Книга: Ее величество-Тайга. РЫСЬ КУЗЯ
Назад: Глава 7. РАССВЕТ
Дальше: Глава 9. Испытания

Глава 8. ЛЕБКОВ

 

Лебков ходил по участку Никодима. Злой на всех. И на себя. Под ноги, словно назло, попадались то сгоревшие гнезда куропаток с обугленными яичками, из которых никогда не появятся птенцы, то рассыпавшаяся в пепел чага. Этой уже никого не лечить. А вон и ели. Смола на них затвердела. Длинными слезами плакало дерево. Заплачешь в таком аду! А там — березка. Какая красивая была! Теперь не цвести ей, не радоваться весне. Старухой пожар сделал. А это? Берлога. Вся выгорела. А ведь старался зверь. Теперь никогда здесь не будет жизни. Не ляжет в нее медведь. Могилой станет пепелище. Сгорели норы, дупла, гнезда. Вместо жизни — смертью пахнет отовсюду. Ни одного зеленого листа. Больше половины участка огонь унес. А все они… Кулаки Лебкова сжались. Если было бы можно… Да и теперь. Старика пожалеть бы: пусть бы участок саженцами засадили. В заботах быстрее о пожаре человек забудет. Так нет. А легко ль каждый день ходить гарью? Душу надорвать можно, глядя на псе. Но разве поймут? Им свое подавай. Всю тайгу взрывами оглушили. Ищут, чего не теряли! А какою ценой их находки даются? Боком всем вылезают.
Лебков наклонился: рыжим, едва заметным комком прилепился к пеньку бурундук. Хоть и пожарище. А свое. Не грех и попрощаться, прежде чем другое место облюбовать. Сколько он здесь прожил? Наверное, долго. Вон и пошевелиться не хочет. Горе его сковало? Хоть и зверь, а имеет привязанность к месту.
Лебков подошел к пеньку. Бурундук, заметив человека, свистнул и, задрав хвост, стреканул прочь.
— Не бойся, не враг я тебе, — сел Лебков на оставленный пенек. И, оглядывая участок, о своем задумался.
Вот здесь, на этом клине, Никодим хотел черноплодную рябину посадить. Приучить гибрид к тайге. Хорошо, что саженцы прислать не успели. Лесник уже и землю подготовил для них. Лунки выкопал. Со дня на день ждал. Пятьдесят саженцев. Теперь их в другом месте сажать придется. Ближе к Никодимовой избе. Эти саженцы не любят запаха гари, на обожженной земле не приживаются. Цвести не станут. И ягод от них не жди.
А там черемуха была. Целый сад. По осени уж кто только не лечился ее ягодой. Даже медведи, объевшиеся жирной рыбой, сюда наведывались. Пригоршнями ягоду рвали. Медвежат ею лечили, чтоб животом не маялись. Да нет теперь черемухи. А бывало, после обходов участка вместе с Никодимом отдыхал под нею и он, Лебков. Под кусты ее ни один гнус не залетал. Комары и те сторонились. Запаха ее боялись. Да и сами лишь дух переводили. Под черемухой долго не усидишь, голова заболит вскоре. Но тайге без нее нельзя. Как без лекарства.
Чуть подальше рябинка росла. Маленькая, дохленькая. Зато когда Никодим ей в подружки березку подсадил, враз выпрямилась. Похорошела. В рост пошла. Красавица! Зацвела. И в тот же год ягодами птах кормила. Никого не обделяла. А потом превратилась в заботливую мать. Да только пусто на этом месте теперь…
Хороший был участок у Никодима. Сытный, ласковый, приживчивый. Деревья легко уживались друг с другом. Каждое цвело и плодоносило в свою пору. Зверушки и звери, птахи и букашки охотно селились тут и быстро приживались. Всем им хватало места. И корма. Все жили в добром соседстве.
