Глава одиннадцатая

– Честно вам скажу, вы худший следователь в истории, – проговорила Доминик.

– Я, по крайней мере, задавала вопросы, – отрезала Рут.

– Только потому, что мне не удалось вставить ни слова.

Мирна и Клара присоединились к двум другим женщинам в бистро и уселись напротив камина, горевшего больше для уюта, чем из необходимости.

– Она спросила у Андре Кастонге, какого размера у него член.

– Нет. Я спросила у него, какого размера член он сам. Это разные вещи.

Рут раздвинула большой и указательный пальцы, показывая расстояние дюйма в два.

Клара не смогла сдержать улыбку. Ей и самой нередко хотелось задать этот вопрос владельцам галерей.

Доминик покачала головой:

– Потом она задала вопрос другому…

– Франсуа Маруа? – спросила Клара.

Вообще-то, ей хотелось отправить к художникам Доминик и Рут, а с торговцами искусством поговорить самой, но пока она была не готова встречаться с Кастонге. Не готова после его звонка и ее разговора с Питером.

– Да, Франсуа Маруа. Она спросила, какой у него любимый цвет.

– Я думала, это будет полезно.

– И что, было полезно? – язвительно спросила Доминик.

– Не в той мере, в какой можно было ожидать, – признала Рут.

– Значит, несмотря на жесткий допрос, ни один из них не признался в убийстве Лилиан Дайсон? – спросила Мирна.

– Они держались на удивление хорошо, – сказала Доминик. – Хотя Кастонге и обмолвился, что его первой машиной был «гремлин».

– Ну разве он не психопат? – подхватила Рут.

– А как дела у вас двоих? – спросила Доминик, потянувшись за лимонадом.

– Даже не могу толком сказать, – ответила Мирна и зачерпнула горсть орешков кешью, почти опустошив вазочку. – Мне понравилось, как ты разоружила этого Нормана, когда он вспомнил Дени Фортена.

– Ты это о чем? – спросила Клара.

– Ну, когда ты сказала ему, что сама пригласила Фортена. Вообще-то, если подумать, это еще одна загадка. Что здесь делал Дени Фортен?

– Мне не хочется тебе об этом говорить, – промямлила Клара, – но я и в самом деле пригласила его.

– На кой черт ты это сделала, детка? – спросила Мирна. – После того, как он поступил с тобой?

– Если бы я отказывала от дома всем дилерам и галеристам, которые отказывали мне, то вчера здесь никого бы не было.

Не в первый раз Мирна удивлялась своей подруге, способной простить такие оскорбления. И получившей столько оскорблений. Мирна считала себя довольно сильной личностью, но сомневалась, что смогла бы долго протянуть на вине и сыре и в беспощадном мире искусства.

Интересно, кого еще простила и пригласила Клара из тех, кого не следовало бы?

Гамаш позвонил заранее и теперь смог занять парковочное место за галереей на рю Сен-Дени в Монреале. Место это было зарезервировано для персонала, но сегодня, в воскресенье, в половине шестого большинство уже разъехались по домам.

Он вышел из машины, огляделся. Сен-Дени была одной из шикарных улиц Монреаля. Но проулок за ней имел жалкий вид: повсюду на асфальте валялись использованные презервативы и пустые шприцы.

За величественным фасадом скрывалось убожество.

Гамаш запер машину и пошел к шикарной улице, спрашивая себя, какая Сен-Дени настоящая.

Стеклянная входная дверь галереи Фортена была заперта, и Гамаш пошарил взглядом в поисках звонка, но тут появился улыбающийся Дени Фортен и отпер дверь.

– Месье Гамаш! – Он обменялся рукопожатием со старшим инспектором. – Рад снова вас видеть.

– Mais, non, – возразил Гамаш, слегка поклонившись. – Это я рад вас видеть. Спасибо, что смогли принять меня так поздно.

