу у него стекала вода, — …бльььь! Ты нас спас, Поттер, я думал — мы покойники…

Он выпрямился, отошел, потер ладонями малиновое мокрое лицо.

— Так, ладно, — он вытер глаза, отряхнул руки и подвел меня к грохочущему крану, — теперь ты. Суй голову — да, холодно, да! — Я дернулся, и он рывком сунул мою голову под воду. — Прости! Знаю-знаю! Давай, лицо, руки…

Ледяная вода попала мне в нос, я захлебывался, никогда мне так холодно не было, но зато я немного пришел в чувство.

— Быстрее, быстрее. — Борис выдернул меня из-под воды. — Костюм темный — не заметно. С рубашкой ничего не поделаешь, воротник подними, давай я сам. Шарф твой в машине, да? Обмотаешь вокруг шеи. Нет, нет, не надо. — Дрожа, я схватил пальто, от холода застучали зубы, сверху я весь промок до нитки. — Так, давай, а то замерзнешь, просто наизнанку надень.

— Рука твоя… — Пальто у него было темное, а свет тусклый, но я все равно заметил, что на предплечье у него обожженная рана, а черная шерсть слиплась от крови.

— Забей. Пустяки. Господи, Поттер. — Он бросился к машине, чуть ли не бегом, я спешу за ним, вдруг запаниковав, что могу отстать, что останусь тут. — Мартин! У этого козла давно уже диабет, я столько лет ждал, что он подохнет. Бабайка, ну и перед тобой я в долгу! — Он засунул тупоносый револьверчик в карман пальто, потом вытащил из нагрудного кармана пакетик с белым порошком, открыл его и рывком все высыпал.

— Ну вот, — сказал он, отряхнув руки, пятясь назад. Лицо у Бориса было пепельно-серое, зрачки застыли, он смотрел на меня, но казалось, вообще ничего не видел, — Им только это будет и нужно. У Мартина с собой точно было, они все были упоротые, заметил? Поэтому-то он и был такой медленный — и он, и Фриц. Они этого звонка не ждали, не ждали, что сегодня поработать придется. Господи-и, — он крепко зажмурился, — как же нам повезло! — Он утер пот со лба — взмокший, бледный как смерть. — Мартин меня знает, знает, какое у меня с собой оружие обычно, он не думал, что у меня с собой еще один револьвер, а ты… тебя они вообще в расчет не брали. Залезай в машину, — велел он. — Нет-нет, — он схватил меня за руку, потому что я как сомнамбула поплелся за ним к водительскому месту, — не сюда, тут черт-те что. Ох! — Он застыл на месте, казалось, вечность стоял так в дрожащем зеленоватом свете — потом, пошатываясь, добрел до своего пистолета, валявшегося на полу, начисто его вытер тряпкой, которую он вытащил из кармана и, держа пистолет аккуратно, через тряпку, снова бросил его на пол.

— Ф-фух, — сказал он, переводя дыхание, — это их собьет с толку. У них сто лет уйдет на то, чтоб эту штуку проследить. — Он остановился, перехватил раненую руку, оглядел меня с ног до головы. — Вести сможешь?

Я не мог ему ничего ответить. Я словно остекленел, трясусь, голова кругом. Сердце после недавней ледяной встряски забилось резкими, острыми, болезненными ударами, словно бы кто-то изнутри молотил мне в грудь кулаком.

Борис резко мотнул головой, поцокал языком.

— С другой стороны, — сказал он, когда ноги опять понесли меня вслед за ним. — Не сюда, не сюда. — Он обвел меня вокруг машины, открыл переднюю дверь с пассажирской стороны, подтолкнул.

Я промок до нитки. Меня знобит. Тошнит. На полу — пачка жвачки «Стиморол». Автомобильный атлас: Франкфурт — Оффенбах — Ханау.

Борис обошел машину кругом, осмотрел ее. Потом аккуратно, петляя, подошел к дверце водителя, стараясь не наступить в лужу крови, сел за руль, схватился за него обеими руками, сделал глубокий вдох.

— Так, — сказал он, выдохнув, разговаривая сам с собой, словно пилот перед вылетом на задание. — Пристегнулись. Ты тоже. Стоп-сигналы горят? А задние фары? — он похлопал себя по карманам, поерзал на сиденье, выкрутил обогреватель до максимума. — Бензина полный бак — отлично. И сиденья с подогревом — тепло будет. Нельзя, чтоб нас остановили, — объяснил он. — Я водить не могу.

Еле слышные звуки, самые разные: потрескивают кожаные сиденья, капает вода у меня с рукава.

— Не можешь водить? — переспросил я в напряженной звенящей тишине.

— Ну, могу, — запальчиво. — Умею! Я… — Он завел мотор, уперся рукой в спинку моего кресла, стал сдавать задом. — Ну а как по-твоему, зачем мне водитель? Думаешь, я такой модный? Нет. У меня, — он поднял указательный палец, — есть судимость. За вождение в пьяном виде.

