На товарном дворе железнодорожной станции Новороссийск, куда ночью были поданы платформы с танками, заканчивалась подготовка эшелона к отправке. Солдаты тщательно укрывали брезентом стальные махины. Железнодорожники в последний раз проверяли буксы и сцепку. В голове эшелона стоял под парами мощный паровоз, за ним виднелся пассажирский вагон для свободных от караула офицерских смен. Еще дальше, в хвосте длинной цепи платформ, тоже неутомимо выбрасывал в небо белые облачка маленький паровоз-толкач.

Начальник литерного эшелона капитан Мезенцев медленно шел вдоль платформ, придирчиво и горделиво вглядываясь в укутанные брезентом громады. Он остановился возле пассажирского вагона, взглянул на часы. Помедлил немного и зычно крикнул:

– Господа офицеры! По местам!

Похожие в своих черных одеждах на монахов, дроздовские часовые полезли каждый на свою платформу, вытянулись там по стойке «смирно». Те, кто сопровождал Мезенцева, поднялись в классный вагон. Мезенцев снял фуражку и, осознавая важность момента, выдохнув негромко: «Ну, с Богом!», торжественно взмахнул ею.

Послышались протяжные гудки паровозов. Часовые на платформах мелко крестились. Разом лязгнули буфера, заскрипели колеса – эшелон сдвинулся с места и, медленно, тяжело набирая скорость, грузно поплыл по рельсам.

Капитан Мезенцев вскочил на подножку классного вагона и снова бросил взгляд на часы: было ровно десять часов утра.

В ту же минуту новороссийские телеграфисты передали эту новость по всему маршруту следования литерного эшелона.

Вся дорога – от Новороссийска до Харькова – ждала этого сигнала. Тотчас после него на станции и полустанки, покинув казармы, прибыли роты охраны. Патрульные устанавливали на рельсы дрезины и отправлялись – в который раз! – проверять исправность путей…

Сообщение о выходе литерного из Новороссийска было принято в Харькове, в ставке командующего Добровольческой армией.

Адъютант его превосходительства Кольцов с десяти часов утра ни на секунду не позволил себе отлучиться из аппаратной. Едва только последний сантиметр ленты вышел из буквопечатающего аппарата, как он немедленно отправился наверх. Тщательно оглядев себя с ног до головы в зеркале и оправив френч, вошел в кабинет командующего.

– Ваше превосходительство, экстренное сообщение! В десять ноль-ноль – точно по намеченному графику – литерный эшелон вышел из Новороссийска! – четко доложил он.

Ковалевский оторвался от дел, довольно улыбнулся и удовлетворенно сказал:

– Отлично, Павел Андреевич!.. И вот о чем я вас буду просить. Лично проследите за продвижением этого эшелона. Это чрезвычайно важно. Время от времени докладывайте мне.

Кольцов щелкнул шпорами – шпоры длинно прозвенели малиновым звоном.

– Слушаюсь, Владимир Зенонович! – И вышел. Он сел за свой стол и уже ни на чем другом не мог сосредоточиться. Мысленно он видел этот эшелон с английскими танками, находившийся тридцать минут, нет, уже сорок минут в пути.

«На сорок минут ближе к Москве! – тяжело думалось Кольцову. – Неужели это неотвратимо? Неужели Красильников с друзьями не остановят? Конечно, Ковалевский преувеличивает значение этих танков для победы. Но они, действительно, многое могут решить… Многое! Что я могу сделать? Что?..»

Ожидание часто похоже на бессилие: та же растерянность, та же безысходность… И чем больше проходило времени, тем сильнее в душе Кольцова нарастала тревога, в голову лезли разные – то опасливые, то подозрительные, то сумасбродные – мысли.

