Глава одиннадцатая
К утру Кольцов был уже в Мелитополе. Его сопровождающие остались в хуторе под городом. Колодуба, который тоже приехал с ним, он отправил на базар и велел ждать его там. Сам же отправился в Штаб фронта.
Фрунзе нисколько не удивился появлению в штабе Кольцова.
— Менжинский сказал мне, что вы выехали в Евпаторию. И я ждал вас.
— В Евпатории назревает бунт. Что тут случилось? Разведчики, которые сопровождали сюда, к вам, махновских командиров, вернулись и рассказали, что все они арестованы. Что происходит?
Вместо ответа Фрунзе положил перед Кольцовым приказ председателя Реввоенсовета республики. В нем говорилось:
«Могучим ударом Красной армии разбит и уничтожен барон Врангель.
Трудящиеся могли бы наконец приступить к мирному груду, хозяйственному строительству, но на пути мирной трудовой жизни встают бандитские шайки Махно. Командование так называемой Повстанческой (махновской) армии отказалось выполнить требования Реввоенсовета фронта о расформировании его частей, с тем чтобы они влились в состав Красной армии. Кое-где они уже переходят к открытому неподчинению.
Махно и его штаб, послав для очистки совести против Врангеля ничтожную кучку своих приверженцев, предпочли засесть с остальными бандитами во фронтовом тылу. Теперь эти виды раскрываются. Господа махновцы занялись борьбой с транспортом, грабежами…»
Кольцов оторвался от чтения, поднял глаза на Фрунзе:
— Но ведь все это ложь. Повстанческая армия несет службу в районе Евпатории. Никаких грабежей не отмечено.
— Это — там, в Гуляйполе и вокруг него, — пояснил Фрунзе. — И Каретников тоже. Он отказался перейти в наше подчинение. Предложили разоружиться, не согласились. И что дальше? Мощное военное соединение в наших тылах. Но не отвлекайся, читай дальше.
Кольцов снова вернулся к тексту приказа:
«…Производится мобилизация крестьянства, главным образом кулацкого населения. Усиленно ведется агитация среди многочисленных военнопленных белогвардейцев. Частям Южного фронта не остается ничего иного, как приступить к активным действиям против махновских банд.
Поэтому, приказываю:
1. Борьбу вести со всей решительностью и беспощадностью, ставя задачей полное истребление банд и уничтожение очагов бандитизма.
2. По занятии районов расположения махновских отрядов, провести беспощадное разоружение всего населения.
3. В случае выхода каких-либо частей противника из-под наших ударов, вести конными частями безостановочное преследование, имея в виду полное уничтожение шаек…».
Дальше шел целый перечень мер, которые должен был предпринять Южный фронт для окончательной ликвидации махновщины.
Подпись под приказом стояла: «Председатель РВСР Л. Троцкий».
«Вот и вся разгадка», — подумал Кольцов. Ещё раньше, разговаривая с Фрунзе о передаче Крыма махновцам, Михаил Васильевич ловко уходил от прямо поставленных вопросов. Вероятно, он уже тогда знал то, о чем лишь иногда догадывался Кольцов.
— Но зачем было заключать Старобельское соглашение? спросил Кольцов. — Зачем вся эта ложь?
Фрунзе с некоторым сочувствием, как на несмышленого ребенка, посмотрел на Кольцова.
— Я ведь не однажды говорил с вами о желании махновцев получить Крым, — продолжил Кольцов. — Вы уходили от прямого ответа. А ведь они, помогая нам, проливали кровь. Много крови. Неужели они не заслужили иной участи?
Фрунзе присел напротив Кольцова:
— Уважаемый Павел Андреевич! Скажите, могли ли мы, большевики, позволить кому-то строить коммунизм по иному рецепту, кроме предложенного Лениным? Зачем нам нужны, в нашем новом государстве, оппоненты?
Кольцов молчал.
— Но мы ведь могли обойтись без этого Старобельского обмана? — наконец сказал он.
— Могли. Но это стоило бы нам много лишней крови. У нас не было иного решения. В наших тылах находилось довольно мощное воинское соединение с умным и талантливым командиром. Я имею в виду Нестора Махно. И куда направил бы он свои силы, мы не знали.
— И что теперь? Опять война?
— Ну, какая война? Неделя-две, и со всеми бандами будет покончено.
Кольцов хотел и боялся задать вопрос, ради которого почти всю ночь добирался сюда:
— И как вы собираетесь поступить с арестованными командирами Повстанческой армии? Они верно служили нам, и немало нам помогли.
Фрунзе ответил не сразу. Он встал, прошелся по кабинету и лишь затем коротко ответил:
— Сегодня ночью их расстреляли.
— Что? — воскликнул Кольцов. — Зачем?
— Павел Андреевич, вы — человек военный. И знаете: приказы высшего начальства сначала выполняются, а затем обсуждаются, — сухо сказал Фрунзе. — Прежде чем выполнить этот приказ, я долго думал. И тоже пришел к выводу, что иного решения нет.
