Отнял полотенце от лица, в зеркале подпрыгивали и улетали виды. Этот резиновый разжиженный туалетный запах, вода, пахнущая железными внутренностями поезда. Хлопнула дверь тамбура, прокричал мимо локомотив, и показалось, что едем наоборот. Глухонемые, торгующие прессой. Наверное, они слышат, просто устали от тупого общения.

Снова купить воды Няне, а эта вода плохая. Закрыть окно, чтобы не просквозило Саньку. Опустить задвижку на окне. Мешает матрас. И вдруг злоба. И злой внутри, я вслух сказал:

– Какие тонкие стволы сосен в лесу, как дождинки.

– Что? Узнай, когда Харьков…

В Москве, как всегда, шел дождь. От вокзала ехали на машине. Старик водитель, скрывая радость, ватным голосом говорил о падении рубля. Ему было особенно радостно, потому что у него дочь живет в Италии. А у меня растерянность и страх. А у Няни энергия и блеск в глазах, она дергалась, явно жалея, что нет с собой мобильника.

Татуня, как и все люди её поколения, как и все неудачливые «демократы», радовалась падению рубля и с приятным ознобом ожидала возвращения ненавистных коммунистов, закрытия границ и так далее. И потряхивала книгой Сорокина в руке.

Из-за денежных перемен в стране снова дорогие сигареты. Больше людей стало возле лотереи. Быстро меняющиеся цифры курса валют на обменниках.

Вдруг резкий телефонный звонок.

– Татуня, ты знаешь Машку Саратовскую? – испуганно спросила Няня, держа трубку прижатой к груди. – Её сейчас привезут… её сестре в обменнике горло перерезали, а на смене должна была быть Машка.

– Саньку выведи, – Татуня вставила сигарету в мундштук и ушла к себе.

Няня быстро одела и вывела Саньку во двор. Стало тихо.

– … а-а-А-А-А!

Её вели под руки двое мужчин. Она подгибала колени и вся вываливалась вперед себя. Весь налет слетел с нее городской. Какое-то мокрое пятно и крик древней обезумевшей бабы.

– А ну-ка хватит орать! – громко и противно приказала Татуня.

И на глазах изумленных мужиков сильно ударила ее по щеке. И в этом мокром пятне вдруг проявились черные глаза и нахмуренные брови. Её пронесли в большую комнату и уложили на диван. Татуня присела рядом. Я стоял в комнате Няни.

– Закрой глаза, – говорила Татуня. – Тебе тепло, ты лежишь на солнечной поляне и тебе тепло, колышется трава и цветы, птицы щебечут в ветвях и тебе спокойно и тепло, где-то далеко ты слышишь шум моря… Ты видишь картину, из которой льется свет и тепло, ты видишь эту картину на стене, видишь? Хорошо…

Я знал, что в этой комнате вообще не было картин. Когда я вошел через пять минут, Машка спала, как испуганная мумия.

С седьмого сентября работаю грузчиком-сборщиком в магазине мебели.

– Двести долларов тебе положу, пока, – сказал начальник и махнул рукой.

Тридцать рублей каждый день дают на обед. Работаю в паре с московским хохлом Иваном.

– Сегодня двадцать – двадцать один обещали, – сказал я ему.

– Что, доллар?! – испугался он.

– Да нет, прогноз погоды, бля.

– А-а…

– Чего зеваешь, не выспался?

– Да ты зазевал, и я зазевал.

– А-а…

Огромные двухъярусные кровати стояли над городом. Я лежал наверху и когда шевелился, чувствовал шаткость своего положения. Там, где дорога уходила вниз, парень в шляпе махал мне рукой. Я оглянулся – на соседней кровати лежала Асель, ее испуганное и заплаканное лицо. Во мраке под нами и вокруг сияли огни ночного города. Мужик с дубинкой проверял документы.

«Надо сказать Асель, что у меня уже другая женщина, что я не смогу с нею снова жить».

– Ты что, снова с ней?! – удивленно искривил свое лицо Юрка.

Он был в шляпе, и меня поразило, какое у него чистое и свежее, как у юноши, лицо.

– У меня миома матки, – сказала Асель и зарыдала.

«Какой ужас, что же делать… надо ей все-таки сказать… что такое миома матки… денег нет как всегда».

В ужасе я прижался к гранитной стене.

– Где тот перстень золотой, который тебе бабушка давала?

Бабушка стучит пальцем по перстню.

– Она его не давала мне, Асель! Просто показала его, сказала, что это перстень твоего дедушки и все… что же делать.

– Да это обычная женская болезнь, полгода уколы делать…

«Слава богу, Юр, я думал, что это рак какой-то… но все-таки надо же ей сказать, что я с другой»…

Тишина, почему поезд так долго стоит на станции? Проснулся и вспомнил, что я уже давно расстался с Асель и приехал в Москву, уже с Ниной.

По утрам Нина ловила мой член губами, а я лежал, прижавшись затылком к стене.

Приятно было с этим суровым чувством в душе собираться на работу. Отводить Саньку в детский садик. Ехать вместе со всеми по общественно-полезному делу. Вот и я завоевал свое право ехать в метро, серьезно читать «МК» и считать себя москвичом. В голове пустота и короткие, семейные мысли и песни, типа: «Пилот, пилот, я инопланетянин».

Труднее всего было собирать кухни и детские комнаты. Если аккуратно работали, то получали чаевые. Однажды в квартире богатого азербайджанца на Тверской улице засверлил стол не с той стороны. Он дико орал и даже матерился по-азербайджански, а я стоял на полу с подогревом и кое-что понимал из его слов. Если бы меня материли по-русски, то я бы стерпел, а тут просто ушел, не желая создавать лишних проблем начальнику, который хорошо ко мне относился.

Когда я переставал работать, то у нас с нею кончался и секс. Она принимала долгую ванну вечером, может быть, мастурбировала там, потом принимала по возможности долгий душ утром. Собираясь на работу, ставила кассету «С легким паром». Потом заклеивала свою выбритую выпуклую щелку белоснежной прокладкой на каждой день, такие же трусики-хрустики, потрескивающие колготки.

Жалея ее и мучаясь, что сижу без работы, я был особенно нежен с ней по утрам и внимателен, помогал ей собираться, чистил машину от грязи. Ее такие трогательные укоры, и тут же ласки, как бы боязнь на секунду выпустить из рук.

– Меня вчера уже предупредили, что если я наконец-то не верну пятьсот долларов, то они заберут машину.

– Так и сказали: заберем машину?

– Да!

– Ты врешь, Няня!

И как всегда наша обоюдная нежность вмиг обернулась лютой ненавистью.

– Да, вру, потому что мне стыдно сказать тебе: Анвар, иди работай, ведь ты же мужик, в конце-то концов.

– Вот моя работа, Няня, – я очертил рукой воздух. – Мне работать грузчиком – это все равно, что микроскопом гвозди забивать, как сказал бы Алексей Серафимыч!

– Как ты себя ценишь!

– Я хочу свое дело сделать, свой личный бренд раскрутить, я…

– Я тоже много чего хочу, Анвар, я тоже хочу, как и ты спать в обед, путешествовать, в бутики иногда заглядывать, да я просто женщиной себя хочу почувствовать, простой бабой за каменной стеной… Но тебе так удобно, я понимаю, тебе просто удобно со мной.

– Опять бомбежки в Югославии, – сказал я, прислушавшись к радио.

– Я уже устала перед Татуней оправдываться, я устала от вас…

Она уходила, возвращалась, говорила, и я знал, что все это станет моим дежавю, все это потом будет другая женщина делать, и я вдруг почувствую, что все это уже было, что Няня так же делала, а сейчас она сделает вот что, и та будущая женщина сделает это за Няню.

Удивительно и даже смешно, с какой железной последовательностью исполнялись все женские пункты, о которых мне талдычил Серафимыч.

– О-о, я поняла! – вдруг сказала Няня. – Я поняла, кто сломал тебе жизнь, я так и слышу эти слова про губительниц женщин, которыми тебя науськивает этот уродец. Ты понимаешь, что он испортил тебя, как мужчину, посмотри, ты даже сидишь как-то по-женски.

