Глава пятая
В Повстанческую группу войск Нестора Махно, которую после Старобельского совещания условились называть Крымской Повстанческой, Кольцов выехал не сразу после беседы с Менжинским. По меньшей мере сутки ему понадобились для того, чтобы разобраться во всей оперативной обстановке на фронте, но главным образом в полосе, которую штаб отводил махновцам. Там же, в разведотделе Южфронта, он выяснил месторасположение группы и подробно расспросил, как удобнее и безопаснее туда добраться.
В разведотделе Кольцова предупредили о том, что сейчас в районах Присивашья большая вероятность оказаться в плену у какого-нибудь батьки Чобота, Чалого или Матвиенка: в последние дни слишком много банд расплодилось в Северной Таврии. Они передвигались вслед за фронтом, и в районах, освобожденных от белых, где еще не успела прочно установиться советская власть, грабили недограбленное и, хоронясь днем где-нибудь в степных колках или жидких лесочках, ночами с тяжелой добычей растворялись на широких таврических просторах.
Перспектива оказаться еще у одного батьки Ангела Кольцова вовсе не грела, но и выделить ему достойное сопровождение не имели возможности. Как выяснил Кольцов, махновцы с боями уже миновали Мелитополь и Акимовку и находились на подступах к Крымскому перешейку. По предварительной договоренности, они должны были разместиться неподалеку от Сиваша, во Владимировке и в нескольких ближних от нее селах. Отсюда начинался участок их боевых действий за овладение Крымским перешейком.
Как рассказали Кольцову разведчики, это была голая просоленная равнина. Нигде ни деревца, ни кустика. Сиваш, вдоль которого стояли малолюдные села, только в летнюю жару можно было перейти вброд. Зимой, когда ветры нагоняли с Азовского или Черного моря в него воду, он был редко когда проходимый. Иногда, в лютые морозы, он замерзал, но лед был не прочный, не всегда мог выдержать человека.
На противоположной стороне этого Гнилого моря (так еще называют Сиваш) к самой воде спускались пять рядов колючей проволоки и кое-где даже издалека были видны пулеметные гнезда.
Чтобы форсировать Сиваш и утвердиться на крымском берегу, махновцам предстояло решить не одну задачу. И каждая из них была почти неразрешимая.
…Гольдман делал все для того, чтобы всячески обезопасить поездку Кольцова в район участка боевых действий, отведенного Повстанческой армии. Позаботился он и о том, чтобы и там, среди махновцев, ему не было бы одиноко. В качестве адъютанта к Кольцову приставили Тимофея Бушкина.
Такую должность Тимофею ещё никогда не приходилось исполнять. Он решил, что, прежде всего, в его обязанности входит охрана Кольцова. Поэтому помимо уже имевшихся у него маузера, сохранившегося ещё со времен службы в бронепоезде Троцкого, он уже к вечеру где-то добыл короткий кавалерийский карабин и полный подсумок патронов.
Гольдман тем временем носился по знакомым полковым командирам в поисках транспорта. Случайно встретил в Каховке недавнего попутчика снабженца Жихарева. Он появился, как черт из рукомойника, но обрадовался Гольдману, как своему родственнику, и долго жал ему руку.
— А как комиссар? — спросил Жихарев. — Лихой парень, люблю таких. Может, потому, что и сам такой.
Поговорили о разном.
— Вы где же сейчас, Жихарев? — поинтересовался Гольдман. — Где вас можно найти?
— А я — везде! — хохотнул Жихарев. — Я вам нужен?
— Просто так спросил. Вспоминаем иногда…
— Я тоже часто вас вспоминаю. Хорошая компания, хорошая поездка. Не против еще раз ее повторить.
— После войны, — сказал Гольдман.
— Никаких возражений.
Они попрощались, и Жихарев исчез также внезапно, как и появился. Впрочем, Гольдману было не до него, и вскоре он совсем забыл об этой мимолетной встрече, не догадываясь, что она еще будет иметь необычное продолжение.
Там же, у снабженцев, Гольдман раздобыл тачанку с тройкой коней. Тачанка была, вероятно, музейная, покрытая черным лаком и немного смахивала на катафалк. С ней никак не гармонировал стоящий на задке пулемет «Максим».
На рассвете следующего дня Гольдман громко разбудил Кольцова:
— Карета подана, ваше сиятельство!
Наскоро умывшись, Кольцов вышел во двор каховской гостиницы, в которую была превращена обыкновенная сельская хата со сволоком и с пучками душистых степных трав, заткнутых за него. По настоянию Гольдмана Кольцов и Бушкин остались здесь ночевать.
Оглядев двор, Кольцов не увидел тачанки, которую с вечера обещал ему Гольдман.
— Ну и где же тачанка? — спросил Кольцов у Гольдмана.
— Да вон же! — Гольдман указал на стоявший в глубине двора угловатый, словно весь сколоченный из больших тарных ящиков, зеленый грузовой «фиат». В его кузове на высокой самодельной турели был установлен пятиствольный пулемёт «Гочкиса». Возле грузовика прохаживались трое красноармейцев. Одни — весь в коже, с квадратными очками на кожаном шлеме — был, вероятно, шофер. Остальные двое — обслуга пулемета.
— Ну, зачем это! — Кольцов укоризненно посмотрел на Гольдмана и с иронией спросил: — Что? Броневик не сумели достать?
— Твое легкомыслие, Паша, порой меня удивляет. Видно, ни разу не клевал тебя в задницу жареный петух, — ворчливо сказал Гольдман. — Пойми, пожалуйста! Ты отправляешься в самый кипяток, и можешь там легко свариться. А я хочу, что бы ты даже не ошпарился.
— Но почему не тачанка?
— Не понравилась она мне… Сильно приметная, панская. На таких начальство ездит. С десятком верховых охраны. И то всякое случается…
— К сожалению, ни от нас с Бушкиным, ни от вас ничего не зависит. «Гочкис» зачем? — не унимался Кольцов.
— Для безопасности. И не зли меня, пожалуйста, Паша! Не расстраивай! — сердито выговорил Кольцову Гольдман. — На все случаи жизни, конечно, не застрахуешься. Но все же я буду чуть меньше волноваться, пока вы доберетесь до места. А у меня, учти, больное сердце. Мне доктор запретил волноваться.
Трое красноармейцев деликатно ждали, пока Гольдман с Кольцовым закончат разговор, и лишь затем по очереди представились. Тот, что в коже, назвал себя Артемом Кошевым, остальные двое пожилых были пулеметчиками, обслугой «гочкиса». Звали их Семеном и Савелием, и были они родными братьями.
