Едва уставший с дороги Врангель вошел в свой салон-вагон, как к нему тут же явился старший адъютант Михаил Уваров.

— Ваше превосходительство, генерала Бруссо и адмирала Дюмениля я известил о вашем желании встретиться с ними. Они сейчас в Севастополе и готовы навестить вас в любое удобное для вас время, — доложил он. — Кроме того, сюда, в Джанкой, прибыл генерал Слащев. Просит о встрече.

— Как он здесь оказался? — недовольным голосом спросил Врангель.

— Я так понял, он здесь в своем вагоне. Вероятно, прицепил его к попутному поезду. Это же Слащев!

— Что ему надо?

— Подробности не доложил. Сказал, что хочет встретиться с вами по неотложному делу.

— Что ещё?

— Вас ожидают газетчики, двое иностранных и четверо наших.

— Какие газеты?

— Иностранцы — из английской «Таймс» и французской «Матэн». Наши представляют «Русское слово», «Крымский вестник», «Только факты» и, кажется, «День». Я сказал им, что вы сегодня же отбываете в Севастополь. Они просят уделить хотя бы пять минут.

Разговаривая с Уваровым, Врангель одновременно после дороги приводил себя в порядок: умылся, переодел более легкую черкеску. Взглянул на себя в зеркало и решительно сказал:

— Слащева не принимать. Опять с какими-нибудь сумасбродными проектами пожаловал. Журналистов — тоже.

— Слушаюсь, ваше превосходительство.

Врангель некоторое время в задумчивости постоял посредине своего жилого купе, затем обратился к Уварову, собиравшемуся уже уходить:

— Говорите, два иностранных журналиста?…

— Да. Давние ваши знакомые, Колен и Жапризо. Вполне сносно говорят по-русски.

— Да-да, припоминаю… Журналистов, пожалуй, надобно принять.

— Может быть, только иностранных? — подсказал Михаил Уваров.

— Лучше уж всех. Они — народ обидчивый. Могут потом такое написать, за год не отмоешься.

— Журналисты вас любят, Петр Николаевич, — польстил командующему Уваров.

— Ах, Микки! Они любят успешных генералов. Но едва ты выпустишь из рук удачу, сразу же начинают усердно тебя уничтожать. А она, Микки, кажется, покидает нас. Поэтому нам не стоит с ними ссориться.

— Так приглашать? — снова спросил Уваров.

— Вначале все же приму Слащева. — И, словно оправдываясь перед Уваровым за свои колебания, Врангель добавил: — В прежние времена его иногда посещали дельные мысли. Может, и на этот раз скажет хоть что-нибудь заслуживающее внимания. Да и не встречался я с ним давно. Нехорошо…

Спустя минут пять в двери кабинета командующего возник странный человек, облаченный в гусарский доломан, поверх которого был наброшен расшитый шнурами красный ментик, отороченный пушистым белым мехом. Если бы не обычная офицерская фуражка, можно было подумать, что этот гусар заблудился во времени и явился сюда из прошлого столетия. Или актер, наряженный гусаром, перед выходом на сцену, случайно перепутал двери.

Врангель улыбнулся, узнав его. Слащев и прежде славился своими экстравагантными выходками. Врангелю докладывали, что еще совсем недавно он на Каховском плацдарме в этом эксцентрическом одеянии, сопровождаемый оркестром, несколько раз ходил в атаку и ни разу его не задела большевистская пуля. Врангель помнил, что Слащев внес самую большую лепту в прошлогоднюю оборону Крыма.

Было время, Врангель восторгался Слащевым и даже по-своему любил его за храбрость, бесшабашность и эксцентричность. Но в последние месяцы со Слащевым стали происходить странные перемены не в лучшую сторону. До Врангеля дошли слухи, что он пристрастился к кокаину, стал высокомерен и нетерпим к критике. Потом Врангель и сам убедился в этом. На одном из совещаний Слащев стал задираться с командирами дивизий, и дело едва не дошло до драки.

А в последний раз (это случилось в начале августа) он и вовсе вступил с Врангелем в яростный спор из-за упрека, сделанного Слащеву командующим, по поводу якобы проигранной им Каховской операции. Слащев не согласился с Врангелем и наговорил ему много обидных слов, упрекнул в том, что барон окружает себя льстецами и не любит популярных в армии офицеров, намеренно отдаляя их от себя. В запале спора Слащев решил припугнуть командующего. Он взял с его стола чистый лист бумаги и прямо там же, стоя у стола, написал рапорт об отставке: «Ввиду неудовольствия исходом операций, высказанной вашим превосходительством, ходатайствую об отчислении меня от должности и увольнения в отставку. Слащев».

