Глава девятая
Медленно и трудно город залечивал свои раны.
Самым первым заработал базар, хотя на нем никто ничего не продавал. Большей частью менялись. Своих денег новая власть ещё не выпустила, а в старые — николаевские, керенские — уже никто не верил. За кусок сала здесь можно было выменять слегка поношенные сапоги, за ведро картошки — нарядную женскую кофту или мужские брюки. Даже рыба, которой всегда был завален базар, сейчас стала редкостью и поднялась в цене. Хорошую пятифунтовую рыбину можно было сторговать за буханку хлеба. Но эквивалентом деньгам все же служило сало.
К вечеру город пустел. Горожане расходились по домам, закрывали ставнями окна и на все запоры и засовы запирали двери. Под городом все еще бродили небольшие, не истребленные пока банды, иногда они отваживались залететь на окраину города, слегка пограбить и торопливо раствориться в степи.
Газет еще не было, и большей частью город жил слухами.
У ворот Реввоенсовета и комендатуры денно и нощно стояли часовые с винтовками. К ночи они выкатывали еще и пулеметы, они, как легавые собаки, лежали у их ног.
Красильников вернулся из Владиславовки к вечеру. Миронова он, вопреки его нежеланию, все же отправил поездом обратно в Харьков. Лагоду Кожемякин переодел в красноармейскую одежду и снабдил документами, но от этого страх у него не прошел. Он боялся всех и всего, что имело отношение к власти. Красильников поселил его вместе с собой в гостинице и попросил его свою комнату без крайней надобности не покидать. Можно было, конечно, отправить Андрея домой, но Кольцов имел на него другие виды. Он понял, что будет вынужден выйти на тропу войны с «тройкой», н Лагода ему был нужен, как свидетель.
Ночью Кольцов поделился с Красильниковым всеми своими размышлениями.
— Это что же получается? Похужее царских застенков? — удивился Красильников. — Нет, Паша, я в это не верю.
— Верю — не верю, это что-то из дамской карточной игры. Я допускаю, что это возможно, и обязан проверить… — Ворчливо сказал Кольцов и сокрушенно добавил: — Слишком много времени мы истратили на банду Жихарева.
— И правильно сделали, — не согласился Красильников. — Иначе все ими награбленное уже сегодня было бы у турецких барыг.
— Ладно! — махнул рукой Кольцов. — Сделали — и сделали. Впредь будем умнее.
— Что ты предлагаешь?
— Проверить все рассказанное Лагодой. Я ему верю.
— Ну, веришь. А как проверять будешь? Если они обыкновенные бандиты, они с такой же легкостью, с какой расправились с арестованными, расстреляют и нас. А потом еще и докажут, что мы с кем-то там состояли в каком-то сговоре или еще что-нибудь более нелепое.
— В этом ты прав, — согласился Кольцов. — Надо хорошо подготовиться. Вернутся Гольдман и Бушкин, соберем всю нашу команду. Если понадобится, подключим Кожемякина с его бойцами.
Размышляя, Кольцов пару раз прошелся по комнате, остановился напротив Красильникова:
— Будем надеяться, всё произойдет спокойно.
— Так думаешь? — спросил Красильников. — Объясни, почему?
— Ты вот сказал: бандиты у нас под носом орудуют. Это не совсем так. Эти — не бандиты. Тут нечто другое, — Кольцов замолчал и долго так стоял, невидяще глядя перед собою, видимо, собирался с мыслями. Затем продолжил: — Понимаешь: законов пока нет, а проблем много. Решают их, кто как может: кто по здравому размышлению и по совести, а кто бездумно, но старательно и ретиво исполняет указания, спускаемые с большой или не с очень большой высоты. Инструкции всегда пишутся для людей здравомыслящих, а исполняют их зачастую дураки. К примеру, в инструкции пишут, что надо тщательно разобраться с бывшими врангелевцами, которые не отплыли в чужие страны и остались здесь, выявлять тех, кто может угрожать советскому строю. Умный будет разбираться, а бездумный дурак при власти примет эти слова к исполнению и, перестраховываясь, станет расстреливать всех подряд. Похоже, это наш случай.
— Я и говорю, они и нас всех перестреляют, — повторил Красильников.
— Не-ет! Дурак боится бумажки. Он ей молится, как иконе, потому, что дурак, — сказал Кольцов.
— Но нам-то что от этого?
— Мы — государево око! У нас есть подписанное Фрунзе право единолично решать все вопросы, касающиеся дальнейшей участи военнопленных. Для дурака эта бумага страшнее пулемета.
