Снег привнес во все запах тревоги. Звук капель, далекий лай собак. Чувство страха, что все умирает, что рядом со мной и далеко вокруг все предельно реально в своей равнодушной жестокости и сексуальности.

Я стоял в прихожей и слушал, как он поет за дверью.

Край небоскребов и ра-а-аскошных вилл… ла-ла-ла… я есть просил, я умирал… за что вы бросили меня за что, ведь я ваш брат, я человек… ла-ла-ла… не признаете вы мое ра-адство, а я ваш брат, я человек… вы вечно молитесь сва-аим богам, и ваши боги все пра-ащают вам… – он пел громко, с чувством и счастливой болью.

Когда я открыл дверь, он сбился и смущенно замолчал.

– Вот, пожарил котлеты!

– А ты?

– Я уже полторы съел. Ничего, – он радостно тер ладошкой волосы. – Дедушка не отравился, как говорили в одной семье.

– Слушай, это удивительно, как у тебя получается так вкусно картошку жарить?!

– Не жалейте масла, как говорят в одной семье.

– Но она же просто сладкая и какой-то необъяснимый вкус.

– Анварик, скоро Новый год, а у нас за окном целый лес елей и сосен!

– Я сегодня уезжаю.

– Куда? Зачем?!

– На Петровско-Разумовскую надо съездить, зимние ботинки забрать.

– Может, не поедешь… я смотрел твой гороскоп – у тебя сегодня опасный день. Даже обведен красным кружком.

– Надо, сегодня выходной, все дома.

– Ну да, ну да, как говорил учитель Санько… Я сегодня видел сон, Канаева стояла вместе с Вовкой, это не к добру.

– Если приснился плохой сон, нужно посмотреть в окно, и он не сбудется.

Он задумчиво смотрел в окно.

– Этот снег, эти вечные проклятые снега! Эта вечная российская безнадега. Как я мог попасться на крючок, и вот остаться вот так вот?

– А как в Ялте Новый год проходит?

– Пошло, как.

– Не хочешь говорить, не надо.

– Как? На площади, под бронзовым мудаком Лениным стоит елка… и дождь идет.

Я ел котлеты, а он хлеб с горчицей.

– Люблю черный хлеб, – сказал он, сморщился и едва не заплакал. – О-о-ох, крепкая… Но вкусная какая!

Встал, чтобы снять турку с огня, и вытирал слезы.

– Будешь кофе?

– Нет.

– Смотри, какой кофе, с радужной пенкой.

– Нет. Кофе – это жареный песок.

– Опять нет солнца! Которую неделю нет солнца! – злился он.

Я тихо собирался в прихожей. Он, склонившись набок, сидел на стуле и смотрел в окно, глаза его блестели.

– Пока, – сказал я.

Он промолчал.

– Не грусти. Надо съездить.

Он молчал. Его сгорбленная спина казалась очень маленькой. Очень маленькими казались поджатые ноги.

– Иди, иди, чего ты? – вздрогнул он. – Я же тебя не держу.

– Ну и пойду. А чего ты, как будто умираешь?

– Я не умираю. Возьми мою шапку, она теплая!

– Ты что, она мне маленькая.

– Да, маленькая, блин.

– Но я же вижу, что ты сидишь с таким видом недовольным, как будто обвиняешь меня!

– Я не обвиняю тебя… хотя бы шарф мой возьми, он шерстяной. Настоящая, колючая шерсть.

– Зачем, видишь, как эта куртка застегивается.

– Ты придешь сегодня?

– Ну, конечно приду, мне же только ботинки забрать и назад.

– Деньги возьми… вот… вот жетончики на метро… вот, на.

– Ты все свои деньги мне, что ли, хочешь отдать?!

– У меня еще есть. Возвращайся скорее, Анварик-фонарик. Видишь, как здесь хорошо, какая пустынная красота!

На асфальте дорожки еще виднелись замерзшие слюнные следы улиток. Я уходил, а он смотрел мне вслед. Я махнул рукой, чтобы он закрывал дверь.

Над гостиницей «Киевская» большой билборд с одним только словом «МУЖИК». Что за мужик, какой мужик? Доехал до Петровско-Разумовской. Подумал, что вот и год уже прошел. Успел на автобус. Снова снег за окном и серый холод. Подошел мужчина и показал мне удостоверение контролера. Я притворился глухонемым, засопел носом, задергал руками. Он задумался, а потом кивнул головой и ушел. Хотелось с кем-нибудь заговорить, но я был глухонемым.

Встретила Нина Васильевна. За столом сидел хмурый Вова.

– Ты на меня, наверное, обижаешься, Вова?

– Нет. Что же ты думаешь, что мы звери? – говорил он. – Не можешь отдать, не отдавай.

– Твоя жена приезжала, – по-родственному сказала Нина Васильевна.

И я вдруг подумал, что Асель вернулась, её научила жизнь горьким опытом, и она приехала ко мне, чтоб начать все по-новому.