Директор лесхоза невольно улыбнулся, вспомнив вчерашний разговор с Никодимом. Тот знал свой участок наизусть. Каждого зверя. И, сидя перед директором, говорил:
— Восемь берлог было. В них медведей — шестнадцать мужиков. Восемь взрослых, восемь пестунов. Баб ихних — восьмеро тоже. И четыре малявки. Еще незрелые. Шесть берлог кинутые. От геологов сбежали. Ну и лисьих нор — тридцать пять. Двадцать одна — семейные. В остальных — крутелки. Но детные. Всего — сто сорок три души. Опять же соболи — восемьдесят семьями. Да холостых — двенадцать. Но уже при доме. Знать, оседло порешили жить. Еще еноты. Их пятьдесят две норы. Там порядок. В бега не ударялись. Детву уже завели. Посчитать не успел. Еще не вылезали на свет. Да белки. Нынче весной двое чужих появились. Мужики. Всего тридцать четыре дупла. Да горностаев — двести восемь. Четырнадцать на сторону ушли. Мужики. Баб им тут не хватило: все занятые. В примаки пришлось податься на другой участок.
Словно о людях, вспоминал о них лесник. Темнел лицом, говоря о сгоревших. Улыбался, радуясь, что сбежавшие горностаи живы будут.
Лебков вспомнил, как впервые он встретился с лесником на участке. Сколько лет прошло! А помнится, Никодим сразу пришелся по душе. Да иного не могло и быть. Его встретил просто. Директор? Ну и что? Хорошо, что наведал. Что лес решил посмотреть, с лесниками и участками поближе познакомиться. По тайге водил до ночи. Все показал. И саженцы сплошной посадки. И своих, — которых к одиноким деревьям подсадил «в дети». Показал перестойный и строевой лес. Пожаловался на болото, что вредит его участку. Просил помочь саженцами берез, — их он к рябинкам хотел подсадить. Сетовал на зайцев-разбойников, поглодавших березки зимой. Хвалился старым медведем, который, не глядя на годы свои преклонные, сумел-таки и в эту зиму малышами обзавестись. А все потому, что он, Никодим, незаметно помог медведю берлогу к зиме подготовить хорошую. Зверь и сберег силы. Они пригодились ему. А еще троих лисят-сирот пристроил к семейным. Их мать-лису рысь задрала. С ними, рысями, у Никодима давняя война была. Раньше, когда только участок принял, рысей тут тьма была. Ни одной зверушке они проходу не давали — ни старому, ни малому. И возненавидел их Никодим люто.
— Войну я в ту пору объявил рысям. Но свою. Партизанскую. Не внове мне. Не зря же медаль имею. А рысь, она тот же ворог тайге. Надел я тогда медаль на телогрейку, чтоб вся округа знала, с кем дело имеет, и вышел на участок. Но не днем. Ночью. В пору рысиной охоты. В первую ночь, как теперь помню, четырех убил. На слух. Они ж мявкают по голодухе. Во вторую ночь — троих. Так неделю я их изничтожал. Все по ночам выслеживал. В отряде когда был, в партизанах на слух стрелять наловчился. И тут сгодилось. Но троих все ж оставил жить. Чтоб порядок держали на участке. Не давали плодиться слабым да убогим. Вроде дворников они у меня нынче работают. Но плодиться не даю. Рысят гублю. На моем участке и троих бандитов хватит. Чужих, коль забегают, убиваю. Своих знаю. Они меня обходят. Знают, в случае чего — не промахнусь.
А вскоре зачастил Лебков к Никодиму. Сначала и сам не знал почему. Тянуло его к этому леснику.
Никодим никогда не выказывал особой радости. Но держался с ним ровно, с достоинством. Присматривался к начальству. А как-то раз словно невзначай спросил:
— Ну а ты на что в наше дело подался? Не обижайся, но нынешние, как я гляжу, не больно лес понимают. Не лежит их душа к тайге. К другим наукам рвутся. У тебя голова к ним неспособной оказалась иль как?