— Ну а если эти, которые здесь, не дураки? Если они дорвавшиеся до власти обыкновенные бандиты? — снова высказал свое сомнение Красильников. — Таких сейчас тоже хватает.
— Я и сказал: на этот случай надо хорошо подготовиться!
* * *
Едва только красные войска вошли в Феодосию, здесь сразу же был сформирован уездный военно-революционный комитет. Он занял помещение гостиницы «Астория».
Комиссар Девятой большевистской дивизии Лисовский и Председатель военно-революционного комитета Жеребин в первые дни провели в городе показательные расстрелы. Прямо на железнодорожном вокзале были расстреляны раненые и выздоравливающие чины 52-го Виленского полка. Затем террор распространился на солдат и офицеров второго армейского запасного батальона, чинов Одесских пулеметных курсов, служащих Сырецкого госпиталя Красного Креста. Их пешком гнали до мыса святого Ильи и там расстреливали из пулеметов.
Военно-революционный комитет исчез также внезапно, как и появился. На его месте возникло, возглавляемое П. Зотовым, Феодосийское Особое отделение 9-й стрелковой дивизии. Оно заняло одно из самых красивых зданий города. Там же разместились местные чекисты, комендатура и морской отдел. В здании творилась полная неразбериха, часто, после удачных кровавых операций, здесь отмечались празднества с дебошами и стрельбой.
При Зотове были проведены две перерегистрации бывших белогвардейцев. Во время второй перерегистрации их задерживали и помещали в Виленские и Крымские казармы. Но из-за большой скученности вынуждены были создать ещё один лагерь, огородив колючей проволокой бывший элеватор и зернохранилище. Его заполнили бывшими белогвардейцами, свезенными из окружающих Феодосию сел и небольших курортных городков.
* * *
Они дождались Гольдмана и Бушкина, которые полтора суток, без сна и отдыха, разбирали награбленные жихаревской бандой ценности. Они приехали утром, и уже утром Бушкина отправили во Владиславовку к Кожемякину с просьбой быть готовым в любую минуту выехать со своими людьми в Феодосию.
Зотов встретил Кольцова и его товарищей радушно. Широко раскинув руки для объятий, он направился навстречу Кольцову. Но Павел как-то ловко и необидно увернулся от объятий.
Был Зотов высокий, румянолицый, со светлыми кудрявыми волосами и голубыми, чуть белесыми глазами. В нем было что-то от херувима, как их изображают на дешевых иконах. При всей внешней красоте, в его дряблом лице и ускользающем взгляде проглядывалось что-то злое и вместе с тем хитрое, лисье.
— Рад! И даже очень! — сказал Зотов, ласково глядя на Кольцова. — Сколько времени здесь, и все больше во Владиславовне. Я как-то нашего друга и товарища Кожемякина даже пожурил: почему держишь дорогих гостей у себя в провинции! И вот вашего товарища Гольдмана тоже упрекнул: что вы там нашли, в той Владиславовне? Мы все же здесь столица.
— Дела! — коротко пояснил Кольцов.
— Я немного посвящен в ваши дела. По долгу службы. Ночью Гаврюхин из Судака звонил. Говорят: хороший куш сорвали.
— Говорят? — нахмурился Кольцов. — Это плохо, что говорят.
— Не на базаре же! В наших, в командных кругах! Так что не скромничайте! — Зотов по-свойски ободряюще хлопнул Кольцова по плечу. — Между прочим, вы этот жирный кусок у нас отобрали. Я когда узнал, что вы этой бандой занимаетесь, сказал своим: пусть погоняется. Понимаю, после кабинетов к настоящему делу тянет. Вот и я: после боев, после настоящей оперативной работы тут, как на выселках, прозябаю. Стыдно сказать, чем занимаюсь. Прокормом этих врангелевских недобитков. А их у меня на сегодняшний день больше трех тысяч. Попробуй, накорми!
— Говорят, больше было? — спросил Кольцов.
— Работаем. Чистим помалу вражеские ряды. Стараемся.
— И каким же способом?
— Строго индивидуально. Каждого, как этим… как рентгеном просвечиваем. Порядочно приходится отсеивать.
— «Отсеиваете», это как же?
— Ну, выявляем потенциальных врагов советского строя. Откровенных врагов, шпионов. В основном только эти в Крыму и остались.
— И как это происходит? Ну, как выявляете?
Зотову не понравилась въедливость Кольцова, но он все же пояснил:
— Знакомимся с каждым, разговариваем. Иногда ведем перекрестный допрос. Конечно, определенные навыки в этом деле надо иметь.
