Глава девятая

Во второй раз за день Гамаш приседал у этой цветочной клумбы и вставал во весь рост.

В первый раз он смотрел на мертвую женщину, теперь – на молельную палочку. С яркими, веселыми ленточками, трепещущими на ветерке. По словам Мирны, они улавливали положительную энергию. Если она была права, то этой энергии было немало, поскольку ленточки развевались и танцевали.

Гамаш выпрямился, отряхнул колени. Инспектор Бовуар, стоявший рядом, сверлил глазами то место, где была найдена монетка.

Где он ее не заметил.

Ответственность за проведение осмотра места преступления лежала на Бовуаре, и он лично обыскивал место вокруг тела.

– Вы нашли ее здесь? – Старший инспектор указал на земляной холмик.

К ним присоединились Мирна и Клара. Бовуар вызвал агента Лакост, и она только что появилась с саквояжем инструментов.

– Верно, – кивнула Мирна. – В цветочной клумбе. Она была зарыта в земле и вся облеплена ею. Заметить трудно.

– Дай-ка мне, – сказал Бовуар, забирая саквояж у Лакост.

Он был раздражен покровительственным тоном Мирны. Она словно извинялась за его неудачу. Он наклонился и принялся разглядывать землю.

– Почему мы не нашли эту штуку раньше? – спросил старший инспектор.

Он не критиковал свою команду. Гамаш был искренне озадачен. Они были людьми профессиональными и дотошными. Правда, от ошибок никто не застрахован. Но чтобы пропустить серебристую монету в цветочной клумбе в двух футах от мертвого тела…

– Я знаю, почему ее не заметили, – сказала Мирна. – Габри тоже мог бы сказать почему. Любой, кто занимается садом, мог бы сказать. Мы вчера тут все пропалывали и рыхлили землю в клумбах, чтобы она выглядела свежей, темной, оттеняла цветы. Садовники называют это «распушить сад». Сделать землю мягкой. Но когда мы это делаем, земля становится очень рыхлой. Я там, случалось, целые садовые инструменты теряла. Оставляла на земле, а они уходили вглубь – и не разглядишь.

– Это цветочная клумба, – возразил Гамаш. – Не Гималаи. Неужели тут и в самом деле что-то могло уйти под землю?

– А вы сами попробуйте.

Старший инспектор обошел клумбу с другой стороны.

– Здесь вы тоже рыхлили? – спросил он.

– Мы всюду рыхлили, – ответила Мирна. – Ну давайте. Пробуйте.

Гамаш наклонился и уронил долларовую монетку на землю. Она осталась лежать на поверхности, хорошо видимая отовсюду. Гамаш поднял монетку и посмотрел на Мирну:

– Есть еще предложения?

Она уставилась на землю сердитым взглядом:

– Наверное, уже затвердела. Если бы сразу после рыхления, было бы как я сказала.

Она взяла совок у Клары и принялась вскапывать землю, переворачивать ее, «распушать».

– Вот, попробуйте теперь.

Гамаш снова опустился на колени и снова уронил монетку. На этот раз она повернулась ребром и наполовину ушла в землю.

– Ну, видите? – сказала Мирна.

– Да. Вижу. Вижу монетку, – откликнулся Гамаш. – Боюсь, меня это не убеждает. Может быть, она там давно лежала? Могла упасть в клумбу несколько лет назад. Монетка пластиковая, так что ни ржавчина, ни время ей не страшны.

– Вряд ли, – возразила Клара. – Мы бы ее давно нашли. Да наверняка вчера бы и нашли, когда пололи и рыхлили землю. Разве нет?

– Я уже не знаю, что и думать, – сказала Мирна.

Они вернулись к тому месту, где работал Бовуар.

– Больше ничего, шеф, – сказал он, встал и отряхнул колени от земли. – Не могу поверить, что мы ее пропустили.

– Ну, как бы то ни было, она у нас есть.

Гамаш посмотрел на пластиковый пакетик в руках Лакост. Находка не была деньгами, не была валютой какой-либо страны. Поначалу он подумал, что это монетка откуда-то со Среднего Востока – на это указывало изображение верблюда. Ведь на канадской монете изображен лось, почему же у саудитов не может быть верблюда?

Но надпись сделана на английском. К тому же и номинал не указан.

Только верблюд с одной стороны и молитва с другой.

– Вы уверены, что эта штука не принадлежит ни вам, ни Питеру? – спросил он у Клары.

– Уверена. Рут тут же заявила на нее права, но Мирна сказала, что эта штука не могла принадлежать ей.

Гамаш посмотрел на толстую женщину в кафтане, поднял брови:

– Почему вы пришли к такому выводу?

– Потому что я знаю, что это такое, и знаю, что у Рут такого быть не могло. Я думала, вы поняли, что это.

– Я понятия не имею.

Они все снова принялись разглядывать монетку, лежащую в полиэтиленовом пакете.

– Вы позволите? – спросила Мирна.

Гамаш кивнул, и Лакост протянула ей пакетик.

Мирна посмотрела сквозь прозрачный пластик.

– «Господи, – прочитала она, – дай мне душевный покой, чтобы принимать то, чего я не могу изменить, мужество – изменять то, что могу, и мудрость – всегда отличать одно от другого». Это жетон для вступающих в Общество анонимных алкоголиков. Его дают людям, которые хотят излечиться.

