Глава четвертая
Они два дня прожили у путейцев. Мимо них время от времени проходили небольшие и сильно потрепанные в недавних боях группки солдат и офицеров. Всего боялись. Бесплотными тенями проскальзывали они мимо стана путейцев и торопливо шли дальше, опасаясь опоздать в Феодосию на погрузку.
На третий день это движение прекратилось, Кольцов понял: Феодосию белогвардейцы уже покинули. Пора!
Где-то после полудня за Ислам-Тереком они обогнали колонну пленных белогвардейцев, человек около ста. Их сопровождали шестеро красноармейцев. Пленные с интересом рассматривали пулеметные тачанки и едущих в них людей. Лица пленных в основном были молодые и не замутненные злобой. Крестьянские и рабочие парни и средних лет мужики — последняя мобилизация генерала Врангеля. Они переговаривались между собой, улыбались. Видимо, спали в тепле и были накормлены.
— Куда их? — спросил Гольдман, когда тачанка поравнялась с тощеньким конопушным красноармейцем-охранником, почти мальчишкой.
— В Феодосию, на регистрацию. По селам насбирали.
— В Феодосии уже наши?
— А кто его знает. Велели — в Феодосию.
— Не боитесь, не сбегут? — смерив мальчишку взглядом, спросил Гольдман
Вместо охранника ответил один из пленных, коренастый, седой, по выправке, похоже, офицер:
— Хотели бы, ушли с Врангелем.
— Что ж остались? Не успели?
Седой ожег Гольдмана недобрым взглядом:
— Вам этого не понять, — ответил он и отвернулся. И больше не взглянул в их сторону.
Солнце ещё не свалилось за горизонт, когда отряд Кольцова въехал во Владиславовку, узловую станцию, откуда одна железнодорожная ветка уходила в Керчь, а другая, совсем короткая, в — Феодосию.
При въезде во Владиславовку они встретили красноармейский патруль и выяснили, что Феодосию уже двое суток назад покинули корабли Врангеля, а Керчь пока ещё в руках белых. Но это не точно. Возможно, что и Керчь белогвардейцы покинут к сегодняшнему вечеру.
Хотели проехать Владиславовку сквозняком, и ночью уже были бы в Феодосии. Но опытный и поднаторевший в бытовых передрягах Гольдман ворчливо сказал:
— Не понимаю. Нас кто-то ждет в Феодосии?
Кольцов промолчал.
— Понял, — сказал ему Гольдман. — У меня там тоже ни сестры, ни брата. Куда торопиться? — И пояснил: — Феодосия забита войсками. Там и Тридцатая стрелковая дивизия и, кажется, Девятая. Скажите, кому среди ночи захочется нами заниматься, устраивать на ночлег?
— Вы говорите так, будто нас кто-то ждет здесь, — лениво не согласился Кольцов. Но перспектива еще несколько часов трястись в тачанке ему тоже не очень улыбалась.
— Светло. Еще сумеем где-нибудь прилично устроиться, — настаивал на своем Гольдман.
Выяснив у красноармейцев, где находится комендатура, они поехали по Владиславовке. Долго плутали по широко разросшемуся, но нескладному, похожему на лабиринт, поселку.
Еще совсем недавно, менее тридцати лет назад, это было маленькое, забытое Богом и людьми село, в основном населенное магометанами. Свое название оно приобрело в то время, когда от Харьковско-Севастопольской железной дороги протянули ветку на Феодосию и Керчь. Тогда сюда приехало много православных переселенцев из Левобережной Украины неведомых до сих пор, но нужных здесь профессий: путейцев, металлистов, инженеров.
На телеграфных столбах, на фасадах домов Кольцов заметил голубенькие бумажные квадратики со знакомым текстом о регистрации всех, кто служил в войсках барона Врангеля — привет от Куна и Землячки. И свидетельство того, что советская власть уже утверждается и здесь.
С помощью редких прохожих они отыскали двухэтажный кирпичный дом, над входом в который красной краской на фанере было выведено «Комендатура». Другой краски во Владиславовке, видимо, не нашлось. Еще совсем недавно это здание занимала какая-то торговая контора и как будто его специально спланировали для комендатуры. Здесь были большие кабинеты и совсем маленькие, зарешеченная комната с двумя вмонтированными в стену бронированными сейфами, и даже несколько комнат без окон, которые новые хозяева тут же приспособили для арестованных. Их, правда, пока еще не было.
Кольцов спросил у дежурного по комендатуре:
— Простите, а где у вас начальство?
— А у нас тут, почитай, все кругом — начальство. Окромя охраны, — флегматично ответил дежурный. — Если можно, позвольте посмотреть на ваши документы.
Бегло взглянув на удостоверение Кольцова, дежурный словно стряхнул с себя сонливость, торопливо вышел из-за перегородки.
— Пожалуйте на второй этаж. Тамочки оно все, и наше, владиславовское, и которые приезжие, из Судака.
Кольцов и Гольдман поднялись по крутой скрипучей деревянной лестнице наверх и уже в коридоре столкнулись с маленьким круглым морячком Иваном Папаниным. Это он с небольшим отрядом партизан спустился с гор и на катерах высадился в Судаке, который к тому времени уже оставили белогвардейцы. Решив развить свой успех, он наведался в Феодосию. И тоже опоздал. Там уже хозяйничала Тридцатая стрелковая начдива Грязнова.
Увидев незнакомых людей, Папанин напустил на себя строгий вид, коротко спросил:
— Кто такие? Документы!
Кольцов вновь предъявил свое удостоверение. Папанин долго его изучал.
— Извините за излишнюю бдительность. У нас тут по побережью бандочка гуляет, прошел слух: выдает себя за чекистов. — И, ещё раз взглянув на удостоверение, потом на Кольцова, спросил: — Так вы и есть Кольцов?
— А вы бы тоже, товарищ, представились, — вместо ответа недружелюбно сказал Кольцов.
— Извиняюсь, Папанин, командир особого партизанского отряда. Сюда вчера залетели, надеялись банду накрыть.
— И что же?
— Не получилось пока. Хитрая банда. Она еще при белых объявилась.
