Глава девятая
События развивались стремительно.
Кольцов ещё только тронулся со своим отрядом в дорогу, как пришло сообщение, что белогвардейцы уже полностью покинули Симферополь, издревле считавшийся столицей Крыма. Штаб Южного фронта и его Особый отдел тоже начали собираться в дорогу.
Кольцов со своим отрядом присоединился к обозникам, догонявшим свои армейские части. До Джанкоя им было с ними по пути. А дальше… Дальше либо в Симферополь, либо к морским портам, где скапливалось много белогвардейцев. Кто-то из них покинет Крым, иные, не разделившие их участь, останутся на берегу и до тех пор, пока не установится твердая власть, им понадобится помощь и поддержка.
Смысл своей должности Кольцов до конца так и не понял. Кто он? Прокурор, судья или просто созерцатель, в крайних случаях вмешивающийся в непредсказуемый ход событий, с дарованным ему правом направлять их в нужное русло.
Много новых, зачастую сомнительных должностей порождала новая власть. Но ведь и власти такой никогда не было, не было и опыта. Парижская коммуна, просуществовавшая всего семьдесят два дня, оставила по себе только печальную память и никакого опыта. Новой власти приходилось начинать с чистого листа.
* * *
Крымский Ревком был сформирован, когда шли бои в Северной Таврии.
Когда завязались жестокие бои на Перекопе и Чонгаре, члены Ревкома перебазировались в только что освобожденную Ново-Алексеевку и несколько дней отсиживались в маленьком кирпичном здании железнодорожного вокзала, ожидая, когда Южный фронт перейдет через Сиваш и начнет освобождать Крым.
Наконец это случилось: врангелевские войска покинули Симферополь. И уже на следующий день маломощная «кукушка» неторопливо двигалась по наспех подремонтированным рельсам. В единственном спальном вагоне размещалось всё крымское правительство и некоторые его службы, которые должны начать функционировать, едва только вагон остановится в Симферополе.
Как только поезд тронулся из Таганаша, председатель Крымского Ревкома Бела Кун написал короткое объявление:
«Всех офицеров и солдат, чиновников военного времени, работников различных учреждений так называемой Русской армии убедительно просим в трехдневный срок явиться в местные Ревкомы для регистрации».
Закончив писать, он передал листок Розалии Землячке. Водрузив на нос пенсне, она бегло прочла написанное и с некоторым неудовольствием посмотрела на Белу Куна.
— Что-то не так? — спросил Кун.
— Интеллигентщина. Вы обращаетесь не к городским обывателям, а к врагам. Зачем эти расшаркивания: «убедительно просим»?…
— Но мы действительно просим. Просим в трехдневный срок зарегистрироваться.
— Мы не просим. Мы приказываем, — сухо и холодно сказала Землячка. — И предупреждаем, что не явившиеся будут рассматриваться, как шпионы, по законам военного времени подлежащие военно-полевому суду и расстрелу.
— Ну, зачем же так сразу? — не согласился Кун. — Потом, если не явятся…
— Мы разговариваем с врагами Советского государства. Тон и лексика должны быть соответствующие.
— Возможно. Вам виднее, — под напором Землячки Бела Кун сдался. — Я не настолько тонко чувствую ваш язык, его нюансы.
— Вся соль именно в тоне и в нюансах.
— Поправьте, где считаете нужным, — попросил Кун.
Землячка склонилась над листком. Решительно вычеркнула «убедительно просим» и вместо этого крупными буквами вывела «приказываем». Подумав немного, добавила о расстреле.
— На время нам придется отказаться от доброты! — строго сказала она.
— Почему же? Доброта — это вершина человеческого духа. И ещё любовь, — сказал Сулейман Маметов и, встретив холодный блеск в глазах Землячки, стушевался, смущенно добавил: — Любовь человека к человеку. Так в Коране…
— Как я понимаю, вас не муэдзином в Крым назначили, — саркастически улыбнулась Землячка. — Пора всем понять: первое время мы будем находиться в основном в окружении врагов. Скажу мягче: бывших врагов. Обыватель не сразу начнет досаждать власти. Он будет зализывать свои хозяйственные раны, полученные во время отступления врангелевцев. И пока мы как власть не окрепнем, не окружим себя единомышленниками, враги попытаются воспользоваться этим. Ведь не зря барон, ещё задолго до бегства из Крыма, сказал: «Возможно, нам придется уйти. Но мы вернемся. Утроив, удесятерив свои силы, вернемся!» Где он найдет эти силы? Там, за границей? Глупости! Почему же он так уверенно это говорил?
Все промолчали.