– Откуда вы это знаете? – спросил Гамаш.

– Когда я была практикующим психотерапевтом, я предлагала многим моим клиентам вступить в АА. Некоторые из них потом показывали мне так называемый жетон новичка. Такой же самый. – Она вернула пакетик Лакост. – Тот, кто его уронил, – член Общества анонимных алкоголиков.

– Я понимаю, что вы имели в виду, когда сказали, что это не может принадлежать Рут, – заметил Бовуар.

Гамаш поблагодарил женщин и проводил взглядом Клару и Мирну, которые вернулись в дом.

Бовуар разговаривал с агентом Лакост, они просматривали записи, список находок. Гамаш знал, что Бовуар дает ей инструкции. Направления поиска, пока они будут в Монреале.

Он обошел сад. Одна загадка была разгадана. Монетка оказалась жетоном для новичков Общества анонимных алкоголиков.

Но кто его выронил? Лилиан Дайсон, когда падала? Даже если и так, экспериментальный бросок показал, что жетон остался бы на поверхности и сразу был бы замечен криминалистами.

Может быть, его потерял убийца? Но если он собирался свернуть ей шею, то не стал бы держать жетон в руке. И потом, даже если его выронил убийца, то оставался вопрос: почему криминалисты не нашли жетон сразу же? Как он оказался глубоко в земле?

Старший инспектор тихо стоял в теплом солнечном саду и представлял себе убийцу. Кто-то в темноте прокрался следом за Лилиан Дайсон. Схватил за шею и вывернул. Быстро. Она не успела позвать на помощь, вскрикнуть. Не сопротивлялась.

Но что-то она должна была сделать. Она наверняка взмахнула руками, пусть и на одно мгновение.

И теперь Гамаш ясно видел, что допустил ошибку.

Он вернулся к клумбе и позвал Бовуара и Лакост – те тут же подошли.

Гамаш снова достал из кармана долларовую монетку, подбросил ее в воздух, проследил за ее падением на свежевскопанную землю. Монетка упала на комок земли, ненадолго задержалась там, потом соскользнула с комка, и ее засыпало землей.

– Ага, значит, эта штука все же могла зарыться в землю, – сказала Лакост. – Так оно и случилось?

– Видимо, – ответил старший инспектор, глядя на Лакост, которая подобрала монетку и протянула ему. – Когда я ставил этот эксперимент в первый раз, то стоял на коленях, близко к земле. Но если она упала во время убийства, то с большей высоты – тот, кто его выронил, стоял. Жетон набрал бóльшую скорость. Я думаю, что, когда убийца схватил ее за шею, она чисто рефлекторно раскинула руки, и жетон выпал, а пока летел до земли, набрал достаточную инерцию, чтобы зарыться вглубь.

– Так он оказался под землей, и мы его не заметили, – подытожила агент Лакост.

– Oui, – сказал Гамаш и развернулся, собираясь уходить. – И это означает, что Лилиан Дайсон должна была держать жетон в руке. Вопрос: зачем ей нужно было стоять в этом саду, держа в руке жетон новичка Общества анонимных алкоголиков.

Однако Бовуар подозревал, что на уме у шефа было что-то еще. Мысль о том, что он, Бовуар, облажался. Он должен был найти этот жетон, а получилось так, что его нашли эти четыре сумасшедшие женщины, поклонявшиеся палочке. В суде это будет выглядеть не очень хорошо для всех них.

Женщины ушли, ушли полицейские. Ушли все, и Питер с Кларой наконец остались одни.

Питер обнял Клару, крепко прижал к себе и прошептал:

– Я весь день ждал, чтобы сделать это. Я слышал про рецензии. Фантастика. Поздравляю.

– Хорошие рецензии, правда? – сказала Клара. – Ура-а-а! Ты можешь себе такое представить?

– Ты шутишь? – спросил Питер, освободился от ее объятий и прошел по кухне. – Я ни минуты не сомневался.

– Да брось ты, – сказала Клара. – Ведь тебе мои работы даже не нравятся.

– Нет, нравятся.

– А что тебе в них нравится? – подначивала мужа Клара.

– Ну, они красивые. И ты использовала почти все имеющиеся краски.

Он с головой залез в холодильник и выбрался оттуда с бутылкой шампанского в руках.

– Отец подарил мне эту бутылку на двадцать первый день рождения. Он сказал, чтобы я открыл ее, когда добьюсь громадного личного успеха, и отпраздновал это событие. – Питер сорвал фольгу с горлышка. – Вчера, перед нашим отъездом, я положил ее в холодильник, чтобы мы могли выпить за тебя.

– Нет, Питер, погоди, – попыталась остановить его Клара. – Мы должны ее сохранить.

– Для чего? Для моей собственной персональной выставки? Мы оба знаем, что ее не будет.

– Будет. Если это случилось со мной, то…

– …может случиться с кем угодно?

– Ты знаешь, что я имею в виду. Я правда считаю, что мы должны подождать.

Пробка хлопнула.

– Поздно, – сказал Питер, улыбаясь во весь рот. – Пока тебя не было, нам звонили.

Он аккуратно налил шампанское.

– Кто?

– Андре Кастонге.

Он протянул ей бокал. Позже будет достаточно времени рассказать обо всех других звонках.

– Правда? И чего он хотел?