Зотов говорил торопливо, но внушительно, как бы убеждая гостей. Ему очень хотелось понравиться Полномочному представителю ВЧК. Он его несколько побаивался — с тех пор, как ему позвонила Розалия Землячка. Она интересовалась у Зотова, чем там занимается Кольцов, и коротко его охарактеризовала: «Большая сволочь! Если сумеете, держитесь от него подальше!».
Держаться подальше не получилось. И Зотов всячески старался произвести на Кольцова благоприятное впечатление своей преданностью делу.
— Так, может, с этого и начнем? — предложил Кольцов.
— С чего, простите?
— Со знакомства с лагерем.
— Понимаю. Хотите лично познакомиться с врагами? Так сказать, лично посмотреть им в глаза! О, они сейчас совершенно другие. Были волками, стали овцами.
— И как только вы их определяете? Это же так не просто! Вы, вероятно, физиономист?
Зотов почувствовал в словах Кольцов издёвку. Но помня предостережение Землячки, не подал вида, что обиделся:
— Дело не простое. Но помогает опыт. Честно скажу, есть такие, которых не сразу раскусишь. Но — справляемся.
* * *
Лагерь был густо огорожен колючей проволокой, привезенной с недавно оставленных передовых позиций. По внешней стороне, со всех четырех сторон, прохаживались охранники.
Вслед за Зотовым они прошли за ограду. Здесь было многолюдно. Собственно, это уже были не люди, а их тени. Неопрятно одетые, почерневшие, с глубоко проваленными глазами, они бродили медленно, короткими шажками, словно были бесплотны. Лишь глухой кашель сотрясал их тела.
Они сторонились друг друга. Собираться по двое, по трое им было запрещено. Переговариваться тоже.
«Поразительно, как за столь короткий срок энергичные солдаты и офицеры были доведены до такого ужасающего состояния», — подумал Кольцов.
— Кого бы вам хотелось повидать? — спросил Зотов.
— В каком смысле? — не понял Кольцов.
— Ну, врангелевских чиновников, полковников или генералов? Они тут у нас все рассортированы, — Зотов указал на сторожку, пристроенную к зернохранилищу. — Там у нас содержатся генералы. Их немного, пока им и в сторожке хватает места. А вон в том зернохранилище — поручики, подпоручики и солдаты. Этих много.
Кольцов свернул в сторону и направился к зернохранилищу с поврежденной снарядом крышей.
— Здесь у нас самые отпетые. Полицейские, стражники, даже несколько контрразведчиков?
— Они что, сами сознались, что контрразведчики?
— Ну что вы! Разве эти сознаются? Свои же выдали. У нас тут хорошо работает премиальная система. Мы, как бы это сказать, покупаем сведения. Сообщил что-то для нас полезное — получи килограмм хлеба. Или пару селедок. На выбор.
— Очень поучительная система. Ваше изобретение?
— Нет. Уполномоченного ударной группы товарища Данишевского. Ну и я кое-что предложил. Знаете, Павел Андреевич, мы почти все обо всех знаем.
— Я смотрю, уже и обо мне, должно быть, подробные справки навели. За буханку хлеба? Или за пару селёдок?
— Вы все шутите, — обиделся Зотов.
— Нет, не шучу. Если людей до людоедства довести, они и отца с матерью оговорят.
— Странно рассуждаете, товарищ Кольцов. Они ведь, если говорить честно, враги. А мы их все равно кормим. Не вдоволь, но все же. И покупка сведений, согласитесь, это же лучше, чем то же самое выяснять под пытками. Во всяком случае, гуманнее. Товарищ Данишевский рассказал Розалии Самойловне. Та одобрила. И Бела Кун тоже. Сказали, что введут подобную систему в других лагерях.
— Даже не сомневаюсь, — сухо сказал Кольцов.
Сквозь выломанную дверь они вошли в зернохранилище. Цементный пол был устлан соломой. Где-то наверху, в крыше, зиял пролом, и в нем тонко посвистывал ветер.
Несколько человек, увидев вошедших, встали. Большинство, зарывшихся в солому, продолжали лежать.
— Больные, — пояснил Зотов. — Остальные во дворе.
— Медицинскую помощь оказываете? — спросил Кольцов.
— Каждый день их осматривают медработники. Но, если откровенно, многие из них — обыкновенные симулянты.
Среди пленных Кольцов выделил высокого седого мужчину, с ненавистью глядевшего на них. Подошел к нему.
Собственно, ни с кем он разговаривать не собирался. Все и так было ясно. Но неожиданно для себя он задал вопрос, которого потом долго стеснялся. Этот вопрос всегда задавали заключенным в дешевых книгах, прочитанных в юности:
— На что жалуетесь?