Лебков рассмеялся тогда:
— Не в том дело, Акимыч. Науки все свои корни от земли имеют. Ну а я вырос, конечно, в городе. При отце и матери. Даже бабку имел. Но дохлым удался. Слабым. Ни роста, ни силы не было. Подраться хотелось с мальчишками, да боялся. Знал, что не осилю. Не одолею. А хотелось. Обзывали они меня. По-всякому — недомерком, сопляком. Клички обидные давали! Да такие, что ночами от злости спать не мог. Да и, правду сказать, месяца не проходило, чтоб не заболел я чем-нибудь. Всякая гадость ко мне липла. Конфет я столько не съел, сколько лекарств выпил. И считали меня дома хиляком. Учился я тогда слабо. Из-за болезней. И вот однажды упросил я своих отпустить меня в пионерский лагерь. За городом, в лесу. Кое-как согласились. Приехал я впервые в лес. До того он мне понравился! Цветов там столько, что глаза терялись. И земляники! Я ее горстями ел. До ночи меня оттуда вытащить не могли. Дорвался, что называется. Конечно, тот лес не наша тайга. В сравнении — рощица. Но я и это полюбил. Однажды сижу под деревом, отдыхаю, смотрю, как паук паутину плетет. Ну точно, как моя бабка кружева вяжет. Залюбовался я им. Это же целая наука! А паук натянул свою сеть и сел под веткой, ожидая улов. Я тоже смотрю. Вижу, как по стволу дерева муравей ползет. И прямо к паутине. Ну и попался. Бьется. А сил — как у меня. Вижу, паук к нему спешит. А мураш совсем застрял. И тут по стволу, как по сигналу, целый отряд муравьев к нему на выручку бежит. Торопятся. Паук, тогда я подумал, от страха вытряхнул муравья из паутины. Сам. А потом опять ждет. И тут — пчела.
Так ее тоже свои спасли. По сердцу пришлась мне такая дружба. Зачастил я в тот лес. Заметил, что и птицы друг другу помогают, и зверушки. Тогда я не понял, что со мною происходит. Только лес я полюбил накрепко. Он мне ягод и орехов вдоволь давал. Ну а когда я возвращался в лагерь усталым, ел так, что все удивлялись. И спал долго, крепко. Оно и понятно. Целый день в лесу сказывался. Когда отец приехал забирать меня, глазам не поверил. Я окреп, вытянулся. Поправился. И никак не хотел уезжать. Оставил он меня на вторую смену, потом и на третью. Домой я вернулся совсем иным. И уже на третий день решил силенки свои испробовать на самом злом обидчике. И не как паук, из-за угла. Вызвал я его из дома. Предложил подраться. Он удивился. Раньше-то я его стороной обходил. Да что там я — все дворовые мальчишки его боялись. Забияка он был страшенный. Ну, схватились мы с ним. Он мне в скулу, я ему — в другую. Он — под подбородок мне. Я зубами клац и кувырком. Он хохочет. А мне так уступать не хочется. Встал, в глазах темно. Разбежался и со всей силы головой в живот ударил его. Он — с ног. Я — на него. И что есть сил кулаками охаживаю. За все прошлые обиды и на будущее. Он уже кричит, а я как оглох. Растащили нас, конечно. Встал мой обидчик. Вижу, неплохо я его отделал. И хотя у самого голова кругом шла, доволен остался. Вернулся я домой. Оказалось, отец все из окна видел и сказал: «Мужчиной становишься. Это хорошо. За себя стоять умеешь. Но помни, бить лежачего — низко и подло. С противником драться надо на равных. А коль свалил, дождись, когда встанет. Упавший — побежденный. Таких не бьют. Не по-мужски это, недостойно человека». Запомнились мне слова отца. Стал я их придерживаться. И вскоре во дворе все ребята зауважали меня. А я если раньше искал их дружбы, то теперь остыл. Будто что сломалось во мне. Дома цветы развел. Лимоны стал выращивать. Все лета ждал. Чтоб снова в лес поехать. Соскучился я по нему. Дома никто этого не замечал. Ну, занялся цветами — неплохо. Все ж не то, что другие. Не гонял целыми днями мяч во дворе. Не выбивал стекол соседям. А мне цветы зимою лес заменяли. Вот так и жил. От лета к лету. Мальчишки, ровесники мои, о морях и небе мечтали. А я — о лесе. Это он меня сильным, уверенным в себе сделал. Чуть школу закончил, решил в лесотехнический пойти. Дома, когда узнали, подумали, что шучу. Отговаривали. Туда конкурс был небольшой. Желающих мало. Лишь те, кто не рассчитывал на знания и боялся в другие вузы подавать. Так и обо мне подумали. Всю ночь я с отцом говорил. Убеждал. И доказал ему. Согласился он со мною. Вот так я и стал сначала лесничим, а потом и директором. Правда, когда меня на Сахалин направили, немного испугался. Далековато показалось. А теперь рад несказанно. Рад, что в настоящую тайгу попал. И работа тут интересная. Не то что там. И лес. Не только заботы о себе требует, а и уважения. Суровый он здесь и добрый. Правда, знания еще нужны. Практические. Опыт. Но и это будет. С годами.