Врангель тогда не принял его отставку. Но через несколько дней он все же был вынужден подписать приказ по армии номер 3505. В нем говорилось:

О поражении под Каховкой Врангель решил больше Слащеву не напоминать. Случилось — и случилось. Не всегда полководцы стяжают только славу.

С тех пор Врангель со Слащевым не виделся, хотя командующему нет-нет и докладывали о его кипучей деятельности. Время от времени Слащев выдвигал различные сумасбродные прожекты.

Не так давно по Ставке ходила его докладная записка с предложением высадить в районах Херсона и Одессы мощный десант, воссоздать в этих районах вольное казачество и установить там демократическую правовую власть на общероссийских федеративных основаниях — в противовес самостийным силам. Иначе население Украины может поддаться на агитацию Петлюры и временно пойти за ним. А это грозит Украине дальнейшим кровопролитием.

И последняя идея Слащева. Он предлагал способ, как ликвидировать в крымских горах отряды зеленых. Для этого необходимо сплотить на национальной основе татарское население и организовать в Крыму татарские войска, наподобие кубанских. Татарское население перестанет поддерживать красных партизан продуктами, а без продуктов они существовать не смогут.

Врангель с легкой улыбкой долго смотрел на стоявшего в дверном проеме Слащева, затем торопливо пересек кабинет и обнял его. Слащев, давно ждавший этой встречи, растроганно прислонил голову к плечу командующего и подавил в себе глубокий вздох.

— Ну, полноте, Яков Александрович! — поглаживая по спине, Врангель стал добродушно успокаивать взволнованного опального генерала: — Вижу, лечение пошло тебе на пользу. Выглядишь, как новобранец.

— Все верно, ваше превосходительство! Я здоров, возраст призывной, но прожигаю жизнь в безделье. Если не найдёте мне подходящую моему опыту должность, уйду на фронт простым солдатом, — обиженно сказал Слащёв.

— Зачем же такие крайности! Ты, Яков, нужен мне генерал-лейтенантом, — подводя Слащева к дивану и усаживая, сказал Врангель.— Но скажи, мой друг, к чему этот твой маскарад?

— К цивильному, ваше превосходительство, не привык, а в военном, в связи с отстранением меня от должности, ходить не могу. А эта форма мне нравится, она еще пахнет дымом былых славных сражений и обязывает блюсти честь и достоинство.

— Ты, Яша, не пробовал писать стихи? — с едва заметной иронией, но ласково, как у больного, спросил Врангель. — Уверен, у тебя бы это хорошо получилось.

— В последнее время меня все больше привлекают рапорты и докладные записки. Тоже, если вдуматься, вполне литературный жанр.

— Читал. Убедительно излагаешь. И мысли вполне разумные и здравые. О том же запорожском казачестве. Но, к сожалению, ты высказал их с некоторым опозданием. О каком казачестве предлагаешь нам печься, коль н Таврия, и все Сечи запорожские уже скрываются за кормой нашего парохода. Мы — в родном тебе Крыму. И наша задача продержаться в нем до весны. А потом… потом ты будешь мне очень нужен.

— Ну а сейчас? — в упор спросил Слащев. — Сейчас, что я не очень нужен?

— Нет, ну почему же! С сего дня ты поступаешь в распоряжение генерала Кутепова. Приказ об этом я подпишу уже сегодня. Но ты не торопись. Приведи в порядок накопившиеся дела, и с Богом — за дело!

— Спасибо, Петр Николаевич, за доверие. Постараюсь оправдать. Только пришел я не только за должностью… Позвольте высказать вам некоторые мои размышления, возможно, они покажутся заслуживающими внимания.

— Только коротенько, — попросил Врангель. — Меня сегодня еще ждут газетчики. К тому же, я сегодня возвращаюсь в Севастополь, поскольку на завтра там уже назначены важные встречи.

— Совсем коротко. Я тоже, как и вы, ваше превосходительство, думал о предстоящей весне. Нам нужно заранее, на протяжении зимы, а она здесь короткая, привлечь на свою сторону как можно больше населения. Главным образом крестьян. Как вы знаете, ряды наших войск в основном пополняют именно крестьяне.