— А комендант? — спросил Кольцов.
— Кожемякин? В Феодосию поехал. Скоро вернется. — И Папанин вновь вернулся к прежнему разговору: — Кольцов! Слыхал про вас. Может, однофамильцы? Мне про него такие легенды рассказывали! А может, это вы у Ковалевского в адъютантах были?
— Был такой грех.
— Стойте здесь. Я сейчас, — и Папанин мячиком покатился по коридору. Заглянул в несколько комнат. В одной задержался подольше. И вышел оттуда с человеком, которого Кольцов узнал ещё издали по особой, только ему присущей раскачивающейся походке. Это был Красильников.
Оставив Гольдмана стоять посредине коридора, он торопливо направился навстречу Красильникову. Тот тоже ещё издали узнал Кольцова. Не говоря друг другу ни слова, они обнялись и молча долго стояли так, дружески похлопывая друг друга по спине.
— Ну, Семен! Вот это подарок! — высвободившись из крепких объятий Красильникова, радостно приговаривал Кольцов, разглядывая своего давнего друга. — Часто вспоминал. Думал: жив ли?
— Я тебя тоже. Как только спустился с гор, стал искать. Раньше возможности не было. Кто-то сказал, будто ты махновцами верховодишь.
— Ими поверховодишь! Не тот народ! — улыбнулся Кольцов и объяснил: — Наблюдателем в махновской Повстанческой армии был от Южного фронта.
— Я так и подумал. Собирался, как только выдастся минута, рвану в Особый отдел фронта. Там мне наверняка бы сказали, жив ли, где сейчас?
Перебивая друг друга, они торопились высказать всё, что передумалось, наболело за долгое время разлуки.
— А я в Евпаторию на свободе хотел поехать, — сказал Кольцов. — Помнится, вроде там у тебя семья?
— Не нашел бы! Точный адрес никому не говорил. Мало ли что…
— Конспиратор.
— И это… Теперь вместе туда поедем. До детишков моих, до семьи. Они, верно, там. Только не в самой Евпатории, а неподалеку, в татарском ауле Донузлав. Я там полжизни прожил.
А Иван Папанин ходил вокруг них и радостно приговаривал:
— Ну, молодцы! Ну, надо же! А он мне всё: «Кольцов, Кольцов». А я ещё подумал: не такой Ковалевский дурак, чтоб на такую наживку пойматься. У него разведка и контрразведка. Враз бы всё вычислили. А выходит…
— А выходит — дурак, — добродушно сказал Красильников.
Потом они спустились на первый этаж, где уже вторую ночь занимали комнату Папанин и Красильников. Сюда хотели поставить два топчана для Кольцова и Гольдмана. Но Гольдман запротестовал:
— Я — с Бушкиным. А вы тут, повспоминайте. У вас есть что вспомнить.
В соседнем здании, бывшем доме купца Харитонова, нашлось место для Гольдмана и Бушкина, а также для всех членов отряда Кольцова. Там же, в добротном сарае, который совсем недавно служил гаражом для харитоновского автомобиля марки «Остин», разместили лошадей. Пулеметы на всякий случай закатили в свое жилище.
Поначалу Кольцов, Красильников и Папанин сидели в комнате втроем. Кольцов и Красильников вспоминали друзей и знакомых, живых и погибших. Папанин сидел в уголочке на своем топчане, слушал, но в разговор не вмешивался. Понимал, что для них это святые минуты.
Потом из Феодосии вернулся комендант Владиславовки Кожемякин. Папанин познакомил его с Кольцовым. Кожемякин куда-то на минуту вышел и вернулся не с пустыми руками. Он вкусно поставил на стол две бутылки вина из чьих-то графских погребов.
— Извините, что недокомплект, — сказал он. — До такого вина полагались бы фрукты, но на них не сезон, — и уже к стоящему на столе вину добавил кулечек сахара, четвертинку буханки хлеба, три вяленых рыбины и завернутый в холстину кусок сала.
Выпили по полкружки вина, закусили рыбой и салом. Поговорили о Феодосии, где прошлой ночью какая-то банда проникла в музей Айвазовского, но ее спугнули, и все обошлось без потерь.
— Тут одна интересная банда по побережью Крыма мотается. Она еще до прихода наших войск здесь объявилась, — сказал Кожемякин.
— Чем интересная? — спросил Кольцов.
— Она главным образом по сейфам специализируется. Крымские богачи надеялись вскоре вернуться, кое-что в сейфы припрятали. А эти «медвежатники» сейфы уродуют. Лом и кувалда — их главный инструмент.
Узнав, что еще совсем недавно Кольцов был у махновцев, Кожемякин неожиданно проявил к ним большой интерес: как воевали, где сейчас?
— Чем объяснить ваше любопытство? — спросил Кольцов.
— Брат мой где-то там у них. Иван Кожемякин. Может, видели его или что слышали? Жив ли?
— Про него ничего сказать не могу. А воевали они хорошо, сам убедился, — коротко ответил Кольцов и добавил: — Сейчас, по моим сведениям, они в Евпатории или где-то поблизости. Если, конечно, не вернулись обратно к себе, в Гуляйполе.
— И как по-вашему, какое у них будущее? Я к тому, что конфликты с большевиками у них были. Простят ли? Не станут ли мстить? — спросил Кожемякин.
— Если вы заметили, большие, крепко стоящие на ногах люди, как правило, доброжелательные и великодушные, — сказал Кольцов. — Россия тоже большая и тоже, надеюсь, великодушная. Война кончилась. Кому мстить? И зачем? — и бодро добавил: — Будем жить! И, как в той сказке: и добро наживать.
Как бы исчерпав общие, интересующие всех темы, Кожемякин предложил Папанину:
— Идем ко мне, Ванюша! Может, удастся какой часок поспать. А им, — он кивнул на Кольцова и Красильникова, — им не до сна. Им небось хочется без свидетелей старое вспомнить и о будущем поразмыслить.
После того как они остались одни, Красильников предложил:
— А и вправду, давай чуток повспоминаем. Наверное, ты знаешь что-то такое, чего не знаю я. К примеру, жив ли Старцев?