— А кем же тот забияка стал? — спросил Никодим.
— Геолог он теперь. Хороший мужик. Виделись в отпуске. В Карелии работает. Только знаешь скучно мне с ним. Вроде все на месте. Не глуп, порядочен. Но чего-то в нем недостает. Так мне показалось. Тепла в нем маловато. Взбалмошный какой-то. И хотя не злой, даже щедрый, а вот жалости нет в нем. Свою же собаку ногой пинает, на родных покрикивает. Адрес он мне свой дал, да писать ему рука не поднимается. Вероятно, прошлое мое сказалось. Не имел я тогда друзей. Теперь уж ни к чему. Не они мне помогли. Да и отошла эта надобность.
— Вон оно что… Знать, все не случайно в судьбине твоей. А я-то думал, что ненадолго ты к нам.
— Нет, Никодим. К технике и прочему никогда моя душа не лежала. Честно говоря, мне всегда был неприятен вид железок. А запахи смазок, масел, вид проводов даже отвращение вызывали. Бывало, надо в доме розетку или плитку починить — отец делал. Я готов был лучше всю улицу деревьями засадить, только не делать того, что не по мне. Не потому, что не умею. Просто не мое это дело.
Постепенно, общаясь с Никодимом, Лебков познавал секреты и хитрости тайги. А их у нее хватало. Свой характер имела сахалинская тайга. Особый.
Остановились они как-то на обходе перед березой. Никодим вгляделся в нее. И спрашивает:
— Как тебе это дерево?
— Ничего. Нормальное.
— Плохо видишь, Женя. Болеет оно.
— Где?
— Смотри, ветки сохнут от ствола. Листьев на них нету. И макушка плешивеет.
— Верно. А что с ним?
— Гляди, куда клонится. Видишь, вон на тот дубок смотрит. Приглянулся он ей. Вот и подсадить их надо поближе друг к дружке.
— Не может быть. Что ж, выходит, и деревья любят? Я о том никогда не слыхал.
— Они ж живые. А живое без любви не живет. Она всякую травинку греет.
— Ну а если дуб березу не любит?
— Этот любит. Видишь, через плечо ели ветки перегнул. Сюда смотрит, шельмец. Да далековато. Не то б… Дай-ка подсоблю им. Пусть радуются.
А через три дня прижился дубок на новом месте. Ожила вскоре и береза.
— Но почему ты не березу, а дуб пересадил? — спросил как-то Лебков.
— Тут места побольше свободного. Земля подходящая. Вдобавок там, где дуб тот рос, рябинка, видишь, подрастала. Соперницей могла стать. Когда в пору вошла бы. Теперь другого приглядывать будет. Так среди них заведено.
А в другой раз у пенька остановился. Начал землей его обкладывать.
— Зачем? — удивился Лебков.
— Ты думаешь, помер он?
— Конечно. Выкорчевывать надо. А на его место саженцы посадить.
— Не торопись корчевать. Живой он.
— Так где жизнь?
— Глянь. Нора под ним. Лиса выкопала. А эта прохвостка хитрая. Тепло любит. Его лишь живые корни дают. Отмершие вымерзают. Гниют. Под ними зверь нору не роет. Застудится зимой. И детей поморозит. А тут — нет. Еще доброе дерево этот пень на свет произведет. Только помочь надо, чтоб зимой меньше простывал. А в земле соки возьмет, войдет в силу, оживет, ростки даст. Так завсегда случается, — говорил Никодим.
