Париж трудно представить без шумных и пыльных «блошиных рынков». Обычно рынки рождаются стихийно, и вряд ли кто припомнит виновников их создания. Но если парижане когда-нибудь захотят увековечить имя виновника всех парижских «блошиных рынков», то это, конечно же, будет памятник известному историку и политику Луи Адольфу Тьеру.

В середине восемнадцатого века крайне обострились отношения между Францией – с одной стороны, и Англией, Пруссией, Австрией и Россией – с другой. На осенней сессии парламента в 1840 году тогда министр иностранных дел Луи Тьер, опасаясь иностранного вторжения, предложил построить вокруг Парижа укрепления. Он беспокоился, чтобы столица Франции была неприступной для врага. Король Людовик-Филипп, питавший к Тьеру давнюю антипатию, тем не менее, счел предложение разумным, и буквально за год укрепления были построены.

И тут же за внешними стенами укреплений стали селиться бедняки. Бедность рождает нищенские, убогие рынки, куда голодранцы, в надежде заработать несколько су, потащили всяческое старье, свое и ворованное. Даже самый бедный человек может отыскать здесь то, что ему необходимо и доступно по цене. Здесь можно купить старую, ношеную одежду и искореженные башмаки с протертыми подошвами, детскую коляску и самодельную, грубо сколоченную мебель, старые вытертые ковры и посуду, немало потрудившийся на своем веку столярный инструмент и примусы, керосинки и канделябры, керосиновые лампы и подсвечники. Случайно можно набрести и на какую-нибудь занятную диковинку, вроде живого попугая, шарманки, дуэльного пистолета, редкой монеты или антикварной книги.

Здесь всегда многолюдно. Основными его посетителями являются небогатые парижане, они как старатели в Клондайке, роются в кучах тряпья, выискивая что-то нужное для себя. Любители антиквариата и глубокой старины приходят сюда в надежде найти что-то редкое, необычное. Приезжие приходят просто так, как в некий музей под открытым небом, подышать пылью бедности и старины. Не потому ли эти рынки прибрели пренебрежительно-оскорбительные названия «блошиных»? В Париже их несколько, и все они в основном размещаются подле стен старинных укреплений, опоясывающих город.

Рынок, на котором Фролов некогда встретил Миронова, находился возле окружной железной дороги у заставы Монтрее. Его Кольцов нашел без труда, поскольку с раннего, моросящего туманом, утра сюда тянулись парижане, но еще в двух кварталах от него вдоль дороги бойкие молодые люди, обращая внимание на свой товар громкими выкриками, торговали всякой мелочью.

Чем ближе к рынку, тем теснее становилась толпа. Проникнув через ворота, она растекалась по рядам. Фролов не смог рассказать Павлу, где, в каком ряду, в каком уголке рынка он встретил Миронова. Да и как можно в этой путанице торговых рядов кого-то найти?

Толкаясь, протискиваясь сквозь галдящую толчею, Павел дважды обошел выгороженные торговыми стойками, ящиками, коробками узкие лабиринты рыночных улочек. До боли в глазах всматривался в лица, но так нигде и не увидел Миронова. И лишь когда уже совсем отчаялся и собрался покинуть рынок, у самого выхода его внимание привлекло небольшое, но слишком оживленное скопление народа, словно там торговали каким-то редкостным товаром. Из чистого любопытства он вклинился в эту толчею, и в самом ее центре увидел Миронова. С трудом узнаваемый, худой, небритый, в просторном, явно с чужого плеча макинтоше, он что-то выкрикивал на-французском. Потом над чем-то склонялся и через какое-то время опять поднимался над толпой и вновь произносил свою, непонятную Кольцову, пламенную речь.

Протиснувшись поближе к центру, Павел увидел, что для своего выступления Миронов встает на складной стул. Внизу, на небольшом круглом столике, некогда служившем в богатом доме подставкой для цветочного горшка с пальмой или фикусом, стояли, перевернутые вверх донцами… три крохотных металлических стаканчика.

Так вот какой нынче бизнес у русского дворянина Юрия Александровича Миронова в славном городе Париже. Наперстки. Древняя шулерская игра. Прежде там, в России, Миронов промышлял с помощью рулетки. Тоже обман. Но все же занятие не столь унизительное. И вот теперь наперстки – следующая ступень падения.