— Жив и здоров. Он по-прежнему в Харькове.
И Кольцов подробно рассказал Красильникову о работе Старцева в Гохране. А это потянуло за собой воспоминание о неудаче Старцева в Париже. Рассказал о своей поездке во Францию Ивану Платоновичу на выручку.
Воспоминания сродни спутанному клубку ниток: потянешь за одну, а она вдруг оборвалась. А иная — бесконечная, с массой узелков, которые неторопливо развязываются. И вот у тебя в руках уже две, три нитки — только тяни, только развязывай!
Рассказывая о своей поездке в Париж, Кольцов не мог не вспомнить Фролова. И пошел новый рассказ об удивительном повороте в жизни их общего давнего друга. Из чекистов он вынужденно, по велению партии большевиков, стал банкиром, работал в Турции и Англии, а в последние месяцы переселился в Париж, совладеет одной из крупных банкирских контор.
Следом возникла еще одна ниточка, еще одно воспоминание — о человеке, который сыграл важную роль во время поездки Кольцова в Париж. Он рассказал все, что знал и помнил о графе Юзефе Красовском (он же румынский барон Гекулеску). На самом же деле, если ему верить, он был обнищавшим русским дворянином Юрием Александровичем Мироновым. Это был уникальный экземпляр в коллекции персонажей, с которыми сводила Кольцова жизнь. Его бы показывать в цирке: единственный в России дворянин, который зарабатывал себе на кусок хлеба малопочтенной профессией «медвежатника» и другими головоломными аферами. Он даже ухитрился продать Эйфелеву башню: один раз богатому шейху, а второй раз — американскому миллионеру. Ни один из пострадавших обращаться в суд не стал.
Потом Красильников вспомнил о дочери Старцева Наташе.
— Она тоже в Харькове?
— Ее нет в России. Уехала. Влюбилась во врангелевского офицера и уехала. Кажется, в Аргентину или в Мексику.
— Во, рыбья холера, как жизнь все перекручивает, — вздохнул Красильников. — Последний раз я видел ее в горах. Она ехала в сопровождении офицерика. Сказала, что это наш человек. Я, старый дурень, ей поверил, а мог бы спасти.
— И хорошо, что не спас. А она своей ложью спасала не офицера, а своего возлюбленного. Ты не злобись на нее, Семен Алексеевич. Это — любовь. Он — полковник, артиллерист. Фамилия, насколько помню, Барсук-Нездвецкий.
— Дожились! — горестно вздохнул Красильников. — Эх, Натаха, Натаха! А я уж, грешным делом, мечтал: кончится война, и выдам я ее замуж за хорошего парня, смелого, умного, лихого чекиста!
— И кого же ты ей присмотрел? — с легкой иронией в голосе спросил Кольцов.
— Тебя. Ты ей всеми статьями подходишь. И она тебе… Эх!
— Не огорчайся, Семен Алексеевич. Она счастлива, и это — главное. Всей своей жизнью, опасной работой в подполье она заслужила свое женское счастье.
— Но ведь белый офицер, Паша! — не принял доводы Кольцова Красильников. — Заклятый наш враг!
— Кончилась война, Семен! Все! Другое время. Нет больше белых и красных. Есть просто люди. Хорошие и плохие.
— Не согласный я с твоей философией! Париж на тебя, что ли, так повлиял? — И, слегка пристукнув кулаком по столу, он твердо произнес: — Нет, Паша! Были красные и были белые! И были они нам кровными врагами. Из памяти это не вычеркнешь.
— Но я не хочу жить в том мире, где будут белые и красные. Это будет мир злобы и ненависти, — спокойно сказал Кольцов.
— А что? Простить? — рассерженно крикнул Красильников. Кольцов никогда не видел его таким. Он даже не мог предположить, что в душе этого тихого, покладистого и даже слегка флегматичного человека бушуют такие страсти.
— Нет, конечно. Прямых виновников войны не так много. С этими действительно надо разобраться. Кто этого заслуживает, наказать. А остальных — да, простить. Самое страшное, если мы разделим людей по цветам и стравим их друг с другом. Мы свалимся в Средневековье, в мракобесие. Подумай об этом, пожалуйста, и пойми.
— Ага! Понять и простить?
— Да! Понять и простить!
— Я подумаю, — миролюбиво пообещал Красильников, поняв, что спор переходит в ссору. А она не нужна ни ему, ни Кольцову.
Потом вспомнили о Юре. Кольцов ничего о нем не знал, Красильников тоже. Жив ли? Где находится? Чью сторону принял? Его неокрепшую душу еще можно было легко повернуть в любую сторону.
Красильников сказал, что от кого-то слышал, будто у Климова в авиаотряде летал мальчишка лет пятнадцати. Его чуть не сбили. И лично сам Фрунзе запретил ему летать на боевые задания.
— Я уверен, это Юрка, — сказал Красильников.
— В Каче его надо искать, у дядьки. Если, конечно, его дядька не бежал с Врангелем. Мог и Юру с собой забрать, — задумчиво сказал Кольцов.
— Не, Юрка не такой! — не согласился Красильников. — Я уверен, он у Климова!
Ночь тихо приближалась к рассвету, а они все продолжали говорить. Вспомнили всех, кого когда-то знали, и чья судьба была им интересна.
Лишь одно табу Красильников не нарушил: ничего не спросил у Кольцова о Тане Щукиной. Он знал о их любви и не одобрял Павла. Понимал, дело слишком личное. Захочет, сам расскажет.
Безмятежную рассветную тишину взорвала винтовочная пальба. Стреляли неподалеку. Это было похоже на короткую стычку: десятка полтора выстрелов, и тишина.
Но комендатура зашевелилась. Кто-то сбежал по лестнице вниз, носились взад-вперед по узкому коридору красноармейцы.
Кольцов и Красильников тоже оделись.
Папанин широко распахнул их дверь, схватил с вечера забытую здесь кожанку и тут же выскочил. Кольцов и Красильников устремились за ним.
Во дворе стояли несколько грузовиков, они освещали фарами небольшое дворовое пространство, в котором мелькали красноармейцы. А посредине всей этой суеты, стоял Кожемякин и как дирижер размахивал руками.