– Хотел поговорить с тобой. С нами. С нами обоими. Santé. – Питер взял свой бокал и чокнулся с ней. – И прими мои поздравления.

– Спасибо. Ты хочешь с ним встретиться?

Бокал Клары замер в воздухе, не дойдя до губ. Она ощущала пьянящий дух пузырьков шампанского. Наконец выпущенных на свободу. Как и она, пузырьки долгие годы, десятилетия ждали этого мгновения.

– Только если этого хочешь ты, – ответил Питер.

– А мы можем подождать? Пока все не уляжется немного?

– Как скажешь.

Но она услышала разочарование в его голосе.

– Если ты настроен, то мы можем с ним встретиться. Почему нет? Он ведь сейчас здесь. Очень даже можем.

– Нет-нет, все в порядке. – Питер улыбнулся. – Если у него серьезное предложение, он подождет. Нет, Клара, правда, теперь твое время блистать. И этого у тебя не отберет ни смерть Лилиан, ни Андре Кастонге.

Пузырьки все поднимались из бокала, и Клара спрашивала себя, выпрыгивают ли они сами по себе или их пришпоривают крохотными, почти невидимыми иголочками вроде той, какой сейчас воспользовался Питер. В тот момент, когда они пили за ее успех, напомнил ей о смерти. Об убийстве в их саду.

Она поднесла бокал к губам. Но продолжала смотреть на Питера, который вдруг показался ей каким-то бестелесным. Словно пустым. Немного похожим на пузырь. Улетающий пузырь.

«Я всю жизнь плыл туда, где не видно дна, – подумала она, выпивая шампанское, – и не рукой махал, а тонул».

Как же начиналось это стихотворение? Клара медленно опустила бокал на кухонный стол. Питер сделал большой глоток. Скорее отхлебнул. Большой, мужской, агрессивный глоток.

«Да, вот они, эти строки», – подумала Клара, глядя на Питера.

Шампанское на ее губах было кислым, оно испортилось много лет назад. Но Питер, который сделал большой глоток, улыбался.

Словно ничего не случилось.

«Когда он умер? – спросила себя Клара. – И почему я не заметила?»

– Нет, я понимаю, – произнес инспектор Бовуар.

Старший инспектор Гамаш скосил глаза на Бовуара, занимавшего водительское сиденье. Бовуар смотрел на дорогу – они приближались к мосту Шамплена, ведущему в Монреаль. Лицо Бовуара было бесстрастным, расслабленным. Безмятежным.

Но руки его прочно держали баранку.

– Если агент Лакост будет повышена до инспектора, то я хочу увидеть, как она будет справляться с возросшими обязанностями, – сказал Гамаш. – Поэтому я отдал дело ей.

Он знал, что не обязан объяснять свои решения. Но предпочел сделать это. Он работал не с детьми, а с вдумчивыми, разумными взрослыми. Если он не хочет, чтобы они вели себя как дети, то и обращаться с ними должен как со взрослыми. Ему нужны были независимые, умные люди. И они у него были. Мужчины и женщины, которые заслужили право знать, почему принимаются те или иные решения.

– Речь идет о наделении агента Лакост бóльшими полномочиями, только и всего. Расследование по-прежнему остается твоим. Она это понимает, и мне нужно, чтобы и ты это понимал и чтобы не возникало недоразумений.

– Ясно, – сказал Бовуар. – Просто я хотел бы, чтобы вы сообщили мне об этом заранее.

– Ты прав. Нужно было сказать. Извини. Я, вообще-то, думал, что было бы хорошо, если бы ты руководил ее работой. В качестве наставника. Если она будет повышена до инспектора и станет твоим заместителем, тебе придется натаскивать ее.

Бовуар кивнул, и его пальцы, сжимавшие баранку, чуть расслабились. Следующие несколько минут они обсуждали дело, слабые и сильные стороны Лакост, а потом погрузились в молчание.

Гамаш разглядывал величественный пролет моста над рекой Святого Лаврентия, но мысли его были о другом. О том, что он обдумывал вот уже некоторое время.

– Есть и еще кое-что.

– Да? – Бовуар бросил взгляд на босса.

Гамаш собирался поговорить с ним об этом в тихой обстановке, может быть за обедом. Или во время прогулки в горах. А не на дороге, когда они мчатся со скоростью сто двадцать километров в час.

Но грех было не воспользоваться представившейся возможностью.

– Нам нужно поговорить о тебе. С тобой что-то не так. И положение не улучшается, как я вижу.

Это был не вопрос.

– Я прошу прощения за этот жетон. Глупо…

– Я говорю не о жетоне. Это была всего лишь ошибка. Такое случается. Господь знает, это возможно. Я и сам совершал подобные промахи.

Бовуар улыбнулся:

– Тогда о чем вы говорите?

– Об анальгетиках. Почему ты продолжаешь их принимать?

В машине воцарилась тишина; мимо них за окнами проносился Квебек.

– Как вы об этом узнали? – спросил наконец Бовуар.

– Я подозревал. Ты носишь их с собой в кармане пиджака.

– Вы заглядывали в мой карман? – резко спросил Бовуар.

– Нет. Но я поглядывал на тебя.

Гамаш и теперь смотрел на Бовуара. Его заместитель всегда был бодр, энергичен. Задирист. Он был полон жизни и полон собой. Иногда это раздражало Гамаша. Но чаще энергичность Бовуара доставляла ему удовольствие, он с приятным изумлением наблюдал, как Жан Ги с головой окунается в дела.

