Глава восемнадцатая
Жизнь в штабе Добровольческой армии была на удивление размеренной, даже спокойной. Лишь здесь, в аппаратной, чувствовался нервный и напряженный ритм. Телеграфные аппараты бесстрастно сообщали о падении городов, о смерти военачальников, о предательствах и подвигах.
Стоя возле телеграфиста, Ковалевский нетерпеливо ждал. И смотрел на узкую ленту, которая ползла и ползла из аппарата.
Наконец усталый телеграфист поднял на Ковалевского красные от бессонницы глаза:
– Генерал Бредов у провода, ваше превосходительство.
Командующий взял ленту, начал медленно ее читать: «На Киевском направлении встречаю сильное сопротивление противника. Несу большие потери. Прошу разрешить перегруппировку. Надеюсь на пополнение. Бредов».
Дочитав до конца, Ковалевский на минуту задумался, затем сухо продиктовал:
– Генералу Бредову.
Забегали по клавишам аппарата пальцы телеграфиста.
– Перегруппировку разрешаю… – Замолк на мгновение.
Телеграфист тоже застыл, ожидая.
Видимо, и там, на другом конце провода, напряженно ждали, что ответит командующий. Пополнение было Бредову крайне необходимо. Ковалевский это хорошо знал. Он вздохнул, продолжил:
– …На пополнение пока не рассчитывайте… – и пошел из аппаратной.
Двигаясь между столами шифровальщиков, Ковалевский бормотал себе под нос: – «Пополнение»… «Пополнение»… Всем нужно пополнение… – Однако для себя он уже решил, что усилит корпус Бредова резервной дивизией генерала Рождественского, 51-м Дунайским полком и двумя отдельными пластунскими батальонами. Кроме того, он просил у Деникина перебросить на помощь Бредову тяжелый гаубичный полк, который уже вышел и сейчас находится на марше. Но обещать Бредову все это заранее он не стал – генерал перестанет рассчитывать на свои силы и будет ждать пополнения. А Ковалевскому было сейчас крайне необходимо, чтобы большевики каждодневно испытывали на себе неумолимую мощь Добровольческой армии.
Пройдя по коридорам, Ковалевский вошел в свою приемную. Увидев Кольцова, перевел взгляд на угрюмого, притихшего Юру, спросил:
– Что, лейб-гвардия, нос повесил? А?
– Н-нет… Ничего… – Мальчик не был настроен на разговор.
– У меня тоже на душе… не очень, – понимающе сказал генерал, не стесняясь своей беспомощности. – Бывает.
Кольцов поднял на Ковалевского глаза:
– Ваше превосходительство, в городе видел афишу. Заезжая труппа оперу дает. Может, распорядиться?
Ковалевский помедлил:
– А что, пожалуй… Сколько времени не удавалось. – И, оживившись, добавил: – И мрачного Юрия с собой возьмем.
– Слушаюсь! – Кольцов взялся за телефонную трубку, чтобы предупредить градоначальника: губернаторскую ложу сегодня не занимать.
– И вот что, Павел Андреевич! – вспомнил Ковалевский. – Пригласите от моего имени Татьяну Николаевну. Полковник Щукин все еще не вернулся – что ей в одиночестве дома сидеть!
– Непременно, Владимир Зенонович! – ответил Кольцов.
Командующий прошел к себе в кабинет, а Павел, по забывчивости держа руку на телефонной трубке, задумался. Только что он испытал радость при мысли, что сейчас услышит Танин голос, а позже и увидит ее. И тут же на смену радости пришло сомнение: имеет ли он право на эту любовь? На любовь, у которой нет и не может быть будущего.
После той первой встречи в приемной он почувствовал влечение к этой своеобразной девушке. Дважды он мимолетно видел ее, и оба раза чувство тревоги одолевало его: происходило что-то ненужное ему, способное помешать его делу. Он понимал это. Но и выбросить Таню из своего сердца, не думать о ней он уже не мог. Она жила в нем, рождая попеременно то чувство радости, то острое недовольство собой и тягостную тревогу.
* * *
…В зале медленно пригасал свет, на ряды зрителей волнами – одна другой темнее – наплывала полутьма, высветился занавес, забился в углы залы осторожный шепот опоздавших.
В губернаторской ложе в первом ряду усаживались Ковалевский, Таня и Юра. Сзади с видом добровольного пажа встал Кольцов.
Таня подняла на него глаза, обмахнулась веером, словно отгоняя от себя любопытные взгляды, устремленные на нее из офицерских рядов, и слабо приказала:
– Садитесь же!
– Благодарю, – с мягкой улыбкой ответил Кольцов и присел рядом с Таней во втором ряду.
Таня горделиво обвела взглядом ряды: наверно, ей сейчас многие завидуют, перешептываются. Еще бы, рядом с ней такой блестящий офицер, о чьих подвигах знает весь город, – Адъютант Его Превосходительства!
– Это чудесно, что вы вытащили всех в оперу, – глядя на Павла восторженными глазами, сказала Таня. Благодарная улыбка мягко осветила ее лицо. Таня помолчала немного, потом склонилась к уху Павла, обдав его легким запахом духов: – Помнится, я приглашала вас в гости. Однако вы почему-то пренебрегли моим приглашением.
– Я бы с радостью… Но, честное слово, дела не позволяли, – попытался оправдаться Кольцов.
– Словом, так. Если вы не будете у нас в пятницу, я сочту, что вы не хотите меня видеть, и обижусь.
В темноте зала голоса их перемешивались, переплетались, и Тане впервые в жизни было так странно и так хорошо.
– Право, это будет несправедливо, – со значением произнес Кольцов.
– И все-таки я обижусь, – твердо сказала Таня.
Звучала порывистая, стремительная увертюра «Кармен». И Юра, сидя рядом с Ковалевским, с любопытством рассматривал маэстро во фраке, который, подпрыгивая, взмахивал дирижерской палочкой, и правое плечо у него дергалось, словно от нервного тика. Юре казалось, что дирижер здесь лишний, что он мешает музыке, заставляя слушателей смотреть на себя, а не отдаваться ее властному течению.