— Гусев со своими — на Феодосийскую дорогу! Харченко — на Керченскую! Четвертый взвод — со мной, в имение Свечникова!
Заметив во дворе Кольцова, он сказал:
— Вы бы, товарищ Кольцов, досыпали! С дороги все-таки! Да и незачем вам туда! Ничего интересного!
— Посмотрю на неинтересное.
— Залезайте в кабину!
Интересного, и правда, было мало. Они ехали каких-то минут пять, въехали в узкую аллею и вскоре остановились перед массивным двухэтажным домом в русском купеческом стиле: с двумя, похожими на бочонки, колоннами по обеим сторонам парадного входа.
На ступенях лежал красноармеец. Шинель у его плеча была пропитана кровью.
Увидев Кожемякина, красноармеец попытался приподняться, но не смог. Ему помогли, усадили.
— Что у тебя, Чугай? — на бегу спросил Кожемякин.
— Рука! Поглядите, Степан Матвеевич, есть у меня рука?
— Рука на месте. Сейчас санитары подъедут!
— Узнайте, шо там с Ленькой Саморядом? — Чугай указал глазами на входную дверь в дом. — Мы им двери не открывали. Они, гады, через окно.
Два окна с тыла дома, и верно, были выбиты, сломанные рамы валялись на вытоптанном снегу. Отсюда, похоже, бандиты и забрались в дом.
Мертвый Ленька Саморяд лежал в луже крови в коридоре второго этажа. Кровавый след тянулся в комнату без окон, где на полу валялись два тяжелых бронированных сейфа. Когда принесли фонарь, стало ясно, что Леньку убили в комнате с сейфами, а затем, чтобы тело не мешало, вытащили его в коридор.
В глухой комнате был полный разгром. Вмурованные сейфы были выворочены из стен и лежали на полу. По ним, судя но вмятинам в металле, долго били ломом или молотом. Они были покалеченные, но замки грабителям не поддались. Чем-то испуганные, они не успели закончить свое дело и бежали.
Кожемякин вернулся к Чугаю. Его обступили красноармейцы и, не дожидаясь приезда санитаров, сняли с него мокрую от крови шинель и, как умели, стали перевязывать.
— Ну что у него? — спросил Кожемякин.
— В руку возле плеча. Кость вроде не задета, — ответил пожилой красноармеец, перевязывая найденным в доме полотенцем раненую руку. — В крови все, не поймешь. Но, похоже, повезло.
— Ты хоть видел их, Серёга? — спросил Кожемякин.
— Четверо или пятеро. Мимо пробегали. Я там, за лестницей сховався, — морщась от боли, ответил Чугай. — В одного стрельнул. Не знаю, может, попал? Посмотрите там, в хате, возле окна.
— Никого не разглядел? Ну, может, хоть какие-то приметы запомнил?
— Та как их разглядишь! В хате тёмно, а они все в черном.
Когда совсем рассвело, они обнаружили на первом этаже возле окна капли крови. И во дворе, среди перемешанного убегающими бандитами снега, обнаружили редкие кровавые пятна.
У дороги на задворках имения, среди вытоптанного снега, они нашли бумажную обертку от ваты. Кровавые следы исчезли. Здесь бандиты сели на коней и умчались из Владиславовки.
* * *
Уже в комендатуре, в кабинете Кожемякина, они восстановили картину происшедшего.
Поняв, что входная дверь заперта и без шума её не открыть, бандиты влезли в дом через окно. Чугай находился внизу, Саморяд — на втором этаже. Что дом охраняется, бандиты не знали. Услышав шум, Чугай спрятался под лестницей. Fie увидев его, бандиты пробежали на второй этаж. Примерную планировку дома они знали, дом Свечникова почти ничем не отличался от других купеческих домов, и они сразу направились к сейфам. Там они обнаружили Саморяда и тихо, ножом, расправились с ним. До Чугая сверху стал доноситься грохот: бандиты выламывали сейфы из стены, затем пытались взломать замки.
Чугай стоял под лестницей в темноте, размышляя над тем, как незаметно и бесшумно выскользнуть на улицу и поднять тревогу. Напротив него вдали виднелось сереющее в предрассветных сумерках окно.
Вопрос, что понадобилось одному из бандитов искать в темноте на первом этаже, так и остался без ответа. Может, искал ключи от входной двери или что-то другое? Бандит кружил неподалеку от Чугая. Чугай на короткое время увидел его силуэт в окне, выстрелил и, выскользнув во двор, снаружи запер дверь.
Гулкий выстрел, раздавшийся внутри дома, напугал бандитов. Бросив на полу свой инструмент, они посыпались через выбитое окно на улицу. Теперь Чугай их хорошо видел. Подняв винтовку, он выстрелил вслед убегающим бандитам, но, вероятно, не попал. Бандиты огрызнулись, но стреляли не прицельно, скорее от страха.
Отставший от остальных, видимо, раненый Чугаем, бандит обернулся и тоже выстрелил. Просто так выстрелил, в Божий свет, как в копеечку. Но пуля-дура нашла свою цель, попала в Чугая.
Проанализировав все, после продолжительной паузы, Папанин сказал:
— Поразительный факт. Опять — ничего. Никаких зацепок.
— Может, это не одна банда?
— Почерк ее. В Новом Крыму, под Феодосией, устроили полный разгром. На даче археолога Саватеева ломом продолбили стену, а опустошили только один примитивный сейф, унесли коллекцию античных монет. У князя Голицына в Новом Свете бронированный сейф ломом изуродовали. Через день повторили попытку и опять ушли ни с чем.
— Может, и до нас еще придут? — спросил Кожемякин.
— У них спроси, — сказал Папанин.
— И спрошу, — пообещал Кожемякин,— Поймаем, я про все у них спрошу
— Сперва поймай, — и Папанин продолжил: — И, заметьте, охотятся только за драгоценностями. Даже ценное, но габаритное, не берут. Как по-вашему, что это значит?
— Понятно: легче вывезти. И там, за границей, легче сбыть, — сказал Кольцов.