— Ну что ж! Поехали! — шофер как-то сразу принял на себя командование экипажем. — Вы, товарищ комиссар — в кабину, — сказал он Кольцову и указал на Бушкина: — А ваш товарищ — третьим номером при пулемете.
— У меня карабин, — сказал Бушкин.
— Карабин — вещь хорошая, а все ж пулемет чуток получше, — уже стоя на подножке «фиата», сказал Кошевой. — Будем надеяться, обойдемся без шума.
Автомобиль легко задрожал, ожидая, когда все члены экипажа займут свои места. Кошевой отдал ещё какие-то указания пулеметчикам. И они выехали со двора гостиницы.
* * *
Утренняя дорога была тряской, кочковатой. С вечера ее изрядно вымесили двигавшиеся в сторону Крыма войска. Ночью грязь прихватил морозец, и она застыла. Автомобиль немилосердно трясло.
Невыспавшийся Кольцов надеялся часок-другой в дороге вздремнуть, но вскоре понял, что из этого ничего не получится, и стал с интересом разглядывать дорогу. Изредка но ней двигались подводы с какой-то военной поклажей. Сбившись в небольшие группки, устало шли полусонные красноармейцы. По мере приближения автомобиля они, не оборачиваясь, привычно сторонились к обочине. Для них эти, на автомобиле, были людьми из другого мира. Иногда Кольцов ловил на себе их недобрые взгляды. Испокон веку те, кто шёл пешком завидовал тем, кто ехал.
По обе стороны дороги во все стороны расстилалась ровная серая степь. Ещё недавно она славилась тем, что кормила своим хлебом пол-Европы. Чем она была засеяна прошлой весной, Кольцов никак не мог понять.
— К весне голод будет, — перехватив взгляд Кольцова, мрачно сказал шофер.
— Почему вы так думаете? — спросил Кольцов.
— А чего тут думать, — шофер взглядом указал на степь и произнес одно только слово: — Бурьяны!
Кольцов и сам теперь уже понял: прежде здесь, в Таврии, степь в эту пору ровно щетинилась стерней, а ныне больше походила на заброшенную свалку. Среди потемневших и поникших от первых заморозков кустов полыни, резака, синеголовника повсюду над степью возвышались темными бугорками, ожидая пронизывающих северных ветров, округлые головы курая, который еще называют перекати-полем. Для чьего-то несведущего взгляда этот пейзаж, возможно, и был милым, но не для хлебороба. Он-то хорошо знал цену заброшенной, опустошенной земли.
— А вы что же, из крестьян? — полюбопытствовал Кольцов.
— Родители, точно, из крестьян. А я уже — не пойми кто. В мехмастерских работал. Лобогрейки, плуги, бороны ремонтировали. Вроде бы и рабочий, а работал на крестьянина. Как выглядит голод, не по чужим рассказам знаю.
Долго ехали молча. Поднималось солнце, высвечивая всю неприглядность порушенной войной земли. На обочинах дороги им то и дело встречались разбитые в недавних боях телеги и снарядные передки, убитые, с вздувшимися боками лошади.
На окраине села Черная Долина, имения своевременно бежавшего графа Мордвинова, увидели нечто непонятное. Под пока ещё низким утренним светом оно выглядело издали чем-то громоздким и угрожающим. Серое, угловатое, отливающее металлическим блеском, оно походило на какую-то странную неземную конструкцию.
По мере приближения, Кольцов понял, что это — танк, эдакая диковинная в этих краях военная машина, призванная наводить страх на пехоту противника. Страха не навела. Брошенный белыми, он одиноко стоял на окраине села, и был похож на те танки, которые не без помощи Кольцова нашли упокоение близ Харькова во время наступления Добровольческой армии на Москву. Танк стоял здесь уже не один день. В подмерзшей грязи к нему была протоптана тропа. Вокруг него толпились любопытные. Каждому, кто шел или ехал по каховской дороге, было интересно своими глазами увидеть это заморское чудище.
— Поверни, — попросил шофера Кольцов.
Автомобиль сполз с дороги и мягко покатил по протоптанной тропе.
Танк был совершенно целый, никаких видимых повреждений. Сверху на нем сидели, свесив ноги в постолах, два красноармейца с винтовками. Они охраняли ценный трофей. Еще двое, расставив на куске брезента баночки с краской, старательно замазывали крупную надпись на стальной боковине «За святую Русь» и одновременно лениво переругивались с обступившими их мужиками.
— А что, уже отменили святость России?
— Дура! До Ленина, слышь, энту «таньку» повезут. И кто знает, могёт он неверующий, а мы ему такую дулю.
— Ну и как же она без имени? Вроде как не крещеная?
— Окрестим. Когда энту «таньку» останавливали, мово кореша Яшку из «танькиного» пулемета стрельнули. Мы промеж себя тогда решили, пускай будет рабоче-крестьянское имя: «Яшка — борец за мировую революцию».
— Буквов много, не вместится…
— А мы с другого бока.
— Не годится.
— А что годится?
— Надо бы что-то такое… Чтоб не про одного Яшку. К примеру, кто эту заразу завалил?
— Мы все. Четвертый московский полк.
— Вот и напишите, чтоб про весь полк. А лучше про всех москвичей. Что-нибудь вроде: «Товарищу Ленину от Четвёртого московского полка».
— Так опять же буквов много… Знаешь что?
— Что?
— Не морочь голову! Напишем просто: «Москвич — пролетарий». Так годится?
— Крестьяне обидятся. А лучше напишите: «Москвич — коммунист». Коротко и ясно. И сразу будет видно, что придушили эту заразу москвичи и что боролись они супротив богатеев за мировую коммунистическую революцию.
— Подойдет, — согласились маляры.
В другом кружке обсуждали достоинства невиданной техники.
— Интересуюсь, на чем она ездит?
— На гусеницах. Видишь, под колесами, вроде червяков.
— Я не про то. На бельзине ай на чем?
— На конской моче.
— Придурок! Я сурьезно интересуюсь. Могет, на карасине ай на самогоне?
— А что, землячок, у тебя самогон имеется?
— Не, я так…
Третьи, подступив к самому танку, ощупывали толщину металла, исследовали все его швы, выступы и углубления. Один из этих, очкарик, поднял глаза на дымящих цигарками охранников:
— Эй, симулянты! — окликнул он их. — Заводите свою коломбину, махнем на Перекоп Врангеля долавливать!
— Сказано, ничего не трогать, — лениво ответили ему сверху. Охранникам, видимо, уже надоело огрызаться от толпящихся здесь с утра до вечера ротозеев.