И вдруг по рядам прошелестел удивленный шепоток – это в губернаторскую ложу вошел дежурный офицер, склонился к Кольцову и попросил его подойти к телефону. Лорнеты поплыли следом за Кольцовым – видимо, случилось что-то чрезвычайное. Кольцов поднялся и извинился перед Таней.
– Теперь вы сами можете убедиться в том, что я вам сказал правду, – уходя, успел шепнуть Тане Кольцов.
У телефона был Микки.
– Павел Андреевич? – спросил он. – Из ставки главнокомандующего прибыл нарочный. Срочный пакет лично его превосходительству.
– Сейчас приеду! – сказал Кольцов и спустился вниз к подъезду.
Через полчаса он был уже в штабе.
Навстречу ему поднялся офицер в кожаной куртке и в кавалерийских подшитых кожей галифе, хранящих следы пыльной дороги. Браво щелкнув каблуками с той особой молодцеватостью, которая свойственна лишь представителям ставки, офицер представился:
– Для поручений при ставке поручик Петров… Весьма срочно! Вскрыть лично командующему. От Антона Ивановича Деникина.
– Хорошо, давайте ордер. – Кольцов принял пакет и расписался в ордере.
– Прошу вас, капитан, немедленно доложить, – ни на йоту не отклонялся от данной ему инструкции поручик.
– Конечно, конечно, поручик, – уверил его Кольцов, бережно держа пакет в руках, и как бы между прочим спросил: – Кстати, где вы будете отдыхать?
– Благодарю, – растроганно ответил поручик. – Я сейчас же возвращаюсь. Честь имею.
– Счастливого пути!
Кольцов прошел в кабинет командующего и хотел было положить пакет в папку. Но задержал в руках. Внимательно осмотрел.
Шнур, которым был прошит пакет, цепко держала сургучная печать с двуглавым орлом. «Должно быть, важное донесение, – подумал Кольцов, – упустить такое нельзя».
Дерзкий огонек забился в глазах Кольцова. Он посмотрел на дверь, ведущую в приемную, и с пакетом в руках скрылся в личных покоях командующего.
В гостиной на тумбочке, где Ковалевский всегда делал для себя глинтвейн, он нашел спиртовку, зажег ее. Несколько раз пронес печать над пламенем и, когда сургуч стал мягким, осторожно потянул за шнур. Шнур разрезал двуглавого орла пополам. После этого Кольцов слегка расшнуровал пакет и извлек из него бумагу.
Но тут вдали проскрипела дверь.
– Павел Андреевич! – позвал Микки.
– Я здесь! – откликнулся Кольцов и спрятал распечатанный пакет в ящик стола, затем поставил на спиртовку высокий медный кувшинчик, открыл бутылку вина, вылил его в кувшинчик. За этим занятием и застал его Микки.
– Выпьете глинтвейна? – спокойно спросил Кольцов.
– Предпочитаю коньяк, но… за неимением гербовой, как говорится, пишут и на простой.
Кольцов приветливо улыбнулся:
– Садитесь!
– Не могу, Павел Андреевич, мало ли кому взбредет позвонить, – отказался Микки, польщенный предложением Кольцова.
Кольцов сочувственно кивнул. Его тревожил легкий запах разогретого сургуча, оставшийся в комнате. К счастью, Микки, как всегда, был отвлечен и возбужден.
В это время и вправду вдали раздался требовательный звонок, и Микки торопливо выбежал из гостиной в кабинет, схватил трубку на столе командующего.
– Да, это я… Слушай, что там вчера было, в «Буффе»?.. Да… Ну а Рябушинский?.. – Микки уселся в кресло командующего, судя по всему, настроился на длинный разговор.
Кольцов осторожно развернул бумагу, извлеченную из пакета, прочитал:
«Совершенно секретно!
Командующему Добровольческой армией Его Превосходительству генерал-лейтенанту В. 3. Ковалевскому.
Ставлю Вас в известность, что окруженные в районе Одессы и Николаева три большевистские дивизии – 45, 47 и 58-я – приказом командования 12-й армии образованы в Южную группу войск (командующий И. Якир, нач. штаба А. Немитц).
Командование Южной группы издало приказ о боевом переходе всех наличествующих войск на север, с тем чтобы прорывом на Умань, Фастов, Житомир вырваться из окружения и тем самым избежать разгрома.
Предлагаю Вам незамедлительно принять самые энергичные меры к тому, чтобы остановить и уничтожить противника. Часть пути Южная группа большевистских войск будет двигаться по территории (Христиновка, Умань), которую контролируют в настоящее время войска С. Петлюры. Полагаю, что для разгрома Южной группы войск красных хороши все средства, даже временный тактический союз с С. Петлюрой, если таковой возможен.
Деникин».
Прочтя, Кольцов вложил письмо обратно в пакет и, прислушиваясь к разговору Микки по телефону, стал осторожно зашнуровывать его. Снова подогрев сургуч, осторожно поправил печать.
«Если Деникин сумеет соединиться с Петлюрой, Южной группе войск некуда будет податься, – пронеслось в мозгу у Кольцова, – тогда красные войска очутятся между молотом и наковальней. А это – гибель…»
– Ну а князь что?.. Ну-ну!.. Что вы говорите?! – все еще продолжал увлеченно допрашивать телефонную трубку Микки, когда Кольцов вынес в кабинет командующего два бокала дымящегося глинтвейна.
Микки благодарно принял бокал и отвел в сторону телефонную трубку.
– Я расскажу вам, Павел Андреевич, потрясающую новость! Князь Асланов подрался вчера в «Буффе» из-за приезжей певички… и – как вы думаете! – с кем?..
– Потом расскажете, – скупо бросил Кольцов. – Хочу успеть в театр к разъезду.
И он успел. В ложу вошел, когда госпожа Дольская – Кармен – пела свою заключительную арию. Потом пел Хозе.