«Так вот в детстве бывало: на дерево взберешься, сидишь на какой-нибудь не очень крепкой ветке и дрожишь, что упадешь. И вниз спуститься не можешь, боишься! – судил о своем настроении Кольцов. – В сущности, любое чувство – деспот. Но самое деспотичное – тревога. Чего я боюсь? Больше всего неизвестности… Где-то в степи, на перегоне между Новороссийском и станцией Верхне-Баканская, Красильников с товарищами, может быть, идут на смерть. И я ничем, ничем не могу им помочь! Действительно, как в детстве на ветке – сидишь и беспомощно ждешь, когда треснет под тобою сук и ты полетишь на землю… Но Ковалевский спокоен, и Микки спокоен. Спокойны все в штабе… Уверены? Беспечны?.. Нет, не это… Просто для них эти танки, все это – дело неживое. А для меня – кровное».

Время шло медленно-медленно, оно дробилось на какие-то бесконечные, чересчур удлиненные мгновения.

«Где же сейчас эшелон? Постой… наверное, у станции Гайдук. У меня же отмечено: до станции Гайдук – пятьдесят минут… – не в силах унять волнение, прикидывал Кольцов. – Гайдук… потом Тоннельная… и Верхне-Баканская… Где-то там поезд медленно и верно приближается к своей гибели. Но и после того, как махина превратится в искореженные кучи железа, мне еще долго терзаться в неведении… А пока… пока десять часов пятьдесят минут! Эшелон вот-вот прибудет на станцию Гайдук».

Кольцов встал и, стараясь, умерить свое нетерпение, медленно направился в аппаратную. Там, в деловой, многоголосой сумятице, в судорожном перестуке телеграфных аппаратов, возле напряженных и нервных рук телеграфистов, легче было ждать вестей…

Два мощных паровоза неутомимо тянули тяжелый состав по узкой полоске равнины. Она была черна – ее давно иссушили северо-восточные ветры, которые в этой местности звали бора, и выжгло беспощадное солнце. На этой черноте как лужи белели пятна цементной пыли, задутой сюда с ближайших цементных заводов.

Равнина прямо с разгона упиралась в горы, которые высились в голубом и зыбком мареве. Там, куда под всеми парами мчался поезд, они напоминали давно покинутую людьми крепость с полуразрушенными дозорными башнями и острыми зубцами обветшалых, но еще крепких бойниц.

…Горы подступали все ближе. И вот уже, замедлив ход и натужно пыхтя, поезд стал втягиваться в узкий коридор среди скалистых гребней, поросших одинокими, скрюченными деревьями и кустарниками. Ветер усилился, холодный и кинжальный, он бил в лицо часовым, стоявшим на платформах, и те зябко кутались в воротники своих черных шинелей.

Кольцов находился все в том же неотступно-напряженном состоянии, следя за каждым движением людей в аппаратной, когда наконец телеграфист протянул ему ленту.

– Ваше благородие, литерный проследовал станцию Гайдук!

Кольцов, читая, протянул ленту между пальцами.

– Следующая Тоннельная?

– Так точно, ваше благородие. Она самая, Тоннельная, потом Верхне-Баканская, потом…

– У вас карты какие-нибудь есть?

– Так точно. Какая нужна?

– Северо-Кавказская и Донецкая дороги!

Телеграфист тотчас отошел к шкафу и, порывшись в нем, выложил перед Кольцовым две карты.

– Вот, пожалуйте! – поспешил доложить он. – Это – Северо-Кавказская. Вот она – Тоннельная!

Кольцов склонился к карте и, уставившись в нее долгим взглядом, сидел молча и неподвижно, перебирая в уме события последних часов.

Гайдук… Тоннельная… Верхне-Баканская… Через черные кружки на карте протянулась короткая и извилистая красная нитка.

– Тут, ваше благородие, такая дорога, не приведи Господи. Горы… Подъемы… Спуски…

– Взгляните, ничего не передали? – вернул телеграфиста к его делу Кольцов.

– Минутку! – Телеграфист шагнул к аппарату и вскоре вернулся с пучком ленты. – Все в порядке, ваше благородие! Проследовали Тоннельную!