— Потому, что уже тогда он знал, что в Крыму, в Таврии создано хорошо законспирированное подполье. Оно будет ждать возвращения Врангеля и, по возможности, нам вредить. Наше задача: ликвидировать вражеское подполье, и тогда барону некуда будет возвращаться!
Они с удовольствием слушали её пламенную речь. Когда-то давно, в подполье, её прозвали Жанной Д'Арк революции. Ещё её называли Стальной Розой. И многие её немного побаивались за скандальный характер.
Их было немного пока, членов Крымского правительства, всего шесть человек.
Председателем Крымского Ревкома был утвержден Бела Кун, крепкий круглолицый венгр с роскошной шевелюрой, густыми темными усами и жгучими черными цыганскими глазами. Ещё в Первую мировую он оказался в русском плену. Здесь он связался с большевиками и навсегда остался верным их идеалам. Участвовал в подавлении левоэсеровского мятежа в Москве. Вернулся в Венгрию и был одним из организаторов венгерской компартии. После поражения венгерской революции кружными путями вновь бежал в революционную Россию, стал со временем членом Реввоенсовета Южного фронта, а затем, во время боев в Северной Таврии, был назначен Председателем Крымревкома.
Розалия Землячка, член Реввоенсовета Восьмой армии, была назначена секретарем Крымского комитета РКП(б).
С ними ждали освобождения Симферополя назначенные на разные руководящие должности брат Ленина Дмитрий Ульянов, Сулейман Маметов, Адольф Лиде и Юрий Гавен. Двое последних были инвалиды, передвигались с трудом. Лиде тяжело ходил, опираясь на трость, а Гавен и вовсе передвигался с помощью костылей.
Несколько купе занимала походная типография, доставшаяся им от бежавших из Мелитополя врангелевцев. Её обслуживали три человека. Они были и грузчики, и наборщики, и печатники. Тихо скрипело, вращаясь, колесо печатного станка, и в корзину падали голубоватые бумажные листочки с грозным приказом о перерегистрации всех, кто служил во врангелевской армии, но не покинул Крым.
Первое и последнее купе занимали семь человек охраны.
Мимо окон вагона медленно проплывали разрушенные снарядами и сгоревшие полустанки. Незрячими выбитыми окнами смотрели на пустынные улицы покинутые жителями дома.
Не видно было ни людей, ни собак. Но кое-где из печных труб уцелевших домов тянулся к безветренному морозному небу жидкий дымок, свидетельствующий, что жизнь ещё теплится в этих переживших многодневный разор селах. Постепенно и робко она налаживалась.
Без остановки тихо проехали Джанкой. Городок почти не пострадал. Кутепов пытался создать здесь, на западной стороне, второе кольцо обороны Крыма, но не успел.
По улицам Джанкоя торопливо ходили люди, у магазина с вывеской «Хлебная торговля» стояла небольшая очередь. В дверь никто не входил, видимо, она была заперта.
— Вот! Обратите внимание! — обернулась к своим спутникам Землячка. — С этого надо начинать!
— С чего? — не понял Маметов.
— С хлеба.
Хлеба в Крыму никогда не было вдосталь. Пахотных земель здесь немного, зато много камня. Хлебом себя Крым никогда не кормил.
— Буквально завтра пошлем в Северную Таврию продотряды. Ничего! Пусть раскошелятся!
Землячка говорила решительно, едва ли не до крика повышая голос. Можно было подумать, что она с кем-то спорит или выступает с трибуны, хотя ей никто не возражал. Серьезных поводов не было, а вступать в спор с Землячкой по мелочам никто не хотел. Её скандальный характер был всем известен.
Сразу за Джанкоем поезд стал резко тормозить и остановился.
Бела Кун прошел к выходу, спросил у стоящих в тамбуре охранников:
— Что там? Что-то случилось?
Но охранники пока ещё ничего не успели выяснить.
Кун протиснулся к двери, выглянул наружу. Неподалеку двое путейцев о чём-то беседовали с машинистом «кукушки», видимо, объясняли ему причину остановки.
— Любезные! Не скажете, почему остановились? — спросил у них Кун.
— Пути подорваны, — ответил один из путейцев. Они, похоже, уже были посвящены в то, что в вагоне едет крымское правительство, потому что покинули машиниста паровоза и приблизились к вагону. Один из них продолжил обстоятельно объяснять: — Туточки вчерась красные с белыми сурьёзно поскубались. Людей побитых и порубанных много. И тех и энтих. И ранетых полно, ещё не всех увезли. У нас в Джанкое ещё с девятнадцатого больница разбита, не успели починить. В Симферополь везти далеко, не выдержат. И путя в трех местах разобраны, в одном — подорваны.