Юре показалось, что Хозе чем-то похож на Семена Алексеевича – такой же невысокий и крепкий, и у него так же была разорвана рубаха. А когда появилась на сцене стража и стала уводить Хозе, он тоже пошел сутулясь и даже так же волоча ногу, как вчера на Екатеринославской Семен Алексеевич.
С тех пор как Юра увидел на улице в толпе пленных красноармейцев Красильникова, он не переставал думать о том, что обязан помочь этому человеку. Юра понимал, что чекист Красильников принадлежал к враждебному лагерю красных, из-за которых рухнула вся прежняя Юрина жизнь, погибли отец и мама. Все это так, но… Но Юра, выросший на романтической литературе, считал себя человеком чести. Красильников был неизменно добр к нему, спас ему жизнь. Теперь он сам оказался в беде, и ему нужна помощь. Но как, чем ему помочь? Юра несколько раз порывался поговорить с Кольцовым, но все не мог выбрать подходящий момент. Конечно, Кольцов не всесилен, но он мог что-нибудь посоветовать, подсказать.
Замерли последние аккорды музыки, все вокруг задвигались, зааплодировали.
Ковалевский, все еще глядя на сцену, спросил Юру:
– Ну как, лейб-гвардия, понравилось?.. Когда-то я слушал госпожу Дольскую в Петербурге. Ах, как она тогда пела!..
Лицо у Владимира Зеноновича было размягченное, какое-то домашнее, и Юра подумал… Ну конечно, как он раньше не догадался: вот кто может помочь – Владимир Зенонович! Нужно попросить его. Быстро что-то придумать, потому что правду сказать нельзя. И попросить…
– Владимир Зенонович! – прошептал Юра. – У меня к вам просьба.
– Какая, Юра? – отечески склонился к нему Ковалевский, не в силах еще отрешиться от власти только что отзвучавшей музыки.
– Пожалуйста, распорядитесь освободить одного пленного красноармейца, – уже настойчивее произнес Юра. – Я видел, его вели вчера по улице.
Ковалевский неохотно оторвал взгляд от сцены, где раскрасневшаяся от радостного успеха Дольская посылала в зрительный зал воздушные поцелуи, и удивленно уставился на Юру.
– Откуда у тебя такая блажь? И почему его надо освобождать?
Юра отвел глаза в сторону – как же трудно лгать! – и невнятно стал объяснять:
– Он – садовник… Когда-то был садовником… У нас в имении был сад, и он…
Ковалевский больше не слушал Юру. Он встал и, обернувшись к сцене, тоже великодушно послал воздушный поцелуй просиявшей от этого Дольской. Певица прижала руки к груди, закрыла глаза и склонилась в почтительном полупоклоне.
Когда они спускались по лестнице, Ковалевский, вспомнив о просьбе Юры, стал недовольно ему выговаривать:
– Тебе, сыну потомственного дворянина, не пристало просить за какого-то садовника… который пошел служить у красных.
Юра тихо, но упрямо возразил:
– Но он был добрый… Может, его заставили.
– Все они добрые… А мамы твоей нет. И отца – тоже! – грустно сказал Ковалевский. – Добрые… а Россия по колено в кровище!..
Они вышли из театра в густой запах успевшей повлажнеть листвы, подошли к автомобилю.
Кольцов широко распахнул дверцу.
– Что там случилось? – устало спросил Ковалевский.
– Пакет из ставки, Владимир Зенонович.
– А, хорошо. – И командующий обернулся к Тане: – Садитесь, Татьяна Николаевна, мы отвезем вас домой.
– Нет-нет! – живо возразила Таня. – Мне хочется пройтись… Такой чудесный вечер. Павел Андреевич меня проводит. Если вы, конечно, разрешите, Владимир Зенонович.
– Не возражаю, – улыбнулся Ковалевский. – Да-да, погуляйте! А нам с Юрием пора отдыхать. Не правда ли, лейб-гвардия?
Кольцов и Таня медленно пошли по слабо освещенной фонарями улице. Темные дома затаились вдоль тротуара, было очень тихо, и Таня тоже почему-то говорила вполголоса:
– Знаете, Павел Андреевич, я давно не выбиралась из дому. Особенно вечером. А город вечером совсем по-другому смотрится. Вот здесь я часто прежде ходила, наверное, знаю каждый дом. И не узнаю… все по-другому – и улица, и дома…
Она говорила еще что-то.
Кольцов слушал, пытался вникнуть в суть разговора, кажется, даже отвечал, но его мысли были заняты совсем другим… «Три дивизии будут пробиваться из окружения. Возможно, они уже в пути… Ковалевский конечно же выполнит указание Деникина и заключит союз с Петлюрой… Пойдет ли на этот союз Петлюра?.. Да, пойдет, в этом случае они станут помогать друг другу… Что-то надо делать! Действовать! Завтра же послать Фролову донесение. Там, в штабе Двенадцатой армии, должны знать об этом и, возможно, еще сумеют что-то предпринять…»
Они свернули на другую улицу, поравнялись с длинным скучным зданием Института благородных девиц.
– Здесь я училась, – вывела Павла из задумчивости Таня, указывая на здание. И стала вспоминать об учебе в институте, о подругах, классных наставницах. Танина речь текла тихой музыкой, и постепенно Павел стал вникать в ее рассказ.
Институт благородных девиц запомнился ей как вереница длинных, скучных дней среди таких же скучных дортуаров и классных комнат. Жизнь здесь была подчинена раз и навсегда заведенному порядку, который, казалось, не могли нарушить никакие бури. И все же в той скучной жизни было и светлое, праздничное – воскресенья и каникулы, которые Таня проводила в семье тети, родной сестры Таниного отца. С тетей у Тани не было душевной близости – в Екатерине Григорьевне щукинская сдержанность, сухость и рационализм были доведены до предела, а вот с мужем ее, Владимиром Евграфовичем, профессором древней истории Харьковского университета, девочка подружилась. Это была дружба уже пожилого, поглощенного наукой человека и девочки, дружба, интересная и нужная обоим.
Какой же это чудесный, милый старик! Как много он знал и как щедро делился своими познаниями с Таней!
