27

Захаров вошел в избу, мельком взглянул на поднявшуюся в углу с лавки маленькую женскую фигурку и, на ходу сваливая с плеча распахнутую бекешу, спросил у подскочившего помочь адъютанта:

– Начальник штаба у себя?

– Так точно.

– Один?

– Так точно.

Захаров толкнул дверь во вторую половину избы.

Серпилин, сидевший за столом над картой, недовольно поднял глаза: приказал адъютанту до тринадцати без крайней нужды никого не пускать.

– Здравствуй, сиди. – Захаров тиснул Серпилину руку и сел напротив. – Как думаешь строить свои дальнейшие взаимоотношения с Батюком?

– Как положено начальнику штаба армии с командующим.

– Брось, – сердито сказал Захаров. – Я не формально, а по существу.

У него у самого только что вышел крупный разговор с Батюком, и он еще не остыл. Сначала решил вызвать начальника штаба к себе, но передумал и зашел сам – хотел подчеркнуть, что дело не в форме.

– Долго я еще буду болтаться между вами как главноуговаривающий?! Плохо подхожу для этой роли.

– Отношения в целом, считаю, складываются нормально, – сказал Серпилин.

Захаров исподлобья посмотрел на него. С минуту оба молчали.

В общем-то, сказанное Серпилиным было близко к истине. Вопреки ожиданиям, он сработался с Батюком. И не потому, что сглаживал углы, а, наоборот, после двух резких стычек.

После первой – еще до начала наступления – Батюк попробовал с ним расстаться, но в штабе фронта не посоветовали.

После второй – уже в ходе наступления, когда командующий фронтом при докладе с первых же слов поддержал вариант решения, который отстаивал Серпилин, – Серпилин ни одним словом не дал понять, что Батюк был за другой вариант, даже бровью не повел. И Батюк оценил, понял, что начальник штаба хотя и ершист, но подсиживать не будет.

После этого все шло более или менее нормально – до сегодняшнего утра.

Батюк нервничал, хотел непременно первым, раньше соседей разрезать немцев и соединиться со сталинградцами, с 62-й армией. С вечера сам уехал в одну из своих отстававших дивизий – толкать, беспокоился, что 111-я, вырвавшаяся клином вперед, обнажила фланги. Требовал, – кровь из носа! – чтобы две соседние к утру вышли на один уровень с ней.

А ночью ужо без Батюка, уехавшего на левый фланг, командир другой правофланговой дивизии доложил, что разведка боем подтвердила прочность немецкой обороны и в намеченные для ее прорыва сроки он не укладывается – не успел подтянуть артиллерию и подвезти боеприпасы, – и попросил у Серпилина добавить ему еще шесть-семь часов на подготовку.

– А о чем раньше думали? – спросил Серпилин.

– Метель подвела.

Но это была от силы полуправда. Подвела не только метель. Подвел характер – не хватило решимости сразу же сказать командующему, что предложенный им срок нереальный.

– Ждите, свяжусь с командующим и позвоню, – сердито ответил Серпилин и стал искать Батюка.

Но Батюк все в той же метели где-то застрял – из одной дивизии выехал, а в другую не прибыл. Приходилось брать ответственность на себя.

Серпилин в душе считал, что на активную операцию – удар в основание нашего клина – немцы при сложившейся обстановке не пойдут, и за фланги 111-й не боялся. А в то же время чувствовал по донесениям, что перед ее соседом справа действительно крепкий орешек. Немцы еще сильны. На легкий хлеб рассчитывать не приходится, и швырять под огонь пехоту, пока не соберешь артиллерийский кулак, бесцельно. Шесть-семь часов на это, пожалуй, жирно, но необходимый минимум надо добавить.

Он позвонил в дивизию и от имени командующего разрешил отодвинуть срок наступления.

Из-за этого, когда вернулся Батюк, и загорелся сыр-бор.

За ночь ничего не произошло: по клину немцы не ударили, артиллерия уже подтянулась, и части дивизии вышли на исходные рубежи для атаки. Серпилин оказался прав, и Батюк это поникал. Но сам факт отмены его предыдущего приказания, хотя бы и от его имени, привел Батюка в бешенство.

Серпилин понимал, что случай из ряда вон выходящий, но оправдывался тем, что внес коррективы, учитывая сложившуюся обстановку и донесение командира дивизии, что на его участке немцы обороняются исключительно упорно. С этим следовало посчитаться.