Я закрыл глаза, чтоб не видеть обмякшей окровавленной кучи, мимо которой мы проехали.

— Поэтому, как ты понимаешь, если нас остановят, меня пробьют по базе, а нам этого совсем не нужно. — У меня так трезвонило в ушах, что я его почти не слышал. — Ты будешь мне помогать. Гляди за указателями, следи, чтоб я на полосу для автобусов не выехал. Дорожки для велосипедистов тут красные, по ним тоже ездить нельзя, так что на них посматривай тоже.

Мы снова выехали на Овертоом, поехали в центр: «Замки, Sleutelkluis», Vacatures, Digitaal Printen, Haji Telecom, Onbeperkt Genieten, арабская вязь, полосы света — как в ночном кошмаре, я вечно буду ехать по этой гребаной дороге.

— Так, надо помедленнее, — мрачно сказал Борис. — Trajectcontrole. Помогай мне, следи за знаками.

На манжете у меня — пятна крови. Огромные, яркие капли.

— Trajectcontrole. Это значит такая машинка, которая сигналит полицейским, если ты превышаешь. Они тут ездят в гражданских тачках, таких тут очень много, и они так долго за тобой могут ехать, пока не остановят, хотя нам везет — сегодня в эту сторону машин мало. Наверное, из-за выходных, из-за праздников. Но тут и район такой — праздник к нам не приходит, понимаешь? До тебя дошло, что случилось-то? — спросил Борис, тяжело дыша, он шумно выдохнул, почесал нос.

— Нет, — это кто-то другой говорит, это не я.

— Короче — это все Хорст. Эти парни, они оба Хорстовы. Фриц — может, вообще единственный человек в Амстердаме, кого он вот так быстро мог сорвать с места, но Мартин — ёб твою мать! — Он говорил очень быстро, сбивчиво, так быстро, что едва выговаривал слова, взгляд у него был пустой, невидящий. — Да кто ж знал, что и Мартин здесь? Знаешь, где Мартин с Хорстом познакомились? — спросил он, искоса глянув на меня. — В психушке! В навороченной психушке, в Калифорнии! В «Отеле „Калифорния“», как Хорст любил шутить! Это еще тогда было, когда Хорстовы родные с ним общались. Хорст там от наркоты лечился, но вот Мартин — Мартин там сидел, потому он по правде, по-настоящему чокнутый. Из таких, знаешь, чокнутых, которые глаза людям выкалывают. Я видел, как Мартин творил такое, о чем вообще вспоминать не хочу. Я…

— Рука твоя… — Ему было больно, в глазах блестели слезы.

Борис поморщился.

— Нее. Фигня. Пустяки. А-ай! — Он задрал локоть, так чтоб я смог затянуть у него на руке провод от телефонной зарядки: я выдернул его из гнезда, дважды обернул вокруг раны, затянул так туго, как только смог. — Умничка. Это поможет. Спасибо! Но вообще не стоило. Меня зацепило просто… синяк, ничего серьезного, наверное. Хорошо, что пальто такое толстое! Почистим рану — антибиотик, обезболивающее, — и буду как новенький. Надо… — Его передернуло, он глубоко вздохнул. — Надо найти Юрия и Вишню. Надеюсь, что они прямиком в «Блейкс» поехали. И Диму, Диму надо тоже предупредить насчет бардака у него в гараже. Он не обрадуется — копы понаедут, проблем выше крыши, но все будет выглядеть как случайная разборка. Его никак не привяжешь.

Мелькают фары. В ушах стучит кровь. На дороге было почти пусто, но я дергался от каждой проезжавшей мимо машины.

Борис застонал, провел ладонью по лицу. Он говорил что-то, взволнованно, торопливо.

— Что?

— Говорю — бардак полный. Никак сообразить не могу, — говорит отрывисто, голос срывается, — потому что я вот о чем думаю — может, я конечно, не прав, может, я, конечно, параноик — ну а вдруг Хорст все знал? Знал, что Саша спер картину? Ну а Саша вывез картину из Германии и пытался за спиной у Хорста получить под нее денег. Потом все сорвалось, Саша запаниковал — ну и кому еще-то он мог позвонить? Это я, конечно, вслух рассуждаю, может, Хорст и не узнал бы никогда, если б Саша не повел себя так тупо и легкомысленно… Да что ж за сраное кольцо! — вдруг вскрикнул Борис. Мы выехали с Овертоом и кружили по кольцевому съезду. — В какую сторону ехать? Включи навигатор!

— Я… — Я потыкал в кнопки: непонятные слова, меню не разобрать, Geheugen, Plaats, я повернул ручку, другое меню, Gevarieerd, Achtergrond.