— И я так подумал, — согласился Папанин и устремил свой взгляд на Кольцова. — Вот вы, товарищ Кольцов. У вас опыт. Что бы вы предприняли в этом случае? Ну, в смысле, как вы думаете, на какой крючок их бы можно подловить?
— Не знаю, — чистосердечно сознался Кольцов. — В этих делах у меня опыта никакого.
— И все же? — допытывался Папанин.
— Думаю, надо охранять все брошенные господами особняки и постепенно вывезти из них все ценности. И мародерство прекратится. Во всяком случае, эта банда самоликвидируется или уйдет туда, где еще можно чем-то поживиться.
— Это понятно, — сказал Кожемякин. — А вот как именно ее выловить? Очень мне хочется ее наказать за такую наглость.
— Для этого надо знать, что это за банда, — продолжил размышлять Кольцов. — Где-то же они ночуют, едят, держат коней. Ездят но тем же дорогам, что и вы. Вероятно, вы даже встречаетесь с ними. Возможно, у них даже есть какие-то документы.
— А если ввести спецпропуска? — предложил Красильников.
— На это уйдет время. А его нет, — сказал Кольцов. — Они могут в любой день со всем награбленным покинуть Крым.
— Я полагаю, без хорошей добычи они не сбегут, — не согласился Папанин. — Каждую ночь выезжают на промысел. Часто — неудачно. Возвращаются туда снова и снова. Оставляли засады — не приходят. Словно их кто-то предупреждает.
— Вполне возможно, — сказал Кольцов,— Если это так, у них у первых появятся эти пропуска.
— Так что же все-таки делать? — спросил Папанин.
— Думать.
* * *
Ночью Кольцов тупо смотрел в потолок — не спалось. Несколько раз просыпался Красильников, ворчливо спрашивал:
— Чего не спишь?
— Ехать в Феодосию надо.
— Не торопись. Подмогни хлопцам. Все ж таки у тебя опыта поболее.
— Там дела.
— И это дело тоже тебя касаемо.
— Всех нас.
— Я и говорю: и тебя тоже.
Помолчали. Красильников поворочался, сказал:
— Ты спи.
— Не спится. Думаю.
— Барское занятие. Завтра будешь, как побитая собака.
Кольцов ничего не ответил. Продолжил изучать потолок. Красильников снова уснул. А Кольцов, полежав еще с полчаса, тихо встал, прошел по коридору, заглянул в комнату, где спали Папанин и Кожемякин. Разбудил Кожемякина. И когда тот вышел в коридор, Кольцов отвел его в дальний угол, спросил:
— Можешь связать меня с Харьковом?
— Вот так сразу? — удивился Кожемякин.
— Вот так сразу, — подтвердил Кольцов.
— Может, подождешь до утра? — с надеждой спросил Кожемякин. — Люди спят.
— Разбудим.
— Подожди, оденусь.
На станции они прошли на узел связи. Городок был в глубоком сне. Не брехали собаки. Лишь где-то на дальних путях, подчеркивая предрассветную тишину, время от времени сиротливо и одиноко покрикивала маневровая «кукушка».
Им долго никто не открывал. И лишь когда Кожемякин сердито назвал себя, прогремели засовы и на пороге встал заспанный дежурный.
— До утра ничего не ожидается, — опередив вопросы, доложил Кожемякину дежурный.
— Дорогу починили? — спросил Кожемякин.
— Вроде. Днем товарняк с Джанкоя пришел.
— А скажи, дружок, можешь меня с Харьковом связать?
— Так ночь же, — не понял дежурный.
— А мне ночью и нужно. Сумеешь?
— Постараюсь, — зевнул дежурный. — Только через Феодосию не получится. Попробую через нашу, путейскую.
— Ты не пробуй. Ты смоги, — нахмурился Кожемякин и мягким голосом добавил: — Очень нужно.
Дежурный присел к столу, уставленному серыми металлическими ящиками, защелкал тумблерами. И ящики стали оживать, загудели, засветились разноцветными огоньками.
Кожемякин и Кольцов присели на скамейку и с интересом молча наблюдали.
— Джанкой! Отзовись, Джанкой! Что, разбудил?… Да пришли твои товарняки, уже в Феодосии. Ты вот что: ты дай мне, пожалуйста, Александровск.
Даже на расстоянии они слышали доносящееся из трубки звучание эфира: писк, обрывки морзянки, искаженные расстоянием приглушенные голоса, требующие со второго кого-то переместить на четвертый путь, потому что… Но почему, они так и не услышали. Сквозь все эти шумы пробился грубый мужской голос:
— Кому там не спится? Ты, Джанкой?
— Владиславовка!
— Серафим?
— А то кто ж еще! — обрадовался владиславовский дежурный. — Слушай, Степан! Мне бы Павлоград!… Ничего, проснутся! У нас работа такая!… Павлоград? Спал, Коляня?… А нам не до сна! Удружи, дай мне Харьков!
Вскоре отозвался Харьков. На просьбу соединить с УкрЧК Харьков заупрямился. Какой-то полусонный железнодорожный чин стал доказывать, что по инструкции он не может занимать связь неслужебными разговорами и категорически запрещено включаться в городскую линию.
Кольцов понял, что сейчас все труды дежурного пойдут на смарку и протянул руку за трубкой:
— Дай-ка, я ему пару слов скажу! — И затем в трубку Кольцов сказал: — Харьков! Слушай меня внимательно! Делай, что тебе сказали!… Кто я? Запиши! Обеспечивал связь полномочному представителю ВЧК Кольцову. Там ответит дежурный. Попроси его срочно разыскать Манцева! И быстро! Доспишь потом!
Минут через пять отозвался Манцев.
— Василий Николавевич! Это Кольцов, звоню из Владиславовки! Большая просьба! Крайне важно! Пошлите сейчас же кого-то в Основу, там детская коммуна Заболотного. У него работает человек по фамилии Миронов. Так вот этот Миронов завтра должен быть здесь, у меня. Запишите: Миронов, Владиславовка… Потом все подробно расскажу. И главное! Этот Миронов должен выехать ко мне со всеми своими инструментами для починки и вскрытия сейфовых замков… Да, вы почти угадали: открываю мастерскую по починке замков. Нет-нет, не шучу… Какое — до утра! У меня время на часы идет, может, даже на минуты! Государственной важности дело!… Заранее спасибо!