– Значит, с фрицами считаешься – это для тебя основной фактор! – сказал Батюк.

Серпилин сказал в ответ, что с силой сопротивления противника приходилось считаться всю войну, видимо, придется и впредь.

– С фрицами считаешься! – яростно повторил Батюк. – А с командующим не считаешься! Приказ для тебя не приказ! Колхозник ты, а не начальник штаба!

Он хряснул кулаком по столу и крикнул:

– Уходи, не задерживаю!

Серпилин откозырял и ушел к себе.

Приказание, которое он отдал от имени командующего, так и не было отменено – на это у Батюка ума хватило. Наступление дивизии развивалось успешно, и это было самое главное, что не дало Серпилину потерять равновесие и выйти из себя.

Но думать о том, как сегодня, подводя итоги дня, они сойдутся с Батюком и поглядят в глаза друг другу, было трудно.

– Отношения, в общем, нормальные, – усмехнулся Захаров. – А в частности, командующий второй раз ставит вопрос: или ты, или он.

– Перед кем? – спросил Серпилин.

– На данный момент – передо мной. Люди жизни кладут, все отдают, чтоб на Сталинграде – точку, а вы склоки устраиваете! Коммунисты называется!

– Не ожидал это от вас услышать.

– Мало ли чего ты не ожидал! – огрызнулся Захаров. – Только нам и не хватает в разгар операции начальника штаба менять! Ты здесь полезен и сам это знаешь.

– Я здесь полезен, пока провожу в жизнь то, что считаю верным и грамотным, – сказал Серпилин. – А если поставлю себя в положение, когда не смогу этого делать, то здесь я уже не полезен. Может, на другом месте и с другим командующим буду полезен, а здесь нет. Пусть снимет, если сможет. Обругал меня за то, что я с противником считаюсь. По сути, намекнул, что трус. Независимо от оценки противника, видишь ли, надо действовать. Кто и когда нас этому учил?

– Подумаешь, обругал! – сказал Захаров. – Не барышня.

– Вот именно, не барышня, а начальник штаба армии.

– Мог бы понять, что нервничает он, – примирительно сказал Захаров. – Спит и видит первым с Шестьдесят второй соединиться!

– Спит и видит! – сказал Серпилин. – Я это тоже сплю и вижу. Но безграмотно воевать из-за этого не буду. Из-за того, что соседи соединятся на час раньше, чем мы, войны не проиграем и Советскую власть не загубим. Трус я, видите ли, потому что боюсь лишние головы класть! А он по старинке каждого километра оголенного фланга боится и готов из-за этого «чудеса» творить. Так он – храбрый, а я – трус. Я считаюсь с тем, что немцы исключительно упорно и грамотно обороняются, – я трус! А он дрожит, что они нам клин подрежут, когда они на такие наступательные действия в данное время и в данном месте уже не способны, – он храбрый. Я, видишь ли, переоцениваю, а он… – Серпилин сердито махнул рукой.

– Что замолчал? Договаривай.

– Не положено по службе договаривать то, о чем подумал.

– А ты договори. Все же лучше, чем в себе оставить. Тем более что мы вдвоем.

Серпилин поднял глаза на Захарова и вздохнул:

– Ну скажи мне сам, Константин Прокофьевич, раз мы с тобой действительно вдвоем. Говорит человек – пехота, пехота! Наша пехота способна чудеса творить! А сам, кроме пехоты, ничего не знает и ничем управлять не умеет, хотя и считается, что артиллерист, потому что во время оно шестью трехдюймовками командовал. Так что же, спрашивается, мы должное отдаем пехоте, когда требуем от нее, чтобы она без ума, с одним «ура» шла? Нет, я с ним эту песню хором петь не буду.

– А кто тебя просит? – сказал Захаров. – Но ты для пользы дела все равно должен найти общий язык с командующим и сам знаешь это. Объяснять тебе, что ли? Маленький? Найди форму, чтобы выйти из этой свары. Раз ты умный, ты и найди.

– Извини, – сказал Серпилин, – но меня учишь тому, чего сам не делаешь.

– Неправда! Когда дело требует, делаю! Наступаю на горло собственной песне. Неправду говоришь и знаешь, что неправду. Подумаешь, обиделся – колхозником его назвали!

– На колхозника-то я не обиделся, да в одном колхозе с Батюком тяжело состоять.

– Ладно, – сказал Захаров. – К чему пришли в итоге?

– К тому, что найду общий язык. Еще раз.