– Какой-то человек, он назвался твоим спонсором, он позвонил тут и сказал, что приезжала твоя жена и просила передать тебе, что они уплатили все твои долги. Еще он спрашивал, должен ли ты за квартиру, – она посмотрела на меня, словно извиняясь. – Ну-у, вообще-то да, говорю. Думаю, раз он спонсор.

Кто бы это мог звонить, что за мужчина? Значит, не вернулась, раз «уплатили». Значит, не то.

– Надежда звонила какая-то, просила передать телефон, я записала, где-то тут, сейчас найду.

Я догадался, что звонил наверняка Гази, радуясь, что сделает мне больно. Потом подумал, что Асель, возможно, звонила Дудановой. Позвонил. Никто не брал трубку.

Из комнаты вышел заспанный Димка с чайником. Он хмуро кивнул мне и прошел на кухню. Я стоял в его комнате и недоуменно пожимал сам для себя плечами. Консервные банки с окурками, жирные вилки и ножи, комья пыли в углах, кровать без белья, значит, спит в одежде. Мне так хотелось рассказать ему что-то страстное, трагичное или смешное. «Если б ты знал, Дима, как хорошо в Крыму, какой чудесный мир, как мне там было одиноко»…

– Мне не понравился твой Суходолов, – вдруг сказал он сзади.

– А что так, Дим?

– А я думал, что он сухощавый, длинный, я его таким представлял по твоим рассказам.

– А он другой совсем, – засмеялся я.

– А ты где сейчас?

– В Переделкино, на даче одной.

– С этим?

– Да, это друга его дача.

– А этот Суходолов чем занимается хоть?

– Сейчас в какой-то фирме патриотической работает.

– А он невзлюбил меня с первого взгляда, когда мы с тобой на вокзал пришли, как если бы он девушка и любил тебя, а ты пришел с другой девушкой, с которой у тебя даже ничего не было, просто знакомой, а он невзлюбил.

– Ладно, Дим, не понял я, что ты хотел сказать.

– Он мне тоже не понравился.

– Ну и ладно, Дим.

– В нем что-то бабское есть.

– Да нет в нем бабского. Он просто литературу любит и помогает мне, вот и все, Дим.

– Не знаю, Анварка, я бы даже в Кремле не стал бы с ним жить.

– Ладно, Дим. Будешь пить?

– Нет. Мне работу искать надо.

– Ну, смотри.

– Нелли вышла замуж за какого-то крутого телохранителя. Звонила сюда, звала тебя в ресторан, бля.

– Да?

– Да, бля. Работает заместителем в журнале «МУЖИК», скоро будет главным.

Я прошел в свою комнату. Летом казалось, что я никогда уже не вернусь в этот дом, в эту жизнь и ничего из того, что было, уже не повторится, зимы не будет больше в моей жизни.

Достал зимний шарф, который нравился Асельке, понюхал его, он хранил запах её духов. Вряд ли это возможно, я, наверное, просто вспомнил этот запах. Он должен был пахнуть ею. Просто мозг запомнил. Смотрел в темноте на скособоченные коробки. Я всегда думал, что придет время, и будет место, где я поставлю эти коробки и выпотрошу их до самого дна, выверну наизнанку, перечитаю записные книжки, прослушаю кассеты и развяжусь с прошлым.

Пил с Ниной Васильевной и Вовой.

– А ты все так же на даче, Вов?

– Да…

Зачем же приезжала Асель? Наверное, по работе, командировка какая-нибудь. Как же грустно пахнет тот шарф. Если бы мы нечаянно встретились, я бы умер. Ей, наверное, рассказали тут про меня. Она и в Алмате в последний день его носила. А если бы она вернулась? «Анвар, давай простим все самим себе и начнем по-новой. Будем в общаге жить. Ты в аспирантуру пойдешь, тебя же приглашали, а я работать буду у Васьки в журнале „Где учиться“».

– А там не холодно, Вов?

– Холодно, вообще-то…

Ей рассказали, как я здесь бомжую и опускаюсь. Все рассказали. Дуданова усилила все краски, рассказала все про меня, как я здесь нищенствую и загибаюсь, сука.

– Это что, уже семь часов, что ли?! Ничего себе, вот же только было пять, куда летит время?!

– Опаздываешь? – поинтересовался Вова.

– Нет, я так. А где же Анатоль?

– Работаит, вот как ты уехал, устает, командуит даже иногда, – обрадовалась Нина Васильевна.

– Ты ему скажи, пусть он мой маленький телевизор принесет!

– Я ему говорила, Владимир.

– Ну, так что толку-то, что говорила? Говорила-говорила, сам не скажешь, так…

Я пошел и снова набрал номер Дудановой. Никто не брал трубку. Позвонил Надежде. Она сразу узнала меня. Договорились о встрече. Голос ее волновался.

Пошел к Димке, он ел.

– Гази с Аселькой твоей встречался.

– Я так и думал.

– Прекрасно устроена в социальном плане, в квартире сделали евроремонт с матерью.

– Прекра-асно, прекра-асно, – тянул я.