— Ну, почему же? Почему? — не выдержал, повысил голос Кольцов.
— Оставь мы их живыми, идеология анархизма прорастет в новых поколениях. А, может, ещё и в этом. И все повторится. А страна устала от потрясений. Ей нужен долгий и прочный мир.
Кольцов встал. Ему было все ясно. Больше никаких вопросов у него к Фрунзе не было. Уже у двери он обернулся, спросил:
— Вы позволите выдать махновцам тела? Пусть похоронят на родине. Хоть в этом давайте поступим по-человечески.
— Да, конечно, — согласился Фрунзе.
— И дайте указание воинским подразделениям нигде их не задерживать.
— Если возчики поедут без оружия, — нетерпеливо ответил Фрунзе, склоняясь над письменным столом. Что ему эти мертвые махновцы? Смели их, как крошки с обеденного стола. Другие дела захлестывали Фрунзе. Он не был сейчас человеком, а лишь одной из шестеренок в безостановочном механизме все еще длящейся войны.
Кольцов вышел из здания, спустился по ступеням во двор. Огляделся. Где же он, этот проклятый сарай? Прошел за угол и увидел низкий приземистый каменный амбар с тяжелыми двустворчатыми воротами, на которых висел большой кованый замок. Возле амбара топтались двое молоденьких часовых.
— Желаете взглянуть? — услышал он сзади чей-то голос. Следом за ним шел пожилой красноармеец со связкой ключей.
— Здесь они? — спросил Кольцов.
— Так точно. Может, открыть? — звякнул ключами красноармеец.
— Не нужно.
Кольцов развернулся, пошел к выходу на улицу.
— А я вас знаю, товарищ комиссар, — сказал пожилой красноармеец. — Мы с вами не так давно на «форде» до махновцев ехали. Помните?
Кольцов взглянул на него, и не сразу, но узнал и этого пожилого красноармейца, и ту недавнюю поездку, во время которой его едва не пленила банда Савелия Яценко. Вспомнил: их было два брата, оба похожие друг на друга.
— А, пулеметчик, — тихо сказал Кольцов. Этих двух красноармейцев подводил станковый пулемет «гочкис», и время от времени они последними словами крыли Америку. — Ну, как, починил пулемет?
— Не, товарищ комиссар, на «максима» сменил. Эн тот, хоть и тяжелый, а все же наш, рассейский. Своих не подводит. А тот американец…
— «Гочкис» — французский.
— Да? Все равно, капиталистицкий.
Остановились. Кольцов поднял глаза на красноармейца, спросил:
— Скажи, как всё было?
— Обнакновенно. К стенке приставили… — Красноармеец вдруг что-то вспомнил: — Не, не так. Взвод Карпухина назначили. И когда к стенке их приставили, карпухинцы отказались стрелять. В бою, говорят, это — пожалуйста. А в мирное время, в безоружных… И отказались. Начался форменный переполох. Тогда молодых нашли, из латышей. Те сполнили.
Молча пошли дальше, к калитке.
Остановились возле калитки. Красноармеец снова сказал:
— А померли они любо-дорого. Стояли они, пока новых расстрельщиков ждали, промеж себя об чем-то говорили. А когда латыши пришли, один из них, самый главный, вы не поверите, песню запел: «Ой, ты Галя, Галя молодая!…» — после недолгого молчания добавил: — И все!
Кольцов вышел на улицу. Поначалу, погруженный в свои тяжелые мысли, шел, сам не зная куда. Просто, шел, чтобы не стоять, чтобы двигаться. Потом, словно очнулся, вспомнил, что на базаре его ждет Колодуб.
Увидел он Колодуба ещё издали. Видимо, тот уже устал его ждать, решил, что в этой сутолоке Кольцов его не найдет и стал выбирать малолюдные места.
Колодуб тоже увидел Кольцова, заторопился навстречу.
— Ну, шо там? Як оны?
— Ты, Петро, мотнись до наших сопровождающих. Пускай проскочат по хуторам, добудут двенадцать телег.
— Зачем? — не сразу понял Колодуб. Лишь спустя какое время в его голове стало что-то проясниться. Он поднял на Кольцова испуганные глаза, тихо спросил: — Шо? Повбывалы? Да за шо ж? Воны Врангеля ненавидели, до советской власти начали помалу припасовываться… Шо, правда? Повбывалы?
— Правда…. Объявили Нестору Махно войну.
— Нестор Ивановыч знав, шо так буде, — вспомнил Колодуб. — Часто любыв повторять: «Не вживуться два медведя в одной берлоге». — И, словно очнувшись от кошмарного сна, тряхнув головой, настойчиво спросил: — Шо? Отдадуть хлопцив?
— Пообещали.
— Так я мигом.
И Колодуб торопливо пошел к выходу из базара. И затерялся среди многолюдья.