— Против этого трудно возразить, — сказал Врангель. — По каким образом ты предлагаешь привлечь к нам крестьян?

— Крестьянин, ваше превосходительство, воюет не за идею. Это мы умираем за идею. А крестьянину нужна земля. Большевики уже давно взяли на вооружение эту мысль. Лозунг «Фабрики — рабочим, земля — крестьянам» они хорошо эксплуатируют, благодаря чему пополняют людьми свою армию. Но фактически, ни фабрики рабочим, ни землю крестьянам они так еще пока и не отдали. Но обещают. Уже несколько лет обещают. И лозунг как был, так и остается лозунгом. Люди постепенно перестают большевикам верить. Нам надо перехватить у них этот лозунг.

— И каким же способом ты предлагаешь это сделать? — Врангель внимательно воззрился на Слащева.

— Манифестом, подробным и убедительным. Очень доходчивым по языку, понятным даже самому неграмотному крестьянину. Скажем, каждому крестьянскому двору — не менее пятидесяти десятин земли. Или каждому едоку — по три десятины.

— Но ведь примерно это же заявили и большевики. Почему ты думаешь, что нам поверят? В чем разница?

— Разница, Петр Николаевич, в том, что мы вслед за манифестом на протяжении зимы проведем здесь, в Крыму, межевание и раздадим землю. Крестьянин перестал верить словам, а мы вслед за словами начнем совершать дела. Слух об этом разойдется по России.

— Ах, Яков, если бы это было все так просто, — вздохнул Врангель. — У меня уже третий месяц работает земельная комиссия. Горы бумаги исписали, все между собой перессорились, толку — чуть. Но ты изложи для меня эти свои размышления. Попрошу комиссию ознакомиться и обсудить.

— В шею ее разогнать, эту вашу комиссию! — мрачно сказал Слащев. — У них там никто за сохой не ходил. Думают, что хлеб на деревьях растет.

Врангель встал, давая Слащеву понять, что аудиенция закончилась.

Слащев тоже подхватился с дивана и торопливо сказал:

— Ещё одна мысль, вполне сумасшедшая, но, возможно, она покажется вам более привлекательной…

— Ну, Яков Александрович! Ты злоупотребляешь моим добрым отношением к тебе! — укоризненно сказал Врангель. — Выкладывай! Только, пожалуйста, конспективно. У меня сейчас каждая минута дороже золота.

— Я коротко. Это о материальном положении солдат, офицеров и их семей. И обо всем остальном, что упирается в деньги. Наша казна пуста. Денег практически нет. На наше жалованье даже кошку не прокормишь.

— Ты, Яша, рассказываешь мне то, что я и сам хорошо знаю. Мы союзникам задолжали миллиарды, — насупился Врангель. — Если у тебя есть какие-то дельные предложения, высказывай. Временем на пустопорожние разговоры я не располагаю, извини.

— Высказываю. Надо привлечь частный капитал. Все богачи в основном находятся здесь, в Крыму. Они надеются уже весной вместе с армией вновь вернуться в свои дома.

— Ну, надеются. И что из того? — нетерпеливо переспросил Врангель. Он уже сердился сам на себя за то, что согласился встретиться со Слащевым.

— Мысль простая: все имущие слои населения должны сознательно отдать половину своего состояния, в чем бы оно не заключалось, на финансовое и экономическое развитие России, — четко сказал Слащев и поднял глаза на Врангеля, пытаясь понять, какое впечатление произвели на командующего его слова.

— Мы — здесь, а имущество их — там, в Совдепии, — уже с некоторой долей иронии сказал Врангель. — Так в чем же твоя новация?

Слащев понял, что его идея, не в одну бессонную ночь продуманная и казавшаяся ему такой простой и в то же время спасительной для России, не «зацепила» главнокомандующего. Впрочем, он только начал ее излагать, он еще не высказал самого главного. И он торопливо продолжил:

— Технически это выглядит так. Они передают юридические обязательства на передачу половины имущества и других ценностей в собственность государства. Представляете, какой возникает фонд? Он послужит основанием для выпуска денежных знаков с правом их хождения наравне с любой другой валютой. Под такое обеспечение заграница с удовольствием станет нас кредитовать. Совдепия же лишится кредита, так как всё имущество на её территории окажется уже заложенным.