– Говоришь – еще раз, а намекаешь – в последний? Так тебя понимать?

– Нет, не так. – Серпилин вздохнул. – Еще раз, еще раз, еще много-много раз. Сколько раз потребуется, столько и найду. За счет своего самолюбия. Но не за счет чужой крови – этого не обещаю.

– А я с тебя таких обещаний не беру. Подлец был бы, если б обещал.

– А вот это уж не мне, а Батюку объясните.

Он думал, что Захаров в ответ на эти слова разозлится, вскипит – это с ним бывало, – но Захаров не разозлился и не вскипел, а рассмеялся, вспомнив, как час назад схлестнулись с Батюком. Даже голос оба потеряли.

– Пойду, – сказал он и встал. – Между прочим, язык твой – враг твой. Зачем вчера в столовой при Бастрюкове армейскую газету крестил? Он уже приходил ко мне и скулил и зубы показывал. Только мне и дела, что его обиды на тебя слушать!

– А чего он обиделся? При чем он?

– Как при чем? Как-никак заместитель начальника политотдела. Газета за ним числится.

– Если так, жаль, что за ним, – сказал Серпилин. – А чего я такого сказал ему? Сказал, что в последние дни глупо пишем о немцах, словно они орехи – только щелкай да сплевывай. Так писать – значит не уважать ни себя, ни своих усилий.

– Нашел кому говорить, – сказал Захаров. – Ты слово сказал, а он уже из этого целый талмуд вывел. Недооценка агитации и пропаганды и так далее. Даже прошлое твое ковырнул, стервец.

– Ну и шут с ним. Мое прошлое известно. Вы лучше в его прошлом покопайтесь. Раз стервец, зачем держите?

– А я его не держу. Он сам, как клещ, держится, – сказал Захаров. – Ну, окончательно пошел. – И, уже подходя вместе с Серпилиным к двери, остановился и спросил: – За фланги Сто одиннадцатой в самом деле не беспокоишься?

Серпилин посмотрел на него. Видимо, этот вопрос возник в результате разговора члена Военного совета с Батюком.

– Почему не беспокоюсь? Беспокоюсь – в той норме, в какой разум подсказывает. Но не сверх нее.

Приоткрыв дверь, Серпилин вышел вслед за Захаровым в первую половину избы. Адъютант вскочил. Вскочил и еще кто-то в углу – маленький, в полушубке.

– Значит, условились, Федор Федорович? Учтешь, что я говорил. – Захаров засунул руки в рукава бекеши.

– Будет сделано, Константин Прокофьевич! – Серпилин еще раз посмотрел на вытянувшуюся в углу фигурку. – Прибыла все-таки. А ну, иди на свет. Чего прячешься?

– Так точно, прибыла, товарищ генерал-майор. – Таня еле удержалась от желания броситься к нему и схватить его за руку.

– А «майор» добавлять не обязательно. – Серпилин протянул ей руку и повернулся к застегивавшему бекешу бригадному комиссару. – Позвольте представить вам, товарищ член Военного совета. Военврач третьего ранга Овсянникова. Или, как мы ее, выходя из окружения, между собой звали, – маленькая докторша. Я говорил вам о ней, когда запрос посылал.

– Действительно, маленькая. – Бригадный комиссар удивленно и осторожно, как малому ребенку, пожал ей руку крупной, толстопалой рукой. – Где только на вас полушубок подобрали?

– А я его обрезала.

– Испортила, значит, казенное имущество. Не остановилась перед этим. – Бригадный комиссар пробежал маленькими быстрыми глазами по Тане. – Действительно, маленькая докторша. Куда же мы ее теперь денем, раз прибыла? В санчасть штаба?

– Эта в штаб не пойдет, – сказал Серпилин. – Этой подавай передовую. – И хотя он улыбнулся, в его словах был оттенок гордости за Таню, которая в штаб не пойдет.

– Куда пошлем, туда и пойдет. – Бригадный комиссар пригладил на круглой голове короткие седые волосы и надел шапку. – Значит, условились? – еще раз повторил он, обращаясь к Серпилину.

– Так точно, товарищ член Военного совета, – сказал Серпилин и, проводив его, повернулся к Тане. – Раздевайся в проходи, – кивнул он на открытую во вторую половину избы дверь и, не дожидаясь, пока она разденется, прошел первым.

Когда Таня вошла, он уже сидел за столом.

– Притвори дверь. Садись.