— А если б велели?
— Бензину нема.
— А если бензин достанем?
— Все равно нельзя.
— Почему?
— Потому, что не велели… Сам товарищ Ленин обещался поглядеть на эту «таньку».
— Скажи, какая она у вас важная! Могла б своим ходом до товарища Ленина прибыть.
— Она-то могла бы, да только бензину нема.
— Ну и как же ее?
— До Геническа волами, а там — поездом.
— Короче, отвоевалась, — улыбнулся довольный таким обстоятельным разговором очкарик.
Вальяжный мужчина в лохматой барашковой папахе подъехал к танку на тачанке, привстав с сиденья, сверху оглядел толпу и лишь потом спустился на землю. Протиснулся сквозь многолюдье к самому танку, остановился возле Кольцова и Бушкина. Постоял, рассматривая танк, восхищенно спросил у Кольцова:
— Не знаете, сколько примерно в ней весу?
— Много, — ответил Кольцов. — А зачем это вам?
— Просто так. Интересно, сколько плугов она может потащить? — и, в упор разглядывая Кольцова, добавил: — Тяжелая, зараза. Так землю своим весом утрамбует, что сквозь нее никакая былинка не пробьется. Бесполезная для крестьянина машинерия.
— Вы, видимо, агроном? — спросил Кольцов.
— И это тоже. Всего понемногу, — как-то неопределенно ответил мужчина. — А вы из Каховки?
— Бывал когда-то…
— Лицо, гляжу, знакомое, — и, резко развернувшись, протискиваясь сквозь толпу, он пошел к своей тачанке.
Бушкин проводил его взглядом.
— Шибко он до вас приглядывался, — сказал он Кольцову. — С чего бы такой интерес?
— Должно быть, принял меня за кого-то, — пожал плечами Кольцов. И они тоже пошли к своему «фиату».
Дорога проходила через Черную Долину. На улице им стали встречаться женщины и старики с тачками, груженными доверху домашним скарбом.
— Что это они? Куда-то переселяются? — спросил шофер.
За поворотом им открылась мощенная булыжником небольшая площадь. В ее дальнем конце слабо коптило головешками недавно сожженное имение графа Мордвинова. Собственно, догорал только деревянный мезонин, сам же дом был выстроен из белого крымского камня. Он лишь слегка закоптился от пожара, но выстоял. Жители села толпились здесь с тачками и неторопливо и обстоятельно уничтожали то, что не тронул пожар.
Остановив автомобиль, не покидая его, они стали наблюдать за кипучей жизнью толпы. Люди выбрасывали из окон и тащили к своим тачкам ведра, чайники, керосинки, подсвечники, зеркала, слегка поврежденные огнем, но еще вполне годные кресла, оконные рамы — словом, все, что могло сгодиться в хозяйстве.
Две пожилые женщины вытащили на улицу поврежденный огнем и все еще дымящий в нескольких местах большущий гобелен с изображением барской охоты на оленей. Эта картина чем-то отдаленно напоминала происходившее на площади: такая же оголтелая толпа охотников с хищным блеском в глазах, свора злобных собак и бегством спасающиеся окровавленные олени.
Женщины деловито расстелили гобелен на мокром булыжнике и стали усердно затаптывать кое-где еще тлеющую ткань. Они затаптывали ногами в постолах лица обезумевших в азарте охотников, затаптывали дымящиеся пасти озверевших собак и заливали мутной талой водой мордочки оленей с большими газами, застывшими в испуге.
В автомобильном окне со стороны Кольцова появился их знакомый в барашковой папахе.
— Любопытствуете? — не то спросил, не то укорил он и, указав на женщин, рвущих гобелен, пытаясь его поделить, добавил: — Народ, что море, все унесет.
И исчез, словно растворился в воздухе. Кольцов повертел головой, но, ни тачанки, ни её пассажира нигде не было — должно быть, свернули в ближайший переулок.
И когда они уже покидали Черную Долину, Кольцов еще раз оглядывал площадь, но знакомой тачанки так нигде и не увидел.
За Черной Долиной дорога раздваивалась.
— Куда нам? — спросил Кольцов.
— А шут его знает! Я впервые здесь… — признался шофер. Затем немного помолчал и предложил: — А, может, рискнем, поедем по правой. Дорога хорошо наезженная.
— Лучше не рисковать, — сказал Кольцов. — Постоим. Кто-нибудь да подъедет — разузнаем…
Прошло совсем немного времени, к ним подъехала тачанка, на которой рядом с кучером восседал…все тот же их случайный знакомый.
— Похоже, заблудились? — ещё издали дружелюбно спросил он, увидев на перекрестке дорог «фиат» и прогуливающихся возле кабины Кольцова и шофера.
Легко соскочив с тачанки, он подошел к ним.
— Тут совсем недавно указатель был. Вам куда надо?
— А табличка куда указывала? — прежде чем ответил Кольцов, с кузова автомобиля спросил Бушкин.
— Понимаю. Секреты, — со вздохом сказал их знакомый. — И когда все это кончится?
— Как только, так сразу, — съязвил Бушкин и вновь настойчиво спросил: — Так что там было на указателе?
— Налево — на Асканию-Нову, и дальше, до самого Чонгара. А если вправо повернете, в Чаплинку, в Каланчак попадете, — и, все так же дружелюбно улыбаясь, он спросил: — Вам-то, как я понимаю, на Чонгар надо?
— Это почему вы так решили? — спросил Кольцов, не особенно, впрочем, раздражаясь от бесцеремонности случайного знакомого.
— А я — колдун. Правда. Я все про всех знаю. Вы вот едете, и не знаете, что у вас впереди. А я знаю.
— Ну и что? — Кольцов начал понимать, что перед ними или доморощенный шутник, или психически нездоровый человек.
— У вас впереди незабываемая встреча, — он громко захохотал. — Счастливого пути!
И, продолжая хохотать, колдун пошел к тачанке и едва ли не на ходу легко впрыгнул в нее. Они свернули вправо и вскоре затерялись вдали.
— Ох, не нравится мне все это! — мрачно сказал Бушкин.
— Что — «это»?
— И этот колдун, его интерес к нам, все эти его смешочки, ухмылочки. И это пророчество про незабываемую встречу.
— Это как раз понятно: люди в пути. В конце пути у них обязательно будет встреча, — пояснил Кольцов. — Я встречал таких. Они сами себя развлекают, и других заодно.
— А, может, он просто больной? — Бушкин покрутил палец у виска. — Ну, не может же здравомыслящий человек называть себя колдуном.