— Интересно, Яша, — остановил Слащева Врангель, думая при этом, что Слащев, вероятно, все еще не отказался от употребления кокаина. Только сейчас он заметил, что его глаза лихорадочно блестят, говорит он торопливо и каким-то полушепотом, словно открывает некую великую тайну.

— Представляете, ваше превосходительство, большинство необходимых нам потребительских товаров, вооружения, обмундирования заграница станет охотно нам пос…

— Это очень интересно, — на полуслове оборвал Слащева Врангель и сделал несколько шагов в сторону выхода из кабинета. Слащев последовал за ним.

— Этот вопрос мы несомненно в ближайшее же время подробно обсудим, — Врангель ободряюще похлопал Слащева по спине. Уже возле двери он сказал: — Вот уж не думал, что ты обуреваем такими государственными мыслями. Похвально! Надеюсь, после завершения войны тебе найдется достойное место в цивильном правительстве.

Когда Слащев покинул Врангеля, из его покоев в кабинет вошел Михаил Уваров.

— Петр Николаевич, а может, отменим журналистов?

— Неприлично, — покачал головой Врангель. — Надо было сделать это раньше. А теперь… что ж! Зовите! — и он скрылся в своих покоях.

Минут через десять журналисты чинно расселись в кабинете главнокомандующего. Врангель выждал, когда они перестанут между собой переговариваться и в кабинете наступит тишина, и лишь после этого из своих покоев вышел к ним. Мельком обвел их цепким взглядом и уселся в кресло.

— Здравствуйте, господа. Рад всех вас видеть в добром здравии.

По издавна заведенному ритуалу, журналисты представились, каждый называл свою газету, словно имен у них не было.

Колену и Жапризо Врангель доброжелательно кивнул. Остальных четверых он видел впервые, и каждого из них он пристально рассматривал, словно пытался понять, что от них ждать.

Когда все представились, Врангель сказал:

— Господа, мне передали вашу просьбу уделить вам несколько минут. Кажется, вы просили пять? — он извлёк из нагрудного кармана и положил перед собой на стол массивный серебряный брегет. — Условимся о десяти минутах.

Журналисты зашевелились, стали перешептываться. Наконец поднялся давний знакомый Врангеля Жапризо, представляющий французскую газету «Матэн»:

— Ваше превосходительство, вы только что вернулись с фронта. Ваши впечатления? Расходятся ли они с впечатлениями французского генерала Бруссо, который побывал примерно там же, на Чонгаре, двумя днями раньше?

— Я уже довольно скоро буду вынужден с вами расстаться — выезжаю в Севастополь, — попытался уклониться от прямого ответа Врангель. — Надеюсь уже завтра встретиться с генералом Бруссо. Мы обменяемся впечатлениями, и тогда я смогу вам точно сказать, расходятся ли они у нас.

— И всё же! Тогда — ваши личные впечатления? — настойчиво спросил главнокомандующего невысокого росточка пожилой журналист в толстых цилиндрических очках. Он был одновременно и главным редактором довольно скандальной газеты «День», которая возникла, по современным меркам, давно, в начале девятнадцатого года, во время первого изгнания красных из Крыма.

— Ну что ж, отвечу. Я лично осмотрел участок фронта от Таганаша до Чонгара, который меня больше всего тревожил. Теперь я за него спокоен. Я уж не говорю о неприступных берегах Перекопа. Теперь, я уверен, Крым выстоит. Работы по укреплению позиций продолжают вестись, но даже в нынешнем виде противник едва ли сумеет преодолеть Сиваш. Крым стал крепостью, вторым Верденом.

— Ваше превосходительство, — обратился к Врангелю тощий лысый корреспондент «Русского слова». В газете он главным образом писал фельетоны и, как говорили, владел ядовитым пером. — Наши читатели задают нам много вопросов, на которые мы по мере своих сил и возможностей отвечаем. Но на один из таких вопросов, который наши читатели задают довольно часто, мы избегаем отвечать. Не сумеете ли вы ответить: уход наших войск их Северной Таврии — это военная тактика или обыкновенное бегство?