— Разве сами не видите? На скотскую жизнь, — ответил седой и отвернулся.
Несколько пленных, с посиневшими и измятыми от холода и недоедания лицами, двинулись к Кольцову.
— Лучше уж расстреляли бы, что ли! Зачем же так-то? Мы все же пока еще люди!
Все больше пленных стали обступать их.
— Нам бы на всех одну винтовку и сотню патронов! — выкрикнул пожилой мужчина, голова которого была перевязана грязной тряпкой, сквозь которую проступила засохшая кровь. — Мы бы сами пострелялись. Вешаться не хочется. Не пристало российскому офицеру умирать такой поганой смертью.
Кольцов понимал, что нет у него для них никаких слов утешения. Если и скажет хоть что-то — соврет. Потому что не в его силах было в одночасье что-нибудь изменить. Он понимал, что лагерь для военнопленных — не санаторий. Но увиденное не укладывалось в голове. Надо срочно что-то предпринять! Уже сегодня!
Они вышли из зернохранилища. По выражению лица Кольцова и его спутников Зотов понял, что никакие оправдания ему не помогут. Надо уже сегодня звонить Розалии Самойловне. Иначе, похоже, разразится скандал.
— Напрасно не зашли к другим. Я же предупредил, здесь самые злостные наши враги, заслуживающие смерти… — Пытаясь как-то оправдаться, сказал Зотов и с вызовом спросил: — Или я не прав?
— Они уже осуждены? Приговорены к смерти?
— Вопрос дней. Не успеваем.
Зотов предложил зайти в «генеральскую» сторожку. Видимо, она была здесь образцово-показательной. Но Кольцов коротко сказал:
— Достаточно.
— Напрасно, — огорчился Зотов. — Я думал, вы заинтересуетесь. Насколько я осведомлен, вы были адъютантом генерала Ковалевского?
— Вы и это знаете? У вас хорошо налажена агентурная работа.
— Спасибо, стараемся. Говорят, вы были хорошим адъютантом. Исполнительным.
— Да, конечно. Поэтому довольно долго прослужил адъютантом. Ошибся всего один раз. О чем не жалею.
— Я и подумал, откуда у вас это, — сказал Зотов. — Теперь понял.
— Что значит «это»?
— Я имел в виду классовое чутье. Оно у вас притупилось. Так мне показалось.
«Ах, ты, подлая душонка! Издалека заходишь! — подумал Кольцов. — Скажи я, что у меня нет классовых предубеждений, и я становлюсь врагом не только Зотова, но и Розалии Землячки, Белы Куна, а также всесильного Троцкого. Я — чужой им. Чужеродный. Ибо все это: концлагерь, чахоточный кашель, холод, голод, бессудные расстрелы — все это зиждется на классовом чутье, иначе: на классовой ненависти. Никаких законов пока еще нет. Есть инструкции, руководства к действию, которые сочиняют все, кто хоть чуть-чуть поднялся над головами остальных. Страна живет пока по ним. А они тоже родились не на пустом месте. Еще Робеспьер сказал: «Чтобы казнить врагов, достаточно лишь установить их личности. Требуется не наказание, а уничтожение». Нет, они с Зотовым никогда не поймут друг друга!
Они вернулись в Особый отдел.
— Хотелось бы взглянуть на ваши отчетные документы, — попросил Кольцов.
— Какие? — Зотов сделал вид, что не понял.
— Книгу учета прошедших перерегистрацию и содержащихся в концлагере. Надеюсь, там отражено, кого и когда судила «тройка» и какой вынесла приговор.
— Ах, это! Есть, конечно, такая книга. Как же! Туда записаны все решения «тройки». Но она, извините, строго секретная. Без разрешения Землячки или Куна я не имею права никому ее выдавать.
— Мне — имеете, — спокойно сказал Кольцов и положил на стол свое удостоверение. — Видимо, ваши информаторы не известили вас, что помимо того, что я когда-то был адъютантом генерала Ковалевского, в настоящее время являюсь Полномочным представителем ВЧК, и Михаилом Васильевичем Фрунзе мне дано право единолично решать все вопросы, касающиеся дальнейшей участи военнопленных.
Зотов коротко взглянул на удостоверение. Все, что ему надо было знать о Кольцове, он, конечно, уже знал.
— Но, к сожалению, этой книги на данный момент у меня нет.
— Где же она?
— Она хранится в сейфе, в канцелярии.
— Попросите принести.