— Может, и больной, — согласился Кольцов.
— А вдруг и вправду колдун? Он когда от нас отъехал, верите — нет, на меня вроде как серой пахнуло! — серьезно сказал Бушкин.
— У вас больные нервы, Бушкин. Успокойтесь! — уже начал раздражаться Кольцов. — Больше мы с ним не встретимся. Нам — влево, на Асканию-Нову. А он направо свернул.
Они тронулись дальше. Замёрзшие ночью комья грязи оттаяли, и автомобиль мягко бежал по дороге.
Уже за полдень перед ними еще издали завиднелась довольно большая темно-серая роща, и послышался шумный, накликающий снега, грачиный грай. Это была окраина Аскании-Новы.
Не в пример Чёрной Долине, имение Фальц-Фейнов мало пострадало от пребывания здесь как белых, так и красных. Должно быть, в душах даже самых отпетых разбойников, при виде прекрасного, просыпается что-то доброе, человеческое.
Аскания-Нова была жемчужиной этого выжженного солнцем степного края. Всегда чистая, ухоженная, с белоснежным дворцом, утопающая в зелени, она завораживала взор, и даже сама мысль что-то разрушить здесь казалась большинству её посетителей кощунственной.
За время войны Аскания-Нова много раз переходила из рук белых к красным и обратно, но большей частью в ней были разрушены или сожжены лишь дворовые пристройки и частично разрушены вольеры, в которых хозяева имения содержали для забавы диких зверей, животных и птиц.
Даже лихие конники генерала Барбовича, проживавшие здесь несколько дней, не позволили себе ничего варварского. Правда, жарили яичницу из страусиных яиц, постреляли оленей и лебедей, выпустили из вольеров страусов, и они разбежались по степям. Их отлавливали и возвращали обратно. И никому в голову не пришло отправить их на кухню.
А медведь, выпущенный из загородки пьяными казаками, долго бродил по селам, пугая жителей и собак. Потом кто-то невзначай выяснил, что он умеет танцевать и, вероятно, прежде выступал в каком-то бродячем цирке. Его присвоили себе цыгане, и какое-то время ездили с ним по всей Украине, собирая толпы зрителей. Медведь неплохо кормил цыган в это голодное время. Но потом ему это надоело, и где-то под Нежином он от цыган сбежал. С тех пор больше о нём никто ничего не слышал.
Рассказывали и о том, что белогвардейские казаки присмотрели здесь, в помещичьих конюшнях, элитных коней, которых хозяева не сумели или не успели вывезти. Сытых, не измученных походами коней, они распределили между собой. Но ночью кто-то открыл ворота конюшен и выгнал их в степь. Почуяв волю, кони разбрелись по ближним и дальним окрестностям. Местные жители ещё долго ловили в Таврических степях статных одичавших скакунов.
Нет, не соврали тогда Ромка с Данилой Павлу Заболотному, когда сказали, что поймали чубарого красавца коня где-то здесь, в херсонских степях. Скорее всего, «Алмаз» — так назвали его цыганчата — был из этой самой фальцфейновской конюшни.
Кольцов с Бушкиным и шофером Артемом Кошевым долго ходили по имению, любуясь его красотами и уцелевшими диковинами.
— Красота-то какая! — восторгался Бушкин. — Как в раю.
— В раю морозов не бывает, — буркнул Артем.
— Это еще неизвестно. Никто пока оттуда не приезжал, — и, удивленно качнув головой, Бушкин добавил: — И что удивительно, не поднялась рука!
— Вы о чем, Бушкин? — спросил Кольцов.
— Почти ничего не разорили. Не то, что в Чёрной Долине, — пояснил Бушкин. — Я когда в бронепоезде товарища Троцкого по России мотался, много всякого повидал. Отчего наш народ, как лютые разбойники, так любит грабить, разрушать, палить?
— От бедности, — коротко ответил Кольцов. — А потому, от ненависти.
— И еще чуток от зависти,— добавил Бушкин.
— Пожалуй, — согласился Кольцов. — А вы, Тимофей, еще совсем недавно хотели во Франции начинать революцию? Не раздумали? Последствия будут примерно такие же.
— Чудные слова говорите, Павел Андреевич! — Бушкин удивленно посмотрел на него. — Вы вроде как против революции?
— Я против уничтожения имений, против пожаров, грабежей, бессмысленных расстрелов и убийств. Против уничтожения всего того, что человечество создавало на протяжении не одного столетия.
— А как же тогда понимать слова Интернационала: «Весь мир насилья мы разрушим», а уже потом построим свой мир? Я когда в Москве был, на митинге Ленина видел. Он вместе со всеми пел Интернационал. Не стал бы, если бы был несогласный.
— Ну, не буквально же надо это понимать, — возразил Кольцов. — Интернационал призывает разрушить мир насилия. Понимаешь? А вовсе не дворцы и имения.
— А «мир хижинам, война дворцам»? Это что, тоже не буквально? — наступал на Кольцова Бушкин. — А как же тогда революции совершать? В белых перчатках, да?
— Эх, Тимофей, Тимофей! — укоризненно покачал головой Кольцов. — Всякая революция, это, как правило, переворот, смена старой власти со всеми ее законами.
— Пока никаких возражениев, — согласно кивнул Бушкин.
— Чаще всего, революция — это стихия. Буран. Тайфун. Она рушит на своем пути всё. Но тот, кто идет в революцию сознательно, должен понимать, что в первую очередь он должен помогать таким же, как он обуздать эту разрушительную стихию.
— А вот это уже слишком мудрено, — сказал Бушкин. — Вы, как Лев Давыдович Троцкий. Тог тоже, бывало, как чего скажет…
— Подумай хорошенько, поймешь. Слово «обуздать» разве тебе не понятно? Обуздать коня: смирить его, подчинить своей воле.
— Про коня — понятно, а вот про революцию — не совсем.
— Понимаешь, в ярости и злобе чего только люди не натворят! Дворец подожгут, все перебьют, переломают, скотину перестреляют. А потом, когда опомнятся — жалеют. А ты помоги им раньше опомниться. Возьми те же дворцы. Это лучшее, что создало челове… — Кольцов осекся на полуслове.
— Колдун! — взволнованно прошептал Бушкин, глядя поверх голов ротозеев, обступивших вольер с зебрами. — Честное слово! Это он!
— Где? — Кольцов стал тоже всматриваться в том же направлении, что и Бушкин.
— Честное слово! Я его видел!