– Доллар падает, что ли? Когда падает доллар, в мире сразу начинаются проблемы.

– Это точно!

И я понял, что мне надо быть мужчиной и что я не хочу быть мужчиной, по крайней мере, не хочу быть мужчиной только ради Няни, только для нее. Вдруг бездонная усталость в душе, проще умереть.

Дождь. Мокрые листья березы вспыхивают за стеклом, перепрыгивают с места на место. И сразу же гром, от которого вздрогнула створка окна в моей ладони, и весь дом вздрагивал волнами.

Темно. Сыро. Пахнет пыльным, отсыревшим мертвым деревом. Ночь. С той стороны бабочка. Она трепещет треугольными облаками крыльев и бежит, перебирая лапками вверх по стеклу. Думал об ее бессмысленных и прекрасных движениях.

Четвертого октября уехал Ассаев, приближались холода, и я поехал за серафимычевской теплой курткой. И снова это знакомое чувство в душе: страх перед дальней дорогой без денег, когда, чтобы попасть из одной точки в другую, нужно преодолеть множество преград, незаметных обычному глазу. И все же я доехал.

Прошел год, и я как-то стал замечать Переделкино. Эту церковь, это кладбище, этот мост через Сетунь с ее водой защитного цвета. Это все вдруг стало передо мной и теперь осталось в моей жизни. Увидел, что старый Дом творчества построен в год смерти Сталина. Удивился, как мягко, по-домашнему горят фонари, светя больше внутрь себя и совсем чуть-чуть освещая повисшие возле них голые сучья, и обливая нежным блеском зелень травы, утопающей в желтых листьях. Увидел эти бревенчатые домики в парке, эти асфальтированные дорожки, точь-в-точь повторяющие все изгибы старой тропинки между сосен. Увидел этот мелкий отрез пруда с глубоко и просторно отразившимся в нем небом и деревьями.

Пахнет слезами. Горят уши, даже щиплет кончики. Я осматривал этот дом уже как посторонний. И я все еще боялся, что кто-то выследит, как я иду на дачу.

Пили чай с Серафимычем и молчали. На нем мой старый, продранный свитер. На все мелкие и незначащие вопросы он отвечал односложно. А когда-то говорил без умолку, и сейчас, с ним молчащим, было очень тяжело.

Мне неудобно было спрашивать про куртку, и, когда он ушел в ванную, я запихал ее в пакет и выставил за окно.

Я спросил у него про деньги.

– Есть, как всегда. Тебе нужны?

– Нет, я сам хотел тебе дать.

– Что, богатым стал?

Пошел покурить на крыльцо, как это делал когда-то. Вернулся, с тихим ожесточением собирался в прихожей. Он, склонившись набок, сидел на стуле и смотрел в окно, глаза его блестели.

– Пойду я.

Он молчал и крепко сжимал ладони меж колен. Я вышел и тихо придавил дверь. Когда пробирался за курткой, вдруг увидел его в ярко освещенном окне. Он схватился за голову. Потом побежал к двери. Открыл ее, услышал мои шаги и снова прикрыл. Я зашел.

– Анвар! – с такой родственной интонацией это у него получилось. – Здесь крыса завелась, она бьется об дверь ванной, мне страшно! А с тобой я ничего не боялся…

– Купи отраву.

– Возьми фонарик, Анвар.

– Нет, не надо… Хороший фонарик…

– Куртку мою возьми, я все равно не буду ее носить, она мне не идет!

– Хорошо… Покурим на дорожку?

– Я не курю.

– Я пошел.

– Иди, иди, а то обвинят, что переспал с гомосексуалистом. Всё, иди. Вперед!

– Счастливо тебе.

– Да подавись ты своим «счастливо».

Маленький, он сидел на ступенях лестницы на второй этаж. Я смотрел на эти его смешные туфли с высокими каблуками, сиротливо наступившие один на другой, и мне хотелось заплакать от ужаса того, что делаю с ним. Я вышел. «Что же ты наделал, Анвар?! – я стоял на дорожке, сжимал кулаки и встряхивал ими. – Господи, прости меня. Прости меня за него. Бис-смилля рахман и ррахим».

С октября, по протекции Няни, работаю в отделе PR телекомпании КТВ. Ездил с их начальником Гарваничем в СОВ-ойл маркет консалтинг, все записывал, «как мой личный писатель» – так Гарванич меня назвал. Он очень газовал и дергал свою мощную машину. Так же, наверное, газовали и дергались мысли в его черепной коробке. Я радовался, боялся, и замирала душа. «Ведь был же Гёте тайным советником у князя и писал, оставалось время. А еще есть братья Саатчи, как мы с Димкой… у меня тоже потом останется время, чтобы свое писать».

Машина подпрыгивала вперед. Подташнивало. Вылез возле метро. Увидел урну, но рвоты не было, только горькая слюна. Бомж смотрел с сочувствием.

Позвонил Полине Дон, мне хотелось отомстить Няне за то, что стал тем, кем не хотел, и в этот момент почуял в себе, как в матрешке, всех мужиков, от Германа, Гарника и так далее.

– Приезжай, – просто сказала Полина.

В сонном забытьи приехал на «Сокол» и долго думал, из какого выхода метро к ней выходить, в переходе всё очень резко и жестко, освещение кажется острым и особенно искусственным, зимние, стеклянно-прозрачные люди. Вспомнил и, стесняясь, купил в киоске презерватив, потом ещё. Упаковку одного из них надорвал зубом, чувствуя резиновую склизь. Купил грейпфрут, как всегда – у женщин-Козерогов пониженная кислотность. По дороге вспоминал ее номера – кодового замка, этажа, квартиры, и не помнил, ждал, когда пойдут люди, которые здесь живут. Показалось, что я родился и всегда жил здесь, и потом жил со своей женой Полиной, и вот возвращаюсь после долгой командировки в опасные страны… а разве есть еще какие-то другие люди, связанные со мной?

И было неловко перед нею, перед ее усталой щедростью, и сам себе казался особенно маленьким, неудачливым и бесполым. Она села мне на колени, как бы торопя время и желая разделаться. В большой этой генеральской комнате было холодно и холодный ясный свет за окном, и она внутри казалась холодной, слишком скользкой, и его быстро и тихонько стошнило в этот холодок. Что-то не то творилось там у меня.

Прямо от нее я позвонил Няне и с удивлением видел краем глаза, что Полине это приятно.

Я стоял в переходе и смотрел на это множество полуобнаженных девушек на коробочках женского белья. И вдруг почувствовал, что я не хочу этих женщин, и сам не знаю, зачем смотрю на это бесконечно и чего хочу. Это ОНА с завистью смотрела из меня на то, как красиво, выпукло и туго перетянуты их тела. Она ощущала эту приятную, перетягивающую боль, эти твердые резинки, так резко обозначающие границы твоего тела, это нежное стеснение и желание чего-то несбыточного, невозможного, когда мучаешь самое себя непонятно зачем, потом будет только смешно, когда наряжаешься, подбриваешь подмышки, лобок и ноги, наверное, только для того ненасытного мужчины, который сидит внутри тебя самой и толкает к другим мужчинам, тем, которые ему более или менее нравятся, привлекают его чем-то – глазами, голосом, силой, особым запахом подмышек и шеи, формой рук, бедер, ягодиц или большим кадыком. И я вздрогнул, оттого что шевельнулась в моей руке ладошка Саньки. Он ждал и понимающе смотрел на меня снизу вверх.

Няня снова поймала губами мой член. Удивляет ее механическая приученность к тому, что мужчине нужен секс, как, например, нужно сливать отработанное масло у двигателя.

А потом подняла удивленное лицо, отерла рот ладонью.

– У тебя почти ничего не вышло, – сказала она. – Как это?

Мылся под душем. Сегодня нужно было поспеть к восьми, и вдруг почувствовал, что никто из них не любил меня так, как Серафимыч. Всем своим голым телом я почувствовал многоярусные кольца его объятий. Асель, Няня и все другие, вместе взятые, любили меня только вполовину, нет, на одну третью любви Серафимыча. Я мог теперь мерить его любовью всех, кто скажет мне, что любит меня. Измерение любви – один Серафимыч или одна десятая Серафимыча.