Таня вспомнила свой дом… Приспущенные шторы, сумрак, запах лекарств, внезапная мамина смерть… Горе и одиночество надолго придавили Таню, очнулась она только в Приморском, в маленьком домике маминой родственницы, куда отправил ее отец.
Жизнь возле тихой, неприметной Нины Викторовны потекла размеренно и спокойно. Старая женщина бесшумно хозяйничала в двух чистеньких комнатках, в цветничке и на винограднике, помогал ей прибегавший из слободки ясноглазый смешливый Максимка, сын отставного матроса и потомственной рыбачки. По вечерам долго сумерничали, Нина Викторовна играла на стареньком пианино, и Таня не узнавала знакомые мелодии – у ее мамы даже хрупкие старинные романсы, протяжные колыбельные и нежные вальсы звучали сильно и страстно.
Потом два года в Харькове. Снова Петербург.
И тут началось… Февраль семнадцатого года, бурлящий Петроград, толпы людей на Невском и Знаменской площади, на Конногвардейском бульваре, Марсовом поле, в Александровском саду. Возбужденные лица, красные банты. Люди поздравляли друг друга, кричали: «Да здравствует свобода!» А потом… На Лиговке вспыхнула перестрелка. Таня видела, как падают люди. Впервые увидела она, как убивают.
Отец жестко ей объяснил: «Самое страшное для человечества – войны и мятежи. Надо сделать все возможное, чтобы этот мятеж был подавлен в зародыше, и тогда в нашу жизнь снова вернется красота, осмысленность и порядок. Это – единственная правда, и ты должна верить ей, Таня».
А она чувствовала, что есть иная правда. Как-то у Владимира Евграфовича Таня увидела картину, которая привлекла ее внимание: прекрасная полуобнаженная женщина – вся движение, порыв – простирала ввысь руки, увлекая за собой людей с вдохновенными лицами. Девочка спросила, что изображено на полотне. «Неизвестный художник. Призыв к свободе», – кратко ответил профессор.
Женщина на картине напомнила Тане маму – та же сила, порывистость, – и девочка подолгу рассматривала полотно.
Когда Таня уезжала в Петербург, профессор подарил ей картину. Она повесила ее в своей комнате, невзирая на недовольство отца.
Полковник Щукин считал существующее построение общества вполне приемлемым и незыблемым. В их доме было несколько портретов государя, и о царской фамилии всегда говорилось с должным почтением. И вдруг – «Призыв к свободе».
Прекрасная женщина на картине… Дерзость, порыв, красота. Но рядом-то кровь, убийство, ненависть. Как это совместить, кто может объяснить смысл происходящего? Поверить целиком в жесткую правду отца Тане мешала та, другая правда, которая чуть приоткрылась перед ней. Если бы кто-нибудь объяснил ей!.. Но кто? Владимир Евграфович? Нет, он весь в прошлом, а настоящее проходит словно сквозь него, не задевая разум. После смерти жены профессор почти совсем не бывает дома. Он переселился в университетскую обсерваторию, где на первом этаже для него выделили несколько комнат, и он живет там, охраняет старинные свитки и монеты и, похоже, больше ничем не интересуется.
– А хотите, зайдем к нему в гости? Вот сейчас! – спросила вдруг Таня – они шли вдоль университетского сада, и в его глубине тускло отсвечивала под луной обсерватория. – Смотрите, он не спит еще. Вон его окна, они светятся.
– Поздно, Татьяна Николаевна! – вздохнул Павел и взял ее руки в свои, словно хотел согреть. – В следующий раз, ладно?.. Тем более что мне это очень интересно. Я ведь тоже немного увлекаюсь историей, точнее, нумизматикой. Так, совсем чуть-чуть. Увлечение детства.
– Правда? – обрадовалась Таня. – Я попрошу дядю, и он вам покажет все-все. У него там очень интересно.
– Обязательно побываем, – еще раз пообещал Павел, а сам подумал, как и в первую их встречу: «Какая удивительная девушка». И почувствовал грусть, как при утрате чего-то дорогого. Они принадлежали разным мирам. И совсем разные у них были жизненные дороги. Но Таня не знала об этом и была так счастлива. Мир для нее рядом с этим сильным, надежным человеком приобретал устойчивость…
* * *
На другой день Ковалевский попросил вызвать к нему только что вернувшегося из поездки на фронт начальника контрразведки. Когда Щукин вошел в кабинет, командующий велел больше никого не пускать.
Кольцов понимал, что командующий сейчас несомненно будет разговаривать с полковником об окруженных дивизиях – дело не терпело отлагательства. Попросив Микки никуда из приемной не отлучаться, Кольцов торопливо спустился по лестнице и по коридору, направился к комнате, откуда мог услышать разговор Ковалевского и Щукина. Он уже хотел было проскользнуть в комнатку, но краем глаза увидел неподалеку стоявшего вполуоборот к нему капитана Осипова и какого-то незнакомого офицера. Лишь на какое-то мгновение Кольцов приостановился, затем с той же деловитой торопливостью зашагал дальше, свернул в боковой коридор и в раздумье остановился. Нужно было успокоиться. «Что же делать? Дорога каждая минута!» Кольцов решительно поднялся по лестнице, ведущей в жилые апартаменты командующего.
А тем временем озабоченный тревожными мыслями Ковалевский объяснял полковнику.
– Дальнейший путь, мне кажется, предугадать не составляет труда. Они пойдут вот сюда, к Киеву или Житомиру, и здесь соединятся с Двенадцатой армией.
– Вы считаете это возможным?
– А у них нет другого выхода, Николай Григорьевич. Кроме того, они все взвесили. Путь красных пролегает по районам, занятым войсками Петлюры. Головной атаман, конечно, будет пытаться их разгромить. Но у Якира есть основания считать, что его группа будет Петлюре не по зубам. Кстати, у вас есть какие-нибудь данные, характеризующие командный состав этих большевистских дивизий? Командует Якир, что вы о нем знаете?