— Может, показалось? — с сомнением спросил Кольцов. — Он ведь по правой дороге поехал. И потом: мы же на автомобиле. Как бы он успел?
— Да он это! Точно! Он еще вроде как рукой мне махнул, — и Бушкин внезапно бросился в толпу. Энергично работая локтями, он пробился сквозь людскую толчею на менее людное пространство. Кольцов пробирался следом за ним.
Выбравшись из толпы, Бушкин стал беспомощно оглядываться по сторонам.
— Вот здесь он был! Точно! Возле этой коновязи! Ну, не мог же я так обознаться! — убеждал он Кольцова. Затем взобрался на коновязь и стал сверху рыскать глазами поверх голов.
Фуражки, картузы, шапки, кепки, платки — и нигде ни одной папахи.
— Я сейчас! — крикнул Бушкин и побежал к воротам, где стояли с десяток подвод, линеек и, чуть на отшибе — их «фиат». Бушкин тщательно процедил взглядом оживленную площадь, но ни колдуна, ни его тачанки здесь не было.
Тогда он бросился к «фиату»:
— Вы этого, который на тачанке, в черной папахе здесь не видели? — тяжело дыша от бега, спросил он у пулеметчиков.
— Вроде никого такого не было. А что? Нужен? — ответил тот, что постарше.
— Да нет.
— Он же на Каланчак свернул.
Бушкин устало сел на подножку автомобиля, снял с себя шапку, вытер ею мокрое лицо.
Подошел Кольцов.
— Ничего не понимаю. Я ж его вот как вас сейчас видел, — сказал Бушкин.
— Ошибся. Бывает, — стал успокаивать его Кольцов. — Может, кто-то на него похожий. И вообще чего вы расстраиваетесь, Бушкин? Что нам до него?
— Не в том дело, — невпопад ответил Бушкин. — Мне его рожа жуть как не понравилась. Скривил ее и вот так рукой махнул. Он это был! Точно, он! — и, опустив глаза в землю, долго так сидел молча, потом с сомнением сказал: — Шут его знает, может, я и правда обознался?
* * *
Скрылись вдали белые строения Аскании-Новы. День был солнечный, и теплом, грязью лужицами в колеях напоминал весенний.
Дорога была непривычно пустынной. Насколько хватал глаз, нигде — никого, ни телеги, ни лошади.
— Нам бы поворот на Владимировку не проскочить, — озабоченно сказал шофер.
Кольцов промолчал. Пригретый солнцем, он придремывал.
Они внезапно выскочили из-за невысокого скифского кургана — человек двадцать всадников, а сзади них, не слишком поспешая, катила тачанка.
Всадники мчались галопом, горяча себя и коней, и что-то устрашающее выкрикивая, палили в небо из карабинов. Стали разделяться надвое, пытаясь с двух сторон обойти автомобиль.
Тачанка выбралась на дорогу из вязкой степной почвы и тоже прибавила скорость. Ездовой кнутом стегал лошадей.
— Что это они? — с беспокойством спросил шофёр, не сразу поняв, что гонятся за ними.
— Прибавь ходу! — приказал Кольцов и, вытащив из кобуры маузер, положил его на колени. — Похоже, бандиты.
— Может, махновцы? — с надеждой спросил шофер. — Они и раньше тут по степи шастали.
— Какие махновцы? Махновцы на нашей стороне. Бандиты! Ты жми! Может, уйдем!
Шофер старательно давил на педаль газа, выжимая из автомобиля все, на что тот еще был способен. Двигатель вздыхал и захлебывался, но автомобиль нисколько не прибавлял скорости.
А всадники уже почти поравнялись с ними, и какое-то время мчались вровень. Было видно, как из-под лошадиных копыт отлетают комья грязи.
— Все, товарищ командир! — с отчаяньем выдохнул шофер. — Не получается быстрее!
Кольцов распахнул дверцу кабины, встал на подножку, закричал копошащимся возле «гочкиса» пулеметчикам:
— Ну, вы там! Почему молчите?
— 3-заело, зараза! — отозвался пожилой пулеметчик и зло выругался.
Прозвенело боковое стекло, осколки разлетелись вокруг головы Кольцова. Несколько пуль громыхнули по дереву кузова.
Кольцов выстрелил по всаднику, пытающемуся выехать на дорогу. Видимо, пуля попала в коня, он резко остановился. Всадник перелетел через голову коня, но тут же вскочил. Конь тоже попытался подняться, и даже с трудом встал, но тут же снова упал на колени.
Бушкин выстрелил из карабина по приближающейся к ним тачанке. И заметил, что тачанка резко остановилась, а двое ее седоков засуетились. Кучер спрыгнул на землю и, похоже, стал суетливо выпрягать раненую лошадь. Бушкин перевел ствол на всадников и продолжил стрелять.
— Что, гады! Живьем захотели? — заорал он. — Да здравствует Парижская коммуна!
Внезапно ожил «гочкис». Несколько очередей прошумели над всадниками, никого не задев.
Новые очереди выбили из седел двух всадников, и пулемет снова смолк.
— Сраная Америка! — с отчаяньем выругался пулеметчик, вновь принимаясь копаться в заграничном нутре пулемета.
Ободренные наступившей тишиной, бандиты пустили коней в галоп и начали с двух сторон обходить автомобиль.
Перегревшийся мотор стал захлебываться, из заливной воронки повалил пар. Бандиты увидели это и, вырвавшись далеко вперед, окружая автомобиль, стали с двух сторон сходиться к дороге. А двое уже даже выскочили на дорогу и неторопливо ехали впереди замедляющего свой бег автомобиля. Бандиты, похоже, уже не гнались за ними, а как бы сопровождали.
Всадники все больше приближались к автомобилю, уже не опасаясь ни очередей «гочкиса», ни редких винтовочных выстрелов.
Кольцов не стрелял, выжидая, когда всадники приблизятся: на тряской дороге прицельно стрелять из «маузера» было бессмысленно. Лишь Бушкин, продолжая что-то выкрикивать, наугад палил по всадникам, которые уже рысью скакали едва ли не рядом с замедляющей бег машиной.
— Ты, малый, перестань баловать! — крикнул Бушкину кто-то из бандитов. — Не то за яйца повесим!
— Не повесите! — тоскливо отозвался Бушкин. — На не чем! Нету тут дерев!
Один из всадников, красивый, с лихим чубом, выбивающимся из-под сбитой набок шапки, приблизился к кабине автомобиля. Кольцов понял: ещё несколько мгновений, они облепят автомобиль — и все закончится.