Ездили с Няней в новый супермаркет. Мы ездили туда как на работу, каждые выходные, она заранее радовалась и уже в дороге начинала прикидывать, что нужно купить, и с пренебрежением поглядывала в список Татуни.

В этом огромном ярко освещенном ангаре странным образом она успокаивалась и утверждалась в жизни.

Крупные, мягкие и женственные мужчины с прилежными лицами, огромные тележки, нагруженные с верхом. Женщины ходили вдоль этих ярких стен, размышляли, прикидывали, пробовали, переваривали. И я вдруг понял, что это игра, они только делают вид, что пришли за покупками, а на самом деле следят только за мной одним, и то, что вот эта женщина держится за подбородок, это явный знак. Кружится голова, ярчайший свет и как будто падает давление. С тележкой в руках я стоял в переходе между жизнью и смертью.

– Ты рыбу будешь? – спросила она, будто скрывая свое тайное знание.

– Смотри сама, Нянь.

– Нет, скажи, что ты хочешь.

– Мне нравится скумбрия холодного копчения.

– А давай окуня купим? – толкнула меня Няня.

– Давай. Но только он дорогой такой.

– А тебе окунь горячего копчения нравится?

– Мне нравится скумбрия, я только ее ел.

– Как ты думаешь, какого окуня взять?

– Может, лучше скумбрию? Она дешевле.

– Знаешь – за три рубля на три рубля… Ты только скажи, ты сам будешь окуня?

Супермаркет был как бы место для мужчин и женщин, узаконивших свои уикендные встречи. Они ходили с умильными друг к другу лицами, но готовые в любую секунду разъяриться.

– Скажи, что из мяса надо взять?

– Смотри сама, Нянь, что ты будешь, то и я.

– Нет, я же мясо не особенно, это чтобы тебе, зая, быренько перекусить.

– Может, сосиски?

– Ты что? Нет, ты скажи, что тебе нравится?

– Мне нравятся котлеты.

– Какие?

– Вот эти.

– Может лучше кусок мяса купить? Кто знает, что в этих котлетах. Ты скажи…

От ярости у меня онемели ноги, стало подташнивать и чтобы сдержать себя, я спокойно и нараспев спросил:

– Ня-а-нь, а почему Гарванич – Гарванич? Фамилия такая?

– А-а, – обрадовалась она нашему совместному общению. – Он сам всем говорит, что он сербский князь.

– Смешно.

– Да, как ты – Степной барон… О, Анваруля, я люблю этот сыр!

– Этот?

– Да, ты понюхай его, чем пахнет… ну чем, скажи?

– Спермой.

– Точно, а ты откуда знаешь?

– Ну, у тебя вопросы…

– А у тебя ответы!

– Хочешь, джин-тоник Greenalls возьмем, как он тебе, Анвар?

– Ненавижу, у меня с ним плохие воспоминания связаны.

Я встал на подставку тележки и катился за Няней.

– Какой ужас, – вздыхала она. – Какое-то царство потребления.

Она ужасалась, но ей нравилось здесь.

– А там смотри книги, видео. Кустурица снял какую-то комедию, возьмем?

– Надоел мне Кустурица. Сам себя пародирует. Все кончено.

Какие-то люди искали друг друга и перекрикивались на весь зал. Я чуть не врезался в электрокар.

– Подожди меня, я схожу в бытовые товары. Купить тебе что-то для бритья?

– Нет, я так, мылом.

– Ты што говоришь-то, зай?

– Купи пену.

– Пену, может, лучше гель? Что с тобой?

– Мне плохо, Няня.

– Как?

– Мне просто пиздец, у меня руки отнимаются, давай быстрее и все, пять минут еще и все. И все, все…

– Но куда же ты все спешишь, Анвар? Куда тебе спешить?

У меня падало давление. Девушка у касс оглядывала свои покупки с якобы детским, но на самом деле бездумно-животным взглядом, и закусывала губу, будто бы перед некой проблемой. Толстый женственный мужик с абсолютной уверенностью в законности своего существования обхватил губами горлышко Guinness, глотнул. Безостановочно пищали кассовые аппараты и играла компьютерная музыка, верещали игровые автоматы, хрустели пакеты. Пахло синтетическим переходом от жизни к смерти. Кто-то звонил по мобильнику и трепал барсетку. Я чуть дольше посмотрел на женственного парня и сразу же увидел страх в его глазах, еще немного, и я бы разоблачил его, он отвел взгляд и беспомощно оглядывался. Я увидел в руках кассирши «Печень трески». Вспомнил, как Серафимыч покупал мне печень трески, и, если она была горькая, он сам ее съедал, а мне покупал новую. Как он умудрялся так делать покупки, что я ничего не замечал?! Он будто бы и не покупал еды, но мы не умирали с голоду.

Няня обиделась на меня и нервничала с красным лицом. Из-за ее обиды и этого лица, и оттого, что я очень хотел, чтобы все было мило, как у людей, я рассвирепел еще больше и готов был орать на весь магазин и не упаковывать все это в аккуратные пакеты, а расшвыривать. Вот сейчас. И я глубоко вдыхал и считал до тридцати.

– Что случилось, Анвар?

«Десять, одиннадцать, двенадцать…»

– Так… ничего, Нянь, – я укатывался от нее на тележке.

– Я уже не понимаю, что я такого сделала?

«Семнадцать, восемнадцать».

– Могу же я знать. Ведь ты от меня скрываешь…

Мы вышли на улицу, я катился на тележке к нашей машине.

– Няня, я просто ненавижу всех этих людей!

– Да что они-то тебе сделали?!

«Двадцать девять, тридцать».

Няня закричала и поднесла ладонь ко рту.

– Я их…! – спрыгнул и пытался затормозить, но тележку и меня заносило, а они все ехали, я увидел нагнувшееся ко мне лицо водителя в куртке «Аляска», и вдруг чужой и неожиданно сильный удар… этот запах и медный привкус крови в носоглотке.

Открытые двери машины, Няня что-то объясняет какому-то мужику… а что случилось?

Нелли Рубер-Волкадаева – 500 $

Куда бы мы с Няней не пошли, всегда было ощущение, будто я выглядываю из кармана чужого мне мужика, и вздрагиваю, когда его называют моим именем, и стыжусь перед своим вечным сторонним наблюдателем.

– Нянь, а что за необходимость такая координировать работу в сфере пиар, в целях создания положительного имиджа налоговой полиции Российской Федерации?

– Так, подожди, Анвар, мне некогда.

– У них один имидж…

На этих светских мероприятиях Няня подходила к нужным людям и с особенной беззаботностью быстро проговаривала свою должность, слегка выделяя «налоговой полиции».

– О-о, – с шутливым испугом отстранялись собеседники.

Няня сдержанно улыбалась.

– Да-а, поднялся я, поднялся, – говорил парень с комсомольски-плакатным лицом 1970-го года.

Он с гордостью выпячивал свой цинизм, это было модно, и Няня слушала его с уважительным одобрением и намеренно преувеличенной завистью.

– Эх, мне б еще два таких дефолта, – сожалел он.

Няня понимающе кивала головой человеку, благодаря которому моя стипендия уменьшилась теперь в три раза. Они словно бы состояли в циничном и радостном заговоре против всех нас – лохов.

Welkome-cocktail.

Я ходил с занудным мучением в груди – все лица были знакомы, но я никого не знал и с задумчивым видом пытался вспомнить, где же я их видел всех. Вспоминал – ах, да, по телевизору, но и это ничего мне не давало.

Взял еще водки и бутерброд, официант недоуменно глянул на меня с той стороны баррикады. Рядом, ожесточенно шепча, решали вопрос мужчина и женщина, вдруг что-то вспыхнуло. Ба-а… Они одновременно развернулись и как бы вогнулись внутрь себя. Мужчина поднял бровки, округлил глазки и состроил лицо простого, открытого и доступного полуидиота, а женщина, чуть склонив плечо, а другим как бы прикрываясь, улыбнулась такой располагающей, простой и скромной улыбкой деревенской девчонки, что я сразу узнал в ней одну актрису.

– Что ж это, бля, водочка есть, а огурчиков нету? – спросил бородатый мужик.

Рядом с ним стояли и косились на него две девушки модельной внешности. Наверное, банкир.