— Вы сами почти ответили на свой же вопрос, — ласково, как несмышленышу, сказал Врангель. — То, что иным кажется отступлением, беспорядочным бегством, на самом деле является тактическим ходом. Вспомните «Войну и мир» Толстого. Российское общество отход войск Кутузова за Москву считало паническим бегством. Вы помните, чем это кончилось? Мы поступаем едва ли не так же: организованно уходим в Крым, чтобы в зимнее время сохранить боеспособность армии. Весною отдохнувшая и окрепшая армия выйдет на просторы Северной Таврии и двинется дальше. Я ничуть не сомневаюсь, двадцать первый год станет годом окончательной победы над большевизмом, и мы еще отметим это событие в столице Первопрестольной. О каком бегстве вы говорите? Съездите на Чонгар или Перекоп. Войска планомерно и организованно, полк за полком, дивизия за дивизией, по заранее намеченному графику переправляются через Крымский перешеек.

— Согласованы ли все эти перемещения вашей армии с военными советниками союзников? — спросил англичанин. — Одобрены ли ими ваши действия? На какую помощь союзников вы рассчитываете? Продовольствием? Боеприпасами? Будут ли они ее оказывать?

— Эти вопросы, господин Колен, советую задать вашему правительству. Оно точнее ответит на этот вопрос.

Врангель решительно встал, поднял за цепочку брегет и, раскачивая им над столом, сказал:

— Сожалею. Но время нашего общения истекло. Я, конечно, мог бы подробно ответить на вопросы, заданные господином Коленом, но на это ушло бы слишком много времени. За его неимением, я отвечу коротко. Союзники на то и союзники, чтобы в трудную минуту можно было рассчитывать на их плечо. Наши действия они бесспорно одобряют, и, надеюсь, окажут нам посильную помощь.

Врангель спрятал в карман часы и добавил:

— Извините, что отвел вам так мало времени. Я высоко ценю ваш интерес к событиям, которые здесь, у нас, происходят. Совершенно не имея времени, я все же принял вас, дабы не прослыть среди журналистов человеком необщительным и скрытным. Я сейчас отбываю в Севастополь для важных встреч. Естественно, возникнут новые новости — они возникают сейчас не только каждый день, но и каждый час, и даже чаще. С удовольствием поделюсь ими с вами в ближайшие же дни. До встречи! — и, слегка кивнув головой, Врангель удалился в свои апартаменты через боковую дверь.

Журналисты, покинув теплый салон-вагон, спустились на железнодорожную насыпь. Подморозило, под ногами похрустывал тонкий ледок, покрывший мелкие лужицы. На черном небе перемигивались, обещая мороз, крупные звезды.

К вагону командующего, стоявшему на путях, был уже прицеплен паровоз. Ожидая сигнала отъезда, он тяжело вздыхал, обдавая себя клубами пара.

Едва последний из журналистов покинул вагон, паровоз, пронзительно взвизгнув в морозном воздухе, тронулся. Мимо них проплыли еще два вагона, в которых размещались штабисты, связисты, шифровальщики, а также охрана командующего. В этих вагонах тоже угадывалась жизнь, но более тихая и мало заметная. Окна вагонов едва теплились: купе освещались масляными каганцами.

Когда вдали растаял красный огонек хвостового вагона, в наступившей тишине кто-то из журналистов громко спросил:

— Ну и что мы имеем?

— Бульон от вареных яиц, — осклабился корреспондент «Дня».

— Нет, почему же! Он сказал даже больше, чем хотел. Анализировать надо не только то, что он сказал, но и то, о чем промолчал, — сказал лысый редактор «Русского слова». — Материала для размышлений вполне достаточно.

— Любопытно все же, по каким делам он помчался в Севастополь? — задумчиво спросил корреспондент «Крымского вестника». — Фронт-то здесь…

— Поближе к морю, — с ядовитым смешком произнес корреспондент «Дня», чем вызвал иронические ухмылки остальных.

— Вы полагаете…— начал было корреспондент «Русского слова», и смолк, так и не высказав испугавшую его мысль.

— А чего тут полагать! Драпаем! Улепетываем! Рвем когти! — не в пример всем остальным хилый и щуплый редактор «Крымского вестника» не осторожничал, а высказывался громко и скандально.

— Нет-нет! Это неправда! Этого не допустят союзники! — не согласился редактор «Русского слова» и обернулся к французу Жапризо. — Скажите, ведь не допустят?

— Не знаю, — пожевав немного губами, Жапризо уклонился от ответа. — Мы, журналисты, не делаем политику. Мы ее всего лишь потребляем.

— А вы? — редактор «Русского слова» обернулся к Колену. — Что думаете вы?

— Я думаю о пинте пива, куске сочного бифштекса и о чистой теплой постели. Вы — русские — заварили эту кашу, вот и думайте. Это — ваши заботы.