«Один патрон для себя, а остальными хоть тебя, красавец, с собой на тог свет заберу, а может, и еще одного или двух», — подумал он. Но еще не успел он поднять «маузер», как где-то неподалеку раздался разбойничий свист.
Дальше произошло и вовсе непонятное. Краем глаза Кольцов увидел, как красавец бандит резко отпрянул от автомобиля. Развернув коня, с силой хлестанул его плетью и помчался в степь вслед за скачущими во весь опор остальными подельниками.
Стоящая в стороне на дороге тачанка, с впряженным в нее одним конем, тронулась и тоже неторопливо попрыгала по примороженным степным бурьянам вслед за скрывающимися вдали бандитами.
Десятка два всадников проскочили мимо автомобиля, все еще медленно двигавшегося по дороге, и тоже помчались вслед за бандитами. Степь вновь стала безлюдной, пустынной. Лишь вдалеке маячила тачанка, которую тащила, надрываясь, единственная лошадь.
— Нич-чего не понимаю, — огорошенный происходящим, растерянно сказал шофер. — Что за игры в прятки? Похоже, одни бандиты у других добычу отбирают?
— Какую добычу? — не сразу понял Кольцов.
— Добыча, я так понимаю, это мы.
Автомобиль медленно тащился по дороге, за ним тянулся шлейф тающего на легком ветерке пара.
Впереди они увидели бородатого мужика в мохнатой бараньей шапке. Он стоял посредине дороги, широко расставив ноги.
— Глядите, там! — показал шофёр.
— Вижу.
— Что делать?
— А что ты можешь?
— Ничего.
— Похоже, он — один. Справимся, — успокоил шофера Кольцов и, высунувшись в окно кабины, крикнул: — Вы там, наверху! Не стреляйте!
Автомобиль приближался к стоящему посреди дороги бородатому мужику. Космы шапки почти закрывали его глаза. По внешнему виду он ничем не отличался от тех бандитов, с которыми Кольцову доводилось встречаться у батьки Ангела. И позже, под Кременчугом, таких же он видел в банде у батьки Книша.
— Стреляйте! — умоляюще простонал шофер. — Развернемся — и в Асканию. Там — свои.
Но что-то удерживало Кольцова. И вовсе не всадники, которые должны были вот-вот вернуться. Другое. Какая-то непонятность происходящего. Они с собой ничего ценного не везли, что могло бы привлечь бандитов. «Гочкис»? Экая невидаль! Да и репутация у него была далеко не самая лучшая. Автомобиль? Он и вовсе бандитам ни к чему.
Стоящий посредине дороги бандит взмахнул рукой и при этом сделал характерное, приглашающее движение головой. И Кольцов вдруг понял, что он уже видел этого человека. Не просто видел — знал. Ему вспомнилось это непроизвольное приглашающее движение головой — память о давней контузии, и этот угрюмый взгляд из-под косматой шапки, и прокуренная борода.
— Останови! — приказал Кольцов. И шофер, который уже прикинул, как собьет этого бандита и как затем развернется и они попытаются бежать, неохотно нажал на тормоз.
Кольцов выпрыгнул на дорогу и, к изумлению и шофера, и двух братьев-пулеметчиков, и даже самого Бушкина, раскинув руки для объятий, направился к стоящему на дороге мужику.
Тот тоже, скупо улыбаясь, двинулся навстречу Кольцову.
Они обнялись и долго стояли так, похлопывая друг друга по спине.
— Здравствуй, Петро! Вот уж не предполагал, что еще когда-нибудь с тобой встречусь. Думал, Нестор Иванович тебя при себе придержит.
— Не придержал, — сказал бородач. — И, як видишь, в аккурат получилось. Не то быть бы вам сегодня в погребе у Савки Яценко.
Это был связник Нестора Махно Петро Колодуб. Кольцову доводилось иногда, по долгу службы, встречаться с ним и через него помогать Нестору Махно улаживать его некоторые конфликтные дела с большевиками. Махно помнил Кольцова и при случае напоминал о себе различными подарками в виде нужных красному командованию разведданных, если, конечно, они не могли пойти батьке во вред и никак не затрагивали его интересов.
Так, одним из последних его подарков оказался подпоручик Алехин, благодаря чему была раскрыта и ликвидирована хорошо задуманная бароном операция «Засада». Немаловажную роль в этом деле сыгран и Петро Колодуб, который своевременно подкинул Нестору Ивановичу мысль подарить бесполезного им пленного подпоручика, и сам с напарником не без приключений доставил его из Гуляйполя в Харьков.
— И батьке спасибо, и тебе тоже, — поблагодарил Колодуба Кольцов.
— На здоровьице, — скупо улыбнулся Колодуб. — Я и сам рад, шо так получилось. Ехал я сюда, шоб встренуть тебя и, по поручению батьки, кое об чем с тобой пошептаться. А получилась такая хренотень.
— Может, объяснишь, Петро, что все же случилось? Ехали мы тихо, ничего ценного не везли. Случайно нас эта банда зацепила, или же специально за нами охотились? — спросил Кольцов.
Он и утром, покидая Каховку, подумал, что Гольдман слишком перестарался. Ехали б себе тихо и незаметно на тачанке. Пулеметная тачанка сейчас не сильно привлекает к себе внимание здесь, в Таврических степях. А вот этот придурочный «фиат» с калекой «гочкисом» в кузове, который виден верст за пять вокруг, мог привлечь бандитский интерес. Ах, знать бы все это заранее: и что дорога за Асканией опустеет, и что «гочкис» в нужную минуту подведет, и что автомобиль окажется не таким быстрым, как бандитские кони!
— Случайно, чи нет зацепил тебя Савка Яценко, сказать не могу. Не знаю, еще совсем недавно он в нашей армии командиром полка был. Батько его шибко уважал. Его и ще Каретникова. За грамотность, храбрость, хитрость, — стал обстоятельно отвечать Кольцову Петро. — Не знаю, какая блоха Савку укусила, шо ему было обещано, только он со своими хлопцами и ще Чалый и Савченко переметнулись до Врангеля.
— Что ж они тогда не в Крыму?
— А Врангель тоже мужик с кандибобером. Он Савку специально в Таврии оставил. Они на продовольственные, оружейные склады налетают, что спалят, что пограбят.
Подъехала тачанка, сопровождаемая тремя всадниками. Четвертый махновец правил тачанкой. В ней сидели, связанные, двое бандитов. Один из них — Кольцов узнал его сразу — был тот самый случайный знакомый в барашковой папахе. Он злобно взглянул на Кольцова и отвел взгляд.
