Опоздавшие на погрузку и уже не вместившиеся на сверх меры загруженных кораблях, остатки Донского корпуса и Тереко-Астраханская бригада под командованием полковника Ковальского покинула пылающую Феодосию и пешком, верхом и на телегах, не делая даже коротких привалов, меньше, чем за двое суток прошли до Керчи. Лошадей не жалели, знали, что их все равно придется бросить.

В порту Керчи скопилось около тридцати тысяч солдат и беженцев. Но войска все прибывали.

Три транспорта — «Мечта», «Поти» и «Самара» — забрали всех. Но когда они покинули Керчь, в город пробилось ещё более десяти тысяч солдат. Они взволнованно толпились за портовой оградой, с надеждой и отчаянием вглядываясь в чистый морской горизонт.

Лишь под утро в Керчь прибыл посланный главнокомандующим ледокол «Гайдамак» и пароход «Русь». Они забрали всех, кто хотел покинуть Россию.

Когда «Гайдамак» и «Русь» покинули порт, на набережную стремительно влетела красная конница. Подскочили к самой воде. У кого-то из всадников сдали нервы, а возможно, из озорства, вскинул винтовку и выстрелил.

Капитан «Гайдамака» не оставил без ответа этот выстрел. Издалека до красноармейцев донесся протяжный и тоскливый басовитый гудок. И означал он прощание с Родиной.

В Евпаторию для посадки прибыло несколько маломерных судов, на них посадили все восемь тысяч человек желавших уехать. Старый начальник порта адмирал Клыков получил распоряжение не идти в Севастополь, чтобы дожидаться там отхода всей эскадры, а двигаться в Константинополь самостоятельно.

Повстанцы-махновцы вошли в город без единого выстрела.

Трудно проходила эвакуация из Ялты.Отступая, сюда с трудом пробилась уцелевшая часть корпуса Барбовича.

Повинуясь приказу Врангеля «проявить максимальное благорасположение к генералу Барбовичу», ему отдали под погрузку самый большой, прибывший в Ялту, транспорт «Крым». Барбович, вопреки всем прежним приказам, не пожелал расставаться с конским составам, и со скандалом, с потасовками загрузил в транспорт не только три тысячи кавалеристов, но и их лошадей. Несколько часов понадобилось, чтобы Барбович отказался от этой своей безумной затеи. Беженцы и некоторые военные учреждения едва не остались на берегу. И все равно все не поместились. Паника прекратилась, лишь когда в Ялту прибыли еще несколько небольших судов. На них разместили всех желающих покинуть Россию.

Севастополь всегда обладал притягательной силой. Во время отступления сюда хлынуло значительно больше людей, чем первоначально рассчитывали ведавшие эвакуацией командующий Черноморским флотом адмирал Кедров и командующий армейским тыловым районом генерал Скалой. Для того чтобы вывезти всех, французы были вынуждены дополнительно зафрахтовать суда иностранных держав: Греции, Италии и Польши. Привлечены были даже баржи, которые большие суда брали на буксир.

Суда подходили на погрузку несвоевременно. В ожидании очередного транспорта у многих солдат и офицеров сдавали нервы. Некоторые из них, как сомнамбулы толкались в многолюдной толпе, ничего перед собой не видя. Их глаза были устремлены на горизонт. Поручик Чижевский прямо возле портовой ограды застрелил своего коня, а затем пустил пулю себе в лоб. Кто-то из более стойких где-то раздобыл металлический рупор и время от времени выкрикивал: «Господа! Умоляю, не стреляйтесь! Пароходы уже на подходе! Все уедем!»

Постепенно Севастополь пустел.

К полудню Врангелю доложили, что во всех портах погрузка солдат и беженцев полностью завершена.

Заканчивалась посадка и в Севастополе. Оставленные у причалов несколько кораблей предназначались для тех, кто пока ещё оборонял город. Они должны будут последними вернуться в порт и последними отплыть в море. Не погрузились на корабль и юнкера-сергиевцы. Им была доверена охрана порта и наблюдение за порядком при посадке на суда. Третьи сутки они ни на минуту не покидали порт.

Перед тем как судам навсегда покинуть Россию, Врангель попросил построить юнкеров на площади у Главного штаба.