– Это дало мне возможность закончить кое-какую работу. Вы же знаете, как это бывает. – Фортен запер дверь и жестом пригласил гостя вглубь галереи. – Мой кабинет наверху.

Гамаш двинулся за Фортеном. Прежде они встречались несколько раз, когда Фортен заезжал в Три Сосны, предполагая устроить персональную выставку Клары. Фортену, яркому и привлекательному, было, вероятно, лет сорок. В отлично скроенном пиджаке, отглаженной рубашке с открытым воротом и черных джинсах он выглядел стильным и элегантным.

Пока они поднимались по лестнице, Фортен с немалым увлечением рассказывал о некоторых картинах на стенах. Старший инспектор внимательно слушал, но не забывал оглядывать стены – не найдется ли где работы кисти Лилиан Дайсон. Стиль Лилиан был настолько уникален, что ее картина наверняка бросилась бы в глаза. Но хотя Гамаш и увидел несколько блестящих работ, картин Дайсон среди них не было.

– Café? – Фортен указал на кофемашину рядом со своим кабинетом.

– Non, merci.

– Может быть, пива? День выдался жаркий.

– Не откажусь, – сказал старший инспектор и удобно устроился в кресле.

Как только Фортен вышел за дверь, Гамаш наклонился над столом и просмотрел бумаги. Контракты с художниками. Макеты анонсов предстоящих выставок. Одна – знаменитого квебекского художника, другая – неизвестного Гамашу. Вероятно, какого-то многообещающего таланта.

Упоминаний Лилиан Дайсон или Клары Морроу его быстрый осмотр не выявил.

Заслышав мягкие шаги, Гамаш сел, и тут же в кабинет вошел Фортен.

– Прошу. – В руках галериста был поднос с двумя стаканами пива и сырной тарелкой. – У нас всегда есть запас вина, пива и сыра. Необходимая принадлежность профессии.

– Разве принадлежность вашей профессии не кисти и краски? – спросил Гамаш и взял запотевший стакан с холодным пивом.

– Ну, это для тех, кто занимается творчеством. А я всего лишь низменный предприниматель. Мост между талантом и деньгами.

– À votre santé.

Инспектор поднял стакан, Фортен сделал то же самое, и оба с удовольствием пригубили пиво.

– Творчество, – сказал Гамаш, поставив стакан и взяв кусочек пахучего «стилтона». – Но художники еще и эмоциональны, временами душевно неустойчивы.

– Художники? – спросил Фортен. – Вы это о ком?

Он рассмеялся. Смех у него был легкий и веселый. Гамаш не мог не улыбнуться в ответ. Трудно было не испытывать симпатии к этому человеку.

Гамаш знал, что обаяние – это тоже принадлежность профессии галериста. Фортен предлагал сыр и обаяние. Когда это ему было нужно.

– Я полагаю, – продолжил Фортен, – это зависит от того, с кем их сравнивать. Если сравнивать с бешеной гиеной или, скажем, с голодной коброй, то художник покажется невинным ягненком.

– Кажется, вы не очень любите художников.

– Вообще-то, я их люблю. Я их люблю, но самое главное, я их понимаю. Их эго, их страхи, их чувство незащищенности. Очень немногие художники чувствуют себя в своей тарелке среди других людей. Большинство предпочитают тихо работать в своих мастерских. Тот, кто сказал: «Ад – это другие люди», вероятно, был художником.

– Это сказал Сартр, – уточнил Гамаш. – Писатель.

– Я подозреваю, что, если вы поговорите с издателями, они вам то же самое скажут о писателях. В моем случае мы имеем дело с художником, который умеет на небольшом плоском холсте передать не только правду жизни, но и загадки, дух, глубину и противоречивые эмоции человеческого существа. И в то же время большинство из них ненавидят и страшатся других людей. Я это понимаю.

– Понимаете? Каким образом?