— Черт. Ладно, попробуем сюда. Господи, еще бы чуть-чуть и… — сказал Борис, свернув слишком быстро, чуть виляя. — А ты кремень, Поттер. Фриц — Фриц был почти в отключке, чуть ли носом не клевал, но вот Мартин, господи боже! А ты-то?.. Такой храбрый! Ура! Я про тебя и думать забыл. А ты — вот он! И что, до этого ты ни разу не стрелял?

— Нет.

Мокрые, черные улицы.

— Я тебе сейчас что-то смешное скажу. Но это — комплимент. Ты стреляешь, как девчонка. А знаешь, почему это комплимент? Потому что, — говорил он, захлебываясь, с горячечной невнятностью, — если вот опасная ситуация, и у нас есть мужчина, который не умеет стрелять, и женщина, которая не умеет стрелять? В таком случае, как говорил Бобо, у женщины больше шансов попасть. Мужики — что? Они фильмов насмотрелись, хотят казаться крутыми, быстро заводятся и палят не глядя… Черт! — вдруг воскликнул Борис и ударил по тормозам.

— Что такое?

— Вот этого нам не надо.

— Чего нам не надо?

— Тут выезд перекрыт.

Он включил задний ход. Сдал назад.

Стройка. Заборы, за ними — бульдозеры, пустые здания, окна затянуты синим пластиком. Горы труб и цементных блоков, голландские граффити.

— И что нам теперь делать? — спросил я.

В машине стояла мертвая тишина, мы свернули на какую-то улицу, где, похоже, вообще не было фонарей.

— Ну, моста тут нигде рядом нет. А там тупик, так что…

— Нет, я спрашиваю, что нам-то теперь делать?

— Насчет чего?

— Я… — Зубы у меня стучат так, что я едва могу говорить. — Борис, нам пиздец.

— Нет! Совсем нет. Револьвер Гроздана, — он неуклюже похлопал себя по карману, — я выброшу в канал. На него не выйдут, а значит, и на меня тоже. А так, больше и связи никакой. Пистолет мой? Чистенький. Без серийного номера. Даже шины на тачке — новенькие. Юрий их сегодня же и поменяет. Слушай, — продолжил Борис, потому что я все молчал, — не волнуйся ты! Все — окей! О-К-Е-Й! (еле двигая рукой, он один за другим растопырил четыре пальца).

Машина подскочила на выбоине, я дернулся и — реакция на испуг — невольно закрыл лицо руками.

— А все почему? Потому что мы с тобой старые друзья, потому что мы друг другу доверяем. И потому что…Черт, там коп, скину-ка скорость.

Я разглядывал свои ботинки. Ботинки-ботинки-ботинки. Только и думал, что когда надевал их пару часов назад, то еще не был убийцей.

— Потому что… Поттер, Поттер, ты сам-то подумай. Послушай меня, пожалуйста, секундочку. Вот если бы я был какой-то вообще незнакомый тебе человек? Если бы ты сейчас ехал из гаража с каким-нибудь незнакомцем? Да ты бы с этим незнакомцем на всю жизнь был бы повязан. И всю жизнь, сколько есть, тебе надо было бы с ним себя очень-очень осторожно вести.

Руки холодные, ноги холодные. Закусочная, Supermarkt, подсвеченные пирамидки фруктов и конфет, Verkoop Gestart!

— И твоя жизнь, твоя свобода — зависит только от каприза какого-то незнакомого тебе человека? Да. Очень страшно. Очень. Тогда б ты был в большой беде. Но об этом ведь никто кроме нас не знает! Даже Юрий!

Я не мог говорить, только что было сил замотал головой, пытаясь продышаться.

— Кто? Китайчонок, что ли? — Борис презрительно фыркнул. — И кому он скажет? Он несовершеннолетний и к тому же нелегал. Да он даже языков никаких не знает.

— Борис, — я чуть согнулся, казалось — вот-вот хлопнусь в обморок, — он картину забрал.

— Ай, — Борис поморщился от боли, — с картиной, боюсь, что все.

— Что?

— Совсем все, может быть. Мне так от этого тошно — всем сердцем тошно. Потому что, уж прости, что это тебе говорю, но этот By, Гу — как его там? После всего, что он видел? Да только и будет думать, как бы самому спастись. Он перепуган до смерти! Убийство! Депортация! Ему это все не нужно. Так что забудь про картину. Он и не врубается, насколько она ценная. И если какая проблема с копами, он что, в тюрьму пойдет? Нет, возьмет и избавится от картины. А потому, — он тяжело передернул плечами, — будем надеяться, что этот говнюк все-таки не попадется. Иначе все шансы, что ptitsa улетит в канал — или ее сожгут.

Фонари отражаются в крышах припаркованных машин. Мне кажется, что я развоплотился, что я отрезан от самого себя. И представить не могу, каково это — снова вернуться в свое тело. Мы въехали в старый город, загрохотали по булыжникам, ночной монохром — прямиком с полотен Арта ван дер Нера, со всех сторон давит на нас семнадцатым веком, и на черной воде каналов танцуют серебряные грошики.