– Олежа, бери стакан.

– Слушайте, я, бля, такой мини-мотик купил…

– Смотри, какие девчонки.

– Да ладно ты, бля.

– Девчонки, вы не уходите, постойте пока.

Вдруг группа женщин у стены развернулась и картинно замерла. Вспышки фотоаппарата. Потом фотограф весело шутил и щелкал молодую пару – они стояли, улыбаясь с задорной и милой простотой.

Удивительно, что все они радовались. Часто показывали фотографу язык. И всё радовались, как простые и открытые люди. Ходил кругленький «газетный человечек» со своими инсталляциями, и неинтересно приставал ко всем, настойчиво пытаясь что-то объяснить. Потом тетка, к которой Няня тоже подходила, с хохотом оторвала у его инсталляции нечто похожее на мужской член и, пьяная, дразнила этим свою декоративную собачку. «Газетный человечек» ушел, приподняв плечи и с этой своей застывшей улыбочкой.

Удивительно, как лишние деньги мешали женщинам. Они модно и дорого одеты, слишком, настолько модно и дорого, что это уже казалось чем-то уродливым и смешным.

– Погоди-ка, а что это у тебя?

– Оставь, ты знаешь, я не люблю, когда лейблы выпячиваются, я их прошу срезать прямо в бутике…

– Ну-ка, девочки! – и женщины, изможденные постоянным стремлением похудеть еще больше, чтобы стать еще красивее, картинно замерли перед объективом.

И что-то неуловимо похожее в лицах – это и есть пластическая хирургия. Нижняя губа – полным и гладким, сгибающимся валиком. Когда они говорили, то казалось, что у них насморк и губы обмазаны вареньем. Эти операции подтяжек кожи лица, видимо, делались по одной технологии и такие разные женщины становились на одно лицо – похожее на лицо гомосексуалиста.

И этот их испуганный, зауженный на злободневное ум. Знать, что Кундера – это хорошо, «Парфюмер» уже давно не моден, моден Павич, что «Труссарди» слишком сер и скромен для России, а яркие Версаче, Кавалли и Дольче и Габана слишком жирно и уже испохаблено новыми русскими и особенно нерусскими; «Эскада» для жен чиновников московской мэрии, актуально Жербо, Шервино, Си Пи Компани, Демюльмейстер, джакузи – отстой, а баня хорошо; Ибица – пошло, в моде снова Япония и Камбоджа; йоркширский терьер надоел, электронная собачка «Сони» прикольнее; в пробках удобнее смарт кар… и «я кончила на концерте Паваротти»… Несколько раз слышал о Меннигетти, об Ошо Раджнише, мол, помогает жить в мире с самим собой. «Гималаи – духовный центр Земли».

Странно, что по отдельности, они очень даже умно мыслили, даже с некой анархической иронией над всем, но вместе создавали ауру пошлости и тоски.

– Ха-а-а! – показно замерла группа болезненно загорелых товарищей перед фотографом.

Женщина фотограф присмотрелась ко мне, но я не был селебрети.

Я понял, что вся эта party скоро появится фоторепортажем на задних страницах глянцевых журналов, и мы с Ксенией будем завидовать этой жаркой, насыщенной и творческой жизни этих таких простых, даже наивных и целеустремленных людей, лучших представителей поколения.

Скука и бессмыслица, дорого обставленные дешевые удовольствия, и так далее, короче, еще один вид пошлости – богатство.

Вышли с Няней на стоянку и увидели этого бородатого банкира. Он стоял на подрагивающих ногах и ухмылялся, ширинка расстегнута. Столкнулся со мной взглядом и посмотрел с удивлением. Удивляясь тому, что я там же, где и он, но он меня не знает. Не может припомнить. Он провожал нас взглядом и чего-то ждал. Он хотел посмотреть, в какую машину мы сядем. Няня ссутулилась и по-мужски шла впереди меня, доставая из сумки ключи и панель магнитолы.

Когда проезжали по Лубянке, она закурила.

– Ты что-то хочешь сказать?

– Ты все равно не поймешь.

– Ну так что же?

– Хочу сделать операцию по увеличению груди. Тело крупное, а грудь… ведь ты больше меня любил бы, будь она эффектнее, но тебе все равно, я понимаю, извини.

– СОВ-ойл маркет консалтингу необходима агрессивная сельхоз политика… постулировать… встраиваемость… позиционировать… тренд, – энергично говорил Гарванич. – Ты прямо пиши мои слова.

А у меня ломило и холодно ныло внизу. Хотелось сжать мышцы сфинктера и как бы подтянуть член. Но дальше уже сжимать было некуда. Хотелось помочиться, только тогда становилось легче, но ни капли уже не оставалось. И мучительно хотелось сморкнуться членом, высморкать гадость, холодными кристаллами засевшую у меня в промежности. Скручивало и кололо болью эти мои жгуты, и я скрещивал ноги. И тогда я сказал сам себе голосом Юрки Разбродных: «У-у, Анвар, это у тебя простатит».

Ушел с работы, бродил, смотрел на молодежь на Пушкинской. Пошел вниз по Тверской и встретил Игоря. Он был холодно одет. В кармане пластиковая бутылка из-под кока-колы, в ней водка со дня рождения его друга. Выпили с ним, потом пошли в Дом актера, но там не было того, кого он хотел увидеть. Потом пили с ним у метро «Арбатская». Смотрел на молодежь. И опять то состояние опьянения, и чувство, что я мимолетен в этой жизни: там мелькнули мои глаза, в другом месте мое лицо, поймал свое тело на «Белорусской», услышал где-то свои разгоряченные слова, мои воспоминания. Игорь поехал на «Тайнинскую». Вдруг увидел себя сидящим с Кириллом на скамье Тверского бульвара. Сжимал сфинктер, а он уже сжат, и хотелось распустить мышцы, но они не распускались.

– …ты знаешь, я и не знаю, – неприязненно говорил он. – Я давал твою пьесу своим знакомым гомосексуалистам, она им активно не понравилась!

– Видишь, какую блядскую пьесу написал: «голубым» не нравится, нормальным тоже не нравится, никому не нравится.

– Как писатель ты не прозвучал, а как человек – обосрался.

– Сам придумал?

– Да, простая констатация факта.

– Мне понравилось, я запишу эту мысль.

На лице Кирилла уже начала проступать резиново подвижная и общепринятая во всех обществах маска гомика. Ему остро хотелось обозначить это, выпятить, ловить и просеивать частицы сексуального в воздухе.

Возвращался почти ночью или так рано темнеть стало. Няня ждала меня и бросилась обнимать. Обнимала и тайно обнюхивала.

– Я пахну парфюмом Игоря, мы целовались.

– Ты был на работе?

– Нет.

– Тебя Гарванич искал!

– Я больше не буду его личным писателем, Няня.

– Что-о? – отшатнулась она, и влажно заблестели ее серые глаза. – Он тебя сделает пресс-секретарем СОВ-ойл маркета, Анвар!

– Я не хочу работать с мужиками, которые трахали тебя!

– Гарванич не трахал меня, – эти мои слова все же польстили ей. – А с Велиным все кончено, у него жена и дети, я тебе уже не раз говорила.

– Я не хочу быть его личным писателем! Я не его личный писатель.

Из комнаты выскочил радостный, соскучившийся Санька, бросился ко мне и начал мутузить, а я сел на корточки и не сопротивлялся. Потом лег спать.

Приходили Аллкин друг Коля с Олежей.

– Пойдем, у нас гости, – по-родственному дружелюбно попросила она. – Пиво с креветками.

Я не пошел. Вдруг понял, что могу общаться с нормальными мужиками, только притворяясь прикольным таким чуваком, только подыгрывая им в их бреде насчет машин, спорта, тарифов мобильной связи и т. д., как если бы случайно попал в дурдом, и вынужден был сосуществовать с этими опасными людьми, и до конца все-таки не веря, что они не симулируют болезнь, что их по-настоящему интересуют заморочки этой жизни.

– От тебя воняет так! – сказала она ночью. – Ты что, не моешься?

Открыла форточку и легла, крепко прижавшись к стене.