— И сколько стоять придется? — поинтересовался Кун.
— Я и говорю, путя в четырех местах поврежденные, — вновь как несмышленышу ласково объяснил путеец. — Как ремонтники постараются, так сразу.
Поняв, что остановка предстоит длительная, на насыпь спустился Ульянов и подал руку Землячке. По та отклонила его руку и легко спрыгнула на мягкую насыпь. Вслед за нею спустился Маметов, и они вдвоем помогли Гавену и Лиде.
Гурьбой они прошли к пока ещё вздыхающему паровозу. Впереди увидели искорёженные взрывом рельсы, а внизу возле высокой насыпи суетилось множество людей, стояли телеги, повозки, тачанки, и среди них возвышались два потрепанных грузовых «форда».
Это было поле недавнего жестокого боя. По нему ходили санитары, склонялись над ранеными. Похоронная команда сносила в одно место убитых, и аккуратно укладывала их рядышком, накрывая лица шинелями, фуражками, конскими попонами — всем, что попадалось под руки.
Члены крымского правительства по пологой, недавно вытоптанной тропинке, спустились с насыпи вниз. Лиде и Гавену помогал Дмитрий Ульянов.
Землячка решительно подошла к санитару, который только закончил перевязывать раненого и, ожидая, когда поднесут следующего, старательно вытирал тряпкой окровавленные руки. Операционным столом служил стоящий на обочине дороги обычный крестьянский большой дубовый стол. Он стоял рядом с палаткой, потому что в палатку не помещался.
— Когда? — коротко, начальственным тоном спросила Землячка.
— Вчера по полудни. Кубанцы Фостикова и наши, Тридцатая стрелковая.
— Грязнов? — вспомнила фамилию комдива Тридцатой стрелковой дивизии Землячка. — Что ж так долго возитесь?
— А что ночью сделаешь? На голос ходили, потом с факелами. Фостиков так быстро отсюда сбежал, что не только убитых, но и раненых своих здесь оставил. И убитые и раненые, в основном, казаки.
— Наших-то много?
— Убитых пока семеро насчитали. И раненых тоже немного… Всех тяжелых уже подобрали, сейчас легких, но не ходячих, чаем отогреваем, — обстоятельно объяснял санитар.
— Кто начальник медслужбы Тридцатой?
— Фельдшер Трошкин.
— Пригласите его!
— Так это, извиняюсь, я и есть, — приложил руку к козырьку порядком изношенной фуражки санитар. — Был военврач Загальский, так он, в аккурат, тифом заболел. Его на том берегу Сиваша оставили.
— Так кто всеми вами руководит? — удивилась Землячка.
— Комиссар. Но он не наш, не из Тридцатой. Ехал мимо. А может, прислали? — объяснил Трошкин и указал куда-то в степь. — Да вона он, возле телег.
Подняв голову, Землячка увидела вдали, у стоящих телег и машин вполне осмысленное движение, центром которого был человек в лоснящейся на солнце кожанке. Он отдавал какие-то распоряжения по поводу раненых, их укладывали, кого в автомобиль, кого на телеги. Слов слышно не было.
Землячка двинулась в сторону незнакомого ей комиссара, так ретиво командующего санитарами Тридцатой дивизии. Члены крымского правительства, как цыплята за наседкой, пошли вслед за нею. Иногда она брезгливо переступала через тела убитых и ещё не убранных с поля боя казаков и шла дальше. Остальные обходили их и торопливо догоняли Землячку.
Когда они подошли ближе, до неё стали доноситься распоряжения комиссара:
— Те три телеги — в Колай. Подсадите ещё но одному раненому. Обещали принять двенадцать… Кто из Ак-Шейха?
— Мы.
— Сколько телег?
— Две.
— Возьмете шестерых. В Каранкут отправляйте «форд». Там медстационар на десять коек. Потеснятся немного, примут четырнадцать.
«Интересно, что за самозванец?» — подумала Землячка. Чем ближе она подходила, тем явственнее звучали напористые слова комиссара. Но поразили её даже не слова, а голос. Этот голос был ей чем-то знаком. Не просто знаком, она его не однажды слышала.
А комиссар не обращал никакого внимания на приближающуюся делегацию. Он был целиком поглощен своим делом.
— Кто едет в Каранкут? — он огляделся по сторонам, выделил среди обступивших его людей крепкую дивчину в шинели и в буденовке. — Давай, Даша, в Каранкут!
— А если не примут?