Павел без труда угадал, какие слова выкрикивал на-французском Миронов. Вспомнил те же самые зазывные речи на российских базарах и ярмарках:

– Кручу-верчу, деньги плачу! Подходи, кто везучий. Не вынимаю деньги из кармана, проверяй, тут все без обмана!

Павел постоял немного, прячась за спинами. Решил пока себя не обнаруживать. В этом, замешанном на шулерстве, занятии можно было ожидать всякого. Да и русский язык привлек бы к ним внимание любопытных.

Серое утро перешло в такой же хмурый, затянутый низкими тучами, день.

Понаблюдав немного, Павел вновь пошел по рынку, теперь больше для того, чтобы скоротать время. К обеду торговля здесь заканчивается. Завершит свое занятие и Миронов. И тогда Павел сможет подойти к нему. Если, конечно, тот будет один, что мало вероятно. Павел знал: как правило, наперсточники не работают в одиночку.

Но завершилось все куда быстрее, чем Кольцов предполагал. Сделав небольшой круг по рынку, он вернулся. И застал там, в центре круга, где совсем недавно «выступал» Миронов, какую-то свалку. В воздухе мелькали кулаки и перекошенные злые лица. Несколько раз на какое-то мгновение над толпой поднимался что-то кричащий Миронов, но его тут же сбивали с ног, и он исчезал, словно нырял в бурный водопад. И вновь мелькали в воздухе кулаки и разносились над толпой гневные выкрики.

Наконец, страсти поутихли. За рыночную ограду из металлической сетки полетел стул Миронова, следом рядом с ним приземлился изуродованный в драке столик. Потом толпа расступилась, и сквозь этот людской коридор двое крепких парней с силой вытолкали за ограду и самого Миронова.

Видимо, на «блошином рынке» такое не в редкость, потому что очень скоро и зеваки и участники потасовки разбрелись по своим делам. Миронов не вернулся на рынок, но и не ушел домой. Он поднял свой стул, аккуратно поставил его рядом с лежащим на земле столиком, удобно и основательно на него уселся, положив ноги на столик. Достав из кармана макинтоша коробку папирос, он неторопливо, с каким-то злорадным вызовом, закурил.

Мимо шли люди, теперь уже в основном покидающие рынок, но никто не обращал на него никакого внимания. Он тоже не смотрел по сторонам. И даже когда к нему подошел Кольцов, Миронов нисколько не удивился, будто они расстались только вчера. Он лишь коротко взглянул на Кольцова, понял, что тот был свидетелем его шулерской неудачи, и зло сказал на русском:

– Лягушатники, заразы! Жмоты!

Павел промолчал.

Миронов тоже не стал продолжать. Молча докурил папиросу, зло отбросил окурок и лишь после этого снова заговорил:

– Интересный факт. Каждый раз, когда я встречаюсь с вами, у меня обязательно случаются какие-то неприятности. Вы не можете мне это как-то объяснить?

– У вас плохая память, Юрий Александрович, – возразил Кольцов. – Вы, действительно, не очень везучий, и насколько я помню, мне каждый раз приходилось вас выручать. Вспомните хотя бы нашу последнюю встречу под Апостолово.

– Еще бы! Там вы отобрали у меня волов, телегу и семь мешков соли.

– Вам тогда грозил расстрел, не так ли? И я вас спас.

– Лучше б вы меня тогда расстреляли. После нашей встречи я приехал в Одессу в чем мать родила. Нет, на мне были брюки, в них были карманы, но в карманах гулял ветер. Вы знаете, что такое в Одессе человек без копейки за душой. Полный инвалид. А Одесса теперь уже совсем не тот Клондайк, где всегда можно было намыть немножко золота. А кушать почему-то хочется каждый день. Что было делать? Я нанялся в мастерскую к Зяме Крикману ремонтировать замки. Вы же знаете, замки – моя профессия. Но за две недели никто не пришел ни с одним замком. Вместо замков в Одессе в моде теперь шпалеры. Приходят бандиты и, чтобы войти в квартиру, просто стреляют по замкам. Милиционеры, те тоже перестали тратиться на патроны: стучат и тут же высаживают дверь. Похоже, советская власть проводит на одесситах опыт: приучает их жить по заветам товарища Карла Маркса. Тот в какой-то своей книжке написал, что при коммунизме не будет ни замков, ни денег. Все общественное: заходи к кому хочешь, бери что хочешь.