– Поразительно! Как ты мог?! На вокзале ты так влюбленно целовался с одной, а потом, всего через несколько дней переспал со мной?!

Утром проснулся и сразу вспомнил, что болен. И то, что могу закурить, оставалось для меня единственной радостью, такой, будто покурю, и все пройдет. Надежда длиною в несколько сантиметров. Она миролюбиво сказала, что из Твери приедет ее подружка по техникуму.

– Москву вспомнить и покупки сделать.

– А-а, это с которой вы лесбиянством занимались, – засмеялся я. – Продолжите теперь?

– Тебе ответить?!

– Ответь… не обижайся на меня, Няня.

– Что на тебя обижаться?

– Дурака?

– Выводы надо делать.

Потом она звонила на работу и говорила с Галой о семейной жизни.

– Кто это был? – спросил я из пустого интереса.

– Так, знакомый один, – сказала она.

– Я в Переделкино съезжу.

– Езжай, – и, не сдержавшись, равнодушно повторила: – Езжай.

Мне надо было в Переделкино, я устал здесь, там моя энергия и нужная мне пустота.

– Ты пишешь? – с иронией спросил Серафимыч.

Я с жаром стал рассказывать ему о своих задумках, но теперь он был намеренно равнодушен, так же, как раньше был намеренно восторжен. Потом он стал говорить, что познакомился с каким-то поэтом и называл его сокращенно-ласкательным именем. Познакомились в Ялте.

– Он сам пробивался по жизни, – говорил Серафимыч с гордостью. – Он нищенствовал, но не сдавался…

И еще Серафимыч часто стал говорить, что он – маргинал… я же маргинал… маргинальность. Он хорошенько не знал, что это значит, это было не его слово. И я понял, что он общался с кем-то чужим, кто его так назвал, а он влюбился в это.

– У тебя есть знакомые с простатитом?

– Нет.

– Теперь будут – это я.

Он склонил голову и замолчал.

– Я здесь ни при чем. Это болезнь «передка».

Он пошел меня провожать, якобы нужно сходить за хлебом, это по дороге ему. А потом зашел вместе со мной в электричку, якобы вспомнил, что ему назначила встречу Женя, секретарь газеты «Капиталъ». Ехали молча. Два иностранца сзади нас. Хохочут и стреляют из детского пистолета.

Зашли два мужика контролера, и я снова притворился глухонемым, запыхтел, засопел, замахал руками. Устаешь, конечно, жить без денег.

Серафимыч нагрубил им, а потом гордо вскинул голову, и они увели его под руки.

У него были набухшие красные веки. Брюки по рэпперски смешно висели на заднице, и туфли казались огромными, как у Маленького Мука.

Дождь. Тепло. Моё тело сидит в общей очереди больных мужиков в кабинет уролога. За окном на жестяной подоконник капает и от этих звуков уютно. Прошли замухрышные, но абсолютно здоровые рабочие, потом медсестры. Как нелепы и омерзительны поцелуи. Я вытягиваю, а потом поджимаю ноющие ноги, и оттого, что не могу сморкнуться членом, шмыгаю носом. Какая же у Саньки новенькая, розовая и крепкая простата. Мучила эта добровольная неизбежность лечения. Хотелось движением внутреннего взгляда выдавить из себя этот гной. За все расплата, ты – моя простата. А если бы у меня был еще и гепатит, или аппендицит, они бы делали операцию и не знали бы, что у меня простатит. Вдруг показалось, что позвоночник ослаб и гниет. Лишь бы не СПИД… Аллах, помоги мне, больше никогда не буду заниматься сексом!

Зря сидел в этой очереди, меня с удовольствием не приняли, нужна либо московская прописка, либо деньги. Но мне уютно было сидеть в этой очереди, так и сидел бы в ней вечно.

Я начал понимать философию бомжей, безволие, усталость и бессилие перед жизнью. Я следил за ними, подслушивал их разговоры, сам прикидывал, где бы они могли скрываться в зимние холодные ночи, будто готовился.

С середины ноября лежу в больнице. Московский институт диагностики и хирургии. Отдельный корпус, четвертый этаж – урология. Помогли врачебные связи Татуни.

Вечер. Сумерки. Сыплет снег. От батареи веет тепло. В палате не зажигают света. Внизу через дорогу на глухой кирпичной стене желтый стул на голубом фоне – Офисклаб. Пытаюсь расшифровать этот спасительный иероглиф. Справа заснеженные трубы и крыши подвала, там морг. Вот в этот морг повезут по морозу мое голое тело с распоротой простатой, но мне уже не будет холодно, и я не буду стесняться своего маленького сморщенного члена. С ужасом смотрю на серых и бесполых мужиков, шаркающих по палате, из-под халатов торчат прозрачные трубки, и меж ног болтается на подвязке пластиковый кармашек с желтой жидкостью. Здесь есть все типы мужиков, кроме одного – невысоких, лысых брюнетов.

К таксофону очередь на лестничной площадке. Звонила женщина с пятого этажа и под конец: «Всё! Я больше вообще не буду тебе звонить».

Потом мужчина: «У тебя такие вопросы, что требуют раздумья».

Потом я:

– Няня, когда я пристаю к тебе, то ты раздражаешься и придумываешь какой-нибудь предлог и кричишь на меня, раздражаясь именно на приставание.

– Не выдумывай… будет тебе уже… У нас все нормально. Приехать в ближайшее время не смогу, машина встала, оставила ее возле офиса, видимо, придется продавать… Да-а, Гарванич передавал тебе мужской привет и наилучшие пожелания!

– A-а… Спасибо. Я не буду его личным писателем, Няня. Я больше туда не пойду. Все кончено.

– Анвар! Ты больной, что ли, на всю голову?! Так это обидно мне, слов нет! Вы… выздоравливай!

Снова смотрел на кусок улицы. Особенно на фигуры одиноких людей. Мне все казалось, что это я, что в ком-то увижу себя.

Я лежал на кушетке. Врач смазал мне живот и катал по нему валиком, глядя на экран компьютера.

– Печень нормальная… Повернитесь на левую сторону, подтяните колени к подбородку… На левую!

Я услышал хруст презерватива. И это холодное вошло в меня. Очень сильно хотелось поссать, и я прикусывал руку. Вот жизнь, теперь меня трахают этой палочкой УЗИ.

– Да-а, – протянул он.

Я покрылся холодным потом.

– Конкретный простатит! У Вас не было запущенных венерических заболеваний?

– Нет, вроде бы.

Невыносимо хотелось поссать.

– Ух ты! – палочка вздрогнула во мне. – Иди-ка сюда, – позвал он кого-то. – Смотри-смотри, видишь. Вот этот сегмент!

Он увлеченно и жестко водил внутри этой палкой. С моего конца непроизвольно протекла жижа.

– Это камни, да?

– Ну да.

– А это?

– Что? – равнодушно спросил второй парень.

– Смотри… вот… видишь, какая… киста… предстательной железы! Вот… Я такое в первый раз вижу.

– А я думал… И чё делать?

Я чувствовал, как холодный пот потек по спине.

– Надо будет спунктировать. Сейчас я её сфотографирую. Вот этот зафиксируй… Вставайте.

Я не мог разогнуться из-за мочи. О, бог, больше никогда не буду ебаться! Он подал мне туалетную бумагу. Только теперь, благодаря этой необычной кисте, он посмотрел на меня, как на человека, и уже не хмурил брови с отстраненным видом. Потом он показывал мне снимок: черно-серый полукруг и на нем пятнышки, одно действительно большое.

– О вас можно научную работу написать.

– Да-а, классно.

– Я на выходные могу отпустить вас домой.

– Хорошо, классно.

– В понедельник вы здесь, с вечера ничего не есть и побриться.

– Побриться?!

Он нахмурился моему удивлению.

– Надо выбрить лобок и промежность.

Холодное, испещренное крупными снежинками пространство передо мной. Сбоку, на дорожке, два парня подкуривают сигареты. Сгорбившись, я шел «домой». И вдруг один из парней, свернув с прямого пути, намеренно надвинулся на меня, раскинул руки и с пьяной ухмылкой приобнял, приблизил свое лицо… и я увидел суеверный испуг, растерянность в его глазах: «Ой, извини, ошибся!» Он отшатнулся, пошел бочком и снова глянул на меня с недоверчивой и смущенной ухмылкой.