Но с некоторых пор его подчиненный стал похож на выжатый лимон. Ходил мрачный. Словно каждый день давался ему с трудом. Словно ему приходилось таскать за собой наковальню.

– Все придет в норму, – сказал Бовуар и сам услышал, как фальшиво это звучит. – Доктора и психологи говорят, что все хорошо. Мне с каждым днем все лучше.

Арман Гамаш не хотел развивать эту тему, но был вынужден:

– Боли от ран по-прежнему тебя мучают.

И опять это прозвучало как утверждение.

– Нужно, чтобы прошло время, – сказал Бовуар, кинув взгляд на шефа. – Я действительно с каждым днем чувствую себя лучше.

Но по его виду это было незаметно. И Гамаш волновался.

Старший инспектор молчал. Сам он был в прекрасной форме, по крайней мере, так хорошо он себя не чувствовал вот уже много лет. Он теперь больше ходил, а физиотерапия вернула ему силы и живость. Трижды в неделю он посещал спортивный центр Управления Квебекской полиции. Поначалу это было унизительно: он с трудом поднимал гири размером с бублик, а на беговой дорожке-тренажере и нескольких минут не мог выдержать.

Но он не опускал рук. Выдержал. И силы постепенно не только вернулись – он стал чувствовать себя лучше, чем до ранения.

Хотя какие-то остаточные физические явления еще были. Когда он уставал или перенапрягался, правая рука начинала дрожать. Просыпаясь по утрам или вставая после долгого сидения, он ощущал боль в теле. Были и другие болячки. Но все они не шли ни в какое сравнение с эмоциональной болью, с которой он боролся каждый день.

Некоторые дни были ничего. Другие – как нынешний – не очень.

Он подозревал, что Жан Ги борется с болями, и знал, что выздоровление – это не всегда прямая линия. Но состояние Бовуара только ухудшалось.

– Чем тебе помочь? – спросил Гамаш. – Может, тебе нужно время, чтобы заняться здоровьем? Я знаю, что Даниель и Розлин будут рады видеть тебя в Париже. Вдруг это поможет?

Бовуар рассмеялся:

– Вы хотите меня убить?

Гамаш ухмыльнулся. Трудно было представить, какой вред может принести поездка в Париж, но вот неделя в тесной квартирке с его сыном, невесткой и двумя внуками наверняка не принесет пользы здоровью. Приезжая теперь в Париж, они с Рейн-Мари снимали квартиру неподалеку.

– Merci, patron. Я уж лучше буду выслеживать хладнокровных убийц.

Гамаш рассмеялся. Очертания Монреаля за рекой постепенно приближались. И вместе с этим росла гора Мон-Руаяль в центре города. Громадный крест наверху сейчас был невидим, но каждый вечер он оживал, загорался, словно маяк для населения, которое больше не верило в церковь, а верило в семью, друзей, культуру и род человеческий.

Кресту было все равно. Он сверкал все так же ярко.

– То, что ты разошелся с Энид, тоже не пошло тебе на пользу, – сказал Гамаш.

– Вообще-то, пошло, – проворчал Бовуар, замедляя движение вместе с потоком машин на мосту.

При этих словах Гамаш, как обычно любовавшийся видом города, посмотрел на Бовуара:

– Каким же образом?

– Это облегчение. Я чувствую себя свободным. Мне жаль, что я сделал больно Энид, но это одно из лучших последствий той бойни.

– Это как?

– У меня такое ощущение, что мне предоставили еще один шанс. Столько ребят погибло, а я, оставшись в живых, посмотрел на свою жизнь и понял, что я несчастен. И к лучшему дело не изменится. Энид тут ни в чем не виновата, просто мы никогда не подходили друг другу. Понимаете, я боялся перемен, боялся признать, что совершил ошибку. Боялся сделать ей больно. Но больше я не мог это терпеть. Я остался в живых, и это дало мне мужество сделать то, что я должен был сделать много лет назад.

– Мужество, чтобы изменять то, что могу.

– Что?

– Одна из строчек молитвы на жетоне, – сказал Гамаш.

– Ну, в общем, да. Как бы то ни было, я видел, что моя жизнь будет чем дальше, тем хуже. Поймите меня правильно. Энид замечательная…

– Нам она всегда нравилась. Очень.

– И она вас тоже любит, вы это знаете. Но она не стала для меня той единственной.

– А ты уже нашел такую?

– Нет.

Бовуар скосил глаза на шефа. Гамаш задумчиво смотрел перед собой, потом повернулся к Бовуару.

– Еще найдешь, – сказал он.

Бовуар кивнул, погруженный в свои мысли. Немного погодя он спросил:

– Что бы вы сделали, если бы были женаты, когда встретили мадам Гамаш?

Гамаш посмотрел на Бовуара проницательным взглядом:

– Мне казалось, ты говорил, что еще не встретил свою единственную.

Бовуар помедлил. Он подкинул Гамашу мысль, и тот принял ее. И теперь смотрел на своего помощника. Ждал ответа. И Бовуар почти сказал ему. Почти сказал боссу всё. Хотел открыть сердце этому человеку. Ведь он рассказывал Гамашу почти обо всем, что происходило в его жизни. О том, что он несчастлив с Энид. Они говорили об этом, говорили о его семье, о том, чего он хочет и чего не хочет.