Миронов снова нервно закурил и надолго замолчал, все еще переживая свою неудачу.

«Блошиные рынки» в Париже заканчивают свою работу задолго до «дине», который здесь совмещает поздний обед с ужином. Покидая рынок, мимо них шли уже поредевшие посетители.

Несколько парней, заметив сидящего на своем «троне» поверженного короля наперсточников, о чем-то заспорили, потом один из них размахнулся и что-то бросил в их сторону. У ног Миронова упали и, тускло поблескивая, раскатились три металлических стаканчика. Миронов неторопливо поднялся и, по-французски что-то выкрикнув в сторону своих обидчиков, подобрал их. Незлобиво объяснил Кольцову:

– Босяки. Такие же, как в Одессе, – и, бережно вытирая стаканчики полой своего макинтоша, продолжил: – У этих стаканчиков волшебное свойство: третий раз ко мне возвращаются. В Стамбуле, этой вавилонской башне наших дней, я по забывчивости оставил сумочку с ними на городской скамейке. И что вы думаете? Какой-то добрый человек догнал меня и вернул. В Марселе у меня украли саквояж. Все пропало. Их я случайно нашел на барахолке и выкупил. И вот сейчас… Я верю, они приносят мне счастье.

– Сегодня я это заметил, – скупо улыбнулся Кольцов.

– Издержки ремесла. Знаете, с возрастом стали хуже слушаться пальцы. Между ними я прячу шарик. Ну и не удержал, – чистыми детскими глазами глядя на Кольцова, объяснил Миронов. – Кубачинская работа. Между прочим, память о Доренгольце. Не знаете, жив ли? Вы ведь, как я понимаю, недавно оттуда?

Этот вопрос заставил Кольцова насторожиться. Хотя из всей этой мимолетной встречи он уже сделал для себя определенный вывод: Миронова не следует опасаться. Будь он хоть как-то связан со спецслужбами, вряд ли принял бы на себя, даже во имя дела, такое малопочтенное и отторгаемое обществом занятие, как наперстки. Оно не позволяет накоротке общаться с людьми, и, стало быть, шансов заполучить какую-то нужную информацию равна нулю. Какой спецслужбе нужен такой сотрудник?

О его бедственном положении свидетельствовали также и его затрапезный вид, и неухоженность. И все же, решил Кольцов, осторожность не помешает.

– Давно, – ответил он. – Пересмотрел свои взгляды.

Миронов хитровато посмотрел на Кольцова:

– Павел… запамятовал… кажется, Андреевич. За свою ломаную жизнь я немного научился распознавать людей. Вы – из тех, кто скорее пойдет на плаху, чем сменит свои взгляды. Но вам не следует меня опасаться. Если вам так нужно, я вас никогда прежде не видел и не знаю. Но, если вдруг понадоблюсь, буду рад вам услужить. В память о прошлом, – он извлек из кармана папиросную пачку, машинально сунул в нее пальцы, но она была пуста. Сердито скомкав, зашвырнул ее в кусты и вновь вернулся к прерванному разговору. – Вам, наверное, интересно, кто я сейчас? Никто. Ноль. Но все же мечтающий стать хотя бы единицей. Не скрою, я бежал сюда от разоренной и разграбленной России. Белые, красные, капиталисты, социалисты. Я не настолько умный, чтобы разобраться во всей вашей кутерьме. Думал, здесь найду счастье.

– Нашли?

– Сами видите. Париж, знаете, не тот город, где всем живется хорошо. И Франция – не та страна…

Миронов говорил торопливо, захлебываясь словами, словно боялся, что Кольцов уйдет, не дослушав его до конца. Похоже, он давно носил в душе эту путаную сбивчивую речь, да только до сегодняшнего дня не находил способного понять его слушателя.