– Да, блин, приколоться хотел над тёлкой, а это мужик, – сказал он, быстро догнав своего друга. – Ошибся как-то…

Тот засмеялся.

Такое уже было со мной, и теперь я понял, что он не ошибся. У меня широкоплечая, абсолютно мужская фигура в мешковатой куртке, но вокруг и на каком-то протяженном расстоянии от нее женская аура – я резко оглянулся, будто хотел застать Её позади себя… Стоял и с брезгливым укором смотрел на это пустое белоснежное пространство между мной и тем местом, где парень в шутку кинулся меня обнимать.

Я пришел после обеда. Татуня курила сигарету в янтарном, длинном мундштуке, в руке книга Сорокина «Сало».

Санька радовался, отдыхала и очищалась с ним душа. Тащил его на снегокате, замирал и зажмуривался – «спуНКтиРовАть».

– Давай, давай, Анвал! – пищал он. – Что ты встал?

«Это, значит, проКАлывАть… Когда же, с кем и в какой момент мне надо было одеть презерватив?! Ох, если бы знать… Может быть, с Надькой или с Марусинькой».

В свое обычное время Няня не пришла. Задерживается, наверное, новая работа. Не пришла она и к двенадцати. Не было ее и ночью, и даже не позвонила. Странный бессонный свет квартиры. Недоумевающие, раздражительные вещи. Татуня ходила в халате, молча, не замечая меня, будто бы обвиняя в том, что Няня неизвестно где.

Сгорбившись, смотрел фильм про войну. По всему заснеженному полю лежали замерзшие немцы, поземка, и я почувствовал, что завидую им всем своим телом, я тоже хотел бы вот так же лечь мертвым и спокойным в снегу.

Потом вдруг вспомнил и начал искать. Я обыскал всё, но так и не нашел. Этой вечной Няниной сумки с мыльно-рыльными принадлежностями не было. Она с утра знала, что ночью не придет. Я лежал на ее широкой кровати и широко раскрытыми глазами смотрел на видеокассеты на высоком шкафу:

Ночь особенно темна перед рассветом. Ранним утром воскресенья, пока Татуня и Санька спали, собрался назад в больницу. Даже здорово, что мне было где жить, там даже столовка есть. И я обернулся на входе в метро. У подъезда встала «Волга», из нее, смеясь своим смехом со срывающимися интонациями, вылазила Няня и шутливо отбивалась от кого-то. Ее зеленое двубортное пальто, плотно облегающее все ее такое женское. Следом вышел Велин, они обнялись у подъезда. У нее еще был я, а она целовалась с женатым мужиком, который ее не любил, просто снова проснулся интерес к Няне из-за ее новой работы, из-за того, что я у нее появился. Ему интереснее было любить ее, обманывая меня. И у нее появились новые перспективы, и я был уже из прежней жизни, которую объяснять новым знакомым – только заморачиваться.

Да, я сам первый изменил ей и не служил, как женщине, но ведь я так спешил к ней когда-то, и не хотелось, чтоб кончалась ее сказка. У меня снова заболело сердце, как оно болело с Асель. Что это за морока такая, ведь я все уже понял с женщинами, что за сила снова бросила меня к Няне, о чем я думал? Мучительная татарская сила.

Острый и болезненный утренний свет заливал эту комнату, в центре стояла высокая кушетка – гладильная доска для больного. У окна возились две медсестры, молодая и старая. Они не обращали на меня внимания, но я знал, что они здесь из-за меня, на всякий случай, вдруг что-то пойдет не так. И в комнате все замершее, нацеленное только на то, что сейчас произойдет.

– Раздевайтесь, – нахмурившись, сказал врач. – Всё… догола.

Я разделся, сжимаясь в глубине своего одеревеневшего тела, видя все сине-фиолетовыми фрагментами и пятнами, и как-то особенно не замечая женщин медсестер, будто они – слепые пятна моего глаза.

– Не сюда, – услышал я. – ……….

Он показывал на нечто, скрытое ширмой. Это было гинекологическое кресло. Взобрался на него.

– ……ги……жь, – сказал он.

– Что?

– Ноги сюда положите.

Она сидела в раскорячку. Беззащитная, развратная и глупая поза. Это все-таки случилось.

– Яйца можете подтянуть?

ОН был маленький, словно клитор. Это она довела меня. Эта женщина во мне усадила меня на это кресло.

– Да, хорошо, – говорил он, словно не видя ничего такого моего.

Что-то звякнуло, как вилка об нож.

Он повернулся, высоко поднимая локоть и снимая облатку с длинной иглы, похожей на провод. Сзади тихо подошли медсестры. Он подвел руки и стал вталкивать что-то похожее на комок бумаги с острыми краями. Он вталкивал это больно и совсем не туда, куда надо.

– Кишечник не чист, – отметил он про себя.

И вдруг там, где мы с нею оба прятались, я почувствовал эту странную боль. Я ее чувствовал в себе, сквозь оболочку другого существа. И явственно был слышен этот внутренний хруст, я почувствовал слухом тела этот треск натянутой плоти. Боль нарастала, но все-таки не становилась моей. Это она сейчас чувствовала себя шашлыком на шампуре.

– …………, – говорил врач.

Но она его не слышала.

– Я сейчас потеряю сознание, – сказал я.

Но губы мои не шевелились. Это она вскрикнула во мне.

– У меня падает кровяное давление.

Потом у нее потемнело в глазах. Слышится звук пощечин. Ширма дергалась в глазах.

– …жете идти, – услышал я.

Я стояла, держа в руке одежду, и не прикрывала свой членик. Потом оделся. Рядом с ней шли медсестры, на всякий случай. Щеки горели. Я пришел в палату и прилег. Наступила тишина.

Они смотрели телевизор и постепенно засыпали. Последний дед зевнул и попросил выключить телевизор, когда лягу спать. Я, положив ладонь под голову, искоса смотрел на беззвучный экран. Это была криминальная хроника. Я увидел Юру. Он смотрел с экрана и зажмуривался, чувствовалось, что там очень яркий свет. Он был в наручниках. Какая-то москвичка говорила о его преступлении с абсолютным спокойствием и постояннооднообразным осуждением на лице.

Ночью была ноющая боль, и я до шести утра просидел на унитазе – так становилось чуть легче. Утром пришел врач и спросил о самочувствии. Я сказал, что все нормально, и увидел, как легко ему стало.

С этого больничного таксофона позвонил Ксении.

– Да, Анвар! Хорошо, что ты позвонил! Я очень зла на тебя! Зачем ты сказал Гарнику, что я звонила тебе, чтобы мы с Женькой все вместе пошли в цирк?! Я не общаюсь с ним и не хочу… и знаю, что ты с ним общаешься. Не нужно больше мне звонить, у нас болен дедушка. Твои коробки где-то у Гарника, где он там снимает квартиру с этой бабой, спроси у него.

– О-о, кал калай, агатай?

– Гарник, зачем ты ей сказал про цирк?

Чувствовалось, что он сидит за компьютером.

– Прикинь, агатай. Ксения с Артюшей. Мне даже легче стало. Он ее жалостью взял. Он ей звонил и плакался, что он импотент. Я хуею с этих москвичей… Но если у Ксении с Артюшей что-то было, когда мы еще были женаты…

У меня сжалось сердце о Няне.

– А ты еще не женился? Жениться тебе надо, агатай.

– Женщина нужна для взрослой жизни, а не просто как пиздалгин, Гарник.

– А ты сдрочи. Меня это спасало… A-а, слушай, тут Финецкий звонил, говорит, что видел в ЦДЛ Суходолова с молодым казахом, говорит, мол, чем-то на Анвара похож, только он поэт.

– A-а… прекра-асно, прека-асно…

– Прекра-асно, прекра-асно, – передразнивал он.

– А мои коробки у тебя?

– Они где-то у Ксении, агатай, она же с ними… Кусошничать? Да, Танюха, сейчас, – крикнул он в сторону. – Я иду кусошничать.

– Да, хорошо, я же не люблю, когда едят по телефону.

– А ты откуда звонишь?

– С таксофона.