– Очень молод, ему идет двадцать третий год. Студент, учился в Базеле, потом в Технологическом институте в Харькове. Большевиком стал в семнадцатом. В восемнадцатом во главе небольшого отряда воевал с румынами в Бессарабии, потом был членом Реввоенсовета Восьмой армии…
– Военное образование где он получил? – поинтересовался Ковалевский.
– Надо полагать, в большевистских кружках, – усмехнулся Щукин. – Военной школы, как нам известно, он не кончал.
Ковалевский помолчал, потом задумчиво сказал:
– Не понимаю! Ни опыта, ни военного образования! Почему же все-таки командующим назначили именно его?
– Он командует сорок пятой дивизией, а она является костяком Южной группы. Кроме того, Иона Якир однажды уже доказал, что он может решать сложные боевые задачи. Я имею в виду события под Воронежем. Тогда, казалось бы, в безнадежной обстановке он, как член Реввоенсовета армии, взял на себя командование частями Восьмой армии и отбросил генерала Краснова от Коротояка и Лисок.
– Непостижимо. Краснов всю сознательную жизнь прослужил в армии, – озадаченно сказал Ковалевский, – помимо офицерского образования имеет за плечами академию Генерального штаба и проигрывает сражение полководцу в чине, так сказать, недоучившегося студента.
– Здесь следует обратить внимание на начальника штаба группы. Адмирал Александр Васильевич Немитц, окончивший Морскую академию перед войной. Выдающийся тактик. Да и до этого у Якира был начальником штаба Сергей Александрович Меженинов, тоже из дворян, генштабист. Они будут вынимать каштаны из огня, а есть их станет звезда Красной Армии Якир…
– Боже мой, сколько же у них наших лучших военных умов! – тяжело вздохнул Ковалевский и надолго замолчал. Потом, словно спохватившись, снова вернулся к предмету разговора. – Да, так вот. Избирая маршрут для перехода, Якир учел то обстоятельство, что мы находимся в состоянии войны с Петлюрой… Однако он не учел, что ради уничтожения группы мы пойдем на временный союз с Петлюрой.
– Как отнесется к этому Антон Иванович? – осторожно осведомился Щукин.
– Я получил от него благословение на это, – коротко ответил Ковалевский.
…А в это самое время Юра зашел в приемную командующего с намерением поговорить с Кольцовым о Семене Алексеевиче. Он твердо решил, что будет называть его только садовником, не открывая, кто в действительности этот человек. Ведь можно придумать, ну скажем, что он, Юра, тонул в озере возле имения, а этот садовник спас ему жизнь. Можно повторить, что садовник был очень предан семье Львовых и красные взяли его в свою армию насильно… Да мало ли что можно придумать. Время-то идет, а он бездействует. Вчера Юра не дождался Кольцова, уснул, а утром, когда он встал, Павла Андреевича уже не было.
Кольцова в приемной не оказалось, а Микки сказал, что Павел Андреевич только недавно вышел. Решив дождаться Кольцова, Юра присел возле окна. Микки, тихонько мурлыча что-то под нос, перекладывал на столе бумаги. Из-за плотно закрытой двери кабинета командующего не доносилось ни звука.
Окно за Юриной спиной было зашторено наполовину, и жаркий квадрат света лежал у ног мальчика, а когда под порывом ветра штора колебалась, квадрат вытягивался, добирался до двери кабинета командующего, и начищенная ручка вспыхивала слепящими огоньками.
Прищурившись, Юра не отводил взгляда от этой белоснежной двери. Точно такая же была и у них в доме, и такие же, словно подпаленные солнцем шторы покачивались на окнах, не пропуская в комнату жаркие солнечные лучи. И так же, как здесь, вспыхивали ослепительно ручки дверей. Но все это было так давно, в прошлой жизни, той самой, о которой теперь Юра боялся и вспоминать. И рядом были и мама, и отец…
Дожидаясь Кольцова, Юра уселся в углу с тонкой книжицей «Пещера Лейхтвейса». Он повертел в руках книжку и с сожалением увидел, что читать осталось совсем немного. В это время где-то скрипнула дверь, и легкий сквозняк разом перевернул несколько страниц.
Юра поднял голову, прищурился. Лицо ему остудило сквозняком. «Может, Павел Андреевич у себя в комнате?» – подумал Юра и пошел искать его в жилых апартаментах.
Комната Кольцова примыкала к личным покоям командующего и имела две двери. Через одну из них можно было пройти прямо в гостиную. Правда, она была всегда заперта. На этот раз она оказалась приоткрытой, и Юра подумал, что сквозняком тянуло оттуда.
Он приоткрыл дверь, заглянул в гостиную. Там никого не было, но из кабинета командующего явственно доносились голоса.
– Здесь план предполагаемой нами совместной операции по разгрому Южной группы, – узнал Юра голос командующего. – Думаю, Петлюре он придется по душе. Ваша задача: как можно быстрее доставить план в штаб Петлюры. Сделать это надо, во-первых, секретно, во-вторых, деликатно. С пакетом можно послать только очень доверенное лицо.
– Такой человек есть. Это – капитан Осипов, – услышал Юра голос Щукина. – Он недалек, но смел. И не побоится риска умереть от петлюровской пули, если те откажутся от сотрудничества.
– Ну что ж. Распорядитесь, пусть готовится. Его доставят на станцию Ручей. А оттуда ему нужно будет добираться своими силами.
– Не беспокойтесь, ваше превосходительство. Доберется!..
Юра невольно замер у двери, не зная, что ему делать, когда услышал шорох и увидел, как шевельнулась портьера, плотно закрывающая дверь в кабинет командующего. Не сводя с нее глаз, Юра попятился, вышел из гостиной в коридор и уже оттуда вернулся в приемную.
– Ты чего это такой взъерошенный? – увидев его, спросил Микки.
– В гостиной Владимира Зеноновича кто-то прячется, – таинственным голосом сообщил Юра.
Микки бросил взгляд на книжку в руках Юры и в тон ему с оттенком насмешливости ответил:
– От такой книги и не то почудится…
– Нет, я серьезно! Я вошел… а он… за портьерой! – настаивал на своем Юра.