– Бедным здесь также плохо, как и в России. Им везде плохо. Один мой знакомый клошар все выспрашивал у меня: что такое Россия? Я спросил у него: зачем это тебе? Он сказал: у нас лозунги, а у них на деле скоро будет свобода, равенство и братство. Он сказал, что хочет поехать в Россию, чтобы умереть там на баррикадах. Я сказал ему: дурак, у них там нет баррикад, тебя убьют где-нибудь в подворотне или на какой-нибудь мусорной свалке. Я давно его не видел, наверное, уехал. А я подумал: если он – француз – поехал, почему же я – русский – сижу здесь? Да, она нищая, голодная, больная, но это же моя Родина. Она – как мать. Простите за такие высокие слова. Я их произношу, кажется, впервые в жизни. Смешно, не правда ли? Шулер, наперсточник – и такие слова! Но я имею на них право: я их выстрадал. Даст Бог, это не последняя наша встреча. Может, еще свидимся, – и со значением добавил: – Даст Бог, в России?

– Сейчас самое время возвращаться. Война кончается.

– Я об этом все чаще задумываюсь, – согласился Миронов. – Но нужны деньги. Немалые деньги.

– Боюсь только, это почтенное ремесло, – Кольцов указал глазами на стаканчики, которые Миронов все еще держал в руках, – оно не принесет вам много денег. Может, есть смысл вернуться к более верному заработку, скажем, к тому же ремонту замков?

– У вас тонкий юмор, Павел Андреевич, – печально улыбнулся Миронов. – Здесь, в Париже, таких умельцев, как я, куда больше, чем самих замков. Или вы намекаете на мое давнее пристрастие? Не смешите меня. Париж с незапамятных времен поставляет медвежатников всему миру. И поверьте, я не самый лучший из них. Тогда в сейфе генерала Слащева стоял довольно примитивный двухцилиндровый замок системы Брама, и то с меня сошло семь потов, пока я его вскрыл, – он решительно покачал головой. – Нет. Об этом грустно говорить, но все в прошлом. Не те глаза, не те руки, не тот слух.

Кольцов не раскаивался, что решился на эту встречу с Мироновым. Она многое прояснила. Он и по сей день оставался таким же бродягой и авантюристом-романтиком, каким был и прежде, там, в всклокоченной и вздыбленной России. Растерявшееся дитя жестокого времени, он, вопреки всем житейским невзгодам, все еще не опустил в отчаянии руки, продолжал надеяться на добрые перемены и наивно верил в чудеса.

Они попрощались. Миронов вновь, словно утопающий, который боится выпустить из рук спасительный круг, с надеждой повторил:

– И все-таки, если когда понадоблюсь, можете найти меня вон в той кафешке, – он указал на стоящее сразу за пустырем здание с двумя башенками. – Я в ней всегда обедаю. Там хорошо кормят и вполне сносно по цене.

Уже отойдя на приличное расстояние, Кольцов обернулся. Миронов по-прежнему печально стоял над своим, выброшенным за ограду «блошиного рынка», имуществом. Заметив, что Кольцов обернулся, взмахнул ему рукой.

Вечером в их полуподвальную келью на Маркс-Дормуа приехал Фролов. Перекинулся несколькими словами с Кольцовым, Старцевым и Бушкиным. Старцев и Бушкин только что вернулись домой. Освоив окраины, они впервые отправились в путешествие в центр города. Ходили, как и велел им Фролов, поодиночке.

Бушкина распирало от впечатлений, которыми он тут же поделился со всеми:

– Люди, население, то есть, мне понравились. На наших, на россиян, очень схожи, только и того, что говорят не по-нашему. Но какие-то все невеселые. И то понять можно. Церквей, костелов по-ихнему, полно. Религиозная пропаганда, видать, на высоте. Я так думаю, до коммунизма допускать их еще рано. Должно, во вторую очередь поставили.

– Кто? – улыбнулся Фролов.

– Известно кто. Вожди мирового пролетариата товарищи Ленин и Троцкий. Я товарища Троцкого не один раз на митингах слушал, все его мысли наизусть изучил. Он так прямо и говорил, дескать, покончим революцию у нас дома, и тут же за других, менее сознательных, возьмемся.