— Такого не может быть. Но, в случае чего, гони всех саботажников к чертовой бабушке и принимай на себя должность начальника стационара. Именем советской власти!
— Поняла!
Даша проворно забралась в кузов «форда» и примостилась на тесном пятачке среди лежащих на соломе раненых.
Только сейчас комиссар обратил внимание на приближающуюся к нему делегацию, поднял голову. И Землячка узнала…
Она не могла ошибиться: это был Кольцов. Тот самый Павел Кольцов, с которым встречаться ей ох как не хотелось. Не так уж давно, во время боев под Каховкой, он доставил ей немало неприятностей. Она хотела тогда предать его суду военного трибунала, и если бы не начальник Особого отдела Правобережной группы войск Андрей Кириллов, эта встреча уже никогда бы не состоялась. Тогда Кольцову в руки попала жена самого генерала Слащева. Кровавого генерала. Какие дивиденды можно было из этого извлечь! Но этот чистоплюй отпустил её, потому, что она, видите ли, беременна. Кстати, беременна она была от Слащева. Это буржуазное благородство он поставил выше преданности пролетарскому долгу. А потом у неё было трудное объяснение с начальником УкрЧК Манцевым, а позже даже с самим Дзержинским. По непонятным ей причинам, они тоже почему-то защищали Кольцова.
Ну что ж, ладно. Всё это ушло в давность. И как это не хотелось, но с Кольцовым ей рано или поздно все равно пришлось бы встречаться. Не лучше ли сделать вид, что она этой неприятности не придала никакого значения, что она обо всем этом просто уже давно забыла? К чему снова ворошить старое? Она слышала, что Кольцов на какое-то время куда-то исчез, но затем снова появился, теперь в Особом отделе фронта. Но она никогда не думала, что их встреча состоится так быстро и так внезапно
— Как неожиданны военные дороги! — воскликнула Землячка, и её лицо засветилась такой добротой, какой никогда и никто прежде у нее не замечал. Все ее коллеги удивленно на нее уставились. — Здравствуйте, здравствуйте, товарищ Кольцов!
Для Кольцова эта встреча тоже была неожиданной. Но занятый ранеными, он не сразу нашел нужную тональность в разговоре, которой несколько позже стал придерживаться.
— Здравствуйте, — коротко ответил Кольцов и тут же окликнул двух ездовых: — А вы что? Ждете особых указании? По трое раненых — и в Криненталь. Там ждут! — И лишь после этого он снова обернулся к Землячке: — Дороги кривые, вы правы, Розалия Самойловна. Сейчас в Крыму можно встретить даже того, кого не надеялся встретить.
— Вы, наверное, хотели сказать: кого и не хотел бы встретить, — улыбнулась Землячка.
— Ну, зачем же вы так? Наоборот. А всякие размолвки, это — как дым на ветру.
— Если это искренне, я рада. Тем более, что нам в ближайшее время неизбежно предстояла скорая встреча, — сказала Землячка. — Хочу представиться вам в новом качестве. Назначена секретарем Крымского обкома партии большевиков, — она повернулась к сопровождающим: — С Белой Куном не доводилось прежде встречаться? Замечательный венгерский товарищ, большевик, с недавнего времени председатель Крымского Ревкома.
— С товарищем Куном мы виделись на заседании Реввоенсовета фронта.
— Познакомитесь поближе и, надеюсь, найдете с ним понимание.
Она по очереди представила своих товарищей, о каждом сказала хорошие слова.
Каждый из них пожал Кольцову руку. А Сулейман Маметов сказал, что он был в подполье, когда узнал, что адъютант генерала Ковалевского был красным разведчиком, и очень переживал, когда белогвардейский трибунал приговорил его к смерти. Они даже пытались что-то предпринять, но их подпольная группа была слишком малочисленна и слаба. Он сожалеет, что они не смогли ему тогда ничем помочь.
— По счастливой случайности, трибуналы пока всерьез не коснулись меня, — как бы между прочим сказал Кольцов.
Но Землячка строго взглянула на него:
— А вы злопамятный.
— Не принимайте это на свой счет, Розалия Самойловна. Я же понимаю, тогда это была всего лишь ваша шутка.
— Будем считать, что это так, — сказала Землячка и перевела разговор на другое: — Не скажете, в каком качестве вы здесь?
— Все в том же, Розалия Самойловна! Все в том же: полномочный представитель Всероссийской ЧК.
— Не понимаю, — удивилась Землячка. — Но при чем все это? — она обвела взглядом поле боя.