– Кто? – спросил Микки, вставая из-за стола. – Идем посмотрим.
Не успели они войти в гостиную Ковалевского, как в дверях приемной прозвенели шпоры. Вошел Кольцов.
– Павел Андреевич, мальчик говорит, что в гостиной командующего кто-то прячется, – улыбаясь, сказал Микки.
– Кто там может прятаться? – усомнился Кольцов. Но тут же быстрым шагом вышел в коридор и направился к покоям командующего.
В гостиной Юра указал на портьеру.
Кольцов отдернул ее. Никого. С улыбкой посмотрел на мальчика.
Юра недоуменно пожал плечами. Он мог поклясться, что это ему не почудилось.
– Заглянем еще в спальню, – предложил Кольцов.
Но и там никого не обнаружили.
– Эй, кто-нибудь! – на всякий случай крикнул Кольцов.
Откуда-то издалека отозвался знакомый хриплый и недовольный голос. В столовую вошел генеральский ординарец Степан. На лбу у него висели нечесаные белесые пряди.
– Ты где был? – строго спросил Кольцов, глядя в плутоватые глаза ординарца.
– Во дворе, к прачкам за бельем, как было сказано, ходил, – часто заморгал ординарец соломенными ресницами.
– Не видел, никто не выходил отсюда черным ходом? – продолжал допрашивать Кольцов.
– Не примечал, Павел Андреевич. – И, отморгавшись, добавил: – Вроде точно не примечал.
Кольцов снова с улыбкой взглянул на Юру.
– Это ветер, сквозняк, вернее, – объяснил он и взял из рук Юры книжку. – И еще… Лейхтвейс!
– Мой друг, советую вам прочесть «Вий» Гоголя, если, конечно, не читали, – усмешливо посоветовал Микки. – Везде потом будут чудиться гробы и черти.
Они вернулись в приемную. Позади всех плелся сконфуженный и удрученный Юра.
Вскоре, провожая из кабинета полковника Щукина, в приемную вышел Ковалевский. Увидев Кольцова, озабоченно сказал:
– Павел Андреевич, распорядитесь и лично проследите, чтобы к вечеру приготовили специальный паровоз с вагоном.
– С вашим салон-вагоном? – переспросил Кольцов.
– Нет, это не для меня.
– Будет исполнено, Владимир Зенонович! – вытянулся Кольцов.
Лишь после этого Ковалевский обратил внимание на Юру.
– А, юный путешественник, – ласково потрепал он его по голове и затем, бросив взгляд на Щукина, предложил: – Может, попросим Николая Григорьевича разобраться с вашим садовником?
– Нет, нет! – испуганно и торопливо ответил Юра.
Ковалевский с недоумением посмотрел на него, и Юра, поняв, что допустил оплошность, сбивчиво проговорил: – Спасибо, Владимир Зенонович, но я уже и думать о нем забыл. Да, наверное, это был вовсе и не наш садовник… просто, наверное, мне показалось.
– Да, да, – с рассеянным видом согласился Ковалевский. – Может, и показалось. Ну-ну! – И ушел в кабинет, плотно прикрыв за собой дверь.
Вернувшись к себе, Юра еще долго не мог успокоиться: заинтересуйся полковник Щукин «садовником» – и… страшно подумать, что могло бы произойти. Получилось бы, что Юра сам отдал чекиста в его руки.
Немного послонявшись по комнате, Юра присел к столу, снова было взял «Пещеру Лейхтвейса». Но, поморщившись, отбросил книжку – впервые мир выдуманных приключений показался ему пресным и скучным. Он продолжал думать о Семене Алексеевиче, и не просто думать, а изобретать различные способы его освобождения. И, наконец наняв извозчика, отправился в лагерь для пленных, чтобы осуществить один из них. План этот Юра считал невероятно простым и уже поэтому гениальным. Поручик Дудицкий должен обязательно поверить Юре, что Семен Алексеевич – садовник из их имения, и как начальнику лагеря ему ничего бы не стоило отпустить пленного.
Территорию лагеря окружал высокий забор с колючей проволокой вверху. Юра сказал дежурному, что ему нужен поручик Дудицкий, и назвал себя. И уже вскоре он сидел в канцелярии напротив начальника лагеря, который не очень удивился рассказу Юры – мало ли что бывает, – но спросил:
– Кстати, как фамилия садовника? Я велю доставить его сюда. – Дудицкого забавляла наивная встревоженность мальчика.
Юра не знал фамилии Семена Алексеевича, но предвидел этот вопрос. С хорошо разыгранным высокомерием он ответил:
– Господин поручик, откуда я могу знать фамилию какого-то садовника?
Дудицкий хохотнул:
– Убейте меня, я тоже своего не знал. А как мы его все-таки найдем?
Юра и этот вопрос предусмотрел в своем плане. Как бы размышляя, он предложил:
– Может, я пойду посмотрю?
Дудицкий на секунду задумался и вдруг подозрительно спросил:
– Слушайте, Юрий, а почему вы не обратились к командующему?
– Я обращался, даже дважды… Он обещал распорядиться… И все некогда, все забывает. Вот и сегодня обещал, – сбивчиво, но не отступая от своего плана, ответил Юра.
В канцелярию вошел пожилой фельдфебель, совсем по-домашнему приложился пальцами к козырьку:
– Вызывали?
– Пойдете вот… с юнкером, – сказал Дудицкий. – Покажете пленных, последнюю партию.
Они вышли на грязный, мощенный булыжником двор. Группами прямо на камнях здесь сидели пленные.
– Посмотрите так или построить? – недовольно спросил фельдфебель, поправляя сползший с живота ремень.
– Так посмотрим, – ответил Юра.
Они подошли к большой группе пленных. Семена Алексеевича среди них не было.
Фельдфебель поскреб затылок.