Повисла напряженная тишина. Дени Фортен, при всей его общительности, не любил неудобных вопросов. Он предпочитал играть в разговоре первую скрипку. Гамаш понял, что его собеседник привык к тому, что его слушают, что с ним соглашаются, что перед ним пресмыкаются. Он привык к тому, что его решения и заявления принимаются безоговорочно. Дени Фортен был влиятельным человеком в мире уязвимых людей.

– У меня есть теория, старший инспектор, – сказал Фортен, закидывая ногу на ногу и разглаживая джинсовую ткань. – Согласно этой теории, большинство профессий само нас выбирает. Мы можем привыкнуть к той или иной профессии, но по большей части карьера находит нас сама, потому что она отвечает нашим душевным потребностям. Я люблю искусство. Художник из меня никакой. Я это знаю, потому что пробовал. Я и в самом деле думал, что хочу быть художником, но несчастная моя неудача привела меня к тому, что отвечало моему внутреннему «я». Отыскивать другие таланты. Совпадение получилось идеальным. Я зарабатываю неплохие деньги, и меня окружает прекрасное искусство. И прекрасные художники. Я стал частью культуры творчества, но при этом избавлен от всех трудностей, связанных с процессом творчества.

– Я полагаю, ваш мир не совсем свободен от этих трудностей.

– Верно. Если я решаю продвигать художника, а выставка проваливается, то это может плохо сказаться на мне. Но тогда я принимаю меры, чтобы распространить слух, будто это означает лишь, что я человек смелый и готов рисковать. Что я в авангарде. Это приносит хорошие результаты.

– Но художник… – произнес Гамаш, намеренно не закончив фразу.

– Да, вы точно уловили суть. Художник тут страдающая сторона.

Гамаш посмотрел на Фортена, стараясь скрыть неприязнь. Как и улица, на которой располагалась его галерея, Фортен обладал привлекательной внешностью, за которой скрывалось грязное нутро. Он был беспринципным. Жил за счет талантов других людей. Разбогател за счет чужих талантов. Тогда как большинство художников перебивались с хлеба на воду и брали все риски на себя.

– Вы за них заступаетесь? – спросил Гамаш. – Пытаетесь защищать от критиков?

Фортен бросил на него удивленный и насмешливый взгляд:

– Они взрослые ребята, месье Гамаш. Они выслушивают похвалу, когда их хвалят, но должны слушать и критику, когда их критикуют. Относиться к художникам как к детям – дело неблагодарное.

– Может быть, не как к детям, – сказал Гамаш. – А как к уважаемым партнерам. Разве вы не станете защищать уважаемого партнера, если он подвергнется нападкам?

– У меня нет партнеров, – сказал Фортен. Он по-прежнему улыбался, но как-то неестественно. – Партнерство штука малоприятная. Вы, наверно, это знаете. Лучше не иметь никого нуждающегося в защите. Это лишает ваш взгляд объективности.

– Интересное суждение, – заметил Гамаш.

Он понял, что Фортен смотрел видео сражения на заброшенной фабрике. И теперь завуалированно намекнул на то, что там произошло. Фортен вместе со всем остальным миром видел поражение Гамаша – его неспособность защитить своих людей. Спасти их.

– Как вам известно, я не сумел защитить моих людей, – сказал Гамаш. – Но по крайней мере я пытался. А вы – нет?

Фортен явно не ожидал, что старший инспектор заговорит о том случае без экивоков. Это выбило его из колеи.

«А ты не так уж психологически устойчив, как прикидываешься, – подумал Гамаш. – Может быть, ты в большей степени художник, чем полагаешь».

– К счастью, люди не стреляют в моих художников, – сказал наконец Фортен.

– Ну, кроме стрельбы, есть и другие способы нападения. Способы сделать больно. Даже убить. Можно разрушить репутацию человека. Если поднапрячься, то можно убить их упорство, их желание, даже творческий импульс.