– Это как же? Снова воевать? – опять спросил Фролов.

– Совсем даже не обязательно. Тогда уже и без войны можно. Поглядят они на нашу Советскую Россию, а у нас сплошная радость и всенародное богатство. И им такого захочется. Все остальное доделает агитация. Агитпоезда, к примеру. В костелах можно театры устроить. У товарища Троцкого этот вопрос хорошо продуман. Агитация на раз религию задавит. И народ сам, без всяких войн, постепенно в коммунистическое сознание втянется.

– Ну, какая стройная у вас теория, Бушкин, – с ироничным восхищением покачал головой Фролов.

– Это не у меня. Это у товарища Троцкого, – сказал Бушкин и поднял глаза на Фролова. – А что, товарищ Фролов, вы все это как-то по-другому представляете?

Фролов не успел ответить. Разговор прервался с приходом Болотова. Начали подводить итоги дня.

Успехи у Ильи Кузьмича были более чем скромные. Точнее, успехов просто не было. Найти кого-нибудь, кто бы хорошо знал Рыжего Раймона, ему не удалось. Напуганный вчерашним предупреждением гарсона и помня приказ Фролова, Болотов в «Колесо» не заходил. Наблюдал за входом издали. По каким-то своим соображениям выделял выходящих из бистро посетителей, какое-то время следовал за ними и затем пытался вступить в разговор. К его огорчению, большинство из них оказались случайными посетителями «Колеса». Несколько завсегдатаев ничего не слышали об интересовавшем Болотова происшествии. А трое клошаров, признав в нем полицейского, едва не поколотили.

– У того, чем вы, Илья Кузьмич, сегодня занимались, есть хорошее определение: самодеятельность. А если еще точнее: напрасная трата времени, – выслушав безрадостный рассказ Болотова, мрачно сказал Фролов. – Завтра-послезавтра это может кончиться для вас печально. А, может быть, и для всех нас.

– Но как еще можно отыскать этого… Рыжего Раймона? С кем-то же он общается, где-то живет, – упавшим голосом ответил Болотов. Он и сам уже понимал, что делал что-то не так, и день пролетел впустую. – Обслуга «Колеса» запугана. Они больше не вступают в разговоры, А то, глядишь, могут и полиции сдать. Я не знаю, что можно еще придумать?

– Не занимайтесь больше этим. Не нужно.

– Вы отстраняете меня? – огорченно спросил Болотов.

– Нет, конечно. Просто нужно поискать другой путь.

– Извините, я много думал об этом. Путь, к сожалению, только один. Если мы и узнаем что-то полезное для нас, то только от Рыжего Раймона. Если же и он ничего не знает или промолчит, то это тупик, – повысив голос, энергично возразил тишайший Илья Кузьмич и, словно испугавшись этого своего бунта, тихо добавил: – А время идет.

– Вы совершенно правы, дорогой Илья Кузьмич. У этой операции, как и в любой непростой математической задаче, много неизвестных. Я даже не до конца уверен, что ее можно решить. И те, кто продумывал ее еще там, в Москве, тоже, думаю, не очень верили в успех.

– Что вы! Что вы! Как можно так думать! Это же миллионы франков! Это такие деньжищи, которые можно бы было всех этих… с потрохами… – не мог успокоиться Болотов. В нем заговорила душа финансиста, и он даже мысли не хотел допускать о возможности поражения.

Кольцов молча слушал эту перепалку. Он тоже, как и Фролов, понимал всю непродуманность порученного ему дела. Понимал еще там, в России. И если бы не был втянут в эту «бриллиантовую дипломатию» дорогой ему человек Иван Платонович, он сумел бы отказаться от такого сомнительного предложения. На самый крайний случай пошел бы к Дзержинскому. Тот понял бы его.

Но ведь не пошел же! Но ведь согласился! И теперь, как человек, привыкший до конца выполнять приказы, внутренне сопротивлялся даже сомнениям Фролова. Понимал, что Болотов действовал как дилетант, опираясь на свой опыт. Но ведь это не его вина, что нужного опыта у него не было.