— Совершенно случайно. Направлялся со своим отрядом в Феодосию. Проезжали мимо вчерашнего поля боя. Смотрю, санитары растеряны, да и людей у них маловато, не справляются. И транспорта почти никакого. Вокруг степь. Пришлось вмешаться. Не могли же мы проехать мимо чужой беды!
— Да уж ваш характер я хорошо знаю, — многозначительно сказала Землячка.
— Стараюсь не менять.
— И дерзость у вас прежняя.
Пока они разговаривали, Землячка внимательно наблюдала за происходящим вокруг. Татары возчики подъехали к старенькой, выгоревшей на ветрах и солнце палатке с красным крестом. В одну и другую телеги забрали ожидающих своей очереди раненых.
— А что это вы белых казаков вместе с нашими бойцами? — недоуменно спросила Землячка.
— Раненые, Розалия Самойловна. Сами видите, сидят рядышком, беседуют о чем-то своем, крестьянском.
— Не уверена, что о крестьянском.
— Подлечим, потом разберемся, кто крестьянин, кто в чем виноват. Все — по закону.
— По закону их бы — в тюрьму. Мы намерены буквально с завтрашнего дня заняться этим. Создадим «тройки», пусть они разбираются, кто чем дышит. Нам бы в самом начале не погубить советскую власть чуждой идеологией. Ленин неоднократно предупреждал нас, большевиков, об этом.
— Не сомневайтесь, Розалия Самойловна, все будет но закону. Только законов, к сожалению, пока нет. Каждый выдумывает свои. В этом я вижу самую большую опасность для советской власти, — твердо сказал Кольцов. — А насчет казаков? Кругом степь. Они раненые. К тому же за ночь крепко заморозились. Села маленькие, рассовы ваем буквально по нескольку человек. Пусть отогреются, подлечатся. Люди ведь!
— Гнилой либерал! Я когда-то так и сказала Дзержинскому… — не зло сказала она Кольцову и с некоторым сарказмом в голосе добавила: — Люди! Не забывайте только, прежде всего они — враги.
— Тут у нас небольшое расхождение во взглядах. Совсем крошечное. Вчера они были врагами. А сегодня — раненые, безоружные беспомощные. Просто люди. Если угодно, военнопленные. Теперь об идеологии. Генерал Фостиков бросил их на поле боя. А мы отогреем, подлечим. Они спасибо скажут. Не мне и не вам. Советской власти. Вот это и есть идеология, как я ее понимаю.
— Мне всегда было трудно с вами разговаривать, — сухо сказала Землячка. — И все же, я надеюсь, мы найдем общий язык.
— Я тоже на это надеюсь… Минуточку! — Кольцов торопливо отошел в сторону, отдал какие-то распоряжения группе стоящих санитаров, снова вернулся и сказал: — Кстати, ваш старый знакомый Гольдман тоже здесь. Устраивает раненых в Курман-Кемельчи.
— Неразлучная парочка! — скупо улыбнулась она. — Что ж, буду рада видеть и его… И куда вы теперь? Ах, да! В Феодосию… Что за дела у вас там, если не секрет?
— В предписании сказано: особо уполномоченный командования Южного фронта по соблюдению законности в Крыму. Длинно и пока для меня не очень понятно. Пытаюсь разобраться.
— Что ж непонятного! Государево око! — Землячка зябко передернула плечами, обернулась к своим спутникам. — Холодно! Не пора ли нам вернуться в свою халупу?
Прощаясь с Кольцовым, она сказала:
— По должности вы были бы обязаны представиться новому крымскому правительству. Будем считать, вы это сделали. Буду рада видеть вас в Симферополе.
— Непременно навещу, — как можно любезнее согласился Кольцов.
— Навещу… — с сарказмом повторила Землячка. — Не на посиделки приглашаю. Приедете с отчетом! — уже другим, казенным голосом добавила она.
— Да, конечно. Если будет о чем отчитываться, — при этом Кольцов про себя подумал: «Век бы вас не видел, дорогая Розалия Самойловна!»
* * *
Расчищенное после недавнего боя поле небольшой отряд Кольцова покинул под вечер. К этому времени повреждения на железной дороге наспех отремонтировали и маломощная «кукушка» сипло попрощалась и неторопливо потащила правительственный вагон в столицу Крыма.
Уехала в сторону Феодосии на своем транспорте медслужба Тридцатой дивизии.
Разъехались возчики-татары, развозившие по окрестным селам раненых. Осталась здесь лишь похоронная команда, которая должна была предать земле убитых.