— Ах ты, и тут перекрыто. — Борис охнул, резко ударил по тормозам, сдал задом. — Ищем объезд.

— А ты знаешь, где мы?

— Да, конечно, — ответил Борис с какой-то жутковатой, неживой бодростью. — Вон твой канал. Херенграхт.

— Какой канал?

— В Амстердаме не заблудишься, — продолжал Борис так, будто я и не сказал ничего. — В старом городе надо просто идти по каналам, пока… Черт, и тут перекрыто!

Переходы тонов. До странного живая чернота. Маленькая призрачная луна над колокольнями казалась такой крошечной, словно светила над другой планетой, туманной, затерянной, мрачные облака лишь самую малость посверкивали синим, коричневым.

— Не переживай, тут такое постоянно. Вечно что-то строят. Понаворотят строек. Вот тут, по-моему, новую линию метро кладут, что-то такое. Все жалуются. Кричат, мол, незаконно, то-сё. Да в каждом городе — одно и то же, верно? — язык у него так заплетался, что говорил он как пьяный. — Везде кладут дороги, политики карманы набивают. Поэтому-то тут все и ездят на велосипедах, так быстрее, только, уж простите, пожалуйста, я за неделю до Рождества на велосипед не сяду. Ой, нее-ет. — Узенький мостик, пробка, мы встали наглухо. — Ну что там, движется?

— Я… — Мы остановились рядом с пешеходным мостиком. На мокрых от дождя стеклах — заметные розовые капли. А в полуметре от нас — люди ходят туда-сюда.

— Вылезай из машины, посмотри. Так, погоди, — нетерпеливо бросил он, пока я собирался с духом, поставил машину на ручник, вылез сам. Он стоял перед машиной, в свете фар, посреди клубов дыма из выхлопных труб — парадная, постановочная картинка.

— Там фургон, — сказал он, запрыгнув обратно. Захлопнул дверь. Глубоко вздохнул, уперся руками в руль.

— И что делает? — Я оглядывался по сторонам, будто ждал, что вот-вот какой-нибудь прохожий заметит пятна крови, кинется к машине, застучит по стеклам, распахнет дверь.

— Я откуда знаю? В этом сраном городе слишком много машин. Слушай, — сказал Борис — в багровом отсвете фар стоявших перед нами машин лицо у него было бледное, взмокшее; за нами выстроилась цепочка машин, теперь не сдвинешься, — кто знает, сколько мы тут проторчим. Твой отель всего в паре кварталов. Ты лучше вылезай и иди пешком.

— Я… — Это из-за света фар капли дождя на лобовом стекле кажутся такими красными?

Он нетерпеливо взмахнул рукой.

— Поттер, иди и все, — сказал он. — Я не знаю, что там с этим фургоном. Не дай бог подъедет дорожная полиция. Сейчас нам с тобой вместе лучше не показываться. Херенграхт — не заблудишься. Каналы тут кругами идут, знаешь, да? Просто иди в ту сторону, — он показал в какую, — и дойдешь.

— А твоя рука?

— Да ничего с ней страшного! Я б снял пальто и тебе показал, только возиться неохота. Иди, иди. Мне надо поговорить с Вишней. — Он вытащил из кармана сотовый. — Мне, возможно, придется ненадолго уехать из города…

— Что?

— …но если я пропаду на какое-то время, не волнуйся. Я знаю, где тебя найти. И лучше не звони, не пытайся со мной связаться. Вернусь сразу, как смогу. Все будет хорошо. Давай-ка, соберись, шарф намотай, вот так, повыше — скоро увидимся. Да ну хватит бледнеть-краснеть! У тебя с собой есть? Надо?

— Что?

Он порылся в кармане.

— Вот, возьми, — глянцевитый конвертик, смазанный штемпель. — Немного, но товар чистейший. Со спичечную головку. Не больше. А когда очнешься, станет получше. Так, запомни, — он набирал номер, заметно было, как тяжело он дышит, — шарф подними как можно выше, идти старайся по темной стороне улицы. Пошел! — крикнул он, потому что я так и сидел, не шевелясь, крикнул так громко, что мужчина на пешеходном мостике на нас обернулся. — Быстрее! Вишня, — сказал он, с видимым облегчением привалился к спинке кресла и хрипло затрещал на украинском, я вылез из машины — в кровавом свете фар от стоявших в пробке автомобилей я чувствовал себя нагим, неживым — и пошел по мосту обратно, в ту сторону, откуда мы приехали. Я в последний раз оглянулся на него: Борис говорил по телефону, окно опущено, он высунулся из окна, в густые клубы выхлопов, чтобы посмотреть, что там творится с застрявшим фургоном.

