Время перевалило за полдень. Заболотный спросил у вышедшей на крыльцо жены:

– Ну как? Дела порешала?

– Мы с Абрамычем всегда понимаем друг дружку. Пообещал пару ящиков мыла на днях завезти.

– Абрамыч знает, что в хозяйстве прежде всего нужно, – одобрительно сказал Заболотный и спросил: – Гостей накормила?

– Отказались. Абрамыч сказал: они с тем, вторым, по Основе прогуляются.

– Корми детишков. А мы опосля, когда те двое вернутся.

Они вошли в дом. Заболотный повел Кольцова по узкому коридору. По пути заглядывали в комнаты.

Судя по всему, дом строился для большой, но не богатой семьи. Комнат в нем было много, но все они были маленькие. В каждой из них Заболотный разместил по шесть кроватей. Прикроватные тумбочки вынужден был вынести в коридор, от этого коридор сделался невыносимо узким.

– Тесновато, – заметил Кольцов.

– И я о том же, – согласился Заболотный. – Ответь мне, как дите к порядку приучишь, когда у него для жизни никакого простора. Сейчас пока еще ничего. Пока еще погода спасает: набегаются по двору, потом спят как убитые. А через неделю-две, когда морозные ветры задуют, снегов наметут. Как им тогда жить в такой тесноте?

– Это ты у меня спрашиваешь, – сказал Кольцов.

– Я – размышляю. И уже не один день.

– Ну и размышляй. Тут вокруг тебя много брошенных домов. Большинство хозяев уже никогда сюда не вернутся. Не жди, когда дома превратятся в руины. Не мне тебя учить. Ты же – хозяин, – и Кольцов насмешливо передразнил Заболотного. – «Размышляю».

– Думаешь, только размышляю? Я уже до многого додумался. Сам, заметь. Без всяких советчиков обошелся.

Они вошли в единственную, самую большую во всем доме, комнату. Вдоль стен здесь стояли стулья самых разных фасонов и стилей. Видимо, их собирали в покинутых хозяевами домах. А посредине комнаты, как памятник достатку, блестел лаком небольшой кабинетный рояль.

– Тоже в брошенных домах нашли? – спросил Кольцов.

– Феликс Эдмундович подарил. Он у них в ВЧК в какой-то кладовке стоял. Видать, от прежних хозяев. На нем, может, сам добровольческий генерал Ковалевский играл. Не помнишь?

– Не было у нас рояля. А может, не во все кладовки заглянули… А ты-то играешь?

– А чего ж! – не оробел Заболотный.

Он поднял рояльную крышку, открыл клавиатуру. И стоя, одним пальцем, простучал по клавишам. С трудом можно было угадать мелодию «чижика-пыжика».

– И это весь твой репертуар? – насмешливо спросил Кольцов. – Так и я умею.

– Вот! В этом вся проблема. Детишков надо не только кормить и одевать. Их учить надо. Мне сюда люди нужны. Учителя. Чтоб не только арифметике или, там, чистописанию учили. Но чтоб, к примеру, и музыке. Такую ставлю перед собой задачу.

– Вполне разумная задача, – поддержал Заболотного Кольцов. – Новой России потребуются новые люди. А где их взять, новых?

– И я так размышляю. Считай, мы как та же фабрика. Только там, к примеру, рояли изготовляют, а мы – новых людей. А учителя – это те же инструменты. Плохим инструментом хороший рояль не сладишь. Будет куча досок да моток проволоки.

– Может, и не очень точно рассуждаешь, но, в общем-то, правильно. Насчет новых людей, – согласился Кольцов. – Я с тобой тоже хочу приблизительно о том же поговорить. О человеке, который со мной приехал.

– Этот, в малахае? Он разве не из чекистов? – удивился Заболотный. – Я думал, раз с вами приехал… Ну и в чем проблема?

– Хочу тебя просить пригреть его у себя в «коммуне». В смысле: возьми его к себе на работу.

– А что он может?

– Все.

– Так уж и все?

– Он на моих глазах сложнейший сейфовый замок в салон-вагоне самого Слащева вскрыл. Так что, как я понимаю, он человек технически образованный.

– Так он этот… фармазон, что ли? Или как там у них – «медвежатник»? – продолжал выспрашивать Кольцова вконец ошарашенный Заболотный.