После этого, поняв, что ему нечего делать у телеграфистов и на судьбу поезда отсюда он никак не может повлиять, что в приемной у него, наверное, скопилось много дел, Кольцов покинул аппаратную. Медленно расхаживая по приемной, он мысленно представлял, как это будет, если произойдет крушение… Дорого бы он, ох как дорого бы заплатил, чтобы увидеть все это наяву…

Настенные часы показывали без четверти двенадцать. Это давным-давно должно было случиться. Нет, это уже случилось, иной мысли Кольцов не допускал.

– Скоро должно поступить сообщение с Верхне-Баканской, – устало сказал он Микки. – Сходите в аппаратную.

Когда Микки вышел, Кольцов достал из кармана портсигар и нервно закурил. На лбу его блестели студеные бисеринки пота. И опять новое волнение: Микки слишком долго не возвращается из аппаратной, что бы это значило? Наконец Кольцов услышал его шаги.

– Ну что там?

После паузы, которая Кольцову показалась бесконечной, Микки ответил:

– Сообщений еще не поступало, Павел Андреевич.

В четверть первого Кольцов не выдержал и сам заспешил и аппаратную. Пошел для того, чтобы самому услышать, что о литерном – никаких сообщений.

В аппаратной все так же бесстрастно стучали буквопечатающие аппараты, ползли ленты с новостями… Увидев Кольцова, телеграфист привстал из-за стола, обеспокоенно пожал ллечами.

– Все еще никаких сообщений, господин капитан!

– Странно!

Час дня… два часа… Казалось, время утяжелилось… Несколько раз в аппаратную ходил Кольцов. Ходил Микки. Но все было по-прежнему неопределенно, неясно.

– Не могло что-либо случиться, Павел Андреевич? – с тревогой спросил Микки.

– Ну что вы, Микки! Там же кругом охрана! Не арбузы везут!..

– Но почему же в таком случае… – заикнулся Микки, обычно ни о чем серьезно не беспокоившийся.

– Вероятно, где-то на линии повреждена связь, – с серьезнейшим видом высказал предположение Кольцов.

– Вы так думаете?

– Уверен.

Но и в три часа дня сообщений о литерном все еще не было. Кольцов, которому полагалось встревожиться, доложил об этом Ковалевскому.

Командующий, хмурясь, затеял игру с пенсне.

– Что же могло случиться? – нервно вслух размышлял он. И, явно расстроенный неизвестностью, горестно взглянул на Кольцова. Кольцов стоял у стола командующего, всем своим видом говоря, что готов выполнить любое его приказание, но ответить на этот вопрос он не в силах.

Ковалевский пожевал губами и, уже по-настоящему тревожась, попросил:

– Прикажите начальнику связи немедленно связаться со всеми станциями перегона, по которым должен следовать литерный. Пусть, черт их дери, узнают наконец, в чем там дело?..

Кольцов хотел уйти, но дверь распахнулась и в кабинет вошел Щукин. Не взглянув на Кольцова, доложил:

– Ваше превосходительство, на перегоне Тоннельная – Верхне-Баканская была произведена попытка взорвать литерный. Один из покушавшихся убит…

Кольцова шатнуло. Если бы Ковалевский или же Щукин в это время посмотрели на него, они бы заметили, какое отчаяние на мгновение овладело им. «Была произведена попытка…» Значит, литерный не взорван… «Один из покушавшихся убит…» Кто? Красильников? Кособродов? Николай?

– Личность убитого пока не установлена, – глухо, как из-за стены, доносились до Кольцова размеренные слова Щукина.

– Что с поездом? – почти выкрикнул Ковалевский.

– Все в порядке, ваше превосходительство. Проследовал Екатеринодар. Движется на Ростов.

Кольцов тихо вышел из кабинета, сел за свой стол.

– Вы слышали, Павел Андреевич? – спросил Микки.