– Другие здесь уже давнехонько, почитай, дней с десяток, не может он с ними пребывать, – показал он на другие группы, потом, немного подумав, добавил: – А может, его отфильтровали в сараи?.. Оттеда его, конечно, не выпустят, ну а посмотреть – посмотрим…
Они пошли к зияющим трещинами большим каменным сараям. Сараи были приземистыми и низкими. Когда-то в них держали каустик, мыло и различное сырье для его изготовления. И сейчас еще застойный воздух хранил здесь горьковатый, неприятный запах. Дверей не было. Вместо них – железные решетки с толстыми прутьями, возле которых стояли изможденные люди. Иные сидели в глубине сараев, в полумраке. Найти здесь Семена Алексеевича было почти невозможно. И все-таки Юре повезло. В одном из сараев, неподалеку от решетки, он увидел группу пленных, среди которых был и Семен Алексеевич.
Юра храбро шагнул к решетке и торопливо заговорил:
– Здравствуйте, Семен Алекс… дядя Семен… вот я вас и нашел.
Семен Алексеевич поначалу сделал вид, что это касается вовсе не его. Но взгляд Юры был направлен к нему, и все пленные тоже повернули головы в сторону Семена Алексеевича.
– Вы помните меня, дядя Семен?.. Вы у нас садовником в имении служили. У папы моего, полковника Львова Михаила Аристарховича!
– Погодь-погодь! – слегка отстранил Юру фельдфебель. – С энтими, што здеся, говорить не положено. Они, это, фильтрованные. Доложим начальству, тогда видно будет. – И затем он спросил у Семена Алексеевича: – Фамилие твое как?
Семен Алексеевич, прищурив глаза, какое-то время пристально, изучающе смотрел на Юру, пытался расшифровать происшедшее. Еще там, во время случайной встречи на улице, он понял, что мальчик его узнал, но мог только гадать, обернется это худом или добром. И вот, словно спасательный круг, Юра бросил ему сейчас в руки эту наивную легенду о садовнике. Воспользоваться ею или нет?.. Вряд ли его отпустят вот так сразу, без допроса. Но какие подробности он еще приведет, кроме тех, что успел ему сообщить Юра? Ложь всплывет сразу, и мальчик окажется под подозрением контрразведки. Остальное предугадать нетрудно: контрразведчики сумеют разговорить мальчика, и он расскажет им всю правду.
И еще одна безрадостная мысль пронеслась следом. Кольцов, с которым тогда стоял Юра, его, к сожалению, не заметил. И едва ли Юра поделится с Кольцовым своей тайной. «Безнадежное дело, – обреченно подвел итог своим размышлениям Красильников, – никаким боком не приладишь его для спасения…»
Словно отталкивая от себя спасательный круг, Семен Алексеевич решительно сказал фельдфебелю:
– Заберите пацана. Я его первый раз вижу.
– Как так в первый раз видишь? – изумился фельдфебель.
– А вот так, обознался он. Сапожник я, а не садовник, – усмехнулся Семен Алексеевич, но встал, подошел к решетке.
– Семен Алексеевич! Ну как же… – с отчаянием проговорил Юра.
Но Семен Алексеевич оборвал его:
– Сказал, не знаю я тебя – и не знаю! Что еще надо?
Фельдфебель сплюнул.
– Ты фамилию свою скажи.
Семен Алексеевич опять прищурился. Дерзкий огонек вспыхнул в его глазах. «Попытаться, что ли? Рискнуть? А вдруг?..»
– Нету у меня фамилии. И имени нету!
– Как это нету? Ты пошто мудришь?.. – уставился на него фельдфебель.
Но Семен Алексеевич больше не слушал фельдфебеля, пристально глядя в глаза Юре, он сказал:
– Человек без имени я. Понимаешь? – и затем внушительно повторил снова: – Человек без имени. – И отошел в глубь сарая.
Юра и фельдфебель вернулись в канцелярию. Там вместе с Дудицким сидел коренастый, с настороженными желтыми глазами капитан. Юра его несколько раз видел в штабе и знал, что капитан Осипов один из ближайших помощников Щукина.
– Кого вы здесь ищете, Львов? – спросил Осипов.
Взгляд Осипова обволакивал Юру как паутиной. И он растерянно начал объяснять:
– В колонне военнопленных я видел… мне показалось, что…
– Историю с вашим садовником я слышал. Нашли его? – резко спросил Осипов.
– Нет…
– Ваше благородь, – вмешался фельдфебель, – молодой барин вроде бы и признал одного в третьем сарае, но тот отказался.
– Кто это?
– Фамилию он не сообщает… Невысокий такой… раненый…
Осипов круто повернулся к фельдфебелю:
– На спине рана?
– Так точно, ваше благородие.
– Странно. – Осипов задумчиво посмотрел на Юру. – Так вы, Львов, признали в нем своего бывшего садовника, а он отказался?
– Я, наверно, обознался, – тихо ответил Юра.
– Этот ваш так называемый садовник – не пленный красноармеец. Его задержали при переходе линии фронта. – И капитан снова немигающе уставился на Юру. Его холодные глаза вдруг начали увеличиваться, раскрываться все шире, будто два паука, поймавшие добычу.
– Вы хотели его освободить, Львов!.. Почему?
Юре стало холодно до озноба. Он не знал, что ответить, и молчал.
Осипов подождал, потом, утверждая, в упор спросил.
– Вы его знаете! Вы с ним встречались! Скажите: где? когда? при каких обстоятельствах?
Юра собрался и насколько мог твердо ответил.
– Я уже говорил. Я думал, что это наш садовник, теперь знаю, что ошибся.
Осипов приказал фельдфебелю:
– А ну приведите-ка этого садовника!
Когда Семена Алексеевича втолкнули в канцелярию, Осипов закричал:
– Так вот! Мальчик уже во всем признался! Придется тебе, голубчик, все рассказать!
Юра с замиранием сердца ждал, что Семен Алексеевич взглянет на него. И тогда он незаметно подаст ему знак глазами. Но Семен Алексеевич, не поднимая головы, сердито двинул плечами и хрипло бросил Осипову:
– Не знаю, что сказал мальчик. Но не думаю, чтобы он с испугу стал врать. Скорей всего врете вы!