– Ладно, агатай, звони, не пропадай.

Он с новой своей девушкой говорил на языке Ксении: «Давай кусошничать» – говорили они друг другу когда-то, прекра-асно…

– Пока, – положил трубку и присел на ступени.

Как странно и понятно, что Серафимыч с другим, ты сам говорил ему: познакомься с кем-нибудь. Все просто, он так же спит с ним, так же говорит ему «твои» слова. Как смешно устроена жизнь. Как больно, я ведь знаю, что он никого не сможет полюбить, кроме меня. И я знаю, как ему плохо оттого, что он ежеминутно видит, что тот другой, совсем не такой, как я. И страдает ежеминутно. И все-таки смешно, что так кончается великая любовь, так бледнеет «ослепительная, как солнце, ночь».

Я тихо и быстро, как вор, собирал свои вещи в спортивную сумку. Написал Няне прощальную и благодарственную записку. Мне было жалко Няню, жалко, что эта морока сблизила и обманула нас. Я должник ее. Татуня курила пустой мундштук. «Тридцатая любовь Марины».

– Да не нужно меня благодарить! – вскрикнула она.

В этом зимнем, резком свете из окна особенно видны морщины ее стареющего лица некогда очень красивой женщины. Няня будет похожа на нее.

– Боже мой, уже пять часов, вот же только было три!

– Прекрати истерику!

– Извините Тату… Татьяна Николаевна. Скажите Саньке, что я уехал в Америку и когда-нибудь вернусь.

– Так это теперь называется, да?

Быстро открыл дверь, но карабинчик сумки зацепился за Нянин плащ, я все никак не мог его отцепить, плащ тянулся ко мне рукавом, и я боялся поднять лицо.

Итак. Декабрь. Я ушел.

Поехал в Переделкино. Все наглухо закрыто. Обошел по снегу дом – никого. Стоял по колено в сугробе и кидал снежки в окна. Никого. Мы с ним сами так когда-то затаивались, не открывали, боясь знакомых Ассаева, Сыча или ментов, и они бегали возле окон.

Звонил из Дома творчества Няне в офис. «Прощай. Целую», – немножко испуганный голос. Потом в «Мужик», еще занять денег. Нелли – ни Рубер, ни Волкадаевой не было. Потом Димке. Его нет. Поехал к нему. Пока доеду, он появится. С «Каширской» уехал на «Варшавскую». Еле упросил контролершу с маленькими глазками пропустить назад в метро. Рассказала всю свою жизнь и пропустила. Приехал на «Кантемировскую». Яркие серые голуби, ягоды рябины в снегу. Купил в магазине бутылку «Крымской вишни». Ждал его на площадке шестнадцатого этажа. Выходил на пожарный балкон. Потом написал ему записку ручкой на двери.

И, стоя в этой Димкиной высотке, я вдруг подумал, как можно просто и нечаянно упасть. Прыгнуть и засмеяться. Я прыгнул, и все перевернулось во мне по длинной параболе до земли, и вдруг вновь встал в своем теле на пожарном балконе, и вздрогнул. Вспомнил Димку: «Так радостно, Анварка, особенно в первый снег, с похмелья взять чекушку водки и мороженое и пойти на берег не замерзшего пруда». Выпил полбутылки «Крымской вишни». Стало спокойно. Я подумал о романе, про то, что могу снимать квартиру с Полиной, мне нужен только год, лишь один год на всю оставшуюся жизнь – напишу роман, а потом хоть бы что, буду в голом виде мыть полы в голубых ночных клубах.

Поехал на «Сокол». Удивительно, что с тобой всегда и до самого конца остаются те, на кого рассчитываешь меньше всего, кого и всерьез-то не воспринимаешь.

Пил в вагоне, сидел среди кучи джинсовых ног, смотрел, как меняется обувь под моими глазами.

Как всегда не знал, в какую сторону выходить. Допил бутылку, в животе что-то хрустнуло.

Снег. Беретка. Черное короткое пальто. Свежие и от мороза ярко-серые глаза. Я держал ее за руку и сквозь тонкую кожу перчатки чувствовал холодок колец. Мы стояли в самом центре этой крымской площади городка художников, как пара в стеклянном шарике с зависшими хлопьями снега.

– Что случилось, Анвар? – снова спросила она.

– Нет, ничего, всё нормально.

– Но я же вижу, что-то случилось?

– Все нормально, Полин.

– Какая смешная эта оранжевая шапочка! – неприятно засмеялась она. – Зачем она тебе? Она тебе не идет.

– Яркий цвет от ментов спасает, – миролюбиво усмехнулся. – Они знают, что такие незарегистрированные типы, как я, не будут носить яркий цвет.

Качала головой и все смеялась, будто своим мыслям каким-то.

– Что ж, ладно… Вот мужчина! – показывает на Мика Джаггера на билборде.

– Этот дедушка с бутылкой минеральной воды?! – спросил я.

Он засмеялась своим рычащим смехом. Димка меня понял бы.

Снова ворвался в уши шум проспекта, потом снова стих, когда мы вошли во дворы. Чтобы не молчать, я рассказывал ей про Гарника, у меня всегда как-то легко и весело получалось про него рассказывать.

– Да я чувствую, как я бы с ним…

– Что ты с ним?

– Ну, как бы я поиграла с ним, помучила его как мужчину, я знаю таких мужчин.

«Ты не в его вкусе».

– Что же все-таки случилось, Анвар?

– Ничего. У меня простата вместо мозгов.

Смеркалось, и люди стали розоветь, как перед рассветом.

Пришли в этот дом, как московская пара элитных детей.

– Ох, блядь, штаны в краске испачкала. Где бы это я могла? Так всегда с самой любимой вещью происходит. Аж душа заболела.

– Да, так всегда.

Достала витамины из старинного шкафчика.

– А я знаю, какой день недели, потому что на таблетке «Сплата» указаны дни. Вторник.

– Удобно.

– А ты Достика любишь? Я сейчас Достика читаю.

– Кого?

– Достоевского.

– А-а.

– Это Манька так его называет – Достик. Эта Маня.

– Я музыку свою поставлю.

– Не надоело еще? Удивительно.

– Ну, так я поставлю?

– Ну, так поставь.

– Опять эта вьенн, не надоело… ты хоть знаешь, о чем она поет?

– Женщина страстно призывает любовь.

– Смешно, вьен-вьен – это девочка зовет отца, который бросил их с мамой – приходи-приходи.

– Не может быть?!

– Абсолютли!

– Так даже лучше… А выпить чего-нибудь нет?

– Виски. ИГОРЬ ПРИВЕЗ.

– Выпью.

– Может не надо? Ты когда пьешь, становишься нехорошим.

– Да? А ты будешь?

– Нет.

Выпил, открыв заслонку, покурил в мусоросборную трубу на кухне.

– Это самый дешевый вид виски, ты знаешь? Его в аэропортах и самолетах продают. Он стоит всего семь долларов, что ли.

– Ну и что?

– Ничего, он тебя не уважает, он не художественный человек, в нем бездн нет…

– Вот, я же говорила.

– Что?

– Ничего. Так. Штаны жалко.

– Я позвоню.

– Что? Звони.

– Алло, Денис, слушай, а куда Димка пропал?

– Алло, Димка, привет. Наконец-то, неудачник гребан-ный!.. А я у Игоря. У Гусинского… Нет, однофамилец просто. А ты Полину помнишь, к нам приходила. Та самая. Х-ха-ха… Когда пойдем в ресторан «Русскому цара»?!

– Так плохо после проститутки! – вдруг сказал он. – Просто пиздец, гораздо хуже, чем если бы никого не было вообще, никакой женщины, нетуже сил переживать это… – отрешенно говорил он.

– Надо было позвонить Кириллу, – сказал я и заржал.

Из комнаты вышла Полина. Я улыбнулся ей.

– Уходи!

Бледное, перекошенное лицо.

– Димка, жди меня! – я засмеялся и хотел подшутить над нею.

– Уходи немедленно!

Я ухмыльнулся и пьяно одевался у дверей.

– Вызовите такси Степному барону!

– Пошел вон! – она стояла и тряслась. Казалось, еще немного и ее стошнит на меня.

