В вязкой и тяжкой сонной тишине, из другого мира зазвонил будильник. Суходолов поднялся, и мне было очень тяжело за него. Потом я слышал, как он собирался в прихожей. А потом он открыл дверь, и я услышал его возглас, услышал топот ног, морозный скрип, визг досок и чужой голос, у меня сжалось сердце. Да, это был чужой голос Ассаева. Плоско стукнулась заледеневшая сумка, брякнулась рукавица, потом каменно грохнулась обувь. Я встал и быстро оделся. У них был очень напряженный разговор.

– Анвар – Георгий Аббакумович… Анвар – Георгий Аббакумович…

Слышал я Ассаева, стоя у двери.

– Ты че, Леша? Что, мне уже и приехать нельзя…

Спустился вниз. У Ассаева было морщинистое, словно изжеванное лицо. Шапка набекрень. Свесился со стула набок, колени широко расставил. Он замолчал при виде постороннего. Чтобы не обижать меня, как постороннего.

Все молчали. Казалось, что ему странно чувствовать себя хозяином, и странно, что нужно выглядеть сердитым на меня, постороннего. Очень жалко было Суходолова – шокированное облако у заиндевелого окна.

– У вас напряженный разговор, – сказал я, встав в дверях на кухню. – Не надо. Я понимаю, что это из-за меня. Алексей Серафимович не виноват, – говорил я. – Я уйду сейчас.

И я вдруг увидел, как смягчилось лицо Ассаева, он вдруг что-то почувствовал в моем голосе, глубина появилась в его глазах и внимательное удивление.

Суходолов побежал в Дом творчества, позвонить и предупредить, что он опоздает на работу. Ассаев спросил насчет унитаза.

– Так, ничего страшного, – сказал я.

Он снова спросил насчет унитаза.

– ………, – невнятно ответил я.

– Я посмотрю, – отстраненно сказал он.

– Я сам сделаю, Егор Константинович.

Он ушел в ванную. И я понял, что он знает, как я там подкрутил этот рычажок проволокой, чтобы не протекало, об этом знал только Сыч.

Пришел Суходолов. Я поставил чайник.

– Анвар, нельзя спичку в мусорку бросать, загорится, – искоса глядя на меня, сказал Ассаев.

Я увидел, как сжался Алексей Серафимович. Как изменилось его лицо от бессилия помочь мне.

– Я ее в раковине вначале тушу, – легко отозвался я. – И только после этого в мусорку…

Потом Ассаев оделся и молча ушел.

– Он к Сычу пошел, я урою его, он, бля, не знает, как страшен я могу быть, – он сжимал кулачок своей высохшей ручонки.

Потом сидели и говорили о чем-то, но сами только и ждали его возвращения. Серафимыч смотрел на меня, будто карауля малейшую мою реакцию.

Ассаев вернулся и сказал у порога:

– Так, ребята, вы знаете, что я этого не приемлю!

– Ну что еще, Егор, что?

– У вас какие отношения, мужские или нет? – Он, скособочась, стоял у порога, точно боялся зайти на кухню, гримаса исказила его лицо.

– Это тебе Сычев все наплел, да, Егор? Этот старый окорок?

– Не ругайся, Леша.

– Поэтому ты так все осматриваешь здесь, будто невесть что ожидал увидеть?

– Я просто спросил. Мне надо знать.

– И ты пришел и так вот брякнул с порога, а ты не думаешь, что ты, например, Анвара мог обидеть, Егор?

Ассаев сел на табурет, у него был растерянный вид.

– Я же не говорю, Егор, что этот старый козел таскает сюда баб, своих поэтэс-с!

– Прекрати истерику, Леша. Он ходил в ментовку, выяснить насчет вашей регистрации.

– Ох! Он имеет огромную квартиру в Москве, дачу здесь, так ему и этого мало, он хочет и отсюда меня выжить, чтобы устроить здесь бордель.

– Вот вы оба про бордель! Замудохали! Всё, Леша, устал я от вас! – Ассаев махнул рукой и поднялся к себе.

Суходолов дрожал и смотрел на меня остановившимся и будто бы чужим взглядом.

– Анвар, я только сбегаю туда и обратно, ты только меня дождись, никуда не уходи. Поднимись наверх и закройся. Не бойся, я всё улажу. Только никуда не уходи, прошу тебя, не ломай мои планы.

– Да-да, хорошо, конечно.

Потом, когда Суходолов ушел, мы с Ассаевым ремонтировали унитаз. Было неловко рядом с его мужским телом. Было женское желание предложить ему что-то, как-то особенно помочь, чтобы уже не стесняться и не быть зависимым от него и не бояться его.

– Че он?! – злился Ассаев. – Где здесь затопляет-то?

В бачке проржавел и вывалился стержень, крепящий поплавок и цилиндр, впускающий воду из трубы. Мешал сильный напор воды, но все же нам удалось вставить вместо стержня гвоздик. Теперь бачок не шумел.

Я тихо сидел в нашей комнате. Измерил ее: четыре моих обычных шага в ширину и шесть в длину. Действительно маленькая. «Посмотри в глаза, я хочу сказать: я забуду тебя, я не буду рыдать» – одно и то же песенное в голове. Сложил в сумку зубную щетку, бритву, трусы, носки. Оделся теплее. Ассаев вышел на лестницу и смотрел на меня.

– Егор Константинович, передадите Суходолову, что я пошел к тетке…

Он смотрел на меня, как на неземное существо.

– Сегодня, наверное, не приду.

Он повернулся боком, и снова гримаса исказила его худое заросшее лицо, будто бы он крался в какой-то другой мир, а я его не вовремя окликнул и застал врасплох на самой границе.

– Наркотики здесь не храни, – сказал он, стоя спиной ко мне на самом верху лестницы.

– Хорошо.

Вернусь ли я сюда? Так жаль, что не дописал свою пьесу.

Из Дома творчества позвонил Димке. Не брали трубку. Приеду в город, еще раз позвоню.