14

Весь следующий час — или даже часы, пока я кружил по кольцу каналов, — был чуть ли не самым ужасным в моей жизни, а это кое о чем говорит. Резко похолодало, волосы у меня были влажные, одежда промокла насквозь, зубы так и стучали; было так темно, что все улицы походили друг на друга, и все же — не слишком темно, чтоб разгуливать в одежде, перепачканной кровью человека, которого я только что убил. Я шагал по черным улицам, быстрым, на удивление уверенным шагом, но чувствовал себя так же неловко, так же неприкрыто, как человек, который расхаживает голышом в кошмарном сне — я огибал фонари и изо всех сил старался убедить себя, впрочем, не слишком успешно, что мое вывернутое наизнанку пальто выглядит совершенно нормально, что нет в нем ничего необычного. На улицах попадались прохожие, правда, их было немного.

Боясь, что кто-нибудь меня потом узнает, я снял очки, потому что по опыту знал: очки — самая приметная моя черта, именно их люди первым делом видели, их и запоминали; искать дорогу это не слишком помогало, но зато — необъяснимо — мне стало казаться, что я замаскировался, что я в безопасности; неразборчивые уличные указатели и размытые венчики фонарей выплывали пятнами из темноты, мутный свет фар, мутные праздничные огоньки, казалось, что преследователи глядят на меня сквозь расфокусированный бинокль.

А было вот что: я проскочил свой отель, прошел пару кварталов вперед. Кроме того, я же не знал, что европейские отели закрываются на ночь и, чтобы попасть внутрь, надо звонить; когда наконец я — чихая, продрогнув до самых костей — пришлепал к нужной мне стеклянной двери, то обнаружил, что она закрыта, и неизвестно сколько еще простоял там, словно зомби, дергая за ручку — круть-верть, круть-верть — тупо, упрямо, ритмично, как метроном, потому что так одурел от холода, что не мог никак сообразить, почему войти-то нельзя. Сквозь стекло я понуро глядел в коридор, на черную, блестящую стойку портье: никого.

Наконец — бежит откуда-то изнутри, удивленно хмурит брови — опрятный темноволосый мужчина в темном костюме. Внутри так и полыхнуло ужасом, когда наши взгляды встретились, и я представил, какой у меня вид, но тут он отвернулся, загромыхал ключами.

— Простите, сэр, мы после одиннадцати дверь запираем, — сказал он. В глаза по-прежнему не смотрит. — Заботимся о безопасности наших постояльцев.

— Я под дождь попал, заблудился.

— Конечно, сэр. — Я понял, что он глядит на мои манжеты, которые были забрызганы каплями побуревшей крови размером с четвертак. — Вы всегда можете взять зонтик на стойке у портье.

— Спасибо, — и надо же, брякнул, — я пролил на себя шоколадный соус.

— Сожалею, сэр. Если желаете, в нашей прачечной их вам могут вывести.

— Было бы неплохо. — Не чует ли он, как от меня пахнет, как пахнет кровью? В коридоре было тепло, и от меня так и несло ржавым, соленым запахом. — Любимая рубашка, к тому же. Профитроли, — заткнись, заткнись! — Зато вкусные были.

— Рад, что они вам понравились. Можем на завтра забронировать вам столик в ресторане, если желаете.

— Спасибо. — Во рту у меня кровь, ее вкус, ее запах — повсюду, оставалось только надеяться, что он не чует ее так же остро, как я. — Буду рад.

— Сэр! — окликнул он меня, когда я направился к лифту.

— Да?

— Не забудьте ключ. — Он зашел за стойку, вытащил ключ из ячейки. — Двадцать седьмой, верно?

— Да, точно. — Я и обрадовался, что он напомнил мне, в каком я номере, и перепугался, что он так быстро его вспомнил, с лету просто.

— Доброй ночи, сэр. Приятного отдыха.

Два разных лифта. Бесконечный коридор, красный ковролин. Я зашел и зажег весь свет, какой был — настольную лампу, ночник, все лампочки на люстре, сбросил пальто прямо на пол и кинулся в душ, на ходу расстегивая окровавленную рубашку, спотыкаясь, как чудовище Франкенштейна, которое гонят вилами. Я скомкал липкую от крови ткань, швырнул рубашку в ванную, выкрутил горячую воду до упора — под ногами у меня заструились розовые ручейки, а я все скреб и скреб себя мочалкой с пахнущим лилиями гелем для душа, пока весь не пропах похоронными венками, а кожа не стала гореть.