– Да-да… Я очень рад, Микки!

– Я тоже, Павел Андреевич!..

День тянулся бесконечно долго. Все, что делал потом Кольцов, он делал как во сне. Отвечал на какие-то телефонные звонки. Приносил и уносил какие-то телеграммы. С кем-то разговаривал. Кажется, улыбался. И думал, думал. Ах, почему он кому-то передоверил такое важное дело?! А что теперь? Теперь – все! Теперь уже никакая сила не остановит этот чертов эшелон, эшелон смерти…

– Капитан!.. Павел Андреевич! Командующий просит вас зайти! – тихо сказал Микки.

– Изволили звать, ваше превосходительство? – спросил Кольцов, устало переступая порог кабинета командующего.

– Павел Андреевич! – сказал Ковалевский бодрым голосом и протянул ему несколько срочных бумаг. – Отдайте зашифровать и отправить!.. Вот эту депешу генералу Кутепову, его корпус продвигается на Курск, Орел…

– Выходит, еще неделя-другая, и Орел будет наш, Владимир Зенонович?

– Ну, у Орла когти крепкие, так с ходу их не обрубишь! Но… – Ковалевский помедлил немного и затем с легкой тревогой спросил: – Как с литерным?

– Проследовал Батайск, Владимир Зенонович.

– Отлично, значит, к утру будет у нас, – щелкнул пальцами Ковалевский.

Кольцов потускнел – нервы! Он устал скрывать свои чувства. Это не ускользнуло от внимания командующего.

– Что, капитан, устали? – сочувственно спросил он и затем ободряюще добавил: – Потерпите немного, отдохнем в первопрестольной… И вот что, голубчик: сварите-ка глинтвейна, нервы отпустить. Нам еще долго тут мучиться.

Так было заведено в штабе: адъютант уходил отдыхать после того, как командующий покидал кабинет и отправлялся в свои покои. Не по возрасту неугомонный Ковалевский в этот вечер, судя по всему, не собирался ложиться спать.

Согласно директиве Деникина, 12 сентября началось новое наступление на Москву. В директиве оно называлось решительным и последним. Войска Добровольческой армии двигались по направлению к Курску, встречая отчаянное сопротивление красных. Ковалевский ожидал сопротивления, у красных было время для организации обороны. Но он не предполагал, что сопротивление их будет столь упорным. Задача перед Ковалевским была поставлена трудная: сломить противодействие противника, сделать все для того, чтобы так тщательно подготовленное наступление с первых дней не захлебнулось. В эти первые дни во многом решался исход всей операции. Понимая это, Ковалевский неустанно следил за продвижением войск, стараясь, однако, не отвлекать штабы лишней своей опекой. И все же, едва где-то происходила заминка, он спешил скорее перебросить туда подкрепления – сейчас он уже не придерживал резервов.

Полученные от союзников танки генерал Ковалевский считал своим главным, способным решить все резервом, который он собирался пустить в действие в самый ответственный момент – когда выдохшимся и уставшим войскам понадобится допинг, когда они выйдут к Туле – арсеналу России и последней крепости перед Москвой.

Кольцов отпустил до утра Микки и теперь неторопливо, но нервно вышагивал по приемной, мысленно снова и снова возвращаясь к литерному. Он понимал, что литерный вышел уже на ту прямую, где, казалось, никакая сила не сможет его остановить. В три утра, согласно графику, литерный будет в Харькове. И тогда не останется ни одного шанса как-нибудь повлиять на дальнейшие события.

– Литерный проследовал графиком…

Кольцов стоял у карты.

– Ваше благородие!

Кольцов медленно повернул голову. Глаза его какое-то время рассеянно и слепо блуждали по приемной. И наконец взгляд Кольцова наткнулся на стоявшего возле него запыхавшегося телеграфиста с пучком ленты в руках.

– Ваше благородие! Литерный проследовал графиком Матвеев Курган! – восторженно проговорил телеграфист, удивляясь странной понурости адъютанта его превосходительства.