Она села напротив него.

– Долго меня ждала?

– Долго.

– Ничего не попишешь. Сперва приказал адъютанту никого не пускать до тринадцати часов. А потом начальство у меня сидело.

– Ваш адъютант объяснил.

– Ну как, была в театре?

Вопрос был такой неожиданный, что она даже не сразу поняла, о чем он спрашивает, потом поняла и улыбнулась.

– Была, спасибо.

– Место никто не отнял? Ну и правильно, – сказал Серпилин. – Своего законного никому отдавать нельзя. Тем более ты теперь с таким орденом, что нос задирать можешь. Когда получила?

– Через два дня после того, как вас видела.

– А чего же не написала?

Таня пожала плечами. Вспомнила, как колебалась тогда, в поезде, написать или не написать про орден, – и удержалась, не написала.

Она сидела и смотрела на Серпилина, у которого теперь на груди был не один орден – тот старый, большой, с облупившейся эмалью, с которым он выходил из окружения, а еще два новых – Красного Знамени и Ленина.

– Да, – сказал Серпилин, заметив ее взгляд. – Дела теперь у нас веселые. Немцев бьем и ордена получаем. Но работы вашему брату не убавляется. За каждый шаг платим, а шагать надо. Наступаем днем и ночью. Доводим дело до конца.

– А я, когда летела, боялась, что у вас тут уже все кончилось.

– Ты боялась, а мы надеялись. Когда начинали, думали – за неделю кончим, а сегодня уже третья пошла. Не сдаются! И сил у них, видимо, больше, чем разведчики думали. А на сколько больше – увидим, когда все бабки подсчитаем. Теперь до конца уже недалеко. Вот-вот должны надвое их рассечь.

– Я вам как раз в первый день наступления написала. Еще ничего не передавали, а я как почувствовала. Наш поезд в Куйбышеве стоял.

– А я, думаешь, не помню, что ты мне писала? – сказал Серпилин. – Я твое письмо и сам перечитывал, и члену Военного совета вслух читал. С письмами у меня теперь не богато, одно твое лежит. – Он выдвинул ящик стола, словно собираясь показать Тане лежавшее там письмо, и снова захлопнул его.

И Таня впервые за время их разговора подумала не о себе, а о нем и о том, что у него умерла жена.

– Вы, наверное, сильно переживаете, Федор Федорович?

– Да, не проходит. – Он поглядел на Таню. – Вот женюсь на какой-нибудь молоденькой, вроде тебя, может, пройдет. – Сказал так, что она поняла: все это одни слова, ни на ком он не собирается жениться и даже не думает об этом. Сказал просто так. – Ладно, оставим эту тему, – помолчав, сказал он.

– Давай о тебе. Писала мне, что хочешь в санчасть полка.

– Да, если можно, – сказала Таня. – Если в госпиталь, так я и там могла в госпитале остаться.

– Положим, госпиталь госпиталю рознь. – Серпилин покрутил ручку телефона и сказал в трубку: – Двадцатку найдите и соедините… Начсанарма сейчас разыщут, поговорю о тебе.

– Только непременно в санчасть полка, хорошо?

– А это уж как он скажет. Мои права на этом кончаются. Ты ко мне не в гости приехала. – Телефон зазвонил, и Серпилин взял трубку. – Хорошо. Придет – пусть позвонит. – Положил трубку, взглянул на часы и спросил: – Обедала?

Она поднялась, подумав, что мешает ему.

– Я поела на аэродроме. Я пойду там подожду, – она кивнула на дверь.

– Ничего, посиди. У меня пятнадцать минут есть. Будешь мешать – сам прогоню. Расскажи про Ташкент. Недавно подарки оттуда привезли. В том число халаты. Солдаты рукава и полы подкорачивали – и под шинель, вместо ватника. Как там теперь, в Ташкенте, люди живут? Я давно там был, еще в первую пятилетку.

– Трудно живут. – Таня стала рассказывать про завод и про мать.

Серпилин слушал ее молча, подперев рукой щеку, но когда она сказала про «ударные» пончики, вдруг прервал:

– Да, люди себя не жалеют. На все идут.

– На все, – вздохнула Таня. – Я сама даже не до конца представляла, когда ехала туда. Только этого всего, наверное, нельзя говорить здесь, на фронте.