— Видите ли, люди разъехались, — забеспокоился Зотов. — Может быть, завтра? Прямо с самого утра.
— Сегодня. Сейчас, — настойчиво велел Кольцов.
— Да, конечно. Я понимаю, — подхватился с кресла Зотов.
— Не трудитесь, — сказал до сих пор не проронивший ни слова Гольдман. — Я сам схожу.
— Я помогу. Вам могут не дать.
— Мне? — удивился Гольдман. — Мне дадут.
— Не суетитесь! — строгим голосом остановил Зотова Кольцов.
Гольдман вскоре вернулся с толстой амбарной книгой, положил ее перед Кольцовым.
— Это решения «тройки», — пояснил Зотов.
— Кто в нее входит?
— Вам конкретно?
— Именно, конкретно.
— Значит так. Уполномоченный ударной группой товарищ Данишевский, комендант Особого района Добродицкий. В Особый район входят еще Керчь и прилегающие…
— Кто третий? — спросил Кольцов. Зотов все больше начинал его раздражать. — «Тройка» же! Кто третий?
— Ах, третий? Разве я не сказал? Третий — я.
— Ну, вот! Разобрались! — Кольцов открыл книгу. — Я немного ее полистаю.
Из книги выпал листок и упал к ногам Красильникова. Зотов подхватился, чтобы его поднять. Но Красильников опередил его.
— Это — так, ничего интересного, — Зотов попытался забрать его у Красильникова.
— Неинтересное нас тоже интересует, — остановил его Кольцов и велел Красильникову: — Ознакомься, Семен Алексеевич.
Кольцов стал неторопливо листать страницы «расстрельной» амбарной книги.
Фамилии, фамилии… Дата, место рождения, вероисповедание, воинское звание. И все. Больше никаких сведений. Лишь в конце строки, короткий, как выстрел, приговор: расстрелять. И дата приведения приговора в исполнение. Вся жизнь умещалась ровно в одну строку: была ли она короткой, как у юнкера Гуляева, или длинной, насыщенной массой различных событий, как у полковника Закревского. Всего лишь одна строка. Словно человек родился и крестился для того, чтобы тут же умереть.
Кольцов вспомнил о Лагоде, его рассказ о военных мытарствах. Служил в Красной армии, был пленен, под угрозой смерти мобилизован в армию Врангеля. Голодал, мерз, совершал тяжелые переходы, рыл окопы, переворочал сотни тонн земли. Что еще? Стрелял в противника. Возможно, кого-то убил, но не знает об этом… Обычная судьба простого солдата на обычной войне.
Интересно, что вменили ему в вину эти трое вершителей судеб? За какие прегрешения намеревались лишить его жизни?
Кольцов пробросил с полсотни страниц и открыл записи последнего времени. Долго искал знакомую фамилию. И, наконец, нашел. Такая же короткая строка: родился, крестился, служил в Кубанской дивизии, расстрелян. Тридцать лет его жизни втиснуты в десять коротких слов. Был ли он женат? Есть ли дети? И сколько? Как жил? Кем трудился? Чем увлекался? Мало ли что ещё нужно знать, чтобы определить, что это был за человек? Хороший он был или плохой?
— Ну, вот, к примеру, Лагода, — обратился Кольцов к Зотову. — Андрей Макарович Лагода…солдат. Что за человек? За что такой суровый приговор?
— Покажите.
Зотов склонился над страницей амбарной книги, долго изучал совсем короткую строку. И наконец просиял:
— Ну, конечно… Кубанская дивизия…Вы разве не знаете? Самая оголтелая дивизия. Одни головорезы. Закоренелые враги!
— Вся дивизия?
— Да вся…
— То есть если бы они все оказалась в вашем концлагере, их всех постигла бы участь Лагоды?
— Но вы же не будете возражать, что дивизия Фостикова нанесла огромный урон Красной армии под Александровом и потом здесь, в Крыму? — Зотов чувствовал свою правоту и поэтому весь как-то приободрился и даже слегка прибавил в голосе металла.
— Не буду, — согласился Кольцов. — Но я спрашиваю конкретно о Лагоде. В чем его вина?
— Не понимаю вас. Когда судят банду, расстреливают всех: и главаря, и рядовых воров. Даже наводчика.
— Не совсем так, — не согласился Кольцов. — То есть если вы имеете в виду самосуд, тут вы правы. Но ведь вы, я имею в виду вашу «тройку», судите именем советской власти. И именем советской власти расстреляли бы всю дивизию, все несколько тысяч человек, если бы они оказалась в ваших руках. За что? За то, что во время боев нанесли нам потери? Но ведь вина у командира и у солдата разная. Даже у солдат не у всех одинаковая: один стрелял, другой кашеварил. А вы — всех подряд. Око за око. Это не суд. Это — месть.