Я хотел извиниться перед ней. Но она рывком распахнула дверь.

Долго стоял в снегу возле метро. Что же делать? Смыкались под снегом верхушки деревьев. Розовый, занавешенный снежинками тоннель впереди. Снег чувствовался на лице, руках, мириады розовых снежинок стояли вокруг на своих колючках, и пищала тихая американская музыка из игровых автоматов.

Потом стоял в метро и снова думал, что делать дальше. Весь этот день ездил по Москве из конца в конец, и денег уже не оставалось.

– Засудил, бельгиец!

Вдруг обиженно встал передо мною бомж.

– Второго гола не было! – продолжал он. – Два один наши проиграли, засудил бельгиец… Теперь даже если дома выиграют, все равно без толку.

Поехал к Гарнику. Смешно, что он со своей новой подругой Таней снял квартиру, не доезжая одной остановки до «Флотской», где они жили с Ксенией и Женькой. Я посидел на ступенях, зажмурился и позвонил. Потом позвонил еще. Прижался к двери и слушал. Быстрое шлепанье босых ступней. Подошли к двери. Я встал перед глазком, улыбнулся, мол, привет, Тань. Ноги постояли и ушли. Я снова сел на ступень. Ближе всех здесь жил Герман, но у него спать негде и не потревожишь его, все-таки поздно. Сидел. Я понял, что Гарник – весь такой из себя герой-любовник – не мужчина, он поэт. А женщины надеются на его мужественность, что-то требуют для себя. Он мог бы стать поэтом и мужчиной, но не стал поэтом, а потому никогда не станет и мужчиной. А Герман будет изменять жене, и люди будут бегать по кругу, я, честно, не знал, что мир никогда не изменится, но Серафимыч – ангел, бог дал его мне, а дьявол и все остальные вместе со мной, разрушили нашу дружбу. Я вспомнил, как он плакал, слушая музыку Нино Рота к фильму «Ромео и Джульетта». Как он прятал лицо, стеснялся стирать слезы, и боялся шмыгнуть отяжелевшим носом. Как он кофе готовил с этой своей радужной пленкой. У меня была самая лучшая женщина на земле – и это был мужчина.

Вышел из подъезда, так романтично парил под фонарями снег, сыпал на лицо, и кожа чесалась. Поймал водителя и отдал ему позолоченную зажигалку «Ронсон», подаренную Няней, и что-то сломилось в этом неудачном дне. Он не верил, что она дорогая, и беспокоился.

Приехал в центр, как будто в центре мне должно было стать легче.

Пошел помочиться в «Макдоналдс» и вместо того чтобы мочиться, он твердо встал в моих пальцах и вздрагивал внутри себя, я дернул пару раз и, сдерживая дыхание, едва не падая, с ужасом разбрызгивал сперму на этот отдраенный макдоналдсовский унитаз. Сперма была кроваво-черная. И я покрылся холодным потом. Наверное, так и должно быть после таких операций?

Проститутки возле «Макдоналдса» посмотрели на меня с брезгливым осуждением и превосходством. Купил жетончик. Позвонил Димке.

– Алло.

– Димка! Привет!

Ебаный таксофон. Я ударил его кулаком. Молодой милиционер сделал вид, что не заметил. На последние деньги купил еще жетончик. Позвоню ему с «Маяковки», все равно ближе к «Белорусской».

В переходе, будто прося милостыню, пела Сара Брайтман. Шел снег. Парили канализационные решетки.

Горели витрины бутика «ЭСКАДА». Длинные тени снежинок. Внутри, в ярком свете запоздалые продавщицы в черных костюмах и два охранника. Видно было, что там тепло, что охранники шутили.

Позвонил из метро «Маяковская».

И я понял, что дело не в таксофоне, а в Димке, что с ним что-то не так. Но как мне было его найти, этот офис у Белорусского вокзала?

У памятника Маяковскому яркий ослепительный свет. И я увидел, что замерзшие люди в бейсболках и капюшонах снимают кино. Дымили прожекторы, и жаркая, полуобнаженная актриса в открытом авто ехала по бесконечной дороге в сторону «Пекина». Жарили три дымящихся солнца, и так хотелось быть счастливым по-настоящему и тоже ехать куда-нибудь в открытом авто под этими легкими снежинками. Никогда этого не будет.

Потом вспомнил, что здесь, совсем рядом, автостоянка, которую охраняют студенты нашего института. И с последней надеждой я пошел туда. Не могло быть, чтобы меня там никто не ждал. На углу этой улицы большая квартира дедушки Ксении, она спит сейчас с Женькой. В маленькой будке горела настольная лампа. Там сидел поэт Миша Шлопак. Он не видел меня. Я подергал цепь на воротах, и он поднял голову. Вышел, скрипя новым снегом.

– ……………………

– Я бы пустил тебя…, – он не помнил, как меня зовут. – Но там на моем топчане тесть пьяный спит. Куда я тебя положу?

Из-под пухлого снега на лобовых стеклах глухо пульсировали красные и зеленые огоньки сигнализации.

– Ясно. Давай покурим.

– Давай.

– Огонек есть у тебя?

– Есть… Что, с женой поругался?

– Да-а, Миш, точно.

– Бывает. А ты если хочешь, можешь в «Мерседесе» переночевать, мне ключи оставляют. Сегодня не так уж холодно. Могу тебе куфайку дать.

В «Мерседесе» было тепло. Как бы заснуть? Голодный не заснешь. Розовый свет сквозь заснеженное лобовое стекло. И смешные звуки при каждом моем движении, будто кто-то рычит и всхрапывает. Сиденье, что ли, или рессоры? Я взмахнул рукой, и ужасная тьма заклубилась на переднем сиденье, резко вздрогнула машина. Тьма вырастала, разворачивалась и на фоне розово освещенного окна встала гигантская оскаленная морда бультерьера. Я обоссался. Это горячее просто вытекло из меня. Я и не знал, что я из тех, кто на такое способен. Может быть, эта вонь обоссавшейся шавки остановила его. Он снова жестко лег и с настойчивой угрозой рычал при малейшем моем движении.

Напротив стоянки строился новый элитный дом. Транспарант растянут с телефонами и слоганом:

ДОМ ТВОЕЙ МЕЧТЫ.

Утром я не смог вылезти без посторонней помощи, а бультерьер никого не подпускал и стоял надо мной, как над добычей. Мишка боялся звонить хозяину, ходил вокруг и проклинал меня. Хозяин прибежал сам. Он вытащил жесткого бультерьера, а Мишка быстро вытащил меня. Я лежал на снегу и сгибал-разгибал ноги, а он оправдывался перед хозяином. Потом хозяин увидел, что я обоссал сиденье. Он ударил Мишу, и тот ткнулся головой в сугроб.

– Натравить что ли на тебя? – я увидел его лицо. – Борь, – обратился он к бультерьеру. – Чё ты, оторвал бы ему всю мудень, бля!

Потом мы с Мишей оттирали салон смоченной в бензине тряпкой.

– Ну, бля, Анвар Бегичев! Вот так всегда, бля, как пустишь кого. Доброе дело не остается безнаказанным! Затрахали вы уже оба со Штромом приходить. Заплатишь мне ущерб, когда премию получишь, понял?!

– Само собой… Какую премию?

– А это же ты Анвар Бегичев?

В старом номере газеты «КАПИТАЛЪ» была фотография Евы Гумбольдт. Она читала какую-то рукопись. Моя пьеса «Крик слона», вместе с пьесами Татьяны Касаевой, Викуши Саврасова, Вовы Мунчика и Б. Мыздловой входила в шорт-лист премии имени Константина Треплева – «Треплевка». Всё-таки он ее послал, ведь он писал им про гостиницу «РОССIЯ». Кто, кроме него? Где он? В Переделкино нет… А теперь не откликнется, теперь особенно, поляк гордый.

Миша налил горячей воды из чайника в умывальник, прибитый к стене их будки, я кое-как обмылся, занял у него мелочь и позвонил в «КАПИТАЛЪ». Они узнали меня и деловито сказали, что еще неясно, на самом деле, кто получит, кто нет, но на всякий случай приходите в Центральный Дом литераторов, вход со стороны ресторана, и приготовьте речь.