– На какой-то совместной английско-казахской фирме работает.

– Прекра-асно.

– Приезжала в командировку.

– Прекра-асно.

– Прекра-асно, прекра-асно, – сказал Димка. – Ебаный неудачник.

– Да, – сказал я и убрал с его лба прядь волос.

Он вздрогнул.

Пришел Анатоль и обрадовался мне. Он сильно изменился, даже стал красив мужественной красотой. Мы выпили с ним.

– А ты заматерел, заматерел…

– Я курить бросал, Анатоль.

Димка с конвертом. Письмо от Полины. Где она теперь, где ее искать? Оборвалась наша связь, Полина.

– Понимаешь, я тем самым хотел сказать, что я не к тому, а к тому, что я не хотел, чтобы ты обижался… – он был пьян, когда успел, пьяный анархист.

– Слушайте, уже одиннадцать?! Вот же только… Куда время летит?!

Я пошел в туалет и смотрел на свой живот. Да, заматерел, и пупок углубился. Всегда был плоский, а вот теперь углубился, даже какая-то одежная ватка начала в нем скапливаться. Странно, сам чувствую, что я заматерел, но из-за любви ко мне Алексея Серафимовича, оттого, что я с ним делаю это, и он со мной. И он своими руками готовит мне еду, и хорошо кормит меня ею. Я три года прожил с Асель и не заматерел. Нет, я с нею так и не заматерел. Вот как я заматерел, твою мать.

Достал из кармана конверт Полины. Открытка со звездой над пустыней и человечком в углу: Le Petit Prince. Бундеспочта так ударила молотком с печатью, что над пустыней появился еще и круглый оттиск солнца.

Она писала гелевой ручкой и слово «рождения» чуть смазала пальцем. Потом снова пил, снова ходили с Димкой за водкой, пытались снять девчонок.

К последней электричке я опоздал, пустое табло, снег над железными путями, картонная тара летала по площади.

Ехал один в вагоне метро и казался умершим сам себе. Обращался к Асель и понял некую трагичную и такую безысходно трезвую истину, какую можно понять, только когда ты очень и очень пьян. Искал дом Надежды, постучал в ее окно, ветер сдувал с подоконников снежную пыль. Появилась женщина с распущенными волосами, потом злое мужское лицо. Я заблудился и встал в отчаянии.

Пешком вернулся на Петровско-Разумовскую. Дверь открыл Димка. Лег спать на кухне. Болела голова, хотелось есть. Жевал «Дирол». Аселька лежала с одного края, Алексей Серафимыч с другого, почти под столом, я метался в бреду между ними. Проснулся. Димка сидел в темноте рядом со мной, в руке бутылка водки.

– Ты чё, Дим?

– Страшно, бля, Анварка.

В электричке тепло, уютно и как-то правильно, не так, как у меня. Пьяный или с похмелья, ты обладаешь особой трезвостью, как бы иногда проваливаешься сквозь мягкое стекло этого мира в особо трезвую реальность. Надписи, типа НЕ ПРИСЛОНЯТЬСЯ или ВЫХОДА НЕТ, виделись мне как приговор.

На станции было особенно холодно. Все в снегу, только деревья черные и черные гнутые рельсы на белом. На кривой дорожке, издалека огибающей кладбище и церковь, я встретил Алексея Серафимовича. Он показался мне особенно маленьким, обиженным, несчастным, и я пошел скорее, чтобы обрадовать его. Он узнал меня и будто хотел пройти мимо. У него были красные, сырые глаза и красные, набухшие веки. Я увидел, что он непроизвольно обрадовался мне и заставил себя стать равнодушным, холодным. И равнодушное лицо его вздрогнуло, трагически искривилось.

– Ты без шапки! – вскрикнул он.

– А, ну да…

– Твою мать, Анвар! Мороков так же уходил за картошкой… а потом звонил из Владивостока. Иди, я же не жена тебе. Ботинки взял?

А ботинки так и остались лежать в пластиковом пакете в Димкиной комнате, вместе с тем шарфом.

– Странно, как все предусмотрено в этом мире, – сказал он.

Приснилась Канаева, и ты пропал. Значит, они уже знали где-то там, что ты неизбежно не придешь ночью, все уже написано…

Он шел теперь такой важный, смешно распахнув куртку на груди, распустив шарф.

– Заборю тебя сейчас нахер!

– Ох, ты бля, силач Бамбула! – захихикал он и побежал боком.

– А кто это?

– Был такой советский фильм, его Толик любил… А пойдем за водой на источник сходим и на кладбище зайдем?

Шли вдоль ограды, и вышли на большую могилу Пастернака, она выдавалась квадратным выступом, на белом камне его молодой вдавленный профиль. Посидели на длинной скамейке. Казалось, сейчас должно что-то произойти, даже, несмотря на то, что знал – ничего не произойдет и не изменится в жизни.

Он стоял в отдалении, в странной задумчивости глядя на камень, ниже могилы Пастернака, там была выбита одинокая фраза: затопили нас волны времени, и была наша участь мгновенна.