* * *
Возчики подъехали под вечер. Каждая из двенадцати телег была устлана сеном, прикрытая сельской рядниной или куском брезента. Их встретил Кольцов, к тому времени уже заготовивший нужные пропуска для беспрепятственного проезда до самого Гуляйполя.
Знакомый красноармеец впустил телеги в штабной двор, и они выстроились одна за другой вдоль стены амбара.
Открылись тяжелые амбарные двери. Кольцов вслед за красноармейцем вошел в амбар, и не сразу, а лишь когда глаза стали привыкать к сумеркам, увидел выложенных в ряд расстрелянных махновских командиров. Первым в этом скорбном ряду лежал Каретников. На его белом лице все еще сохранялось выражение удивления. Рот был слегка приоткрыт, словно он пытался допеть свою любимую песню про Галю.
Тихо вошли возчики, неслышно переговаривались, решая какие-то свои дела. Путь предстоял хоть и недалекий, но ночью, с покойниками, по дорогам, густо наводненным войсками. Они уже успели окружить махновские районы.
Кольцов не сводил глаз с Каретникова. Вспомнил их трапезу в штабе, на берегу Сиваша. Пили «казенку». И Кольцов уверял тогда Каретникова, что большевики их не обманут. Он искренне верил в это. А получилось — обманули. И прощание в Юшуни вспомнил, последнюю их встречу. И «заговоренную» пулю вспомнил, которую подарил ему Каретников. И даже ощутил ее на своей груди.
Спасла его «заговоренная» пуля. Хотя, может, это простая случайность. Но ведь никто ничего про это не знает, ни один человек. А ведь так хочется верить и в «заговоренные» пули, и в новую жизнь после смерти. Может, и она есть? Кто знает?
Кольцов подошел к лежащим в ряд убитым, остановился возле Каретникова. Подумал о том, что обязан хоть запоздало, но сказать ему свое горячее спасибо за отведенную от него смерть.
Но что он может? Сказать слова? Снять с шеи и обратно вернуть Каретникову его «заговоренную» пулю? Не то, не то…
И тут его осенило. Он сунул руку в карман своей гимнастерки, нащупал свой изуродованный орден Красного
Знамени. Он сохранил ему жизнь! Равноценная и равно дорогая память!
Он встал на колени и вложил свой изуродованный орден в карман гимнастерки Каретникова. Это было последнее спасибо за все: за сохраненную жизнь, за дни их ненавязчивой дружбы и боевое сотрудничество. Больше он ничего не мог для него сделать. Все остальное уже было не в его силах…
Траурная процессия медленно, под чириканье вездесущих воробьев, выехала со штабного двора и неторопливо двинулась по узким улицам Мелитополя. Тела убитых лежали на сене, прикрытые ряднами и брезентом. На передней телеге, рядом с возчиком, мрачно восседал Колодуб.
Кольцов проводил этот печальный обоз до Ореховского почтового тракта, ведущего в Гуляйполе. На тракте обоз остановился. Колодуб подошел к Кольцову.
— Вот и всё, Павел Андреевич! — сказал он. — Разлучает нас война. Чи доведется еще встренуться? Живить довго, и хай Бог помогае вам. Вин там, у себе, не делит людей на большевиков, белогвардейцев чи махновцев, а только на хороших и плохих. Вы — хороша людына. Спасибо вам за все… — И, помолчав немного, добавил: — В Евпаторию не возвертайтесь. Всякое может случиться. Народ у нас горячий. Хлопцев, шо нас сопровождали, я обратно в Евпаторию отправил, оны все там расскажуть. А Нестор Иванович и так уже все знае. Слышите?
Кольцов прислушался. Где-то из-за Орехово, от Полог и Гуляйполя, доносился гул, словно по булыжной мостовой катили бочки.
— То пушки, Павло Андреевич, — пояснил Колодуб. — Нестора Ивановича вразумляють.
Обоз снова тронулся. Кольцов провожал его печальным взглядом, пока он не скрылся за дальним поворотом.
Куда теперь? В Донузлав, чтобы разыскать Красильникова? Нет, пусть он еще побудет дома. С детишками, с семьей. За долгие годы войны он заслужил хоть эту малость счастья.
Возвращаться обратно в Симферополь? Все, что ему было поручено Менжинским, он выполнил. Ехать туда не хотелось. Там опять начнутся тяжелые выяснения отношений с Розалией Землячкой и Белой Куном. Землячка ему ничего не простит, ни давних своих унижений, ни давней гибели Греця, ни самоубийства Зотова.
Но если же он не вернется, Землячка начнет сводить счеты с Гольдманом, а если каким-то способом выйдет на Андрея Лагоду, уничтожит и его.
Он подумал, что не может, не имеет права бежать ни от Землячки, ни от Белы Куна, оставляя в беде своих товарищей. Это было не в его характере.
Уже через час он на поезде возвращался в Симферополь.