Неподалеку отсюда нашли неглубокую вымоину, углубили её лопатами. Дело затянулось почти до вечера. Обыскали всех убитых, своих и чужих, в поисках хоть каких-то документов, писем, хоть чего-то, что помогло бы выяснить фамилии и адреса погибших. Но определили фамилии немногих. Никто не предполагал умереть в этом самом последнем бою Гражданской войны.
На заходе солнца, когда могила была готова, мужики из похоронной команды немного поспорили, как хоронить: всех в одной общей яме или отдельно красных и белых. Сошлись на том, что смерть всех уравняла: и белых, и красных, православных, мусульман и атеистов. Православного священника нигде не могли отыскать. Напуганное слухами о большевистских репрессиях, православное духовенство сбежало из Крыма в предпоследние дни, накануне предполагаемого бегства Врангеля.
Татары возчики привезли перепуганного муллу, и тот пропел полагающиеся по этому поводу суры на непонятном языке.
И лишь когда все завершилось, Кольцов забрал с собой найденные при убитых бумаги, и его отряд из семнадцати человек тронулся в дальнейший путь. На развилке дороги остались только путейцы, не закончившие ремонтировать поврежденную железнодорожную ветку, ведущую на Феодосию.
Кольцов с Гольдманом ехали в одной тачанке, Бушкин — в другой. Темнело быстро. И едва только скрылось солнце, где-то вдали раздалось несколько выстрелов. Кто стрелял? Все еще пробирающиеся в Феодосийский и Керченский порты, отставшие от своих основных отрядов белогвардейцы? Или вышли на свой кровавый промысел мародеры? Или мальчишки, еще не успевшие повоевать, палили в небо из раскиданных повсюду винтовок? Проблем с оружием не было. После любой войны обыватели запасаются им впрок, в целях самообороны. По окончании боев всегда наступает время повального бандитизма и грабежей. И такие ночные перестрелки еще долго будут раздаваться в ночи: до тех пор, пока власти не сумеют окончательно ликвидировать все последствия войны. А это происходит не так скоро.
— Надо было в Джанкой вернуться, — сказал Гольдман. — Там бы спокойнее переждали ночь.
— Так в чем дело? — согласился Кольцов. — Пока еще не далеко отъехали.
— Плохая примета, — сказал возчик. — Тут недалеко село Колай, лучше там пересидим ночь.
Через час в глухой темени они едва не проехали село Колай. Света нигде в домах не было, и дома в черноте ночи совсем не угадывались. Собаки не лаяли, их во время войны беспощадно повывели. Нигде никого. Ни огонька, ни звука. Недобрая подозрительная и пугающая тишина.
Спустя какое-то время возчик их тачанки вдруг сказал:
— Вроде как оконце светится.
Остановились, присмотрелись. В черноте слабо прорисовывалось единственное оконце, в нем слабо угадывался свет. Видимо, в глубине комнаты тускло светил то ли подслеповатый каганец, то ли еле тлела перед иконами лампадка.
Они тронули коней, свернули и уперлись в массивные ворота.
Долго стучали. Но ни в доме, ни во двое не было слышно ни звука, ни шевеления. Даже окошко, слегка выделявшееся, совсем угасло, слилось с темнотой.
И все же настойчивость возчика, который продолжал стучать и выкрикивать: «Хозяин, выйди! Свои!», была вознаграждена.
Сперва в веранде послышался какой-то шум, потом прогремели засовы, и тихо скрипнула дверь.
— Чего стукаете! — прозвучал недовольный хриплый старческий голос. — Нормальни люди уже давно сплять.
— Папаша! Вы не бойтесь! Мы — свои! — повторил возчик елейным голосом.
— Своих теперь нема. Которы белые, допрежь як отступили, тоже говорили, шо свои. А ночью корову зарезали, одну шкуру посередке двора оставили. И вчера тоже. Якись «свои» на конях пригарцевали, дверь в церкви выбили, священника нашего Питирима во дворе холодной водой обливали, требовали золота. А у него всего-то золота: больна жинка та шестеро детей… — И без всякого перехода тем же сварливым голосом спросил: — Чего надо?
— Пересидеть бы в затишку до утра, — продолжил переговоры со стариком возчик. — Меру овса отсыплем, внукам на кашу будет.
— Внуков нема. И вас разместить некуда, — решительно сказал старик. — Трех ранетых на постой взяв.
— А хоть в сарайчике.
— Сколько вас? — начал сдаваться старик, понимая, что никуда эти гости в ночь не уйдут, а повернуть переговоры к худшему смогут.
— Семнадцать.
Неожиданно старик спросил:
— Может, хоть скажете, за кого вы? За белых, чи за красных?
— А вам, папаша, кто больше по сердцу?