Когда они возвращались обратно в комендатуру, Кожемякин всё пытался понять, что затевает Кольцов. Ясно, что-то связанное с сейфами. Может, решил осуществить одно из своих первоначальных предложений: опустошать все сейфы и таким образом лишить бандитов их грабительских доходов. Но уйдут ли они? Или переключатся на более мелкие кражи, станут грабить обывателей? Нет, это не решение. Надо бы ликвидировать эту наглую банду!
И уже когда они подходили к комендатуре, Кольцов спросил:
— Вы когда-нибудь рыбачили?
— В детстве ещё. Мальчонкой.
— И щук ловили?
— Щурят. Щук ловили, которые постарше. Особенно весной, когда паводок сойдет.
— А как?
— Да просто. В бочажке живца словишь, и на него.
— Вот и мы попытаемся поймать банду «на живца», — сказал Кольцов и больше ничего объяснять не стал.
Вернувшись, Кольцов сразу же уснул. Он знал: Манцев сделает всё возможное, чтобы Миронов уже к вечеру или ночью был во Владиславовке.
* * *
Утром они собрались у Кожемякина. Кольцов попросил пригласить сюда Бушкина и Гольдмана. По просьбе Кольцова они большую часть времени проводили в Феодосии, в штаб Особого отделения Девятой дивизии, которая сменила Тридцатую. Пришел один Бушкин, Гольдман остался в Феодосии.
— Я вот о чем подумал, — начал Кольцов. — Бандиты оказались не совсем подготовленными для своих бандитских операций. Мелкие сейфы им удается вскрывать. А вот бронированные, со сложными замками, им взять не под силу. Лом не берет. Могли бы, конечно, взрывать. Но дело это шумное и опасное. Советская власть установилась здесь надолго, это они уже поняли. И вряд ли их устраивает перспектива остаться здесь. Поэтому они торопятся побыстрее обогатиться и затем сбежать за границу. И я решил немного им поспособствовать.
Кольцов говорил медленно, словно вслух размышлял. На последней его фразе все с удивлением переглянулись.
— Вы не ослышались. Завтра к вечеру сюда, во Владиславовку, приедет крупный специалист по сейфам. Иными словами, «медвежатник». Наша задача: распространить о нем слух, и он должен дойти до бандитов.
— Каким образом? — поинтересовался Папанин. Было видно, что ему нравится предложение Кольцова, но пока не до конца понимал способ его реализации. — Бандиты — парни тертые. Их слухом не возьмешь — не поверят.
— Просто слухам не поверят, — согласился Кольцов.
— А если и поверят, попытаются сперва проверить, — сказал Кожемякин.
— Совершенно верно, — сказал Кольцов. — Нам надо будет постоянно держать нашего «медвежатника» в поле зрения. Задача не простая.
— У вас есть предложения? — снова спросил Папанин.
— У меня есть одно из предложений. Возможно, кто-то подскажет что-то более остроумное и менее громоздкое. Я придумал то, что придумал. Не судите строго.
— Рассказывайте! — едва ли не в два голоса попросили Папанин и Кожемякин.
С интересом ждали ответа Кольцова Красильников и Бушкин.
— Завтра или, на крайность, послезавтра в Феодосии открывается мастерская по ремонту обуви, одежды и конечно же по ремонту замков и изготовлению ключей?
— Откуда у вас такие сведения? — не понял Кожемякин.
— А мы ее откроем. Сами.
— Но причём тут обувь, одежда?
— Не нужно акцентировать внимание на замках. Так, между прочим. В этом случае еще можно надеяться, что бандиты ухватятся за наш крючок, — сказал Кольцов. — Сапожников и портных надо поискать среди своих. Важно, что б в мастерской не было чужих людей.
Кольцова слушали с куда большим интересом, чем царь Шахрияр Шехерезаду. Предложение все одобрили, иных не последовало. И, вероятно, каждый из них подумал: как все просто. Но почему же бандиты не додумались поискать «медвежатника»?
Впрочем, как его искать, чтобы не вызвать подозрение! А их мало, и далеко не в каждом городе его можно найти. Профессия сама по себе уникальная, а в дни вселенских катаклизмов еще и весьма востребованная. Поди, поищи! А тут — вот он, сам идет им в руки.
Но конечно же прежде чем привлечь мастера к своему делу, бандиты попытаются убедиться, что он — именно тот человек, который им нужен. Не преминут устроить ему проверку: не связан ли мастер с ЧК? К этому их «медвежатник» Миронов тоже должен быть готов.
Решили также, что Бушкин будет постоянно при Миронове, но при этом держаться в тени. Одинокий мастер вызовет меньше подозрений.
Заговорили о помещении.
— Найдем! — пообещал Кожемякин. — Тут, рядом с вокзалом, есть хорошее помещение. Я хотел там устроить пункт для перерегистрации.
— Владиславовна не годиться, — возразил Кольцов. — Бандиты могут больше сюда не явиться. А времени на этот спектакль у нас крайне мало.
— Где же? — спросил Кожемякин.
— Лучше всего, конечно, в Феодосии. Не знаю только, как там насчет помещений. Место нужно людное, броское.
— С этим проблем не будет, — сказал Папанин. — Где-нибудь на Итальянской улице или на Генуэзской. Может, возле Лазаревского сквера. Там всегда очень многолюдно.
— И все это за день? — с сомнением спросил Кожемякин.
— За сутки. Сегодняшний день и ночь. К утру мастерская должна быть так оборудована, чтобы ни у кого не возникало никаких сомнений.
До вечера было еще далеко, и Бушкин вызвался съездить в Феодосию и там вместе с Гольдманом поискать подходящее помещение. Благо, пустующих пока что было еще немало. Но надо было найти такое, чтобы оно отвечало всем их требованиям: для каждого мастера было бы по комнате, а у мастера по ремонту замков — и вторая, смежная, из которой можно было бы наблюдать за посетителями.
