Марк Дрейтон снимал комнату у станции Кингсмаркхем. Его хозяйка, по-матерински заботливая, старалась, чтобы жильцы чувствовали себя как дома. Развешивала по стенам картинки, застилала постели покрывалами в цветочках и, словно сеятель, облагораживала свою ниву мелкими украшениями. Сразу после вселения Дрейтон засунул все вазы и пепельницы в самый низ шкафа. С покрывалом ничего нельзя было поделать. Дрейтон хотел, чтобы его комната выглядела, как камера. Однажды ему сказали — это была девушка, — что у него холодная натура и с тех пор он сознательно охолаживал свою личность. Ему нравилось представлять себя лишенным эмоций аскетом.

Дрейтон был крайне честолюбив. Начав работать в Кингсмаркхеме, он поставил себе целью понравиться Вексфорду и преуспел в этом. Добросовестно выполнял все указания старшего инспектора и с вежливо склоненной головой терпеливо сносил его проповеди, лекции, беседы на отвлеченные темы и шуточки. Всю округу он теперь знал так же хорошо, как свой родной городок, в библиотеке брал труды по психологии и судебной медицине. Иногда прочитывал роман, но не ниже уровня Манна или Даррела. В один прекрасный день надеялся стать комиссаром полиции. Он хотел правильно жениться, найти себе женщину, похожую на миссис Вексфорд, с приятной внешностью, спокойную и добрую. Говорили, что у Вексфорда есть дочь, хорошенькая и умная девушка. Но до женитьбы было еще далеко. Он не собирался связывать себя браком, пока не достигнет приличного положения.

Своим отношением к женщинам Дрейтон неприкрыто гордился. Он так сильно любил себя, что на любовь к другим его не хватало, а свой идеализм он целиком припас для карьеры. В любовных делах был практичен и холоден. Слово «любовь» в его словаре находилось под запретом как самое непристойное слово из шести букв. Он никогда не употреблял его для соединения местоимений «я» и «тебя». Чувство более сильное, чем физическая потребность, называл желанием с осложнениями.

Именно это, думалось Дрейтону, переживал он по отношению к девушке из лавки Гровера. Именно поэтому он собирался сейчас пойти туда и купить вечернюю газету. Девушки там может не оказаться. А может быть, когда он увидит ее вблизи, не через стекло, не в чьих-то объятиях, все пройдет само собой. Будь что будет, решил он, и отправился в путь.

Высокая стена из коричневого кирпича, казалось, придавила лавку, которая как будто затаилась, что-то скрывая от посторонних взглядов. Возле двери торчал уличный фонарь, но лампа в черной железной сетке еще не горела. Дрейтон открыл дверь, и тут же безучастно звякнул маленький колокольчик. Внутри было сумрачно и неприятно пахло. За стендом с дешевыми книгами в мягкой обложке и ржавым холодильником, обклеенным кривобокими этикетками с мороженого, он разглядел полки, на них стояли книги, выдававшиеся напрокат. Такие можно было купить на любой распродаже — трехтомные романы девятнадцатого века, воспоминания путешественников, школьные истории.

Под голой электрической лампочкой за прилавком стояла высохшая женщина. Возможно, ее мать. Она отпускала покупателю табак.

— Как хозяин? — спросил покупатель.

— Мучается спиной, — весело ответила миссис Гровер. — С пятницы не встает с кровати. Вы сказали «Вестас»?

Дрейтон с отвращением заметил женские журналы, стенд с бумажными выкройками (две выкройки покачивались на стойке, словно приглашая скроить и сшить за вечер пару мини-платьев), девятипенсовые триллеры, «Таинственные миры», «Создания космоса». На полке среди пепельниц под веджвудский фарфор стоял керамический спаниель, на спине которого почему-то была корзина с искусственными цветами. Цветы, как серый грибковый нарост, покрывала пыль.

— Значит, пять шиллингов и три пенса. Спасибо большое. Это называют смещением межпозвоночного диска. И всего-то наклонился к автомобилю — хрясть!

— Скверно, — сказал покупатель. — Вы не собираетесь снова сдавать комнату? Я слышал, ваш молодой человек съехал.

— Скатертью дорожка. Я не смогу взять нового жильца, дружище, пока мистер Гровер лежит. Мы с Линдой и без того с ног сбились.

Значит, ее зовут Линда. Дрейтон оторвался от созерцания «Таинственных миров». Миссис Гровер безразлично посмотрела на него:

— Слушаю вас.

— Пожалуйста, «Стандарт».