Рубашка испорчена: вода уже стала чистой, а коричневатые брызги и пятна на воротнике так и не сошли. Я бросил ее в ванную — отмокать дальше, а сам сначала осмотрел шарф, потом пиджак — на них тоже была кровь, но на темной ткани было незаметно, а потом, аккуратно его вывернув (ну зачем я надел на вечеринку именно это, из верблюжьей шерсти? Почему не бушлат?) — и пальто. Один лацкан был еще ничего, а вот со вторым все было совсем плохо. В темно-винных брызгах отпечаталось беспорядочное движение, которое воскресило во мне ощущение выстрела: толчок, удар, разлетаются капли. Я запихнул пальто в раковину, налил на него шампунь и тер, тер его обувной щеткой из гардероба, потом шампунь закончился, закончился и гель для душа, тогда я натер пятно мылом и снова принялся тереть его, как незадачливый слуга в какой-нибудь сказке, которому до рассвета необходимо исполнить невыполнимое задание, иначе — смерть. Наконец трясущимися от усталости руками я выдавил на пятно зубную пасту из тюбика — странно, но она, кстати, сработала получше всего остального, хотя пятно так до конца и не вывела.

Потом я все-таки сдался и повесил пальто сушиться над ванной — промокшая насквозь тень мистера Павликовского. Я очень старался не запачкать кровью полотенца, а ржавые пятна и брызги с кафеля тщательно вытер туалетной бумагой, комки которой я то и дело лихорадочно спускал в унитаз. Полоски между плитками вычистил зубной щеткой. Белизна операционной. Блестят зеркала на стенах. Множатся бесконечные одиночества. Уже давно сошли последние пятнышки розового, а я все мыл — полоскал и снова застирывал перепачканные полотенца для рук, потому что они по-прежнему были подозрительно красноватого оттенка, — и после, когда я вымотался так, что меня пошатывало, я залез в душ, под почти невыносимый кипяток, и снова принялся скрести себя с ног до головы, изо всех сил возя куском мыла по волосам, рыдая от стекающей в глаза мыльной пены.

15

Я проснулся в какой-то неясный час от того, что задребезжал дверной звонок, и подскочил как ошпаренный. Простыни подо мной перекрутились, промокли от пота, жалюзи были задвинуты, поэтому я и понятия не имел, который сейчас час, не знал даже, день ли сейчас или ночь. Я даже толком не проснулся. Накинув халат, я приоткрыл дверь на цепочку и спросил:

— Борис?

Женщина в форменной одежде, с лоснящимся лицом.

— Стирка, сэр.

— Что?

— Портье сказал, сэр. Что вы хотели отдать вещи в чистку.

— Мммм… — Я поглядел на дверную ручку. Ну как после всего, что случилось, я забыл вывесить знак «Не беспокоить»? — Одну минутку.

Я вытащил из чемодана рубашку, в которой был на вечеринке — это она, по мнению Бориса, была недостаточно хороша для Гроздана.

— Держите, — просунул я рубашку через дверь. — Подождите-ка. Пиджак. Шарф. Оба — черного цвета. Стоит ли? Они были жеваные, влажные на ощупь, но — когда я включил настольную лампу и пристально их осмотрел, в очках, глазом антиквара, чуть ли не носом водя по ткани — крови видно не было. Белой салфеткой я промокнул одежду в нескольких местах — проверял, будут ли розовые следы. Следы были, но еле-еле заметные.

Горничная все ждала, и даже хорошо было, что приходилось поторапливаться: решаешь быстро, не колеблясь. Я вытащил из карманов бумажник, сыроватую, но на удивление — не размякшую оксиконтинку, которую я сунул в карман перед вечеринкой Анны де Лармессин (вот уж не думал, что когда-нибудь буду благодарен за то, что таблетка так медленно рассасывается), и толстый, глянцевитый конвертик Бориса, а костюм и шарф тоже передал горничной.

С преогромным облегчением я закрыл дверь. Но не прошло и полминуты, как во мне заворочалась тревога, которая тотчас же вскинулась беспокойным крещендо. Скоропалительное решение. Безумие просто. О чем я только думал?

Я лег. Встал. Снова лег и попытался заснуть. Потом сел в кровати и порывисто, будто во сне, помимо собственной воли, позвонил на стойку регистрации.

— Слушаю, мистер Декер, чем могу помочь?

— Эээмм… — Я до боли зажмурился, ну зачем же я заплатил за номер кредиткой? — Я просто хотел узнать: я недавно отправил костюм в химчистку, он еще здесь, у вас?

— Простите?

— Вы куда-то отправляете вещи, чтоб их выстирали? Или стираете прямо в отеле?

— Отправляем, сэр. Мы пользуемся услугами очень надежной компании.

— Скажите, а нельзя ли проверить, увезли ли уже костюм? Я только что вспомнил, что сегодня вечером мне его нужно будет надеть на мероприятие.

— Я проверю, сэр. Подождите.

Я уныло разглядывал пакетик с героином на прикроватном столике, конверт был проштемпелеван — радужный череп, надпись «ДЕСЕРТ». Портье снова взял трубку:

— В котором часу вам понадобится костюм, сэр?

— Скоро.

— Боюсь, что его уже забрали. Машина только что уехала. Но в нашей химчистке все делают в тот же день. К пяти вечера костюм точно будет у вас. Что-то еще, сэр? — спросил он, потому что я так и молчал.