Зотов не сразу ответил. Он понял, что комиссар с яростным напором осуждает их: его, Данишевского, Добродицкого.
— А как мне тогда понимать слова Льва Давыдовича Троцкого о том, что особые внесудебные «тройки» должны выносить не только справедливые, но и суровые приговоры всем, кто может в дальнейшем угрожать советскому строю, — нашелся наконец Зотов. — Троцкий так и сказал: «И пусть не мучают вас сомнения!». И Розалия Самойловна выступает в том же духе. И Бела Кун. Это что же, все они не правы?
— Когда еще нет законов, надо включать свою совесть и поступать по справедливости.
— Вы хотите сказать…
— Я сказал то, что хотел сказать.
— По, простите, совесть — это химера. Совесть, справедливость — это нечто неосязаемое. И у грешников, и у праведников — у всех она разная. Как тут быть?
— Думать. Вам вручили власть, веря в то, что вы поступите по совести. А вы поступаете по чьей-то подсказке.
— Льва Давыдовича Троцкого
— Лев Давыдович — трибун. В полемическом задоре всякое может сказать. А вам надлежит соразмерять услышанное со своим разумом и совестью.
Ах, как хорошо говорит комиссар! Соловей! Но он-то уедет, а нам оставаться здесь и почти каждый день заполнять страницы амбарной книги, а потом выслушивать гневные упреки Розалии Самойловны: «Вырождаетесь, братцы! Вам бы — в попы. Те всем грехи отпускают, кто не попросит».
— Между прочим, Розалия Самойловна, она тоже…
— Что, поддерживает эти внесудебные приговоры?
— Я не о том. Она хвалила вас как убежденного большевика и даже советовала включить вас в «тройку», — попытался польстить Кольцову Зотов. — Может, примете её предложение?
Зотов не соврал: такое действительно было. Всего пару дней назад. Интересуясь, чем там, в Феодосии, занят Кольцов, Землячка вскользь посоветовала Зотову:
— Вы бы подпрягли его к какой-нибудь работе. Что, не понимаете? Чтоб он был занят и не совал свой нос не в свои дела. В конце концов включите его в «тройку». Он — дотошный, быстро по уши увязнет.
— Четвертым, что ли: — в ответ на предложение Зотова, язвительно усмехнулся Кольцов.
— Нет. Товарища Данишевского отзывают в Симферополь. Вместо него.
— Благодарю за предложение. Но я не слишком подхожу для этой должности, — сухо сказал Кольцов.
Он силился вспомнить, что ещё хотел выяснить у Зотова. С трибуналом, тут всё понятно. Надо что-то предпринимать, не откладывая в долгий ящик. Уже сегодня же необходимо сообщить Менжинскому и Фрунзе, а возможно, и самому Ленину об этом палаческом конвейере. Что если такое же происходит и в других местах? И ещё? Что-то ещё очень важное он хотел выяснить у Зотова?
Вспомнил: о Жихареве. Сказал Красильникову:
— Сходи в гостиницу.
— Он здесь. Прихватил на всякий случай.
С той недавней встречи с Жихаревым в тюрьме Кольцову не давали покоя его глумливые слова о том, что они еще встретятся, и даже выпьют по чарке доброго вина. Либо это была ни на чем не основанная бравада, эдакий фанфаронский блеф, либо… Либо Жихарев знал нечто такое, чего не мог знать Кольцов, и был уверен, что не надолго задержится в Феодосийской тюрьме. В таком случае, на чью помощь он мог рассчитывать? Только на Зотова? Потому что тюрьмой, как и концлагерем, ведал главным образом он.
Кольцов решил проверить свое предположение. Для этого надо было еще раз встретиться с Жихаревым. Если он по-прежнему в тюрьме, значит, все те его слова были блефом. А, если — нет и Зотов подтвердит исполнение приговора, значит за Жихаревым шхуна направлялась в Нижнее Джемете. Отсюда следует только одно: Зотов покрывал бандита, пытавшегося вывезти в Турцию награбленное. Он с Жихаревым заодно. И у него далекие планы. Не альтруист же он, не станет, рискуя жизнью, помогать бандиту просто так, за красивые глаза. При разговоре об этом вполне может понадобиться Андрей Лагода.
— Я хотел бы посетить еще и тюрьму, — сказал Кольцов Зотову.