– Почему нельзя? – сказал Серпилин. – Наоборот, можно и надо… Каждый раз, когда будет случай, говори! Хуже от этого воевать не будем. Лучше будем. Быстрей войну кончим. Думаешь, у людей на это сознательности не хватит? Хватит. – Он остановился, словно заколебавшись, говорить ли. – Вот тебе свежий пример. На Военном совете одно политдонесение обсуждали. Был тут частный успех, – с важной высоткой долго чухались, а потом все же взяли. Целый узел развязали. Командир минометной батареи на радостях двойную норму хватил – и залп в честь взятия! Задарма, не по цели. А командир дивизиона только два дня как с Урала после госпиталя прибыл. Ему донесли. Он на батарею и при всех солдатах – хрясь этого лейтенантика по роже. Замполит – донесение. Виновника – в штаб дивизии. Почему избил своего офицера? А он отвечает: «Я видел, какой кровью каждая мина достается. А он их зря, в воздух! Не признаю себя виновным! Я, говорит, не только ему рожу набил, а я этим среди бойцов разъяснительную работу провел!» Как быть? Дошло до Военного совета. Есть мнение – под трибунал. Есть мнение – понять и простить. А ты как бы решила?

– Я бы, конечно…

– Что – конечно?

– Простила бы. Он ведь прав.

– А раз прав – значит, рукоприкладство разрешается? – усмехнулся Серпилин.

– Я сама… – Она хотела сказать, что сама чуть не застрелила того сахарного майора, но сдержалась и не сказала.

– Что ты сама? Рукоприкладством занималась?

– Нет. Я просто… А как вы решили?

– Так и решили, как ты, – сказал Серпилин. – Даже я, на что этого не терплю. И то взял грех на душу.

Серпилин посмотрел мимо. Таня оглянулась. В двери стоял адъютант.

– Товарищ генерал, вы вызывали на четырнадцать часов помощника начальника оперативного отдела.

– Раз вызывал, пусть заходит. Зачем спрашиваешь? Порядок знаешь. – Серпилин улыбнулся Тане. – Поделикатничал. Видит то, чего нет, там, где нет.

Голос, раздавшийся у двери, заставил Таню повернуться во второй раз.

– Товарищ генерал, подполковник Артемьев по вашему приказанию явился.

В дверях стоял Артемьев.

Серпилин поднялся, взял лежавшую на краю стола гармошкой сложенную карту и начал раскладывать ее. Артемьев, подойдя к столу с другой стороны, стал помогать ему.

Таня сидела рядом, но Артемьев не смотрел на нее, хотя, еще когда он стоял в двери, она уже поняла, что он увидел ее.

– Чего вскочила? – покосившись на Таню, спросил Серпилин.

– Мешаю вам. – Таня взяла табуретку и отсела в сторону.

– Поедешь в Сто одиннадцатую, – сказал Серпилин Артемьеву. – НП у них в тринадцать часов переместился вот сюда.

– Кузьмич еще не сообщал, – сказал Артемьев.

– Вам не сообщал, а мне сообщил. Видишь, куда он уже залез? Доносит, что слышит в тылу у немцев звуки боя и планирует на ночь выйти вот сюда. – Серпилин снова показал карандашом. – Рассчитывает в случае успеха к утру соединиться с Шестьдесят второй. Соседи справа и слева от него отстали, видишь, насколько? Но он доносит, что за фланги не боится и будет продолжать продвижение. Что будет продолжать – правильно. А как обеспечены фланги, все же посмотри своими глазами. Первым соединиться с Шестьдесят второй каждому хочется, поэтому допускаю, что излишне рискует. В этом случае настаивай на внесении необходимых по обстановке коррективов. Тактично. Он сам грамотный. Задача ясна?

– Так точно, ясна.

– Вопросы есть?

– Если соединятся, какие будут приказания?

– Если соединятся, лично удостоверься. Потом возвращайся.

Артемьев шагнул от стола назад и бросил руки по швам.

– Разрешите идти?

И пока Серпилин разгибался от карты, весело подмигнул Тане. Но Серпилин разогнулся быстрее, чем он ожидал.

– Что подмигиваете? Знакомы?

– Так точно, знакомы.

– А знакомы – почему не здороваетесь?

– Разрешите обратиться к товарищу военврачу.

– Обращайтесь.

– Здравствуйте! – Артемьев шагнул к Тане. – Вот уж не думал вас здесь увидеть.

Говоря это, он на секунду задержал ее руку в своей.

– Здравствуйте. – Она ожидала, что он скажет что-то еще. Но он уже отпустил ее руку и отступил на шаг назад.