В сенях зажегся фонарь «Летучая мышь», осветив большое окно на веранде. С фонарем в руках старик спустился по ступенькам во двор, через калитку вышел на улицу, осветил возчика, Гольдмана и Кольцова, цепко к ним присматриваясь. И затем бесцветным голосом сказал:
— Красни.
— Красные, папаша. Точно, — успокоил старика возчик. — Можете не бояться: никто ничего не присвоит.
— А мени не страшно. Шо могли, уже все присвоилы. — И, осветив фонарем стоящий на тачанке пулемет, старик добавил: — Вам и незачем ничого присваивать, все сами принесут, шо не попросите. А если и без спросу возьмете, тоже не станут супротивничать.
— Зачем же вы так-то, папаша? — укорил старика Гольдман, спускаясь с тачанки. — Мы — новая власть. Советская.
— Шо власть, это я поняв, — сказал старик. — Власти, оны завсегда при пулеметах. А которы при обрезах, те тоже власть, только бандитска. Оны солнця бояться, всё больше ночами властвують.
Он растворил ворота и, взмахнув фонарем, коротко осветил просторный двор.
Первые въехали тачанки, потом красноармейцы ввели коней.
— В летней кухне пересидите. Возле плиты есть трошки дров. Не пропадете.
— Тут ты прав, дедуня. В войну не пропали, а теперь и подавно, — сказал возчик.
В низенькой, но просторной летней кухоньке ггол был выстлан соломой, видимо, здесь не однажды ночевали.
Зажгли печку, дрова были сухие и почти сразу весело заполыхали. Кухонька постепенно наполнилась теплом. Красноармейцы охраны отправили троих во двор дежурить, остальные улеглись на соломе. Пулеметчики и возчики пристроились возле самой плиты, и отблески огня время от времени освещали их лица и обдавали теплом.
Кольцов, Гольдман и Бушкин уселись за большой обеденный стол, под которым тоже спали красноармейцы. Несмотря на усталость, никто из троих не мог уснуть.
Старик тоже долго не уходил, принес и сложил возле печки еще охапку дров, сказал:
— Вы часто дверь не открывайте, вам тепла до утра хватит.
— Спасибо за заботу, папаша.
Собираясь уйти, старик потоптался у выхода, указал глазами на стоящий на столе фонарь, посоветовал:
— Вы его лучше погасите. Живее утром будете.
— Что, бывает? — насторожился Бушкин.
— Оны какось узнають, хто, где и у кого. У мово соседа Федьки Молокана трех ночевщиков застрелили. Люди, видать, в Феодосию добирались, а может, в Керчь. Все забрали, и вещи, и одежу. В одном исподнем покойников оставили. А Павло Зубач рассказывав, шо в одежи, бувае, люди карманы пришивають, а в них кладут золото. Потому как уезжають люди не на неделю, а на всю жисть.
— И часто такое? — спросил Кольцов.
— Все время. Опосля того, як царя скинули.
Старик ушел. Кольцов оглядел кухоньку. Почти всех его сопровождающих сморил сон. Они тихо похрапывали после тяжелого дня. Время от времени красноармейцы охраны тихо входили в кухоньку, поднимали сменщиков, а сами укладывались на пригретое ими место.
Склонив головы на стол, придремнули Гольдман и Бушкин. А Кольцов продолжал бодрствовать. Он потянулся к окну, нащупал там небольшую стопку книг. Взял одну, потрепанную, открыл ее: «Арифметика. Л.Ф. Магницкий». На титульной странице выцветшая надпись чернилами: «Сашко! Toбi на згадку, може колись станет прохфесором. Василь та Марiя. 1911 piк».
Кто он, этот Сашко? Кто Василь и Мария? Где они сейчас? Живы ли? Кем доводятся старику?
Под утро у стен кухоньки прогремело несколько выстрелов. Во двор выскочили все разом. Дежурившие в это время красноармейцы суетливо бегали по подворью, стали открывать ворота. Пока ездовые торопливо впрягали в тачанки коней, пулеметчики вставляли в «максимы» пулеметные ленты.
— Что за шум? — спросил у пробегающего красноармейца Кольцов.
— Четверо или пятеро на конях. Постукали в калитку. И хитро так: три раза стукнут — подождут. И опять. Хотел подождать, что дальше будет. А тут мой Букет как заржет, видать, кобылу учуял. Те, с перепугу, из четырех стволов. Из обрезов. И — дьору!
В тишине был слышен удаляющийся топот копыт.
— Может, влупить им вслед? — спросил у Кольцова пулеметчик.
— Зачем?
— И то правда.