— А что там? Одни мародеры. С ними приказано не церемониться. По законам военного времени… — как-то очень суетливо произнес Зотов.
— Ну, положим, уже мирное время, — возразил Кольцов.
— Для них нет мирного времени, — не согласился Зотов. — У нас они больше суток не живут.
— Одного из них я все же хотел увидеть. — Кольцов поднял глаза на Зотова: — Жихарева!
Зотов, похоже, заранее знал, о ком пойдет речь, и был готов к этому.
— Жихарева? — равнодушно переспросил Зотов. — Опоздали. Он уже расстрелян.
— Откупился? — в лоб спросил Кольцов.
Пушистый херувим Зотов вдруг побагровел, все настороженное спокойствие сплыло с его лица.
— Под трибунал хотите меня подвести, комиссар? — И, повысив голос, он угрожающе добавил: — Я буду жаловаться! За меня есть кому постоять! К Розалии Самойловне обращусь! До Льва Давыдовича дойду!
— Под трибунал вы сами себя подвели, Зотов, — спокойно сказал Кольцов. Он был уверен, что попал в десятку. Но как это доказать? У него никаких фактов, он ничего не может выставить против Зотова, лишь одни слова. Единственное, что он может сделать, это сблефовать, нагнать на Зотова страха. Если он правильно вычислил, Зотов может с испуга нечаянно раскрыться.
И Кольцов продолжил:
— Насколько я знаю, Жихарев жив и здоров.
— Он расстрелян.
— Нет. Он сейчас, в это самое время, находится в Джемете. Не дождавшись шхуны, он отправится в Батум.
— Какое Джемете? Какой Батум? О чем вы, комиссар?
— У меня есть свидетели, Зотов, — спокойно сказал Кольцов и, глядя ему в лицо, жестко добавил: — Те трое жихаревских бандитов, которых вчера привезли из Судака к вам. Думаю, им уже нет смысла что-либо скрывать.
Лицо Зотова слегка изменилось, исчез страх. Он постепенно брал себя в руки
— Я же сказал: бандитов мы долго в тюрьме не держим. С ними было все ясно, и ночью их расстреляли.
— Хорошо прячете концы в воду, Зотов. Но остался ещё один свидетель.
— Блефуете, комиссар.
— Нет. Вы забыли про рулевого.
— Мне ваши выдумки не интересны, — равнодушно ответил Зотов.
— Семен Алексеевич, — обернулся Кольцов к Красильникову. — Пригласите товарища, которого сейчас очень не хотел бы видеть господин Зотов.
— Никакой я вам не господин, — обозлился Зотов.
— Извините, но и товарищем называть вас у меня не поворачивается язык, — сказал Кольцов.
В коридоре, куда вышел Красильников, под охраной двух особистов из команды Кольцова сидел Лагода. Вид у него был довольно испуганный. Как его не уговаривали, что ему не сулили, он продолжал бояться.
— Ну, пожалуйста, не бойся, — попытался приободрить его Красильников. — Это они должны тебя бояться.
— Постараюсь, — кивнул Лагода и встал.
Зотов с деланным равнодушием перебирал на столе бумаги, но время от времени бросал короткий беспокойный взгляд на дверь.
Когда в кабинет вошел Лагода, он не сразу поднял на него глаза: продолжал разыгрывать спокойствие.
— Ну, посмотрите, Зотов. Вы ведь недавно встречались.
Зотов оглядел Лагоду и, похоже, действительно его не узнал, потому что успокоился и равнодушно сказал:
— Первый раз вижу.
— Второй, — поправил его Кольцов.
— Не помню.
— Я вам напомню. Это тот самый Андрей Лагода. В вашем гроссбухе написано, что он расстрелян.
— Ну и что?
— А он, оказывается, живой. Да-да! Это он и есть, тот самый Андрей Лагода. Был расстрелян. Выжил. Случайно оказался на шхуне. Надеюсь, он удовлетворит любой суд.
Зотов молчал. Он немигающее смотрел на Лагоду. Быть может, он вспомнил его, посланного им на смерть. Он стоял перед Зотовым живым укором.
Кольцов поднялся.
— Идемте, Андрей Макарович! Оставим господина Зотова наедине со своей совестью. Если, конечно, она у него есть.
* * *
В тот же день Кольцов со своим отрядом выехал во Владиславовку, к Кожемякину. Оставаться в Феодосии он не хотел, да и опасался за Лагоду. Смертный приговор был «тройкой» подписан, но по вине расстрельной команды не исполнен. А Зотов злопамятен. К тому же ему не нужен живой свидетель его связи с Жихаревым. Поэтому он может поднять гарнизонную комендантскую роту, чтобы исправить ошибку
В пути Красильников вдруг вспомнил:
— Забыл тебе отдать. Это — тот листочек, что мы отвоевали у Зотова.