– Не стану от тебя скрывать, был он «медвежатником». И не только. В молодости. Но с возрастом что-то оказалось уже не под силу, о чем-то задумался, многое понял.

– Он понял? Или это ты думаешь, что он понял? – жестко спросил Заболотный.

– Не просто так говорю. Он у меня проверку прошел. И, надо сказать, серьезный экзамен выдержал.

Кольцов убеждал Заболотного, но даже сам чувствовал, что слова его звучали крайне неубедительно и что это предложение Заболотному совершенно не нравится. И он понимал его. У Заболотного в «коммуне» были далеко не все такие домашние дети, как Катя и Николай. Большинство из них, оставшись без родителей или по каким-то другим причинам покинувшие дом, давно жили на улице и промышляли воровством. Воровали от безысходности: кушать-то хочется каждый день. Заболотный у каждого из них потребовал клятву, что навсегда забудут о своем прошлом. И вот появится в «коммуне» такой Миронов, профессиональный вор, и, не исключено, станет для некоторых детишек кумиром, увлечет их воровской романтикой, перетянет на свою сторону.

Заболотный ничего не отвечал Кольцову, тяжело молчал.

– Понимаю тебя, Павло! – продолжил уговаривать его Кольцов. – И все же прошу: приюти его! Пригрей! Никогда не ходил с протянутой рукой. А тут протягиваю руку, прошу: помоги спасти его. Он много настрадался, переосмыслил свою жизнь, и верю, он еще сможет стать не только хорошим, но и нужным людям человеком.

– Ну что ж… Ну ладно… Кто б другой просил – отказал бы. Но ты! – не очень охотно согласился Заболотный и тут же твердо предупредил: – Но если что, сам понимаешь – своей же собственной рукой выкину его на улицу. А вдруг что сурьезное, без всяких там сожалениев отдам его под трибунал. Если устраивают тебя такие мои условия, я согласный.

– Спасибо, Павло. Я надеюсь, ты еще когда-нибудь мне за него спасибо скажешь.

– В народе как говорят? – Заболотный задумчиво простучал на рояле «чижика-пыжика». – Дай-то, Боже, нашему телятку волка съесть.

Дни зимой короче воробьиного скока. Едва рассветет, глядишь, уже вечереет. В залу, где они сидели, потихоньку закрадывались сумерки.

Они уже обо всем переговорили и теперь ждали загулявших где-то в поселке Гольдмана и Миронова.

Кольцов подумал, что Гольдман неспроста увел Миронова с собой. Вдали от суеты, в тишине он надеялся обстоятельно поговорить с Мироновым и выяснить, чем дышит, какую ценность представляет собой этот человек. Вероятнее всего, он делал это для того, чтобы уберечь неопытного в обычных житейских делах и легковерного Кольцова, который безоглядно кладет за Миронова свое доброе имя, от больших неприятностей.

– О чем думаешь, Андреич? – прервал размышления Кольцова Заболотный и, по-своему поняв его молчание, успокоил: – Ты уж, пожалуйста, не сомневайся. Не дам пропасть человеку. Во всяком случае, крепко постараюсь.

– Скажи, Павло, я там, над воротами, видел новую надпись «Коммуна номер один», – вспомнив что-то, спросил Кольцов.

– То один местный старичок постарался. Говорит, был художником. Я его тоже наметил пригласить. Может, кто из детишков захочет в художники выбиться, пусть поможет.

– Это хорошо, – согласился Кольцов. – Но я не о том. «Коммуна» – тут все понятно. Но почему «номер один»? Кто тебе, Павло, этот номер присвоил?

– Так сами себе и присвоили, – не задумываясь, с готовностью ответил Заболотный: видимо, кто-то уже задавал ему этот вопрос. – Потому как мы первые до этого додумались. Вот ты, Павел Андреевич, много по свету поездил, много всякого повидал. Скажи мне, только честно: слыхал ты, что б вот так, как мы, сирот еще где-нибудь до гурту собирали? Чтоб чужие люди им вместо родителев становились?

Кольцов промолчал. Ему, и верно, не доводилось про такое слышать. О домах призрения, где бездомных стариков до последних их дней докармливали, слыхал. А вот до детской коммуны, может, и прав Заболотный, пока еще никто не додумался.