Фролов же словно почувствовал это сопротивление, исходящее от Кольцова, перевел глаза на него и настойчиво спросил:

– Ну а ты, Паша! Что ты думаешь?

– Думаю, – уклончиво ответил Кольцов. – Неохота поддаваться панихидному настроению.

– Ты так меня понял? – удивился Фролов.

– Я и сам думал так же, как и вы. Еще совсем недавно. А сейчас… что-то в душе сопротивляется, – поддержал Болотова Павел.

– Ну что ж. Это мне нравится, – сказал Фролов. – Я ведь тоже стараюсь не терять надежды. Но, к сожалению, для чего-то мы не додумались, что-то не учли. А ведь где-то он лежит, ответ на эту задачку. Найдем ли? И тут прав Илья Кузьмич, наш главный враг сейчас: время. К сожалению, оно работает против нас.

В продолговатое окошко их комнаты вливались серые сумерки. Мелькали за окошком ноги, звучало равномерное «шар-р, шар-р». Парижане спешили в свои квартиры, к своему вечернему «дине».

Там, на улице, текла жизнь. Здесь же, в их келье, все остановилось, замерло. Их могла расшевелить только какая-то новая мысль, идея, пусть даже самая сумасбродная. Но все молчали.

– Я сегодня видел Миронова, – нарушив длительное молчание, напомнил Фролову Павел.

– Да? Ну и какое впечатление? – тусклым голосом, больше из вежливости, спросил Фролов. Его совершенно не интересовал этот бывший его соотечественник, если бы не мысль об угрозе, которая могла исходить от него. Опыт подпольщика говорил Фролову, что он должен хорошо изучить Миронова, чтобы затем навсегда забыть о нем, либо уже в ближайшие дни предпринять какие-то решительные действия.

– Полунищий, во всем разуверившийся, растерянный, я бы даже сказал, сломленный, но все же еще пытающийся оставаться на плаву. В Париже, я так понял, не прижился, мечтает вернуться в Россию. Но бедность не позволяет вернуться легально, а возраст и плохое здоровье – проникнуть в Россию нелегально. Такой он сегодня.

– И вывод? – уже явно заинтересованно спросил Фролов.

– Мне показалось, что опасаться его не следует.

– Не уверен. Я же помню, он якшался с белогвардейскими контрразведчиками, – Фролову не понравился вывод Павла, он показался ему легкомысленным. – Собственно, тогда мы с ним и познакомились. Помнится, у контрразведчиков возникли кое-какие сомнения на мой счет, и с помощью Миронова они пытались меня разоблачить.

– Какая-то случайность, – убежденно сказал Кольцов. – Я несколько раз встречался с ним значительно позже. И он уже тогда зарабатывал себе на жизнь рулеткой и другими различными аферами. Помнится, пытался кому-то продать на металлолом Эйфелеву башню. Но в этом своем ремесле явно не преуспевал. Нет, его связь с контрразведкой – это какой-то нелепый случай. Об этом свидетельствует его последующая жизнь, Да и нынешняя тоже. Когда-то он был медвежатником, затем стал промышлять рулеткой. Сейчас опустился еще на ступень ниже, стал наперсточником. И, похоже, опять терпит неудачи.

– Человек, загнанный бедностью в угол, способен на самые грязные поступки, – заметил Фролов.

– Но я ведь не сказал, что надо с ним сотрудничать или водить дружбу. Я только уверовал в то, что он нам не опасен. Но это мой вывод. Я его никому не навязываю.

– Это все? – спросил Фролов.

– Пожалуй. Вот только бродит у меня в голове одна мыслишка. Только никак я ее за хвост не ухвачу.

– Касается нас?

– Не знаю. Вообще-то, да. Только я пока не пойму, как ее внятно высказать, – вздохнул Кольцов, и надолго замолчал. Отсутствующим взглядом блуждал по комнате, по лицам своих товарищей.

– Ну-ну, говори что-нибудь, – подтолкнул его Фролов.

– Я вот о чем. Понимаете, Миронов – аферист, наперсточник. К тому же, редкостный неудачник. По социальному статусу сродни клошарам. Так ведь?

– Допустим. Что из этого следует?