Юра благодарно подумал: «Догадался!» И вместе с тем сердце его захолодила мысль, что во всем этом виноват он, Юра. Если бы он не придумал все это про садовника, не вызвали бы сюда Семена Алексеевича и не стали бы допрашивать.
Глаза у Осипова сузились. Он подошел сбоку к Семену Алексеевичу и наотмашь со всей силы ударил его. Семен Алексеевич покачнулся, схватился за голову и тут же получил еще один страшный удар.
– Зачем же… при парнишке! – сплюнув сгусток крови, укоризненно сказал Семен Алексеевич и тыльной стороной ладони вытер подбородок.
Осипов, потирая ушибленный кулак, разъяренно повернулся к Юре:
– Ладно, Львов, ступайте! – и злобно пообещал: – У нас еще будет время поговорить. И не смотрите на меня так. Как они с нами, так и мы с ними.
Закрывая за собой дверь, Юра услышал, как Осипов снова что-то крикнул Семену Алексеевичу и затем ударил его…
Обессиленный пережитым, Юра вышел на улицу, залитую солнечным теплом. И ему показалось, что он вышел из какого-то мрачного подземелья.
«Неужели такое может быть? – с ужасом думал мальчик. – Значит, на свете нет добра, нет чести. Как же так? Ведь они все – Бинский, Дудицкий, Осипов – соратники отца?»
Юра понуро брел по улице. Только одному еще человеку кроме Семена Алексеевича верил он – это Кольцову, человеку, от которого исходили истинное сочувствие, понимание и доброта, угадываемые за скупыми словами и жестами.
…Когда Юра вошел в приемную командующего, Кольцов был там один.
– Гулял, Юрий? – приветливо спросил его Павел Андреевич.
Юре не хотелось сейчас разговаривать, и он попытался молча проскользнуть в свою комнату. Но Кольцов обратил внимание на его встревоженный вид и, легонько придержав, взял мальчика за плечи и озабоченно посмотрел ему в лицо.
– Что с тобой? Ты нездоров?
Юра отвел в сторону внезапно повлажневшие глаза и обидчиво сжал губы.
– Ну? – настойчиво повторил Кольцов, встревоженно вглядываясь в лицо Юры.
– Павел Андреевич, я был в лагере у поручика Дудицкого, – торопливо, зажмурив глаза, как перед броском в холодную воду, сказал Юра.
– Как ты туда попал? – отпуская Юру от себя, удивленно спросил Кольцов.
– Искал нашего садовника, – огорченно, словно жалуясь Павлу Андреевичу, выдавил из себя Юра. – Хотел его выручить…
«Ну вот и у него появились свои заботы». Волна нежности к этому выдержанному и доброму мальчишке захлестнула сердце Кольцова. И все же что-то неуловимое в поведении, в тоне, в самих ответах Юры насторожило капитана.
Юра опустил голову и тихо сказал:
– Павел Андреевич! Голубчик, миленький Павел Андреевич, мне так надо его выручить… Очень, очень надо, понимаете?.. Он был всегда добр ко мне… Он меня от смерти спас… Вы слышите?..
Руки Кольцова снова легли на дрожащие, как в ознобе, плечи Юры.
– Я хотел бы тебе помочь, мальчик. Но боюсь, это не в моих силах…
Голова Юры клонилась все ниже, чувство безнадежности наполнило его сердце, внезапно перед глазами встала картина избиения Семена Алексеевича Осиповым. Губы у Юры задрожали, и он жалобно произнес, словно прося помощи для себя и Семена Алексеевича у милого и доброго Кольцова:
– Капитан Осипов его бил… при мне бил, Павел Андреевич! За что? За что он бил его? – Что-то горячее прихлынуло к его горлу, и он вдруг закричал в истерике: – Неужели вы все такие? Только с виду хорошие, лощеные? Значит, все вы притворяетесь? Да, да, притворяетесь!
– Успокойся, Юра! – озабоченно сказал Кольцов. – Не все такие.
Под рукой Кольцова унялась Юрина дрожь, и он понемногу успокоился, но все же что-то очень мучило его.
– Скажите, а каким был папа, вы же его знали, Павел Андреевич?
– Ты можешь гордиться своим отцом, Юра, – теплея сердцем, ответил Кольцов. И он не врал, не подлаживался к мальчишескому горю, а высказал то, что действительно испытывал к честному и прямому, но так и не нашедшему своего пути к правде полковнику Львову. Однако слова Юры о человеке, которого истязал капитан Осипов, не шли из головы Павла Андреевича. И он, увидев, что мальчик успокоился, добавил: – А насчет твоего садовника, Юра… дела его, видно, плохи. Значит, взяла контрразведка.
Кольцов провел ладонью по голове мальчика, спросил то ли с умыслом, то ли ненароком:
– Фамилию-то его знаешь? Попробую поговорить с командующим.
– Нет, не знаю, – признался Юра и припомнил странные, горячечные слова Семена Алексеевича. – А бывает, что у человека нет фамилии?
– Как это? – не понял Кольцов.
– Ну, он так сказал, – уклончиво ответил Юра. – Нету у меня, говорит, фамилии и имени нету. Я, говорит, человек без имени.
Кольцов вскинулся:
– Как он сказал, повтори!
– «Я человек… без имени», – недоуменно повторил Юра.
Несколько мгновений Кольцов молча смотрел на Юру, и в голове у него одна за другой пронеслись сбивчивые мысли: «Человек без имени» – это же пароль… Все верно, ко мне шли на связь – и провалились. Но откуда человек, идущий на связь, мог знать, что Юру опекаю я?.. И откуда его знает Юра? Неужели и вправду бывший садовник?.. Какая-то путаница. Загадка. Все так странно перемешалось…»
Кольцов бережно взял Юру за руки:
– Если не хочешь, можешь не отвечать… Человек без имени действительно работал в вашем имении?
– Нет, – тихо ответил Юра.
Больше Кольцов у него ничего не спросил.