16

Борис был прав насчет своей дури, насчет того, какая она чистая, какая беленькая, я так окосел от обычной дозы, что неопределенный период времени покачивался приятно на самом краю смерти. Города, столетия. Я с наслаждением скользил туда-сюда по медленным минутам, за задернутыми занавесками — по пустым облакам снов и расползающимся теням, по неподвижности, как на роскошных натюрмортах Яна Веникса, там, где подвешены за ножку мертвые птицы с окровавленным оперением, — и оставшимся мне крохотным проблеском разума словно бы понимал все тайное величие умирания, до самого конца недоступное человечеству знание: нет ни боли, ни страха, лишь блистательная отрешенность — на погребальной ладье уплываешь в грандиозную беспредельность, будто император — прочь, прочь, — глядя на отдаляющуюся суету на берегу, освободившись от важных ранее людских мелочей, вроде любви, страха, горя и смерти.

Я даже не дернулся, когда в мои сны с визгом ворвался звонок, прошли часы, а ощущение было такое, что — века. Я добродушно поднялся, радостно покачиваясь, хватаясь за мебель, добрел до двери и улыбнулся стоявшей на пороге девушке: застенчивая блондинка сует мне запаянный в пластик костюм.

— Вещи из химчистки, мистер Декер. — Похоже, все голландцы произносили мою фамилию как «Декка», у миссис Дефрез в свое время была такая знакомая, Декка Митфорд. — Приносим свои извинения.

— Что?

— Надеюсь, мы не доставили вам неудобств. — Что за прелесть! Голубые глазки! Какой милый акцент.

— Простите, вы о чем?

— Мы обещали доставить вам костюм в семнадцать ноль-ноль. Внизу сказали, что химчистку вам в счет не включат.

— О, все в порядке! — ответил я и задумался, не надо ли дать ей на чай, но потом понял, что думать о деньгах и что-то считать было выше моих сил, поэтому я закрыл дверь, бросил костюм на пол возле кровати и, пошатываясь, добрел до тумбочки возле кровати, глянул на часы Юрия: шесть двадцать — я улыбнулся. Я только представил, что если б не дурь, меня бы час и двадцать минут сжирала тревога — я метался бы тут, звонил бы портье, воображал бы, что внизу меня ждут копы! — и преисполнился ведического спокойствия.

Волноваться! Только время тратить! Все, что написано в священных книгах, чистая правда. Понятно ведь, что «тревожность» — признак примитивной, духовно неразвитой личности. Как там было у Йейтса, что-то про глядящих на мир китайских старцев? «Все гибнет — творенье и мастерство». «В зрачках их древних мерцает смех». Вот она — мудрость. Люди веками рыдали и убивались, веками уничтожали все подряд и жаловались на свои убогие жизни, а толку — что толку? Зачем вся эта бесполезная тоска? Посмотрите на полевые лилии. Зачем вообще тревожиться — да хоть из-за чего? Разве мы, разумные существа, не пришли на эту землю, чтобы быть счастливыми — в краткий, отведенный нам срок?

Чистая правда. Вот поэтому-то я совершенно не расстроился, прочтя надменную записку-заготовку, которую горничная подсунула мне под дверь («Уважаемый гость, мы предприняли попытку убраться у вас в номере, но, к сожалению, не имели возможности попасть в…»), поэтому-то я только рад был выйти в коридор прямо в халате, остановить там уборщицу с жутковатого вида горой мокрых полотенец в руках — у меня в номере все полотенца мокрые, я закатал в них свое пальто, чтоб его выжать, и там на них еще какие-то розовые пятна, я их сразу не заметил — чистые полотенца? Конечно! Ой, сэр, вы забыли ключ? Дверь захлопнулась? Минуточку, давайте я открою. И вот поэтому-то я, не моргнув глазом, заказал в номер ужин, милостиво разрешив официанту вкатить тележку с едой в номер и поставить ее прямо возле кровати (томатный суп, салат, клаб-сэндвич, жареная картошка — почти все это я выблевал через полчаса, в жизни приятнее не блевал, я так смеялся, вот веселуха-то: опаньки! Лучший приход в жизни!). Я чувствовал, что заболел — столько часов провел в мокрой одежде при нуле градусов, что у меня поднялась температура, зазнобило, но я был от всего этого так далеко, что и не волновался вовсе. Это все только тело: слабое, подверженное недугам. Болезням, боли.

И чего люди из-за этого так переживают? Я натянул на себя всю одежду, какая была в чемодане (две рубашки, свитер, запасные брюки, две пары носков), и в таком виде сидел, потягивал кока-колу из мини-бара, и — еще под кайфом, но уже капельку отходя — то и дело проваливался в очень реальные сны наяву: неограненные бриллианты, блестящие черные насекомые, очень живо вдруг увидел Энди — он весь мокрый, в хлюпающих кедах, заходит в номер, а за ним бегут ручейки воды, и что-то с ним не то, как-то он странно выглядит как дела тео?