– Разрешите выполнять приказание?

– Выполняйте.

Тане показалось, что он хоть на минуту задержит Артемьева, даст им возможность поговорить. Но Серпилин почему-то не задержал его. И только когда Артемьев уже повернулся, Таня спохватилась и сказала ему вдогонку:

– Я буду здесь, в армии. Я вас найду.

Артемьев обернулся, словно что-то вдруг вспомнил и хотел сказать ей, но, встретив взгляд Серпилина, только коротко кивнул и вышел.

– Ничего, сам найдет, коли ему надо. – Серпилин внимательно посмотрел на Таню. – Чего покраснела?

– Ничего.

– Давно с ним знакома?

– Нет, недавно. В Москве. Я вместе с его сестрой была в партизанах. Он мне помогал в Ташкент уехать.

– Только и всего? – Серпилин продолжал глядеть на нее.

И Таня, преодолев нежелание смотреть ему сейчас в глаза, все-таки заставила себя и посмотрела.

– Только и всего.

– Тогда другое дело. А я было подумал: только увидел юбку – и уже подмигивает. От него можно ждать. Имел случай убедиться, что бабник.

– Почему? Как раз нет!

Серпилин опять внимательно посмотрел на Таню.

– Много ты о нем знаешь! Еще недели не прошло, как прибыл, а уже одна нахальная бабенка за ним из Москвы вслед прилетела. Думал, жена, не допускал в мыслях другого, а оказалось, нет. На другое утро узнали – отправили. – Он усмехнулся. – И как только прорвалась, кого и как обкрутила, до сих пор выясняют! Его счастье, что, не спросясь его, прискакала и что офицер образцовый, жаль терять. А то бы расстался. Так что имей в виду на будущее: не женатый, но и не холостой.

– А при чем тут я?

– Тем лучше. – Серпилин взглянул на часы и крикнул адъютанта: – Еремин!

– Слушаю вас, товарищ генерал.

– Военврача подбросьте к начсанарму. Скажите Чепцову, чтобы свез. Два километра отсюда. – Это он сказал уже Тане. – Пока доберешься, видимо, уже поговорю с ним.

– Спасибо, товарищ генерал. Не надо машины, я так дойду.

Она вспомнила его же собственные слова про адъютанта: «Видит то, чего нет, там, где нет», – и не захотела, чтобы ее везли туда, к начсанарму, на генеральской машине.

– Как хочешь. – Серпилин протянул ей руку и впервые за эти последние минуты снова по-старому, ласково посмотрел на нее. – Выберу время, найду тебя. Когда в Сталинграде все закончим. Раньше не выберу. Иди. – И, проводив ее взглядом, сказал разминувшемуся с ней в дверях худому генералу-артиллеристу:

– Припаздываешь, Алексей Трифонович. Уже пять минут, как жду тебя.

– Наносили новую обстановку, – сказал генерал, присаживаясь к столу.

– Причина уважительная. Обстановка действительно меняется быстро. – Серпилин поднял трубку затрещавшего телефона. – Да, хотел поговорить с вами. Направил в ваше распоряжение военврача Овсянникову. Подождите, – сказал он в трубку и, не отнимая от уха, крикнул адъютанту: – Еремин!

– Слушаю вас, товарищ генерал!

– Ушла?

– Так точно. Вернуть?

– Нет, не надо. – Серпилин не собирался возвращать Таню, а просто хотел удостовериться, что ее уже нет, не хотел, чтоб даже краем уха услышала его разговор с начсанармом. – Имею к вам товарищескую просьбу, – сказал он в трубку. – Врач опытный, лично мне известный, – выходила со мной из окружения. Была в партизанах. Награждена орденом Красного Знамени. Будет у вас проситься в санчасть полка. Ходатайства не удовлетворяйте. Прибыла после тяжелого ранения, пусть пока в госпиталях поработает. А там посмотрим. При отказе на меня не ссылайтесь.

И, услышав: «Будет исполнено», – положил трубку.

– За кого хлопочешь, Федор Федорович? – спросил генерал-артиллерист. – За эту, что в дверях встретил? Знакомая?

– Больше чем знакомая, – сказал Серпилин. – Хочу, чтоб подольше на свете пожила, в пределах возможного и допустимого. – И, не вдаваясь в дальнейшие объяснения, локтем отодвинул от себя телефон, сказал: – Ну, давай посмотрим твою новую обстановку.