К тому же с помощью нескольких красноармейцев, которых выделили в подчинение Бушкину, надо было привести помещение в надлежащий порядок.
Бушкин покинул кабинет, Кольцов вышел его проводить. Выслушав последние наставления Кольцова, он уверенно сказал:
— Хотите — верьте, хотите — нет, но наша затея увенчается успехом.
— С чего ты так решил?
— Мне сегодня приснился снег. Вроде иду я это по полю, а кругом снег. От края и до края. Чистый, пушистый.
— Ну, снег. Ну и что?
— У меня бабка полуцыганка была. Ее дед из табора украл. Ну, не то, чтобы украл, она сама с ним сбежала. Полюбила, должно быть. Так она умела как-то сны разгадывать. Чистый снег — это удача, радость.
— Глупости все это, Бушкин, — улыбнулся Кольцов.
— А я верю. Еще когда пацаненком был, запомнил. Бабушка так говорила: когда человек умирает, его тело на земле остается, а душа в какой-то иной мир переселяется и оттуда за нами наблюдает. Они там все про всех знают: и что было и что будет. А сон, это знак оттуда. Предостеречь могут, если на человека какая-то беда надвигается. Словами сказать не могут. Человек должен сам расшифровать свой сон, понять посланный оттуда знак.
— Ты же большевик. А сколько глупостей намешано в твоей умной голове, — укоризненно покачал головой Кольцов.
— Одно другому нисколько не мешает. Вот вам пример. Мы когда с товарищем профессором в Париж с бриллиантами ехали, мне в поезде приснился сон. Никому не рассказывал, вам первому. Будто гроза такая, что от молний светло, как днем. А грома не слышу, тишина. И мы с товарищем профессором идем по грязи. А она все глубже, уже чуть ли не по пояс, еле-еле идем. Товарищ профессор уже задыхается. И просит меня: иди один, может, еще спасешься. Я его тащу, а он сопротивляется. И вдруг, чувствую, где-то глубоко под грязью вроде как твердое что-то. Стал ногами в это твердое упираться и вышел на поляну. А там зеленое все, солнце, море цветов. И я еще подумал: «Красота какая! Вроде как в раю». Такой вот сон! И ведь все сбылось: и бриллианты нашли, и домой благополучно вернулись.
— Ты вот что, Бушкин! Ты эти глупости больше никому не рассказывай! — сердито сказал Кольцов. — Не расхолаживай людей. А то и впрямь подумают: зачем нам стараться, если и без наших стараний все хорошо образуется.
И Бушкин уехал.
Кожемякин и Папанин со своими красноармейцами занялись остальным: вывеской, поисками среди своих бывших сапожников, портных различного сапожного и портновского инструмента.
Все так поверили в эту задумку Кольцова, что комендатура превратилась в подобие пчелиного роя.
Сапожника нашли среди своих. Многодетный пулеметчик Калиберда сказал, что дело это ему знакомо. Пошить сапоги или ботинки он, конечно, не сумеет, а подметку подбить или латку на сапог пришить — это не вопрос. Своим шустрым детишкам ему чуть не каждый день приходилось чинить обувку.
С портным оказалось потруднее. Но решилось и это: истопник комендатуры в молодости был подмастерьем у еврея портного, и с тех пор на досуге обшивал не только свою семью, но и соседей. У него оказалась вполне приличная швейная машинка «Зингер» и вся портновская атрибутика.
Красноармейцы и папанинские партизаны мотались по Владиславовне в поисках всего, что еще было необходимо для мастерских: сапожные колодки, металлические лапы, дратву, березовые гвозди, куски кожи на подошвы — словом, выпрашивали все, что могло бы убедить будущих посетителей в том, что это настоящая мастерская.
Из кабинета Кожемякина забрали большой обеденный стол. В домашней мастерской не до конца разграбленного имения купца Свечникова отыскали верстак, тиски и различную слесарную мелочь.
Все добытое складывали в грузовик.
Вывеску сотворили из двух прямоугольных листов кровельного железа, выпрошенных в депо. Там же разжились черной и красной краской, другой не было. В связи с этим разгорелся нешуточный спор, какой у вывески должен быть фон. Одни настаивали на черном с красными буквами. Другие с ними не соглашались:
— Такая вывеска только для погребальной конторы.
Выбор был небогатый. Остановились на красном фоне с черными буквами. Вверху крупно написали «Ремонт» и ниже рядочком: «одежды, обуви, замков». «Изготовление ключей» на вывеске не вместилось.
К вечеру, когда из Феодосии вернулись Гольдман и Бушкин, у Кожемякина было все готово. Гольдман доложил, что подходящее помещение они нашли на Базарной площади, в одном из трех каменных корпусов. Прежде там размещался магазин галантерейных товаров, который прекратил свое существование незадолго до того, как врангелевские пароходы покинули Крым. Вместе с кубанцами генерала Фостикова бежал за границу и владелец магазина купец Рукавишников, отец которого на свои средства устроил на Феодосийском насыпном молу маяк с переменным светом.
Ночью приехал Миронов. С Харькова Манцев отправил его «литерным», который до Джанкоя домчался без всяких задержек и, высадив его, побежал дальше, в Симферополь. А Миронов не без труда, на попутных маневровых паровозах и даже на дрезине к полуночи добрался до Владиславовки.
Встречал его Бушкин. Первое, что сказал ему Миронов, повергло его в легкое замешательство:
— Имейте в виду, никаких сейфов я вскрывать не буду. У меня теперь новая жизнь. И мне нравится быть честным человеком.
— А никто вас и не заставит.
— В таком случае, зачем мне было приказано волочь на себе эту кучу железа? — Миронов пнул носком сапога свою тяжелую ношу.
— Возможно, придется кого-то проконсультировать. Для наглядности.
Бушкин подхватил гремящий железом ранец Миронова.
— Я почти забыл своё непочтенное ремесло. Нет, не так. Я, даже если бы захотел, уже не смог бы вскрыть серьезный сейф: не те руки, не те глаза, не тот слух. В коммуне я занимаюсь мужской работой, мои руки огрубели. Но, дай Бог здоровья товарищу Кольцову, я теперь, может быть, впервые в жизни, откровенно счастлив. И лучшей доли себе не желаю.