Впервые за последние дни многие увидели бодрого, энергичного главнокомандующего. Каких усилий ему это стоило, знал только сам Врангель. Легкой походкой он вышел к юнкерам. Этот строй не был предусмотрен никаким церемониалом. Юнкера стояли молча, однако по-уставному «ели глазами начальство», устремив на главнокомандующего свои взоры. Печальный строй, однако, они держали четко, как на параде.

— Соотечественники! Друзья! Вся Российская армия, все те, кто решил покинуть Россию и вместе с нею разделить её тяготы, уже погрузились на корабли. Капитаны ждут команды покинуть родные берега, — негромко сказал он, но на площади стояла такая тишина, что если бы он заговорил даже шепотом, все услышали бы каждое его слово. — Хочу от всей души поблагодарить вас за службу. Вы недавно в армии, но уже успели познать все тяготы армейской службы. Вы с честью послужили России до самых последних её минут.

Отныне нашей России больше нет. Есть другая, советская Россия, чуждая и непонятная нам. Что будет с нею, как сложится её судьба, этого вам сегодня никто не сможет сказать.

Голос Врангеля дрогнул. Он смолк и неторопливо пошел вдоль строя, пристально вглядываясь в лица стоящих перед ним юнкеров. Он словно пытался запомнить каждого из них.

— Оставленная всем миром, обескровленная армия, боровшаяся не только за наше русское дело, но и за дело всего мира, покидает родную землю, — продолжил Врангель. — Но мы уходим с высоко поднятой головой, в сознании до конца выполненного долга. Мы сделали всё, что могли. И, я надеюсь, придет час, когда другие, а может быть, и вы, молодые, со временем поправите эту историческую ошибку, и полноправными хозяевами вернетесь на свою землю. Искренне верю в это!

Сняв свою корниловскую фуражку, он низко поклонился на все четыре стороны и неторопливо, не оглядываясь, пошел к причалу, где его ожидал катер. Спустя несколько минут он уже был на крейсере «Генерал Корнилов».

На борту крейсера разместились помимо штаба главнокомандующего также государственный банк со всей документацией, штабные офицеры, их семьи и семьи команды.

Вместе со всеми уезжал и епископ Вениамин. Он сопровождал икону «Знамение» Курскую Коренную. Побывав после новороссийской трагедии в Сербии, она на короткое время вернулась в Россию и вот снова уплывала в изгнание. И кто знал, суждено ли ей снова вернуться в Россию. Россия становилась безбожной: ни для кого не было секретом, что большевики взрывали церкви, жгли иконы, расстреливали священников.

В два часа дня «Адмирал Корнилов» направился к рейду, где уже собрались корабли, которые должны были идти вместе, единой эскадрой. Французский крейсер «Вальдек Руссо» произвел последний салют русскому флагу, развевающемуся на мачте «Адмирала Корнилова». Двадцать один залп прозвучал над опустевшим Севастополем.

Когда эскадра снялась с якорей и бесконечно длинным строем двинулась в море, в городе послышалась ружейная стрельба.

Сто двадцать шесть судов следовали в кильватере за «Генералом Корниловым». Они увозили сто сорок шесть тысяч россиян. Многие впоследствии ещё вернутся, а некоторые приживутся на чужбине, но навсегда сохранят в сердце память о своей покинутой родине.

Море было спокойное. Как последний привет, с моря в сторону Севастополя дул легкий бриз, волна была ленивая, добрая.

Врангель какое-то время стоял на верхней палубе и с печалью смотрел на уплывающий вдаль белокаменный город. Он мысленно перебирал в памяти события последних лет. Все было сделано не так. С себя он вину не снимал. Но у него уже не было шансов повернуть все вспять. А у Деникина…

Ах, Антон Иванович! Подсказывали тебе умные головы: прежде, чем идти на Москву, повернул бы свой взгляд на восток. Колчак в то время владел огромной и боеспособной армией. Сообща смели бы большевиков, а уж потом стали делить пироги. Побоялся стать у Верховного правителя России мальчиком на побегушках? Не захотел ни с кем делить славу? Но ее прежде надо добыть.

И он, Врангель, тоже советовал Деникину объединить свои силы с Колчаком и лишь потом идти на Москву. Но кто он был тогда, в мае девятнадцатого, когда Деникин начинал свой поход на Москву? Одним из немногих командующих в вооруженных силах Юга России. К тому же нелюбимый, хотя и удачливый командующий, часто споривший по самым разным поводам, что немало раздражало Деникина.