– Рыжий Раймон – тоже бывший клошар. Но сумел стать на ноги. И, как нам рассказали, охотно привечает в «Колесе» клошаров. В холодные дни они там у него отогреваются. Он их знает, они – его, – вслух неторопливо думал Кольцов.

– То есть ты предлагаешь привлечь к этому делу Миронова? – удивленно спросил Фролов.

– Я ничего не предлагаю. Я размышляю. Советуюсь, – возразил Кольцов. – Допустим, в конечном счете мы найдем этого Раймона. Допустим также, что он имеет какое-то отношение к хищению саквояжа. Хотя тут тоже бабка надвое гадала. О чем будем с ним говорить? Конечно же, о саквояже. Видел – не видел, знаешь – не знаешь, помоги его найти. Предлагаем ему за помощь деньги. Проще говоря, мы покупаем саквояж. Если Раймон причастен к хищению, то уж, конечно, знает его пустячное содержимое. Это, если он, будем надеяться, не проник в его бриллиантовую тайну. Соответственно, и деньги мы можем предлагать лишь равные стоимости саквояжа и его копеечного содержимого. Но ведь есть в этом деле и третье сослагательное: страх. Действие-то криминальное. Какие деньги надо заплатить, чтобы они помогли Раймону пересилить страх? Я не знаю. Вы, вероятно, тоже. За малые деньги он говорит «не знаю» потому, что это ему или им не выгодно и опасно. Тогда мы добавляем и платим уже большие деньги.

– Нет-нет, только не это! – вклинился в разговор все время молчаливо переживавший этот разговор Старцев. – Это тем более насторожит его. Или их. И наведет на мысли о двойном дне и прочем.

– Правильно, – поддержал Старцева Кольцов. – В этом случае они наверняка раздолбят, раздраконят саквояж и в конце концов доберутся до бриллиантов. Но есть и второй вариант: он или они уже знают бриллиантовую тайну саквояжа. И на время просто залегли на дно. Наши поиски еще больше насторожат их. Я не знаю, как поступит он или они.

– Получается, куда ни кинь, всюду клин, – мрачно сказал Фролов. – Но продолжай. Начал-то ты с разговора о Миронове.

– Я все увереннее начинаю думать, что это – единственный человек, с помощью которого мы еще можем на что-то надеяться.

– Как это может выглядеть? – удивленно вскинулся Фролов. Остальные тоже устремили на Павла свои вопрошающие взгляды.

– Чего не знаю, того не знаю, – чистосердечно сознался Кольцов. – Бродят в голове разные мысли, и ни одну я никак не могу до конца проследить. Я подумал, что Миронов, если, конечно, захочет, легко найдет общий язык с клошарами, обитающими в районе Северного вокзала. Или же с завсегдатаями «Колеса». Социально близкий им человек. И поэтому я нисколько не сомневаюсь, что он сумеет выйти на Рыжего Раймона.

– Начало хорошее, – согласился Фролов. – Жаль, что продолжение хуже, – и стал объяснять: – Условие, при котором Миронов примет наше предложение, как мне видится, единственное. Он должен быть посвящен в тайну саквояжа, а мы обязаны пообещать ему, по окончании, соответствующую плату. И не малую, как вы понимаете. Но пойти на это мы не можем. Но допустим, что мы на это решились. Тут тоже на первый взгляд просматриваются три варианта, и все три – не в нашу пользу. Первый: Миронов открывает Раймону тайну саквояжа, и они, по определению Павла, как социально близкие, делят бриллианты между собой. Нам же Миронов говорит: «Раймон ничего не знает». Вариант второй: Миронов, не знаю уж каким образом, покупает или ворует у Раймона саквояж. Конечный результат тот же. И третий: Миронов насторожил Раймона, и тот, что-то заподозрив, сам расправляется с саквояжем и завладевает бриллиантами.

– На этом я все время и спотыкаюсь, – сказал Павел. – Каким способом избежать всех этих опасностей?