Пока они шли по темным улицам Владиславовки, Миронов продолжал рассказывать:
— Знаете, у нас в семье было много детей, две няни и две гувернантки. Жизнь мне портили только занятия французским и музыкой. А в остальном — веселое, беззаботное и шумное детство. Вероятно, так выглядит детское счастье. И я все задумывался, а как же выглядит взрослое счастье? Теперь там, в коммуне, я его познал. У нас там около полусотни детишек: беленьких, рыженьких, конопушных, курносых — на любой вкус. Извините, Бушкин, у вас есть дети?
— Не довелось, — не совсем впопад ответил Бушкин.
— Уже надо торопиться, — сказал Миронов. — У меня там, в Основе, есть на примете одна замечательная дама. Я уверен, она вам понравится.
— Это интересно, — бесцветным голосом ответил Бушкин. — Еще поговорим. Потом, позже.
И Бушкин стал рассказывать Миронову о бандах, которые грабят богатые имения, ломами и молотами пытаются вскрывать тяжелые бронированные сейфы.
— Какая мерзость! — поморщился Миронов. — Хорошие сейфы требуют деликатного обращения и тишины. Их раздражает даже грубый голос. Да-да!
— Ну, это вы уж загнули! — хмыкнул Бушкин.
— Представьте себе! Однажды я работал со сложнейшим сейфовым замком конструкции англичанина Шубба. Дело ночное. Нервы. А за моей спиной еще трое: наблюдают, разговаривают, ссорятся. А у меня, хоть плачь, ничего не получается. И тогда я попросил всех выйти. А сам так ласково поговорил с замком, попросил его меня не подводить. И что вы думаете? Едва я дотронулся до его нутра щупом, как все шесть пластин одновременно поднялись. До сих пор не могу объяснить, почему так произошло.
Кольцов встретил Миронова радостно. Миронов торопливо рассказал ему об Основе, о Заболотном, о его детях Кате и Коле. И одновременно напряженно наблюдал за сутолокой, которая творилась вокруг него. На всякий случай повторил, теперь уже Кольцову:
— Но, прошу вас, Павел Андреевич, не заставляйте меня вскрывать замки. Я уже разучился. Я вполне доволен своей новой жизнью.
— Замки вскрывать вы не будете. Надо будет только убедительно сыграть знакомую вам роль опытного «медвежатника», знающего себе цену. Если придется, поторгуетесь — и не сойдетесь в цене. И все. Мы будем рядом, в обиду вас не дадим.
И Кольцов рассказал суть своей затеи. Задача: поймать банду грабителей. Разыгрывается этот спектакль лишь в надежде, что бандиты придут к нему.
— Нам важно увидеть хотя бы одного из них. На этом ваша миссия заканчивается.
— Рискованная затея. Ставлю сто против одного, что из этого ничего не получится, — с сомнением сказал Миронов.
— Почему?
— Потому, что я плохой артист. Они это сразу поймут. А мне, между прочим, еще жить хочется. Она у меня только наладилась.
— Вам ничего не нужно играть. Ведите себя так, как всегда.
* * *
Папанина и его отряд отзывали в Симферополь. Времени на прощание не было. На короткое время собрались в кабинете у Кожемякина.
— Жаль, не увижу, чем закончится ваша пьеса, — с грустью сказал Папанин.
— Мы тебе потом все доложим, — пообещал Кожемякин.
Кольцова огорчило это известие. Расставаться с Красильниковым не входило в его планы. Хотел запросить Фрунзе, чтобы Красильникова передали в его распоряжение, но не успел. Вернее, не подумал об этом сразу же после встречи. Не отказал бы.
Кольцов подсел к Папанину.
— Так понимаю, кончается твоя боевая жизнь, Ваня?
— Боевая, может, и не кончается, а партизанская — это точно.
— Кому собираешься передать свой отряд?
— Начальство скажет. Скорее, Красильникову.
— А если я попрошу тебя оставить Красильникова мне?
— Не, не могу! — решительно сказал Папанин.
— А если я тебя очень попрошу? — сказал Кольцов. — Понимаешь, ты с ним только фунт соли съел, а я пуд, а то и больше. Партизанил он вынужденно. По призванию он чекист. И он мне сейчас очень нужен.
Кольцов внимательно смотрел на Папанина, и было видно, что ему трудно дается решение этой задачи. Кольцов понял, что он, скорее всего, откажет. Но запакует свой отказ в красивую обертку.
— Откровенно скажу тебе, Павел Андреевич, — неторопливо и раздумчиво начал Папанин. — Ты мне понравился. При таких чинах, а простой. Не ставишь себя выше других…
Кольцов остановил его:
— Давай, Ваня, перевернем разговор с головы на ноги. Сначала скажи, отдаешь мне Красильникова или же нет, а потом валяй комплименты.
— Я п говорю: другому бы отказал, а тебе не могу. Бери и помни мою доброту!
— Спасибо тебе, Ваня! — Кольцов встал, намереваясь уйти. — Извини, дел выше крыши. Но ты продолжай комплименты. В мое отсутствие тебе будет даже сподручнее.
Папанин взял его за руку, снова усадил.
— Добро за добро. Эта банда у меня поперек горла встала. Они в Судаке много дел натворили, потом исчезли. Я прикинул: должны они еще раз во Владиславовке появиться. Жаль, не довел дело до конца.
— Постараемся, — коротко сказал Кольцов.
— Ты слушай! Кожемякин с этой бандой не справится. Народ у него молодой, необстрелянный. А Степан, он мой старый товарищ. Еще с детских лет. Потому и приехал сюда вроде как ему на выручку. Не получилось. Вы уж тут подмогните ему.
— У меня, Ваня, нет такой привычки: на полдороге дела бросать. Надеюсь, что все у нас получится.
Когда к Владиславовке подкрались сумерки, Папанин со своим отрядом уехал в Симферополь. Красильников долго с тоской смотрел вслед уходящему поезду. Потом подошел к Кольцову, задумчиво сказал:
— Вот и всё. Перевернул еще один листок. Только книжка не очень веселая.