Вода за бортом крейсера пенилась и уплывала вдаль. Так и мысли, которые одолевали Врангеля. Они, как пена на воде: могло быть так — не могло быть так. Время не повернешь назад. Все кончено! И теперь надо, по возможности сохранив достоинство, до конца пройти этой тропой позора. Не он его виновник, точнее, не только он. Но пережить позор Господь определил, прежде всего, ему.

Только одно осталось ему в утешение: рано или поздно, при его жизни или позже, все вернется «на круги своя». Он любил древнюю китайскую мудрость: «Сиди на берегу реки, и Бог принесет к твоим ногам труп врага твоего». Время когда-нибудь смоет позор с его имени.

Чувство тяжелого одиночества охватило Врангеля. Он спустился с верхней палубы вниз, направился к судовой церкви, где уплывала на чужбину икона «Знамение» Курская Коренная. Она издревле считалась покровительницей войск и походов.

В узком сумеречном коридоре с нему подошел высокий седой мужчина в рабочей одежде, с лицом, изборожденным глубокими морщинами. Видимо, он давно ждал его здесь.

— Ваше превосходительство! — обратился он к Врангелю. — Дозвольте и мне приложиться к Коренной.

Врангелю не понравился этот разбойного вида человек, видимо, из обслуги судовой машины, не понравилась встреча в сумеречном коридоре, и напористая и подозрительная просьба войти в церковь.

— Будет время для команды, — отказал ему Врангель. — Помолитесь вместе со всеми.

— Мне бы сейчас, ваше превосходительство! — настойчиво повторил свою просьбу незнакомец. И с отчаянием в голосе объяснил: — Эта икона всю мою жизнь перевернула. Дозвольте!

— Что ж… — неуверенно произнес Врангель. И подумал: бывало и у него такое, вдруг возникала такая потребность помолиться, что он откладывал все свои важнейшие дела и шел в собор, чтобы постоять в благоговейной тишине, подумать, разобраться в себе, в своих тревогах и сомнениях. И всегда замечал: на душе светлело. — Ну что ж… Пройди! Звать-го тебя как?

— Василием… Уфимцев Василий, помощник машиниста. Сам я курский. И она тоже.

— Должно, и прежде, там, в Курске посещал её в храме? — спросил Врангель.

— Случалось.

— Ну, идем.

Они вошли в маленькую и тесную, без иллюминаторов, судовую церковь. Перед иконостасом теплилось несколько свечей, а на аналое лежала икона «Знамение» Божьей Матери, Курская Коренная. Российская святыня.

Василий остался на пороге, ожидая, когда помолится Врангель и разрешит пройти к иконе и ему.

Было тихо, лишь угадывалось, как в бронированные бока крейсера бьет легкая волна и детскими голосами покрикивали носящиеся над эскадрой чайки. Врангель склонился к аналою, припал к иконе и стал почти беззвучно (хотя Василий слышал каждое его слово) молиться:

— Святая Матерь Божья! Спаси и сохрани Россию. Не дай сгинуть ей в темени смут и раздоров и погрязнуть в безбожии. Сохрани людей, ведомых мною и поверивших в меня. Веди нас своею рукою. Помоги обрести нам новую родину или вернуться в прежнюю. Только это прошу… Для себя ничего… Со смирением приму все посланные мне испытания.

Завершив молитву, Врангель прошел к двери и посторонился, уступая путь к иконе Василию.

— Иди. Приложись.

И Василий несмело, ступая на одних носках, приблизился к Коренной, но не приложился к ней, а лишь склонился над ее ликом и с нечеловеческой тоской в голосе не прошептал, а словно бы сдавленным голосом прокричал:

— Прости меня, Матерь Божья! Прости! Не ведал, что творю! Каюсь! Прости! — и торопливо, не перекрестив лба, пошел к выходу из церкви.

Когда они вышли в коридор, Врангель сказал:

— Не хочешь, не говори. Что за камень давит твою душу? Должно быть, большой грех носишь ты в себе, коль не нашел других слов, кроме: прости!

— Вина моя большая, но глупая. И не для человеческого уха, не смею никому рассказать, — сказал Василий.

— Обратись к владыке, исповедуйся.

— Проклянет.

Это уже заинтересовало Врангеля, он попросил:

— Расскажи. Может, полегчает?

Василий промолчал.