Газета оставалась всего одна, и та на уличном стенде, возле витрины с объявлениями. Дрейтон вышел за хозяйкой и расплатился на пороге лавки. Он больше никогда не придет в эту грязную плебейскую дыру! Зачем он вообще притащился сюда? Ведь его жизнь посвящена вполне определенной цели, а к ней ведет ровная дорога, без ям и колдобин. Дрейтон помедлил секунду, прежде чем навсегда уйти. Зажглась лампа, и его взгляд остановился на знакомом имени в витрине объявлений. Марголис, Куинс-Коттедж, ищет приходящую домработницу. Открылась дверь, и из лавки вышла Линда Гровер. Даже секунды достаточно, чтобы попасть в западню…

Девушка была ростом с Дрейтона, короткое серое платье делано ее выше. Влажный ветер прижал ткань к ее телу и сделал зримыми небольшие груди и удлиненные узкие бедра. Маленькая головка на тонкой шее, светлые волосы собраны сзади в такой тугой узел, что натянулась кожа на висках и распрямились темно-пепельные брови. Дрейтон никогда не видел, чтобы полностью одетая женщина казалась совершенно обнаженной.

Девушка открыла витрину, сняла одну карточку и заменила ее другой.

— Опять моросит, — сказала она. — Не знаю, откуда берется столько воды.

«Неприятный выговор — немного кокни, немного суссекского диалекта», — отметил про себя Дрейтон.

— С неба, — проговорил он. А как еще он мог ответить на такой дурацкой вопрос? Он не мог понять, почему она вообще заговорила с ним, разве только видела его в тот вечер и старалась скрыть смущение.

— Очень остроумно. — У нее были длинные пальцы, они вполне могли взять октаву. Дрейтон заметил обкусанные ногти. — Промокнете насквозь, стоя здесь, — добавила она.

Дрейтон накинул на голову капюшон.

— Как поживает ваш приятель? — как бы невзначай спросил он.

Ее реакция обрадовала его. Он задел ее за живое.

— Вы уверены, что он у меня есть?

Ужасное произношение раздражало Дрейтона, и он сказал себе, что именно это, а не ее близость, заставило его сжать руки. Он продолжал стоять, делая вид, что разглядывает карточки, в которых предлагались ручные тележки на продажу и туфли без каблуков на обмен.

— У такой симпатичной девушки, как вы? — спросил он, резко поворачиваясь лицом к ней. Шаблонные слова любовной игры, никак не язык Манна или Даррела. — Да будет вам притворяться!

Губы девушки медленно раздвинулись в улыбке, загадочной и мимолетной. Дрейтон обратил внимание — девушка улыбается, не разнимая губ, не показывая зубов, и это сразило его. Они стояли под дождем и смотрели друг на друга. Между тем быстро смеркалось. Стопки газет начали намокать. Дрейтон отвел взгляд опять на стеклянную витрину с объявлениями.

— Вас, видно, очень интересуют эти карточки, — язвительно заметила девушка. — Что там хорошего, в этом барахле из «вторых рук»?

— «Вторые руки» меня не пугают, — ответил он, глядя на нее в упор, и, когда она зарделась, он понял: девушка догадалась, что он видел тот поцелуй.

Домработница с рыжими волосами. А почему нет? Все указывало на такую возможность. Миссис Пенистен, казалось, подходила по всем статьям. Она убиралась в доме Аниты Марголис, значит, могла делать то же самое для миссис Харпер с Уотерфорд-авеню. Женщина, жившая на захудалой Глиб-роуд, могла украсть бумагу у одной хозяйки, чтобы написать анонимное письмо по поводу другой. Для жителей Глиб-роуд не в новинку ни преступление, ни даже убийство. В прошлом году как раз здесь убили женщину. Не так давно тут обитал Обезьяна Мэтьюз, и за одним из этих неприметных оштукатуренных фасадов он смешивал сахар с хлоратом натрия, изготавливая свою бомбу.

Берден негромко постучал в дверь дома с небольшой террасой. Зажегся свет, звякнула цепочка, и, прежде чем дверь открылась, Берден увидел через стеклянную вставку маленькое заостренное личико.

— Миссис Пенистен?

Ее рот открылся, как будто сработала незримая пружинка, и из него хлынул поток слов:

— Ой, наконец-то, совсем заждалась вас. Думала, вы уже не придете. А мой «Хувер» готов, можете забирать. Она говорила о допотопном кошмарном пылесосе. — Наверно, камешки в мотор попали. Моим ребяткам все равно, что они в дом на ботинках тащат. А не очень долго вы им заниматься будете?