Жан Ги Бовуар доверил Гамашу свою жизнь.

Он открыл рот, слова сами просились наружу. Словно скатился камень, готовый вытолкнуть эти чудесные слова на свет божий.

«Я люблю вашу дочь. Я люблю Анни».

Старший инспектор ждал так, словно у него впереди вечность. Словно в мире не было ничего важнее, чем личная жизнь Бовуара.

Этот город с его невидимым крестом становился все больше и больше. Наконец они въехали на мост.

– Я пока никого не встретил. Но я хочу быть готовым. Я не мог продолжать этот брак. Это было бы несправедливо по отношению к Энид.

Гамаш немного помолчал.

– Точно так же это было бы несправедливо по отношению к мужу твоей возлюбленной.

Это был не упрек. Даже не предупреждение. И Бовуар знал, что если бы старший инспектор что-то подозревал, то сказал бы об этом. Не стал бы играть в словесные игры с Бовуаром. Так, как Бовуар играл с Гамашем.

Нет, это была не игра. Да по большому счету и не тайна. Это было чувство. Неутоленное. Пассивное.

«Я люблю вашу дочь».

Но и эти слова он проглотил. Вернул их в темноту ко многим другим непроизнесенным.

Они нашли нужный многоквартирный дом в квартале Нотр-Дам-де-Грас в Монреале. Приземистый и серый, словно спроектированный советскими архитекторами в 1960-е годы.

На траве, выжженной до белизны собачьей мочой, лежали собачьи экскременты. Цветочные клумбы заросли переплетенными кустами и сорняками. Бетонные плитки дорожки, ведущей к входной двери, покосились и потрескались.

В доме пахло мочой, раздавался гулкий стук дверей, голоса людей, перекрикивавшихся друг с другом.

Месье и мадам Дайсон жили на последнем этаже. Перила бетонных ступенек были липкими, и Бовуар быстро отдернул руку.

Они пошли вверх. Три пролета. Они не останавливались передохнуть, но и не неслись сломя голову. Шли размеренным шагом. Наверху они нашли дверь в квартиру Дайсонов.

Старший инспектор Гамаш поднял руку и помедлил.

Чтобы дать Дайсонам еще одну секунду покоя, прежде чем он разрушит их жизнь? Или чтобы дать себе еще одно мгновение, прежде чем предстать перед ними?

Тук-тук.

Дверь чуть приоткрылась, через цепочку на них посмотрело испуганное лицо.

– Oui?

– Мадам Дайсон? Меня зовут Арман Гамаш. Я из Квебекской полиции. – Он вытащил из кармана удостоверение и показал женщине.

Она опустила глаза на удостоверение, потом снова посмотрела в лицо Гамашу.

– А это мой коллега инспектор Бовуар. Мы бы хотели поговорить с вами.

На худом лице появилось облегчение. Сколько раз она вот так приоткрывала дверь и видела лишь убегающих мальчишек? Домовладельца, требующего арендную плату? Жестокосердие в человеческом обличье?

Но на сей раз все было иначе. Эти люди из полиции. Они не принесут ей вреда. Она принадлежала к тому поколению, которое все еще верило в это. Так было написано на ее старческом лице.

Она потянула дверь на себя, сняла цепочку и широко распахнула дверь.

Они увидели миниатюрную старушку. И похожего на марионетку старика в кресле. Маленького, сухого, с впалыми щеками. Он попытался подняться на ноги, но Гамаш быстро подошел к нему:

– Прошу вас, сидите, месье Дайсон. Je vous en prie. Не вставайте, пожалуйста.

Они обменялись рукопожатием, и Гамаш представился еще раз. Говорил он медленно, четко, громче, чем обычно.

– Чаю? – спросила мадам Дайсон.

«О нет, нет, нет», – подумал Бовуар. Здесь пахло лечебной мазью и немного мочой.

– С удовольствием. Как это мило с вашей стороны. Позвольте вам помочь?

Гамаш пошел с ней в кухню, оставив Бовуара одного с марионеткой. Бовуар попытался затеять светский разговор, но после нескольких слов о погоде его запас светскости истощился.

– Очень милая квартирка, – сказал он, и месье Дайсон в ответ посмотрел на него как на идиота.

Бовуар оглядел стены. Над обеденным столом висело распятие и улыбающийся Иисус в окружении лампадок. Но вокруг все было увешано фотографиями одного человека – их дочери Лилиан. В лучах улыбки Иисуса расцветала ее жизнь. Ее младенческие снимки располагались ближе всего к Нему. Она становилась все старше и старше, и фотографии все больше удалялись. Иногда она была на фотографии одна, иногда с другими людьми. Старились и родители: сначала это была молодая улыбающаяся пара, держащая на руках первенца – их единственного ребенка – перед аккуратным, небольшим домом. Первое Рождество, первые сентиментальные дни рождения.

Бовуар рассматривал фотографии – не обнаружится ли на них Лилиан вместе с Кларой, но потом понял, что если такие и были, то их давно сняли.

Он увидел фотографию маленькой девочки со щербатым ртом и ярко-рыжими волосами, с плюшевым щенком на руках, и чуть более позднюю фотографию, на которой девочка стояла рядом с велосипедом, держа большой лук. Игрушки, подарки, гостинцы. Все, что может пожелать маленькая девочка.