Фортен рассмеялся:

– Если художник так беззащитен, то ему нужно найти себе другое занятие. Или вообще не выходить за дверь. Выкинуть холсты и быстро запереть замок. Но у большинства художников громадное самомнение. Они жаждут похвал, признания. Вот в чем их проблема. Вот что делает их уязвимыми. Не их талант, а их эго.

– Но в любом случае вы признаете, что они уязвимы.

– Признаю. Я это уже сказал.

– И вы согласны с тем, что такая уязвимость делает некоторых художников боязливыми?

Фортен задумался, чувствуя ловушку, но не понимая, в чем она состоит. Потом кивнул.

– И что боязливый человек способен на неожиданные поступки?

– Пожалуй. О чем мы говорим? У меня закрадывается подозрение, что это не просто светская воскресная беседа. И вы, вероятно, не собираетесь покупать мои картины.

Гамаш отметил, что картины вдруг стали «его» – Фортена – картинами.

– Non, monsieur. Я вам сейчас скажу, если позволите.

Фортен взглянул на часы. Вся его светскость и обаяние исчезли.

– Меня интересует, почему вы были вчера у Клары Морроу.

Вопрос Гамаша, хотя и не ставший последней каплей, переполнившей чашу терпения Фортена, заставил галериста удивленно рассмеяться.

– Так вы здесь из-за этого? Не понимаю. Вроде я не нарушал никаких законов. И потом, Клара сама меня пригласила.

– Vraiment? Вашей фамилии не было в списке приглашенных.

– Знаю, что не было. Я, разумеется, слышал о вернисаже в музее и решил пойти посмотреть.

– Почему? Вы отвергли ее как художницу и расстались не слишком красиво. Что говорить, вы ее сильно унизили.

– Она вам об этом рассказала?

Гамаш молчал, глядя на Фортена.

– Конечно рассказала. Иначе откуда бы вам знать? Теперь я вспомнил. Вы ведь с ней друзья. Вы поэтому здесь? Чтобы угрожать мне?

– Разве я вам чем-то угрожаю? Думаю, вам никого не удастся в этом убедить. – Гамаш наклонил свой стакан с пивом в сторону все еще удивленного галериста.

– Есть много способов угрожать и без того, чтобы совать пистолет в лицо, – отрезал Фортен.

– Несомненно. Я сам только что вам об этом говорил. Есть разные формы насилия. Разные способы убийства, при котором тело остается живым. Но я приехал не для того, чтобы вам угрожать.

Неужели от него и в самом деле исходит угроза? Или сам Фортен чувствует себя настолько уязвимым, что простой разговор с полицейским воспринимает как нападки? Возможно, Фортен и не догадывается, что на самом деле он очень похож на тех художников, которых выставляет. И возможно, он живет в большем страхе, чем хочет в этом признаться.

– Я почти закончил и скоро оставлю вас разгребать остатки воскресных забот, – сказал Гамаш приятным голосом. – И все же, если вы решили, что искусство Клары не стоит вашего времени, то почему поехали на вернисаж?

Фортен глубоко вздохнул, задержал дыхание, не сводя глаз с Гамаша, и сделал протяжный выдох, насыщенный парами пива.

– Я поехал, потому что хотел извиниться перед ней.

Настала очередь Гамаша удивляться. Фортен не был похож на человека, который легко признает свои ошибки.

Галерист еще раз набрал в грудь воздуха. С ним явно произошла какая-то трансформация.

– Когда я был в Трех Соснах летом прошлого года, мы с Кларой сидели в бистро и нас обслуживал такой толстый человек. В общем, когда он ушел, я сказал про него глупые слова. Клара позднее припомнила мне это, и боюсь, ее слова настолько вывели меня из себя, что я вспылил. Отказался выставлять ее. Это был дурацкий поступок, и я тут же пожалел о том, что сделал. Но тогда было слишком поздно. Я уже объявил об отмене и не мог отказаться от своих слов.

Арман Гамаш смотрел на Дени Фортена, пытаясь понять, стоит ли ему верить. Впрочем, существовал простой способ подтвердить его историю. Всего лишь спросить у Клары.