ничего, ты как?

ничего, слышал вы с Китс женитесь мне папа сказал да прикол прикол ага, но мы не сможем прийти, у папы важное мероприятие в яхт-клубе блин плохо и мы с Энди пошли куда-то вместе с тяжелыми чемоданами надо было плыть на яхте по каналу, только Энди такой ноги моей на яхте не будет и я такой не вопрос, понимаю тебя, поэтому я разобрал нашу яхту, развинтил, и затолкал все части в чемодан, понесем посуху, вместе с парусами, такой у нас план, надо просто идти вдоль каналов и они выведут тебя куда нужно или может просто к самому началу пути, но оказалось, что разобрать лодку труднее, чем я думал, не то что разбирать стул там или стол и части были огромные, не помещались в чемодан, и еще был там огромный пропеллер, который я пытался утрамбовать вместе с одеждой, а Энди заскучал и отошел в сторонку поиграть с кем-то в шахматы, с кем-то, чье лицо мне очень не понравилось, а он сказал ну нельзя все заранее спланировать, придется тебе действовать по ситуации.

17

Я проснулся как от пощечины, меня тошнило, все тело зудело, как будто под кожу муравьи заползли. Наркотик постепенно выветривался из организма, а вместо него навалилась паника — вдвое сильнее прежней, я точно заболел, вспотел, температурил, тут уж никаких сомнений. Я доковылял до ванной, где меня вырвало (не по-наркомански весело, а с обычным отвращением), потом вернулся в комнату, посмотрел на свои запаянные в пластик костюм и шарф, которые валялись у изножья кровати и, дрожа, подумал, до чего же мне повезло. Все закончилось хорошо (закончилось ли?), но ведь могло выйти и по-другому.

Кое-как я вытащил из пластика шарф и костюм — пол подо мной дремотно, корабельно раскачивался, поэтому, чтоб удержаться на ногах, я ухватился за стену — нацепил очки, сел на кровать, чтоб рассмотреть одежду при свете. Ткань казалась застиранной, а так все нормально. С другой стороны, как знать. Ткань слишком темная. Я то видел пятна, то не видел. Глаза до сих пор не пришли в норму. Может, это все ловушка, может, если я сейчас спущусь вниз, то наткнусь на копов, которые там меня караулят, но нет, нет — я прогнал эту мысль — чушь какая. Не станут же мне возвращать одежду с подозрительными пятнами? Конечно же, вряд ли бы мне ее тогда вернули сухой и отглаженной.

Я до сих пор одной ногой был не здесь: сам не свой. Каким-то образом мой бред про яхту просочился в реальность, заразил весь номер, так что вроде как сидел в комнате, и в то же время — в каюте: у встроенных шкафчиков (над кроватью, под потолком) аккуратные, утопленные в дерево латунные ручки, начищенные до блеска, как во флоте. И дерево тут корабельное: раскачивается палуба, за окнами плещет вода, черная вода в каналах. В горячке — я снялся с якоря, дрейфую. За окнами густой туман, ни ветерка, сквозь дробную, хворую, пепельную неподвижность просвечивают фонари, размякшие, размытые до одной дымки.

Чешусь, чешусь. Кожа горит. Тошнота, голова раскалывается. Чем качественнее дурь, тем жестче потом мучаешься — и физически, и духовно, — когда кайф выветривается. Я снова видел, как у Мартина изо лба вылетают сгустки крови, только теперь все было куда острее, я видел это чуть ли не изнутри, каждую пульсацию, каждый брызг и — хуже того, в точке вечной мерзлоты — видел, как исчезает картина. Халат в кровавых пятнах, ноги убегающего мальчишки. Затемнение. Катастрофа. Людям, с их зависимостью от законов биологии, пощады тут ждать не стоит: мы поживем-поживем, поволнуемся немного, а потом умираем и гнием в земле, как мусор. Время скоро нас всех изведет. Но извести или потерять бессмертную вещь — переломать связи посильнее временных — значит расцепить что-то на метафизическом уровне, распробовать до жуткого новый вкус отчаяния.

Отец сидит за столом для баккара, в охлажденной кондиционером полуночи. Мы многого не видим, во всем есть потайное дно. Удача с ее многоликостью, мрачными капризами. Он читал гороскопы, ждал ретроградного Меркурия, чтоб сорвать большой куш, тянулся за знанием, за границы изведанного. Черный — его счастливый цвет, девятка — счастливое число. Давай, дружище, сдай-ка еще одну. Везде есть скрытый смысл, мы — часть большой игры. Но взглянешь так попристальнее на эту его идею о скрытых смыслах (отец-то себя этим, похоже, никогда не утруждал) и наткнешься на такую черную пустоту, что она навеки сотрет все, что ты когда-либо считал или называл светом.

Назад: Часть V

Дальше: Глава двенадцатая Место встречи