— Этот и есть Яценко? — спросил Кольцов.
— Он самый. Видишь, заскучал. А батько его предупреждал: не ходи в чужие огороды. — Колодуб покачал головой и сказал уже самому Яценко: — Все, парень! Отбегался!
— А почему он назвал себя колдуном?
— Отрекомендовался? Успел? — мрачно улыбнулся Колодуб и объяснил: — То в селе у их кличка такая была: колдуны. Может, дед чи прадед были колдунами? А, может, хвастались так. Но кличка до их присохла: колдуны да колдуны! Савка часто так многих стращал: «Я — колдун! Я вас всех насквозь вижу!». И были такие, шо верили.
Кольцов подошел к тачанке, стал внимательно рассматривать Яценко, и тот не выдержал, опустил глаза.
Павел сознавал, что не благородно даже словами добивать поверженного врага, но еще не улеглось волнение — и он не выдержал, ответил на утреннее пророчество Яценко:
— Что ж, Колдун, ты угадал! — сказал он. — Встреча в конце пути у меня, и впрямь, оказалась незабываемая. Полагаю, ты ее тоже до самой смерти не забудешь.
Яценко ничего ему не ответил. Он словно не видел Кольцова. Выждав, когда к нему обернется Колодуб, сказал ему:
— Петро! А, Петро! Вроде как не узнаешь меня? А я когда-то твоим командиром был.
— Помню, как же! И молодого тебя помню. Может, и ты не забыл? Мы у Григория Охрименко свадьбу готовили, курам головы рубали. А ты до стены отвернувся и, смотрю, глаза закрыв. Шо ж с тобой сталося, Савочка? Ты ж теперь людям, я знаю, головы рубав.
Яценко мрачно выслушал слова Колодуба. Помолчал. И, лишь когда тот хотел было отойти, Яценко поднял голову, спросил:
— Скажи, Петро, меня до батьки в Гуляйполе повезут, чи тут порешите?
— То не моя забота. То як Сёмка Каретников распорядится. Он пока командует армией.
— Слыхал, — Яценко поворочался в тачанке, удобнее усаживаясь, попросил: — Подойди поближе, Петро. На два слова.
— А у меня од их секретов нету, — указал Колодуб на Кольцова и стоящих здесь же сопровождавших его красноармейцев.
— С большевиками спознались! — упрекнул Колодуба Яценко. — Не будет вам от них добра! Ох, не будет!
— Смолкни! — оборвал его Колодуб. — Ты уже все свое отколдовал.
Яценко помолчал, словно осмысливая сказанное Колодубом, и снова попросил:
— Ты все ж подойди.
Колодуб подошел.
— Поближе.
И когда Колодуб наклонился к нему, Савелий зашептал:
— Просьба у меня. По секрету. Не для чужих ушей. По старой памяти…
— Говори. Степь кругом, никто не услышит.
— А те? — Яценко указал глазами на Кольцова и красноармейцев, деликатно отошедших в сторону.
— А тем ты, Савочка, як коняке пятая нога. Да и у нас с тобой уже нету никаких секретов. Я так понимаю, уже и не будет. Говори, чего тянешь! —начинал злиться Колодуб.
— Ты, Петро, не вези меня до Каретникова. Стрельни тут, в степи, — горячечно зашептал Яценко. — Скажешь, в бою застрелили.
— Шо тебе от того, где пулю примешь? — равнодушно спросил Колодуб. — Так хоть поживешь еще часок-другой, а то и сутки. Еще увидишь, як сонечко утром встает.
— Сыны у меня. Трое. Пусть думают, шо батько в бою загинул.
— Понимаю тебя, Савочка. Но ничем помочь не могу, — отходя от тачанки, сказал Колодуб. — В бою бы встренулись, другой коленкор. Сполнил бы твою просьбу. А в безоружных людей стрелять не приучен. Звиняй, не договорились, — и он кивнул возчикам: — Паняйте!
Тачанка тихо тронулась по дороге. Ее вновь обступили трое конных. Не почетный эскорт, охрана. Чтоб не сбежал бандит и чтоб другие бандиты его не попытались освободить.
— Петро! Петро! — издалека прокричал Яценко. — Скажи, что б хоть веревки чуток ослабили! Больно!
— Езжай, езжай! — равнодушно отозвался Колодуб и вдруг вскинулся, зло закричал: — А тем четырем пацанам, шо ты на Егоровой балке порубал, им як, не больно было? И деду Макару из Великой Лепетихи, шо ты на воротах повесил, не больно? Езжай, езжай! Сам себе судьбу выбрал!
Тачанка с пленными поплелась по дороге.
А из-за кургана тем временем появилась странная кавалькада. Вслед за бравым всадником, тяжело переваливаясь на колдобинах, тащились четыре вместительных телеги, груженные различным крестьянским скарбом. Тут можно было увидеть и самовар, и настенные часы, подушки и одеяла, бочки, кастрюли, корыта, туго набитые чем-то мешки и деревянные ящики. На последней телеге ехала даже клетка с двумя десятками кур, а сзади, привязанная к задку телеги, плелась коза, она на ходу хватала подмерзшие стебли травы и увлеченно их жевала.
— Это ещё шо за дела? — гневно спросил Колодуб, когда телеги поравнялись с ним.
— У их спросить, дядько Петро, — указал молодой махновец на группку безоружных бандитов, окруженных всадниками. — За бугорочком стояло. Видать, ихние трохеи. Людям бы раздать, так нема туточки поблизу ни одного села. Мы ришылы до штабу доставить, хай начальствие распорядыться.
— Правильно, сынки, — согласился Колодуб. — Добро, оно и есть добро. Хоть тут и ничого путного, а все ж. Чого його на ветер кидать. Пошлем батьке в Гуляйполе. Вин там ранетый, пускай порадуется. Может, Сёмка Каретников як-то по-другому распорядыться, то его начальственное дело…
Замыкали кавалькаду всадники, которые впереди себя гнали оседланных лошадей. Это были честные трофеи, добытые махновцами в бою с бандитами батьки Яценко.
Колодуб вместе с Кольцовым двинулись к «форду». Красноармейцы и Бушкин все это время сидели в кузове, обсуждая происшедшее. Еще минуты назад они были готовы умереть в бою, а сейчас уже посмеивались над какими-то байками Бушкина.
При приближении Кольцова и Колодуба, они спустились на дорогу и выстроились вдоль кузова.
Колодуб только сейчас по-хозяйски обошел автомобиль и, ни к кому не обращаясь, вынес свой вердикт:
— А коняка все-таки лучшее!