– Значит, вы поехали на открытие извиниться перед Кларой? Но почему вдруг?

Фортен слегка покраснел и скосил глаза направо, в окно, за которым день клонился к вечеру. Люди начинали собираться на уличных террасах на Сен-Дени, чтобы выпить пива или мартини, вина или сангрии. Насладиться первым по-настоящему теплым летним днем.

Но внутри тихой галереи атмосфера не была ни теплой, ни солнечной.

– Я знал, что она добьется успеха. Я предложил ей тогда персональную выставку, потому что она ни на кого не похожа как художник. Вы видели ее картины?

Фортен наклонился к Гамашу. Он отринул собственную тревогу, настороженность, пришел чуть ли не в восторженное состояние. Был возбужден. Напитывался энергией, говоря о замечательных произведениях искусства.

Гамаш понял, что перед ним человек, который по-настоящему любит живопись. Да, он бизнесмен, может быть, корыстолюбив. Может быть, он самодовольный эгоист.

Но он знает и любит высокое искусство. Искусство Клары.

А искусство Лилиан Дайсон?

– Да, я видел ее картины, – сказал Гамаш. – И я согласен. Она необыкновенная.

Фортен принялся со страстью расписывать достоинства портретов Клары. Все нюансы, вплоть до применения маленьких штрихов в более длинных, текучих мазках кисти. Гамаш был очарован этой речью. И несмотря на свои чувства, наслаждался обществом Фортена.

Но он пришел не для того, чтобы обсуждать искусство Клары.

– Насколько я помню, вы назвали Габри проклятым гомосеком.

Эти слова произвели желаемый эффект. Они были не просто шокирующими, но отвратительными, позорными. В особенности если учесть, о чем только что говорил Фортен. О свете, милосердии и надежде, которые создает Клара.

– Да, назвал, – признался Фортен. – Я говорю такие слова довольно часто. Вернее, говорил довольно часто. Теперь я этого не делаю.

– Но почему вы их вообще произнесли?

– Это связано с тем, что вы ранее сказали о разных способах убийства. Многие из моих художников геи. Когда я знакомлюсь с новым художником и вижу, что он гей, я часто указываю ему на кого-нибудь и произношу те слова, которые только что произнесли вы. Это выбивает их из равновесия. Позволяет держать их в страхе, на коротком поводке. Это способ затрахать мозги. И если они не пытаются возражать, я знаю, что они у меня в кармане.

– А они возражают?

– Возражают? Клара была первой. Уже по одному этому я должен был понять, что она особенная. Художник с голосом, своим видением мира и твердым характером. Но твердый характер бывает неудобен. Я предпочитаю, когда они гибкие.

– И поэтому вы отвергли ее и попытались испортить ей репутацию.

– Ничего из этого не получилось, – печально улыбнулся Фортен. – Ее нашел музей. Я поехал туда извиниться. Я понимал, что очень скоро она будет человеком влиятельным, авторитетным.

– То есть вами двигал разумный эгоизм? – спросил Гамаш.

– Лучше, чем ничего, – сказал Фортен.

– Что произошло, когда вы приехали?

– Я приехал туда рано, и первым человеком, кого я встретил, был тот самый гей, которого я оскорбил.

– Габри.

– Верно. Я понял, что должен извиниться и перед ним. И вот я сначала извинился перед ним. Настоящий праздник покаяния.

Гамаш снова улыбнулся. Фортен казался искренним. И все это можно было проверить. В самом деле, проверить это было так легко, что вряд ли было ложью. Дени Фортен действительно поехал на вернисаж без приглашения, чтобы извиниться.

– Потом вы подошли к Кларе. И что сказала она?

– Вообще-то, она первая подошла ко мне. Я думаю, она слышала, как я извинялся перед Габри. Мы разговорились, и я сказал ей, что сожалею о своем поступке. Поздравил с великолепной выставкой. Сказал, что мне хотелось бы, чтобы эта выставка состоялась в моей галерее, но для нее музей лучше. Она очень мило мне отвечала.

