Менжинский принял Кольцова сразу же, едва только секретарь доложил о визитере. Он вышел ему навстречу, провел в кабинет.

— Присаживайтесь. С приказом Троцкого по поводу Махно и махновщины вас, конечно, в штабе Южфронта познакомили.

— Мне даже предъявили вещественные доказательства: расстрелянных командиров Повстанческой армии. Совсем недавно я вместе с ними форсировал Сиваш.

— Да, печальный поворот. Но, поверьте, иного выхода нет.

— В этом меня убеждал также Фрунзе.

— Вы не согласны? — спросил Менжинский.

— Согласен я или нет, разве это имеет теперь какое-нибудь значение! — вспылил Кольцов. — Был другой выход. Я провел с повстанцами не слишком много времени. Но, кажется, немного узнал их. Это — крестьяне, легковерные и искренние. Зачем было прельщать их Крымом?

— Этого не было, — возразил Менжинский.

— Этого не было на бумаге, но было на словах. У них там, в селах, бумаги не в чести. Живут под честное слово. И нам поверили. Не Старобельскому соглашению, а слову. А кончилось чем? Слову изменили, в душу наплевали, вероломно пошли на них войной.

— Но какой выход вы бы предложили? — примирительно спросил Менжинский.

— С ними надо было разговаривать. Я знаком с Махно. Он не твердокаменный. Его тоже можно было вывести на нашу дорогу. Может, не сразу, не в одну неделю. Надо было уговаривать. Убеждать…

— Видимо, посчитали, что на уговоры, увещевания у нас уже исчерпано время, — сказал Менжинский. — Страна в разрухе.

— А вы не подумали, что это наше вероломство ещё нам отзовется.

— Каким образом? Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду память. Не обычную, человеческую, а народную. Пройдет время, вырастут дети и внуки тех, кто сегодня и завтра будет убит. Они не забудут.

— Ах, Павел Андреевич, как я завидую вашей наивной молодости, — вдруг ласково сказал Менжинский. — Если в результате мы построим справедливое и богатое государство, они нам все простят. А если провалимся, мы сами себе ничего не простим. Разве не так?

Кольцов промолчал.

— Сожалею, что на какое-то время я буду лишен удовольствия беседовать и спорить с вами. Особый отдел Южного фронта ликвидируется. Нам возвращен статус Особого отдела ВЧКа. Несколько меняются и наши задачи. Совет труда и обороны принял постановление: на нас возлагается охрана всех советских границ. Главным образом в наши обязанности будет входить борьба со шпионажем. Контрабандой займется Наркомвнешторг.

— Ну что ж: поборемся со шпионами. Дело знакомое, — согласился Кольцов.

— Но, к сожалению, Феликс Эдмундович отзывает вас. Я просил его оставить вас здесь, ссылался на ваш опыт. Но мне было категорически отказано.

— Не говорил, зачем я ему?

— Вы же знаете Феликса Эдмундовича? А из других источников я узнал, что вокруг вас затевается какая-то нешуточная возня. В ее центре — Землячка. В ней задействован даже Лев Давыдович Троцкий.

— Ничего себе! Она уже выдвигает на поле боя тяжелую артиллерию, — улыбнулся Кольцов.

— Веселиться-то особенно не от чего, — мрачно сказал Менжинский. — Вам пока еще не страшно, а Дзержинский за вас побаивается. Он просил отправить вас в Харьков, в распоряжение Манцева. Вы ведь, кажется, с ним знакомы?

— Да.

— Ну, вот… Побудете там, пока улягутся страсти. Надеюсь, долго вам отдыхать не придется.

— Но почему не в Москву?

— Разве не понятно: там Троцкий… Кстати, сегодня уже звонила Землячка. Интересовалась, когда вы вернетесь из Евпатории.

— Ну что ж! — решительно сказал Кольцов. — Что б не оставлять здесь незаконченных дел, сегодня же с нею встречусь.

— Вот этого не нужно. Я думаю, что лучше всего вам сегодня же выехать в Харьков. Забирайте своих товарищей, я имею в виду Гольдмана и Красильникова… Лагоду оставьте здесь. У меня на него есть кое-какие виды. У Землячки на него увесистое досье. Она пыталась мне что-то излагать, но главная обида у нее на вас. А Лагоду я в обиду не дам

— Как-то не по-мужски получается: спасаюсь бегством, — грустно сказал Кольцов.

— Плюньте! — махнул рукой Менжинский. — Вам нужны эти пустые хлопоты? Она ничего не добьется, но уж нервов вам помотает!

— Я знаю её: дама склочная и злопамятная.

— Это бы ещё ничего. Но, к сожалению, она — дама влиятельная.

…В тот же день Кольцов и Гольдман сели в Харьковский поезд. И когда поезд тронулся, Кольцов впервые за много дней подумал, что для него война теперь-то уже наверняка кончилась. Под убаюкивающий стук вагонных колес он крепко уснул.

Не предполагал он, что спустя всего несколько месяцев прошедшая война покажет ему свой новый, трагический лик.