Никто ему не ответил. Судя по их сосредоточенным лицам, они тоже включились в разгадку этого ребуса, который напоминал старинную загадку о лодочнике, которому нужно было перевезти через реку козу, волка и капусту. Но – либо волк съест козу, либо коза – капусту. Как лодочнику обойтись без потерь? В современной загадке вместо волка, козы и капусты были Миронов, Рыжий Раймон и, предположительно, его друзья клошары, а вместо капусты – бриллианты на несколько миллионов франков.

– Ну, хорошо. Поразмышляем дальше о плюсах и минусах, – предложил Кольцов, нарушив тягостную тишину. Надо думать, он уже давно размышлял над этой головоломкой. – Предположим, что мы все же решаем включить в это дело Миронова. На его счет у меня мало сомнений. Человек он легкий, контактный. И, как мне кажется, честный. Да-да! Даже в его аферах было много наивного, детского. Так вот. Как мы можем себя обезопасить на самый черный случай? Связь с Мироновым будет поддерживать один-единственный человек, и это буду я. По праву давнего знакомства. Таким образом, никто из нас, кроме меня, не будет подвергаться опасности. Где живет Миронов, я узнаю. Это тоже важно, потому что мне будет необходимо поддерживать с ним связь и, вместе с тем, не упускать его из вида. Теперь о легенде. Он знает, что я – красный командир, чекист. Поэтому мне незачем ему врать. Да, я приехал из Советской России, нахожусь здесь нелегально. Уже уехал бы обратно. Но… у меня случилась неприятность: украли саквояж, в котором надежно упрятаны секретные бумаги. Да-да, именно секретные бумаги. Поэтому по возвращении в Россию мне грозят большие неприятности. Возможно даже, военно-полевой суд. О бриллиантах Миронов знать ничего не будет, поэтому и большого соблазна не возникнет. Секретные бумаги, это тот товар, на который без риска еще надо найти покупателя.

– Уже интереснее, – скептически хмыкнул Фролов. – Не очень убедительно, но, во всяком случае, интересно.

– Я свою фантазию уже исчерпал, – незлобиво огрызнулся Кольцов. – Все, что придумал, я вам уже изложил. Предложите что-то более интересное.

– Ну, что за обиды! – Фролов примирительно положил руку Павлу на плечо. – Продолжай! При целом ряде «но» здесь что-то просматривается.

– У меня самого много «но», – согласился Кольцов. – К примеру, за какие такие коврижки Миронов возьмется за это? За то, что я когда-то спас его от смерти? Но это уже быльем поросло. Значит, нужно заплатить. И хорошо заплатить.

– И вернулись к тому, с чего начинали, – разочарованно сказал Болотов.

– Не совсем. Я хочу пообещать помочь ему вернуться в Россию и не оставить его без внимания там. Я понял, помыкавшись на чужбине, он мечтает о возвращении на Родину.

– А поверит?

– «Поверит – не поверит» – я не гадалка. Прежде я ни разу ни в чем его не обманул. Кстати, и сейчас не обману. С удовольствием помогу ему обосноваться в России. Рыжый Раймон, конечно, тоже не станет помогать Миронову за красивые глаза. Кое-что ему придется заплатить, – Кольцов коротко взглянул на Болотова, – но не столь уж значительную сумму. Стоимость саквояжа, ну еще немного.

– А что! – прозвучал в наступившей тишине голос Болотова. – Предложение товарища Кольцова вполне обоснованное. Оно мне нравится. То есть, если бы все получилось, как он рассказал, то я – «за»!

– Мне тоже кажется это убедительным, – водрузив на нос пенсне, внимательно оглядел всех Иван Платонович.

– Подписываюсь, – коротко согласился Бушкин, и добавил: – Я лично, хоть и не знаком с ним, с этим самым Мироновым, но крепко в него верю. Пролетарий. Такой не обманет.

– Продумай все еще раз, Паша, – попросил Фролов. – Во всяком случае, если ничего не получится, сможем с чистой совестью сами себе сказать: сделали все, что смогли. Но не будем отказываться и от иных вариантов, если они у кого-либо есть.

Никто не ответил. Иных вариантов ни у кого не было.

Предложенный Кольцовым вариант тоже был сомнительным. Это понимали все, разве что, кроме Бушкина. Но он сулил хоть и весьма призрачную, но все же надежду.