И любовь. Нет, не только любовь. Обожание. Эту девочку, эту женщину обожали.

Бовуар почувствовал, как что-то шевельнулось у него в душе. Похоже, оно заползло в него, пока он лежал в собственной крови на полу заброшенной фабрики.

Печаль.

С того момента смерть стала выглядеть для него иначе. И нужно сказать, что и жизнь.

Ему это не нравилось.

Он попытался вспомнить Лилиан Дайсон сорок лет спустя после того, как была сделана эта фотография. Избыток косметики, осветленные волосы. Почти клоунада. Пародия на женщину.

Но как ни старался Бовуар, он уже ничего не мог с собой поделать. Теперь он представлял себе Лилиан Дайсон маленькой девочкой. Обожаемой. Уверенной. Впереди была вся жизнь и весь мир. Мир, от которого родители собирались защитить свою дочь, хотя бы и с помощью цепей.

И все же они приоткрыли дверь, и этой щелочки оказалось достаточно. Если по другую сторону было что-то злобное, зловещее, убийственное, то ему хватило и этой малой щели.

– Bon, – услышал он голос шефа у себя за спиной.

Бовуар повернулся и увидел Гамаша с небольшим подносом, на котором стояли чайник, кувшинчик с молоком, сахарница и фарфоровые чашки.

– Куда мне это поставить?

Его голос звучал тепло, дружески. Но не радостно. Шеф не станет морочить им голову. Не станет создавать впечатление, что они пришли с какой-то великолепной новостью.

– Сюда, пожалуйста.

Мадам Дайсон бросилась убирать телепрограммку и пульт дистанционного управления со столика из древесно-стружечной плитки у дивана, но Бовуар опередил ее, собрал эти вещи, передал ей.

Она заглянула ему в глаза и улыбнулась. Не во весь рот, а как улыбнулась бы ее дочь, будь она понежнее, погрустнее. Теперь Бовуар знал, откуда у Лилиан эта улыбка.

И он подозревал, что два этих старика знают, почему здесь полиция. Может быть, не точно, но знают. Не то, что их единственная дочь мертва. Убита. Но по тому взгляду, который подарила ему мадам Дайсон, Жан Ги Бовуар понял, что она понимает: что-то случилось. Что-то не в порядке.

И все равно она оставалась вежливой. Или просто пыталась отсрочить приход этих новостей. Хотела, чтобы они помолчали еще несколько драгоценных минут.

– Немного молока и сахара? – спросила она у марионетки.

Месье Дайсон подался вперед.

– Это особый случай, – проговорил он с напускной доверительностью, обращаясь к гостям. – Обычно она не дает молока.

У Бовуара чуть сердце не разорвалось при мысли о том, что два этих пенсионера не могут себе позволить даже молока. А ту малость, что у них есть, предлагают гостям.

– Меня от него пучит, – пояснил старик.

– Помолчи, папа, – сказала мадам Дайсон, протягивая чашку и блюдце Гамашу, чтобы он передал их ее мужу. Она тоже делала вид, что разговаривает с ними доверительно. – Что правда, то правда. Я так полагаю, после первого глотка у вас есть минут двадцать.

Наконец они расселись, старший инспектор Гамаш пригубил чая, поставил фарфоровую чашку на блюдце и подался ближе к пожилой паре. Мадам Дайсон взяла мужа за руку.

Станет ли она называть его папой после того, что услышит? Или это в последний раз? Может быть, это будет слишком мучительно? Вероятно, так называла его Лилиан.

Останется ли он папой, когда они узнают о смерти дочери?

– У меня для вас очень плохие новости, – сказал Гамаш. – Это касается вашей дочери Лилиан.

Говоря это, он переводил взгляд с месье Дайсона на мадам Дайсон и видел, что их жизнь меняется. С этого мгновения она уже не будет такой, как прежде. До этого известия и после. Две совершенно разные жизни.

– К несчастью, она умерла.

Он говорил короткими информационными предложениями. Спокойным, тихим голосом. Ему нужно было сделать это быстро, не тянуть. Сказать ясно. И чтобы не оставалось сомнений.

– Я не понимаю, – сказала мадам Дайсон, хотя по ее глазам было видно, что она все поняла.

Она была в ужасе. То чудовище, которого боится каждая мать, выползло из своей берлоги. Оно забрало их ребенка и теперь сидело в их гостиной.

Мадам Дайсон повернулась к мужу, который мучительно пытался сесть прямее. Может быть, встать. Чтобы отвергнуть эти слова, это известие. Загнать их назад, выставить из этой комнаты, из их дома, выставить за дверь. Бить эти слова, пока они не обернутся ложью.

Но это было ему не по силам.

– Однако это еще не все, – сказал старший инспектор, не сводя глаз со стариков. – Лилиан убили.

– Боже мой, нет! – воскликнула мать Лилиан.

Ее рука взлетела ко рту. Потом соскользнула на грудь. И остановилась там, безжизненная.

Они оба смотрели на Гамаша, а он смотрел на них.

– Мне очень жаль, что приходится сообщать вам такую новость, – сказал он, зная, как неубедительно это звучит.

Но еще он знал, что, если не скажет этих слов, станет еще хуже.