Кольцов улыбнулся, но промолчал.
Колодуб спросил у Кольцова:
— Она шо ж, до вас прикрепленная?
Вместо Кольцова ответил шофер Артем Кошевой:
— Тут такая диспозиция. Велено доставить товарища комиссара на место, и тут же вернуться обратно, — доложил он.
— Ну, так чего стоишь? Паняй, засветло вернешься. Только глядите по сторонам. Тут по степам еще две-три банды гуляют. С одной мы на днях под Мелитополем встренулись. Но она шустрее нас оказалась. Втекла. Теперь тоже где-то тут мотается.
— А товарищ комиссар как же? Я по приказу его до самого места обязан доставить, а уже потом возвращаться .
— Ты за товарища комиссара не беспокойся, считай, он уже на месте, — сказал Колодуб. — Вернешься, все как есть расскажешь. Моя фамилия Колодуб. Скажешь, ты товарища комиссара мне из рук в руки передал.
— А может, это… Ну, может, какую бы бумажку дали. Для отчетности, — засомневался Кошевой.
Кольцов достал из командирской сумки «вечное перо» и четвертушку бумаги и, пристроившись на капоте автомобиля, черкнул несколько слов: «Я и Бушкин в расположении повстанцев. Кольцов» — и вручил записку Кошевому.
— Отдадите Гольдману из хозуправления.
— А как же! Записка — это совсем другое дело! А то мало ли чего, вдруг бы не поверили, — приговаривая, Кошевой уселся на свое водительское место, рядом с ним устроился один из пулеметчиков.
Уже выглянув из кабины, Кошевой спросил:
— Товарищ комиссар, а, может, все же довезу?
— Паняй, паняй! — отпустил его Колодуб. — Мы дедовским способом, на конячках. Утекать нам не от кого, скорость не требуется.
Кольцов все же заботливо спросил:
— Доедете? Автомобиль-то исправный?
— А что ему, — улыбнулся Кошевой. — Разве что малость перегреется. Так нам тоже спешить некуда. А так она не хуже коня, окромя воды и бензина ничего не просит.
Тихо заурчал мотор. Кольцов приветливо взмахнул рукой:
— Спасибо вам! За всё!
Автомобиль развернулся и, обдав остающихся на дороге Кольцова, Колодуба и Бушкина синей гарью, резво побежал к Аскании-Нове.
А Кольцов и Бушкин вслед за Колодубом спустились в небольшой распадок, где их ожидали две пулеметные тачанки.
* * *
Отдохнувшие кони резво бежали, тачанки мягко покачивалась на раскисшей за день дороге. Вокруг было по-зимнему неуютно, пустынно.
Кольцов какое-то время сидел, опираясь на холодную станину пулемета. Заметив это, сидевший впереди, рядом с ездовым, Бушкин сгреб в охапку сено, выстланное на дне тачанки, и заботливо притрусил им станину.
Кольцов благодарно ему кивнул.
Солнце клонилось к закату.
«Каким длинным оказался день, — в полудреме подумал Кольцов. — Каховка, дорога, танк, разоренная Черная Долина и почти нетронутая войной Аскания-Нова… Колдун, налет бандитов и неожиданное спасение… И все это за один короткий зимний день! А он еще не кончился, и кто знает, что еще приготовила ему на этот день судьба?»
Колодуб тоже тихо подремывал. Обогнали тачанку со связанным Савелием Яценко. Он сидел, низко опустив голову. О чем он думал? Может быть, тоже о догорающем дне, который круто развернул его жизнь и, кажется, собирался поставить в ней точку.
Когда они поравнялись с Яценко, он не посмотрел в их сторону, даже не шевельнул головой.
Затем они стороной объехали идущих по грязной дороге пленных бандитов. Молодые, крепкие парни, они бодро шагали по дороге, заранее зная, чем кончится их день. Пожурят, распишут по сотням, и отправят спать куда-то на сеновал. Что будет завтра, они не знали, да и не особенно стремились узнать. Были уверены, что о них подумает их новый командир, и завтрашний день не будет отличаться от последующих. Они были нужны войне.
Кольцов поворочался, поудобнее устраиваясь в тачанке.
— Я думал, ты спишь, — сказал Колодуб.
— Думаю…
— Полезное занятие, — хмыкнул Колодуб.
— Все понимаю, а этого никак понять не могу, — сказал вдруг Кольцов. — Какая гадалка подсказала тебе выехать сюда меня встречать? В самом деле, как ты до этого додумался?
— Ничого хитрого, — сдвинул плечами Колодуб и указал назад. — На том перекрестке вы должны были повернуть на Владимировку.
— Ну, правильно.
— А мы остановились в Громовке.
— В какой еще Громовке? — удивился Кольцов. — Вы же в штаб фронта сообщили, что стоите во Владимировке.
— То батькови хитрости. Он завсегда ночует не там, где все думают, — пояснил Колодуб. — Если говорит, шо будет в Гуляйполе, сам ночует в плавнях, на Вовчей речке. Ты бы знал, як на батька охотятся! И белые, и красные, и всякие разные. И, заметь, уже не первый год. А ему хоть бы шо — ни разу неожиданно не застукалы.
— Ну и как бы я вас нашел? — слегка возмутился Кольцов. — Прямо, игры в прятки.
— Ты нас не найшов бы — мы б найшлы, — спокойно сказал Колодуб. — Мы во Владимировке втори сутки связника держим. А тут, в аккурат, ваш товаришок на Владимировку выйшов. Сообщив, шо вы выехалы. Каретников и послав, шоб я встренув. Шоб не блукалы по степам. И так, на всякий случай. Знав, шо где-то тут Савка Яценко села потрошит.
— Но я-то ему зачем? — спросил Кольцов. — Какая с меня бандиту пожива?
— Вопрос в точку. Я и сам сегодня об этом подумал, — сказал Колодуб. — Савелий — мужик хозяйственный, не стал бы без выгоды за вами гоняться. Может, откуда-то узнав, шо вы персона важна? Может, хто попросыв об одолжении, у кого до вас интерес есть?
Солнце стало быстро клониться к горизонту. Где-то совсем недалеко тяжело плескался соленый Сиваш, и от него потянуло колючим ветерком. Под копытами стал слегка похрустывать молодой ледок.
Колодуб долго молчал, задумчиво глядя на дорогу, а потом снова обернулся к Кольцову:
— Я Каретникову подскажу. Интересный вопрос. Нехай он у Савки все повыспросит. Каретников умеет так выспрашивать, шо ему, як попу на исповеди — все открывают.