– А-а, это ты! – вспомнил Кольцов и переспросил: – Говоришь, проследовал Матвеев Курган?

– Так точно, проследовал! Так что приближается… – сбавляя тон, словно извиняясь, продолжал телеграфист.

– Это хорошо, – Кольцов похлопал его по плечу, твердо добавил: – Это очень хорошо, что приближается!

– Так точно! Извелись, гляжу, совсем с лица спали… – с отчаянной откровенностью пожалел Кольцова телеграфист и двинулся к выходу.

Кольцов, грустно улыбнувшись ему вслед, остался стоять посредине приемной, в голове его ворочались мысли одна тяжелее другой.

Можно попытаться самому уничтожить эшелон, хотя шансы и ничтожные. И все же они пока имеются… пока… Но есть ли у него право оставить штаб сейчас, когда началось наступление, когда любая информация отсюда может принести огромную пользу?.. Посоветоваться бы сейчас с Лацисом, Фроловым. Что сказали бы они? Но разведчику всегда не с кем советоваться.

А литерный уже проследовал Матвеев Курган. Еще несколько часов – и уже будет поздно и бессмысленно что-либо предпринимать… Что толку, если он останется в штабе, а Добрармия возьмет Москву? Какой будет смысл в его пребывании здесь?.. В приемной зазвонил телефон. Кольцов не поднял трубку, он быстро пересек приемную и скрылся за большой дверью, ведущей в жилые апартаменты.

У себя в комнате он зажег свечу, стал быстро перебирать бумаги. Вот он поднес одну к пламени свечи, и она тотчас полыхнула.

Итак, один только выход – он уходит. Уходит, чтобы никогда больше сюда не вернуться, чтобы навсегда снять чуждую ему белогвардейскую форму. Впрочем, быть может, форма ему еще сослужит последнюю службу…

Пламя свечи жадно пожирало один листок за другим. И этим маленьким костром Кольцов как бы подводил черту под нынешней своей жизнью.

Нет, он не торопился, но и не медлил, прежде чем поднести к огню очередной лист. Черты его лица сохраняли обычное выражение спокойной, даже несколько самоуверенной сосредоточенности. Лишь зыбкие и пестрые отсветы пламени ложились на его лицо, будто непосредственные отражения тех мыслей, которыми он был сейчас поглощен. Он еще сам не знал толком, что предпримет. Никакого плана у него не было. Но и сидеть здесь и ждать он не мог. Не имел права – он обязан попытаться что-то сделать. Должен исчерпать все попытки.

Когда рассыпался пеплом последний лист, Кольцов забросил папку подальше на шкаф. И, погасив свечу, вынул из ящика стола два пистолета. Проверил их и сунул в карманы. Потом положил перед собой лист бумаги, взялся за ручку.

Перед последним словом он затем написал: «Ваш…» Свернув письмо, посмотрел на часы и громко позвал:

– Юра!

Когда Юра вошел, Кольцов при нем запечатал письмо и тяжело поднялся от стола.

– Оденься! – сказал он. – Пойдешь с этим письмом на Николаевскую, двадцать четыре, квартира пять… Запомнил?

– Сейчас? – удивленно спросил Юра, со сна поглаживая озябшие плечи.

– Да! Передашь его Наташе… ты ее знаешь… И постарайся, чтобы письмо не попало в чужие руки! – тихо попросил Кольцов.

– Я быстро, Павел Андреевич! – Почувствовав напряженную необычайность происходящего, Юра с готовностью бросился к двери.

– Постой! Будет лучше, Юра, если ты останешься со Старцевыми. Не вернешься сюда. Им можно доверять, как родным. – Было в голосе Кольцова что-то такое, чего не слышал Юра прежде. – Ладно… иди… – чуть дрогнувшим голосом сказал Павел и добавил тверже и суше: – Я потом тебе… потом все скажу!..