– Молчшь? То-то же! Потому номер один! – удовлетворенно сказал Заболотный и продолжил: – И еще. Тоже насчет моих размышлений. Мы тут еще один домик приглядели, тоже вроде как бесхозный. Весной ремонт сделаем. Девчаток в нем разместим.

– Прямо наполеоновские у тебя планы, Павло!

– Вот! Ты в самое яблочко попал! – обрадовался Заболотный. – Я тут на чердаке книжки отыскал. Одна особенно мне понравилась. Про Наполеона. Две ночи напролет читал. Веришь-нет, все вроде как про нашу коммуну. Только Наполеон всех инвалидов, в войнах искалеченных, собирал и тоже им что-то вроде коммуны устраивал. А вот про детишков не подумал, не побеспокоился. А они больше всех не только в войнах, но и в других всяких передрягах страдают.

– Ты так меня убеждаешь в необходимости детской коммуны, вроде как не мы с тобой эту самую коммуну начинали, – улыбнулся Кольцов.

– Про это я не забываю. Но тогда то была только первая мысль. Ну, вроде зажженной в темноте спички. А для того, чтоб светло стало, надо каганец запалить. Или там лампу-семилинейку. Наша коммуна, я так понимаю, это все равно, как зажженная спичка. Потому номер один. А теперь, глядишь, мы нашей спичкой сотни каганцов запалим. Если б ты, Павел Андреевич, только знал, сколько детишков по всей России сейчас без родительского призора осталось! – с глубокой душевной болью тихо сказал Заболотный. – Спасать надо!

Вернулись из своего странствия по Основе Гольдман и Миронов. Кольцов стал присматриваться к выражению лица Гольдмана, пытаясь определить, какое впечатление произвела на него их беседа, к какому выводу он пришел относительно Миронова.

Но лицо Гольдмана было, как всегда, непроницаемым, скупым на внешние эмоции.

Едва Миронов вошел в зал, Павло стал тоже по-особому, внимательно и оценивающе, к нему присматриваться. Словно примерялся, пытаясь уже заранее предугадать, сойдутся ли они характерами, сработаются ли.

Миронов же, увидев в зале рояль, весь как-то просиял, подошел к нему, как бы невзначай дотронулся до клавиш. И рояль отозвался не какофонией звуков, а парой осмысленных музыкальных аккордов. И уже даже по этому можно было понять, что Миронов знаком с этим инструментом не понаслышке.

– Умеете? – с надеждой спросил Заболотный.

– Боюсь сказать «да», – ответил Миронов. – Когда-то меня чему-то учили, но я не был прилежным учеником.

– Попробуйте.

– Знаете, с возрастом стали хуже слушаться руки. Неоднократно в этом убеждался, – пожаловался Миронов. Но отказываться не стал.

Он поднял руки на уровень глаз и, массируя пальцы, стал ими как бы перебирать воздух. Затем пододвинул к роялю стул, удобнее на нем устроился. Для разминки несколько раз проиграл гамму. И лишь после этого, немного помедлив и сосредотачиваясь, заиграл.

Играл он что-то незнакомое. Может быть, импровизировал. Но это была музыка. Печальная, раздумчивая. Иногда пальцы ошибались, он поправлялся. Но всем было ясно: когда-то, очень давно, он действительно умел хорошо играть.

Заболотный обернулся к Кольцову, орлиным взглядом посмотрел на него. Надо думать, он не только оценил игру Миронова, но и был благодарен Кольцову за его настойчивость.

Тихонько пропела дверь, образовав узкую щелочку. И этот едва слышимый тонкий скрип громом отозвался в ушах Заболотного. Он быстро, на цыпочках, прошел к двери, гневно ее широко распахнул. И застыл. Под дверью, сгрудившись, вытягивая шеи, стояли все его мальчишки и девчонки и с восторгом вслушивались в доносящиеся из зала звуки.

Заболотный посторонился, чтобы детям было лучше видно и слышно играющего, и в такой, не очень удобной, позе застыл и сам.

Дети слушали музыку. А Заболотный стоял в двери и думал о том, что в его жизни было не так уж много счастливых минут и что эта – одна из них.