Врангель понял: он не хочет рассказывать о своем грехе. Может, убийство? Или разбой? Не стал больше настаивать. Поднялся на палубу. Василий последовал за ним.

Вдали, на самом горизонте, виднелся, освещенный солнцем удаляющийся Севастополь. Он уже выглядел не городом, а лишь белоснежной зубчатой полосой.

Василий остановился возле Врангеля. Молчал. Врангель понял, Василию хочется облегчить свою душу, но и не решался открыться. Не знал, как отзовется генерал на тайну его греха.

— Давно это случилось. В молодости, — решившись, внезапно заговорил Василий. — Прельстили меня большевики. Сильные, смелые. Против царя разговоры вели. Светлую жизнь обещали: коммунизмом называется. Одно только мне в голову не укладывалось: а как же будут люди жить без Бога. И подумал: а может, большевики никого не обманывают? А может, его и в самом деле, нет? Ночами не спал, всё в голове перевернулось. А ответа ни у кого не мог получить. Один ответ был у большевиков: Бога придумали те, кто хочет владеть миром. Бог — это выдумка, сказка.

Рассказывал Василий тихим ровным голосом. Чувствовалось, давние думы пересказывал. И поныне они все еще тревожили его.

Врангель молча слушал.

— К нам в Курск привезли икону «Знамение», поместили в храме Святого Николая. Народу шло к ней тьма-тьмущая. По темноте своей и по молодости мы с дружком моим Левкой Коганом решили проверить, есть ли Бог или его нет. Придумали: взорвем храм. Если икона сгинет в руинах, то никакая она не святая. И ведь взорвали. С динамитом тогда недостатка не было. Заложили по пуду в пяти углах. Три дня трудились. От храма ничего не осталось — гора кирпичей. А когда разобрали развалины, нашли икону. Верите или нет, ни трещины на ней, ни царапины. Такая вот история.

Василий немного помолчал, потом добавил:

— И свет не перевернулся, и солнце не погасло. Стали понемногу забывать об этом. На Ленина молились. А тут — на тебе! Дружка моего Левку молнией убило. И дождь был почти никакой. Так, покапало. Один раз гром прогремел. Левка в поле был. Насмерть… На икону тогда посмотреть не мог, боялся. Потом, позднее, стал в церковь ходить, свечи ставил, каялся, прошения за грех свой у Божьей Матери просил. А исповедаться никому не решился. Вам первому рассказываю.

— На крейсере как оказался? — спросил Врангель.

— Из Курска сбежал, на флот подался. Подальше от своего греха. А тут вдруг узнаю: она у нас на крейсере…

И ещё раз, после долгого молчания, сказал:

— Подумал, что смерть за мной явилась. А ну, как Господь из-за меня наш крейсер потопит? Сколько невинных пострадает.

Врангель смутно припомнил: ему рассказывали, как пьяные большевики взорвали в Курске храм. Так они решили бороться с религиозным дурманом.

А оказывается, все было не так просто. Перед ним стоял один из тех, кто совершил этот варварский поступок. Запутавшийся человек, ищущий свою правду в этом сложном противоречивом мире. Виноват ли он? И кто виноват в его бессмысленном злодеянии?

Глядя на убегавшие за кормой буруны, не оборачиваясь к Василию, Врангель сказал:

— Молись. Господь милостив, простит.

Василий ещё какое-то время ждал, что Врангель продолжит, но тот больше не проронил ни слова.

— Простите, ваше превосходительство, за такую правду, — со вздохом сказал Василий. — Сколько живу, все об этом думаю. Молюсь. Каюсь. А признаться никому не могу. А вот вам рассказал, даже не знаю почему. И вроде как на душе стало легче…

И он тихо ушел.

Врангель остался один. Он оглядел растянувшийся до самого горизонта строй судов, следующих за «Генералом Корниловым». А дальше за мягкой синевой скрывалась земля. Уже почти был невидим, скорее угадывался вдали Севастополь. Ещё совсем немного, и эта белая черточка скроется за горизонтом.

— Господи, что оставили мы там, в России? Сердце? Душу? — с отчаянием в голосе прошептал начальник штаба генерал Шатилов. Врангель не заметил, когда он подошел к нему и сколько времени они стояли так, молча рядом.

— Кресты! — ответил Врангель и спустя какое-то время снова задумчиво повторил: — Да! Кресты!