Несмотря на переполох во дворе, старик из хаты не вышел: не слышал выстрелов или по другой какой причине не захотел появляться перед гостями.
Остальная часть ночи прошла спокойно, хотя в сон уже никого не клонило.
Утром, когда они выводили на улицу коней, на пороге веранды появился старик. Он по-хозяйски окинул взглядом двор, открыл ворота. На улицу, однако, не вышел, вернулся к дому. Ожидая, пока они покинут двор, топтался возле входа на веранду.
Кольцов понял его затруднение и щадить его не стал.
— Что потеряли, папаша? — спросил он.
— Вроде як стреляли?
— Сашко приезжал, сынок ваш, — сказал Кольцов. — Проведать. Не ждали?
— Якый Сашко? Якый Сашко? — растерялся старик. — Ниякого Сашка я не знаю, — но глаза у старика стали колючими, торопливо забегали в тревожных размышлениях.
— Живой он! Живой! — успокоил старика Кольцов. — Их несколько было. С обрезами. Ночная власть! — напомнил Кольцов старику его же слова. — А с дневной властью встретиться почему-то не захотели.
Старик ничего не ответил. Он исподлобья наблюдал за тем, как красноармейцы седлали коней, заводили их в тачанки и как, наконец, покинули двор. И тут же стал греметь запорами ворот.
— Спасибо за приют, папаша! — подошел к калитке Кольцов. — Когда ваш Сашко снова приедет вас проведать, вы ему передайте мои слова. Игры с обрезами их до добра не доведут. Советская власть — это надолго.
— Не знаю я Сашка.
— Знаете. И Сашка, и Василя, и Марию.
Старик, почувствовав, что худшее позади, и гости никаких решительных действий принимать не собираются, осмелел.
— А может, то и не он был? Теперь много всяких по Крыму мотаются. И все с обрезами. А в Феодосии, в Керчи еще пока беляки сидять. У их не обрезы. У их винтовки и пулеметы.
— И с теми разберемся! — жестко сказал Кольцов, усаживаясь в тачанку. Отряд тронулся.
С утра дорога была пустынная. Они ехали, словно по необитаемому острову. Но к полудню, сразу за небольшим лесным поселком Сайтлер, на узкой говорливой речушке Биюк-Карасу, они встретили путейцев, которые заканчивали ремонт небольшого железнодорожного мостка. Неподалеку на путях стояли два пассажирских вагона, в которых на ночь размещались ремонтники, и платформа для перевозки инструментов и необходимых строительных материалов.
Путейцы с интересом рассматривали движущийся по гужевой дороге отряд Кольцова. Поравнявшись с ними, возчики остановили тачанки.
— Здравствуйте! — поприветствовал их Кольцов. — Как тут? Все тихо?
— Это как слухать! — сказал крепкий усатый пожилой путеец, видимо, бригадир. — Белые отступали, порушили мосток. Отремонтировали. А вчерашней ночью уже бандиты нашкодничали. Опять возились. Такая вот тишина…
— Большая банда? — поинтересовался Гольдман.
— В темноте не разглядишь. Носятся ночью какие-то, — бригадир критически оглядел отряд Кольцова. — Для них вас хватит.
— Пугаете? — спросил Кольцов.
— Нет. Предупреждаю. Вы, извиняюсь, куда направляетесь, если, конечно, это не военная тайна.
— На Владиславовку, а потом на Феодосию.
— А не шибко спешите? — удивился бригадир. — Феодосия пока беляками забита, Владиславовка тоже.
— Не, из Владиславовки, кажись, их выбили, — возразил путеец помоложе.
— Видать, снова — у белых, — сказал бригадир. — Вчера тут прошел почти что целый кубанский полк. Мимо Владиславовки не пройдут.
— Вас-то не трогают?
— А шо у нас взять? — сказала разбитная молодица путейка. В ватнике и толстом платке она походила на матрешку.
Бригадир еще раз оглядел отряд и решительно сказал:
— Горячие вы, хлопцы. Но пока вы туда не суйтесь. Сколько у вас той силы? Як у комара зимой. А белогвардейцы сейчас злющие, як пчелы перед холодами. Напоретесь на них, раздавят и сами не заметят.
— Что вы предлагаете? — спросил Гольдман.
— Предлагаю не рисковать. Партизаны вчера до нас наведывались, говорят: в Феодосии полно пароходов, беляки на них грузятся. День-другой тут переждите, или рядом, в каком-нибудь селе. А потом на все четыре стороны.
— Мы подумаем, — сказал Гольдман.
Совещались недолго. И уже минут через десять пошли занимать один из двух пассажирских вагонов.