Мадам и месье Дайсон были уже не здесь. Они переместились на тот континент, на котором обитают скорбящие родители. Он казался таким же, как и остальной мир, но таковым не был. Цвета там становились бледнее. От музыки оставались одни ноты. Книги более не увлекали и не утешали. Разве что отчасти. Еда превращалась в питание. Дыхание становилось вздохами.

И еще они знали что-то такое, что было неизвестно остальным. Они знали, как счастлив остальной мир.

– Как? – прошептала мадам Дайсон.

Муж ее был в таком гневе, так зол, что не мог говорить. Его лицо исказилось, глаза горели. И были устремлены на Гамаша.

– Ей сломали шею, – сказал старший инспектор. – Все произошло мгновенно. Она даже не поняла, что с ней случилось.

– Но за что? – спросила мадам Дайсон. – Кому нужно было убивать Лилиан?

– Мы не знаем. Но мы найдем того, кто это сделал.

Арман Гамаш протянул к ней сложенные чашечкой большие руки. Как подношение.

Жан Ги Бовуар заметил, как дрожит правая рука шефа. Чуть-чуть дрожит.

Это тоже было новостью. Началось после боя на фабрике.

Мадам Дайсон уронила маленькие руки с груди в ладони Гамаша, и он сжал их, задержал, словно птичку.

Он ничего не говорил. И она тоже.

Они сидели молча, и он готов был просидеть столько, сколько понадобится.

Бовуар посмотрел на месье Дайсона. Его гнев перешел в смятение. В молодости он был человеком действия, а теперь стал стариком, прикованным к креслу. Не имел сил спасти дочь. Или утешить жену.

Бовуар встал и предложил старику руки. Месье Дайсон уставился на них, потом ухватился за руки Бовуара обеими своими. Бовуар поднял его, поддержал. И тогда старик повернулся к жене и протянул к ней руки.

Она встала и пришла в его объятия.

Они держались друг за друга и поддерживали друг друга. И плакали.

Наконец они разняли руки.

Бовуар нашел салфетки и дал каждому по несколько штук. Когда они немного успокоились, старший инспектор Гамаш начал задавать им вопросы:

– Лилиан много лет прожила в Нью-Йорке. Вы можете рассказать нам что-нибудь про ее жизнь там?

– Она была художницей, – сказал отец. – Замечательной. Мы к ней нечасто ездили, но она непременно бывала у нас раз в два года.

Гамашу это показалось довольно туманным. Преувеличением.

– Она зарабатывала себе на жизнь живописью? – спросил он.

– Безусловно, – ответила мадам Дайсон. – Она добилась огромных успехов.

– Она была когда-нибудь замужем? – спросил старший инспектор.

– Его звали Морган, – сказала мадам Дайсон.

– Нет, не Морган, – поправил ее муж. – Но похоже. Мэдисон.

– Да, Мэдисон. Но они давно развелись. Да и женаты были недолго. Мы его никогда не видели. Но он был нехороший человек. Пил. Бедняжка Лилиан влюбилась в него без памяти. Он был очень красив, но у мужчин за красивой внешностью часто скрывается негодная душа.

Гамаш заметил, что Бовуар вытащил блокнот.

– Вы сказали, что он пил, – продолжил Гамаш. – Откуда вам это известно?

– Лилиан говорила. Она в конце концов выставила его за дверь. Но это уже давно было.

– Вы не знаете, он когда-нибудь бросал пить? – спросил Гамаш. – Может быть, вступил в Общество анонимных алкоголиков?

Они посмотрели на него обескураженным взглядом.

– Мы его никогда не видели, старший инспектор, – повторила мадам Дайсон. – Может быть, он и вступал, но потом все равно умер.

– Умер? – переспросил Бовуар. – А вы не знаете когда?

– Несколько лет назад. Нам Лилиан говорила. Наверно, допился до смерти.

– Ваша дочь не рассказывала о каких-нибудь своих друзьях?

– У нее было много друзей. Мы с ней разговаривали раз в неделю, и она всегда была то на вечеринке, то на вернисаже.

– А по имени она кого-нибудь называла? – спросил Гамаш.

Они отрицательно покачали головой.

– Она никогда не говорила о подруге по имени Клара? Здесь, в Квебеке?

– Клара? Она была лучшей подругой Лилиан. Водой не разольешь. Она, бывало, заходила на ужин, когда у нас был свой дом.

– Почему они отдалились?

– Клара воровала у Лилиан идеи. А потом перестала с ней дружить. Использовала ее, а когда получила все, что нужно, выкинула, как половую тряпку. Лилиан была очень обижена.

– Почему ваша дочь уехала в Нью-Йорк? – спросил Гамаш.

– Она чувствовала, что атмосфера в мире искусства в Монреале не очень дружеская. Художникам не нравилось, когда она критиковала их работы, но у нее ведь работа была такая – критик. Она хотела поехать куда-нибудь, где художники более искушенные.

– О ком-нибудь конкретно она говорила? Может, о ком-то, кто мог желать ей зла?

– В те времена? Она говорила, что ей все желают зла.

– А недавно? Когда она вернулась в Монреаль?

– Шестнадцатого октября, – сказал месье Дайсон.

Гамаш повернулся к нему:

– Вы точно помните дату?

– Вы бы тоже запомнили, будь у вас дочь.

Старший инспектор кивнул:

– Вы правы. У меня есть дочь, и я бы запомнил день ее возвращения домой.

Они несколько секунд смотрели друг на друга.