— Миссис Пенистен, я пришел не по поводу вашего пылесоса. Я не…

Она уставилась на него.

— Вы, случаем, не из Свидетелей Иеговы?

— Я из полиции. — Наконец разобрались, и миссис Пенистен пронзительно рассмеялась. Даже в доме она не снимала шляпки. Волосы, торчавшие из-под ее полей, были не рыжие, а седые. Хозяйку дома нельзя было назвать женщиной средних лет, а уж броской одеждой здесь и не пахло. Кроме шляпки, напоминавшей тазик для пудинга, на хозяйке был рабочий халат без рукавов на перекрещивающихся помочах, с рисунком в лиловато-розовых и черных тонах, надетый поверх зеленого джемпера. Берден подумал, что ей, пожалуй, около семидесяти.

— Не хотите пройти ко мне на кухню, любезный? Я завариваю чай своим ребяткам. — На плите шкворчало масло — хозяйка жарила чипсы. Она вынула из масла сетчатый дуршлаг и засыпала в него новую порцию мокрой, мелко нарезанной картошки. — Как насчет чашечки?

Берден принял предложение, и чай оказался горячим и крепким. Он сидел на грязном стуле за грязным столом. Запущенность кухни удивила Вердена. Он полагал, что дом такой женщины должен блистать чистотой с такой же непреложностью, с какой отчет управляющего банком должен наводить на мрачные мысли.

— Смит? — переспросила она. — Нет, ничего не отзывается.

— Фитцуильям?

— Нет, любезный. Есть такой мистер Киркпатрик. Может, он?

— Все может быть. — Зная Марголиса, Берден мог допустить все что угодно.

— Живет где-то в Помфрете. Чудно, что вы про него спросили, я ведь из-за него ушла.

— Как так, миссис Пенистен?

— Не вижу, почему бы мне вам не рассказать. Пропала, говорите? По правде, не удивляюсь. Да и как удивляться, если он сделал с ней то, что грозился сделать.

— Сделал, вы говорите?

— Угрожал ей, сама слышала. Хотите узнать, как дело было?

— Да, но сначала хотел бы услышать ваше мнение о ней — ну, какой она вам казалась и всякое такое.

— Славная девушка, не задавака. В первый день назвала ее «мисс», а она как расхохочется. «Ой, миссис Пенистен, — говорит, — зовите меня Энн. Меня все так зовут». С ней легко — вольная, не капризничает, не строит из себя Бог весть что. Деньги у них водились, и немалые, но случалось — и они на мели сидели, не без того. А какую одежду она мне отдавала, не поверите! Я почти всю ее внучке переправляла: брючные костюмы, всего раз-другой надеванные, новые почти…

И голова у нее как надо работала. Очень ловко она с торговцами управлялась. Всегда покупала самое лучшее, любила знать, за что свои денежки отдала. Нужно было встать рано утром, чтобы застать ее дома. Не то что его.

— Мистера Марголиса?

— Знаю, слово — не воробей, но думаю, ее братец чокнутый. За весь год, что я у них работала, ни одна живая душа к нему не заглянула. Рисует, рисует, рисует день-деньской напролет, а кончит — смотреть невозможно. «Удивляюсь, как это вам не опостылело», — говорю ему как-то, а он в ответ: — «А я, миссис Пенистен, плодовитый». Не знаю, что он этим хотел сказать, но наверняка гадость. Нет, у него точно не все дома. — Она разложила чипсы на две тарелки и начала жарить яичницу, с подозрением обнюхивая каждое яйцо, перед тем как разбить его над сковородой.

Берден хотел было спросить ее про угрозы Киркпатрика, но тут задняя дверь отворилась и вошли два здоровенных, с бычьими шеями детины. Берден решил, что это и есть «ребятки», которым «все равно, что они тащат в дом на ботинках». На вид обоим лет было побольше, чем самому инспектору. Едва кивнув матери и не удостоив взглядом Бердена, они протопали через кухню.

— Подождите минутку, любезный, — сказала миссис Пенистен и с тарелкой в каждой руке исчезла в гостиной. Берден допил чай. Тут один из «ребят» пришел на кухню за чашкой чая, за ним, улыбаясь во весь рот, семенила хозяйка.