В голосе Фортена прозвучало облегчение, даже удивление.

– Она пригласила меня к себе домой на вечеринку. Вообще-то, у меня были планы на обед, но я не мог ответить отказом. Поэтому я улизнул, чтобы отменить встречу с друзьями, и вместо этого поехал на барбекю.

– Сколько вы там пробыли?

– Честно? Недолго. Путь туда-сюда неблизкий. Поговорил с некоторыми коллегами, отклонил предложения нескольких средненьких художников…

Интересно, подумал Гамаш, включает ли это определение Нормана и Полетт? Скорее всего – да.

– …поболтал с Кларой и Питером, чтобы они знали, что я приезжал. А потом уехал.

– А с Андре Кастонге и Франсуа Маруа вы говорили?

– Да, с обоими. Галерея Кастонге здесь неподалеку, если он вам нужен.

– Я с ним уже говорил. Он все еще в Трех Соснах. Как и месье Маруа.

– Правда? Интересно почему? – удивился Фортен.

Гамаш сунул руку в карман и вытащил жетон. Держа прозрачный пакетик перед собой, он спросил:

– Вы когда-нибудь видели такие прежде?

– Серебряный доллар?

– Посмотрите, пожалуйста, внимательнее.

– Вы позволите?

Фортен протянул руку, и Гамаш отдал ему пакетик.

– Легкий. – Фортен осмотрел жетон с одной стороны, с другой и вернул старшему инспектору. – Прошу прощения, но я понятия не имею, что это такое. – Он пристально посмотрел на Гамаша. – Мне кажется, я проявил достаточно терпения. Может быть, теперь вы объясните, к чему все эти вопросы.

– Вам знакома женщина по имени Лилиан Дайсон?

Фортен задумался, потом отрицательно покачал головой:

– А что, я должен ее знать? Она художник?

– У меня есть ее фотография. Не могли бы вы посмотреть?

– Пожалуйста.

Фортен взял фотографию, не сводя с Гамаша встревоженного взгляда, потом опустил глаза на снимок. Наморщил лоб.

– Похоже, она…

Гамаш не стал завершать начатое Фортеном предложение. Что он собирался сказать? «Похоже, она мне знакома»? Или «мертва»?

– Спит. Она спит?

– Вы ее знаете?

– Возможно, видел на каких-то вернисажах, но я вижу столько разных людей.

– А на выставке Клары вы ее видели?

Фортен медленно покачал головой:

– На вернисаже я ее не видел. Но время было раннее, и народ еще не успел собраться.

– А на барбекю?

– Когда я приехал, было уже темно, так что я мог ее и не заметить.

– Она там точно была, – сказал Гамаш, пряча жетон в карман. – Ее там убили.

У Фортена отвисла челюсть.

– Кого-то убили на той вечеринке? Где? Как?

– Вы когда-нибудь видели ее картины, месье Фортен?

– Этой женщины? – спросил Фортен, кивая на фотографию, которая теперь лежала на столе между ними. – Никогда. Ни ее, ни ее работ я никогда не видел. Во всяком случае, мне об этом неизвестно.

И тут в голову Гамашу пришел еще один вопрос.

– Предположим, она выдающаяся художница. В каком качестве она была бы ценнее для галереи – живой или мертвой?

– Это неприятный вопрос, старший инспектор. – Но Фортен все же обдумал его. – Живой она могла бы написать новые полотна для продажи через галерею. И предположительно, они стоили бы все дороже и дороже. Но мертвая?

– Oui?

– Если бы она была действительно хороша? Тогда чем меньше картин, тем лучше. Тут бы каждый стал тянуть одеяло на себя, и цены…

Фортен устремил взгляд в потолок.

Гамаш получил ответ. Вот только правильный ли вопрос он задал?