— Что там?
— Прочти, не пожалеешь Может, пригодиться, если начнутся неприятности.
После напряженных дней в Феодосии Кольцов почувствовал себя у Кожемякина легко и комфортно. Только здесь он извлек из кармана листок, переданный Красильниковым, и стал читать. Его поразила холодная бесстрастность и циничность текста, словно бы речь шла не о живых людях, а о дровах или металлических заготовках.
«Начособого отдела 8 декабря 1920 г.
Южюгзападфронтов
тов. Манцеву
Донесение
Начальника Особого отделения
9 стр. дивизии Зотова П.
Керченский полуостров от Судака до Керчи включительно до настоящего времени занимала 9 дивизия, а посему Особотделению пришлось при занятии произвести регистрацию в двух городах Керчи и Феодосии всех оставшихся белогвардейских офицеров и чиновников. Во время регистрации прибыл уполномоченный ударной группы тов. Данишевский с данными ему инструкция ми о белогвардейцах.
Приступив к выполнению, Тройка в составе Данишевского, Добродицкого и Зотова произвела следующую работу:
1. Из первоначально зарегистрированных и задержанных в Феодосии белогвардейцев в количестве приблизительного подсчета — 1100, расстреляно 1006 человек. Отпущено 15 и отправлено на север 79 чел.
2. Задержанных в Керчи офицеров и чиновников приблизительно 800 человек, из которых расстреляно 700, а остальные отправлены на север или отпущены.
Расстрелянных по приблизительному подсчету можно подразделить в процентном отношении так:
1. Генералов расстреляно всего 15 человек. Не мешает отметить из них двух: бывшего губернатора Екатеринославской губернии Шидловского и председателя корпусного Военно-полевого суда генерал-лейтенанта Троицкого.
2. Полковники и подполковники — 20% общего количества.
3. Капитаны и штабс-капитаны — 15%.
4. Поручиков и подпоручиков — 45%.
5. Чиновников военного времени — 10%.
6. Полицейских, контрразведчиков, приставов, стражников и других — 10%.
По окончании регистрации и облав в городе, приступаю по всему Керченскому полуострову к облаве людей с целью выявления скрывающихся офицеров и бежавшей буржуазии.
Начосободив и член Тройки П. Зотов».
Кольцов хотел позвонить Менжинскому еще вечером, после прочтения донесения. По из-за душевного дискомфорта решил отложить этот разговор до утра. Понимал, разговор будет тяжелый и к нему надо хорошо подготовиться.
Но ночью, взволнованный всем происшедшим, Кольцов подробно рассказал Кожемякину о своих последних днях в Феодосии, о схватке с Зотовым.
— Я думал, ты обо всем осведомлен, — нисколько не удивляясь, сказал Кожемякин. — Съездил бы в Керчь, там творится примерно такое же. Я так думаю, нигде столько крови не пролито, как в эти дни в Крыму.
— И вы так спокойно об этом говорите! — упрекнул Кожемякина Кольцов.
— Я пытался что-то предпринять. Написал довольно подробное письмо Менжинскому, изложил ему все свои соображения. Тишина. Написал Троцкому — тот же результат. А тут узнаю: Троцкий сказал, что он не приедет в Крым до тех пор, пока не будет ликвидирован последний контрреволюционер. Что Крым отстал в своем революционном движении на три года, и большевики обязаны быстро продвинуть его к общему революционному уровню России.
— Ну и как это должно выглядеть на практике? — спросил Кольцов.
— Вот Зотов и продвигает. На практике. Он — добросовестный исполнитель чужой воли. Но все идет не от него, а от верхов. От Землячки, Куна, Гавена, Маметова — людей, не без крови на руках. Ну и, вероятно, от Ленина, Троцкого.
— Что вы такое говорите! — упрекнул Кожемякина Кольцов.
— Хотел бы думать иначе, но факты не позволяют. — И, помолчав немного, добродушно проворчал: — А вы меня не слушайте! Старческое брюзжание!
Позвонил Кольцов Менжинскому утром. Начал рассказывать о серьезной размолвке с Зотовым, но Менжинский остановил его:
— Не трудись, я все знаю, — мрачно сказал он. — Звонила Землячка. Сообщила, что Зотов ночью покончил с собой. Она винит тебя, ждет твоих объяснений. Забирай всю свою команду и выезжай в Симферополь.