— Вы ни слова из них не вытянете, пока они не проглотили ужин, — с гордостью сказала миссис Пенистен. Сын, не обращая на мать никакого внимания, молча вышел из кухни и с грохотом захлопнул дверь. — Ну вот, любезный, вы хотели узнать о мистере Киркпатрике. Так, значит, сегодня у нас пятница. Это случилось, должно быть, в среду на страстной. Мистер Марголис уехал в Девон на праздник живописи. За пару дней до того я у нее спрашиваю: «Где же братец-то ваш?» — «В Дартмуре», — говорит, и это очень может статься, хотя Бродмур ему больше подходит. — Она хихикнула, уселась напротив Бердена и поставила локти на стол. — Так вот, два дня спустя, в среду днем, стук в дверь. «Я открою», — говорит она, открыла дверь, а там этот Киркпатрик. «Здравствуйте», — говорит она с прохладцей, но так потешно, что и не передать. «Здравствуйте», — говорит он, и вот они стоят и смотрят друг на друга. Я уже говорила, она не гордая, и тут вежливенько так меня представляет. «Пенистен? — говорит он. — Местная фамилия. Несколько Пенистенов живут напротив нас в Помфрете». Отсюда я и узнала, откуда он явился. Я в это время серебро чистила и пошла себе на кухню.

Пять минут не прошло, слышу — поднимаются по лестнице. Ну, думаю по наивности, идут картины его смотреть. А картины эти всюду висят, даже в ванной.

Примерно через полчаса спускаются вниз, и я почуяла: что-то не то. Потом слышу — заспорили.

«Бога ради, Алан, не болтай ерунды, — говорит она сердито. — Любовь, — уже чуть не кричит, — я не знаю, что это такое. Единственно, кого я люблю, так это Руперта». Руперт — это ее свихнутый братец. А этот Алан прямо взбесился и как заорет. Уж такие слова говорил, что я и повторить не могу. Но она глазом не моргнула. «Никакой это не конец, дорогой, — говорит она. — Ты можешь по-прежнему получать то, что сию минуту получил наверху». Скажу вам, любезный, мне аж кровь в голову ударила. Так, говорю себе, Роуз Пенистен, твоя нога сегодня ступала здесь в последний раз. Мои ребята на этот счет строгие. Не хотят, чтобы я бывала там, где бесстыдство творится. Я уж хотела сразу уйти, мимо нее и этого Киркпатрика, и все ей в лицо сказать, но тут слышу — он говорит: «Ты доиграешься, Энн. В один прекрасный день я убью тебя».

И ушел, злющий-презлющий. Я слышала, как она ему вслед крикнула: «Не глупи, Алан, не забудь про вечер вторника».

— Вторника? — прервал ее Берден. — Не могла она иметь в виду прошлый вторник?

— А почему бы нет? Люди такие забавные, правда ведь, любезный? Взять хоть ее — деловитая и по многим статьям хорошая девушка. Собирала пожертвования для «Оксфам», больных зверюшек, читала газеты от корки до корки и очень переживала за справедливость. И с этим Киркпатриком старалась по-человечески обойтись. Смешной мир, смешные людишки.

— А вы, значит, ушли от них?

— В тот же день. Только он удалился, она заглянула на кухню как ни в чем не бывало. И бровью не повела. Улыбается и говорит про ужасную погоду — мел, как не повезло ее бедняжке Руперту на девонширских болотах. Как-то у меня духу не хватило высказать ей, что я думаю о ее безобразиях. «Я у вас до конца недели, — это я ей сказала, — а потом увольняюсь. Мне у вас тяжело». И, честное слово, никогда ничего правдивее я не говорила.

— Вы работаете еще где-нибудь, миссис Пенистен? Например в Стоуэртоне?

— Нет, что вы, любезный. Себе дороже ходить в такую даль. Хотя мои ребята не отказались бы меня в своем фургоне туда возить. Думают о своей мамочке, внимательные. — Хозяйка проводила Вердена в холл, куда вышел один из ее сыновей, — он направлялся на кухню с пустой тарелкой в руке. Тарелку он бесшумно поставил на стол. Хотя он по-прежнему как будто не замечал матери, только отодвинул ее плечом в сторону, проходя через дверной проем, проглоченный ужин чуть улучшил его настроение, поскольку, обращаясь к Вердену, он мрачно заметил:

— Поганый вечер.

Улыбка миссис Пенистен лучилась любовью. Она убрала с дороги пылесос и открыла дверь навстречу порывистому ветру с дождем. Странно, но почти всегда льет по вечерам, подумал Берден. Идя по Глиб-роуд с опущенной головой и поднятым воротником, он размышлял над сложностью положения: какие же вопросы можно задавать Киркпатрику, если тело и другие подтверждения смерти отсутствуют, а есть только анонимное письмо.