– Лилиан не сказала вам, почему вернулась?

Гамаш произвел быстрый подсчет. Лилиан вернулась восемь месяцев назад. Вскоре после этого купила машину и стала ездить на выставки.

– Она сказала, что соскучилась по дому, – ответила мадам Дайсон. – Мы считали себя самыми счастливыми людьми в мире.

Гамаш помолчал, давая ей время собраться. Оба полицейских знали, что существует некое временнóе окно после сообщения родным трагического известия и до того, как скорбь поглотит их целиком. Когда пройдет шок и наступит боль.

Это мгновение приближалось. Окно закрывалось. Теперь каждый вопрос был на счету.

– Она на этот раз была счастлива в Монреале? – спросил Гамаш.

– Я никогда не видел ее такой счастливой, – сказал отец. – Мне кажется, она нашла своего мужчину. Мы у нее спрашивали, но она всегда смеялась в ответ, говорила, что ничего подобного. Но я не уверен.

– Почему вы так думаете? – спросил Гамаш.

– Когда она заглядывала на обед, то всегда уходила рано, – ответила мадам Дайсон. – В половине восьмого. Мы подшучивали над ней, говорили, что она торопится на свидание.

– И что она на это отвечала?

– Просто смеялась. Но… – она задумалась, – но что-то такое было.

– Что вы имеете в виду?

Мадам Дайсон еще раз глубоко вздохнула, словно пытаясь подбодрить себя, продержаться достаточно долго, чтобы помочь этим полицейским. Помочь им найти того, кто убил их дочь.

– Не знаю, что я имею в виду, но она прежде никогда рано не уходила, а тут вдруг начала. Но нам не говорила почему.

– Ваша дочь пила?

– Пила? – переспросил месье Дайсон. – Я не понимаю вашего вопроса. Что пила?

– Алкоголь. На месте убийства мы нашли один предмет, возможно связанный с Обществом анонимных алкоголиков. Вы не знаете, ваша дочь состояла членом общества?

– Лилиан? – удивилась мадам Дайсон. – Я за всю жизнь ни разу не видела ее пьяной. Она всегда развозила всех по домам после вечеринок. Могла позволить себе рюмочку, но много никогда не пила.

– У нас даже нет алкоголя в доме, – поддержал ее месье Дайсон.

– Почему? – спросил Гамаш.

– Наверно, потеряли к этому интерес, – сказала мадам Дайсон. – Есть более важные вещи, на которые мы тратим пенсию.

Гамаш кивнул и поднялся.

– Вы позволите? – Он показал на висящие фотографии.

– Пожалуйста. – Мадам Дайсон подошла вместе с ним к стене.

– Очень хорошенькая, – сказал Гамаш.

Они разглядывали фотографии, и по мере того, как отходили от центра, Лилиан становилась все старше. От драгоценного младенца до обожаемого подростка, до красивой молодой женщины с волосами цвета солнечного заката.

– Вашу дочь нашли в саду, – сказал он, избегая мрачных подробностей. – В саду ее подруги Клары.

Мадам Дайсон замерла и уставилась на старшего инспектора.

– У Клары? Но это невозможно. Лилиан никогда бы к ней не поехала. Она бы лучше встретилась с дьяволом, чем с этой женщиной.

– Вы сказали, что Лилиан убили в доме Клары? – спросил месье Дайсон.

– Oui. На заднем дворе ее дома.

– Тогда вы знаете, кто убил Лилиан, – заявил месье Дайсон. – Вы ее арестовали?

– Нет, – ответил Гамаш. – Есть и другие вероятности. Ваша дочь говорила о ком-нибудь еще после возвращения в Монреаль? О ком-нибудь, кто мог желать ей зла?

– Никого более очевидного, чем Клара, – отрезал месье Дайсон.

– Я знаю, что это трудно, – спокойно произнес Гамаш и сделал небольшую паузу. – Но вы должны подумать над моим вопросом. Это очень важно. Говорила она о ком-нибудь еще? О ком-нибудь, с кем у нее недавно была ссора?

– Нет, – немного помолчав, ответила мадам Дайсон. – Мы уже говорили: она никогда не казалась такой счастливой.

Старший инспектор Гамаш и Бовуар поблагодарили Дайсонов за помощь, оставили свои визитки.

– Если вспомните что-нибудь или если что-нибудь будет нужно, пожалуйста, звоните, – сказал старший инспектор, стоя в дверях.

– К кому мы должны обратиться по поводу… – начала мадам Дайсон.

– Я пришлю к вам человека, чтобы обсудить подробности. Вас это устроит?

Они кивнули. Месье Дайсон с трудом поднялся на ноги и встал рядом с женой, глядя на Гамаша. Двое мужчин. Двое отцов. Но теперь их разделял целый континент.

Они спускались по лестнице, и их шаги гулким эхом отдавались от стен. Гамаш спрашивал себя, как двое таких людей смогли вырастить женщину, о которой ему рассказала Клара.

Скандальную, завистливую, ожесточенную, злую.

Но с другой стороны, то же самое Дайсоны думали о Кларе.

Вопросов было много.

Мадам Дайсон не сомневалась: ее дочь никогда бы не пошла в дом Клары Морроу. Во всяком случае, сознательно.

Может быть, Лилиан заманили туда? И она не знала, что едет в дом Клары? Но если так, то почему ее убили и почему именно там?