В другой раз к ольхе подвел. Вглядеться заставил. Ничего не приметил Евгений. Старик от досады головой крутнул:
— Горюет она. Иль не видишь?
— Тоже влюбилась?
— Нет. Другая у нее печаль. Для любви — поздновато. Не лучше меня. Лишь послушать о ней любит. Сама — уже старая.
— А чего же ей теперь надо?
— Детву.
— Что? Так как, если старая?
— Ну и что? Я гоже не из молодых.
— Ты ж — человек!
— И она природное имеет. Радости хочет.
— Где ж ее взять? — изумился директор.
— Подсадить. Чужие. На догляд отдать. В приемыши. Она и взрастит. Ради них жить станет. А не дай — сгинет скоро.
— А саженцы где добудешь?
— Сиротки имеются. Рябиновые. Их и подсажу. Всех пятерых. Вместо клушки будет. Доброй бабкой станет. Пригреет в морозы. Прикроет в дождь. От того всем хорошо. А взрастут, отойдет в ней нужда. Умрет потихоньку. Вот тогда и убрать ее можно будет. Но не без проку. И жизни, и смерти свой час нужен. На то мы и поставлены, чтоб лес без времени не помирал, — говорил лесник.
Не все знали тайгу так, как знал ее Никодим. Не все любили свои участки, как он. В этом не раз убеждался Лебков, бывая у других лесников. Те выполняли то, что поручал лесхоз. Без слов и споров. Но не таков был Никодим. Тайга была не просто его работой: сутью и жизнью.
Накрепко запомнился Лебкову случай, когда он привез на участок к Никодиму комиссию из областного управления. С проверкой они приехали. Внимательно осмотрели угодья. За порядок хвалили. И вдруг один предложил распахать под сплошные посадки клин у болота. А имеющиеся там перестойные ели дать под вырубку. Все одобрили предложение. А Никодим взбеленился:
— Под вырубку — не дам! А и детдом у себя не дозволю завести. Да еще у болота! Не рехнулся покуда! И глупостев не сделаю. Где ж это видано, чтоб саженцы у болота садить, где и земля бедная, и морозы лютей? Они ж там все до единого помрут. Да еще без надзору взрослых деревьев. Когда ни защиты, ни заботы знать не будут! У меня участок, а не погост. Коль вам те елки глаза колют старостью, так знайте, что я ими землю там сушу. Как готова станет, молодь к елям подсажу. Но молодь, не саженцы. Ели им расти, крепнуть помогут. А сейчас — рано. Сыро там покуда. Летом — корни гнить начнут от лишней воды, зимой мерзнуть. А жить когда будут? Мне лес здоровый нужен. Хворь вывожу. На что такие советы давать? Если пониманья в тайге не имеете, зачем суетесь без дела? В нашем деле не должность, а знания нужны.
— Но сплошные посадки быстрее осушат тот участок! За одно лето! Зачем же несколько лет ждать? Земля без дела пустует, пока ели лишнюю влагу возьмут — сами сгнить могут. И пропадут без пользы. Я настаиваю: надо освоить тот клин. Не ждать. Нам нет проку от потерянного времени.
Экспериментировать за государственный счет — преступление. Вам не частный огород дали, а участок доверили. И мы не сами по себе к вам пришли, а как представители государственного учреждения! И вы не имеете права говорить в таком тоне с теми, кто выше вас по должности. Мы говорим — вы выполняйте! — настаивал тот член комиссии.
— А я тебе кто? Ты чего обзываешь огородником? Пень бесполый! Я у тебя милостыню прошу? В карман лезу? Я за государственное спорю! Чтоб по разуму! Мне лучше знать, что делать. Сказал — нельзя. И все тут. Знаю заведомо — не приживутся саженцы. И не только из-за воды. Там снегу не бывает. А малышам где сил взять зимовать во льду? Открытыми, на гнилой глине! Если хочешь — пробуй сам! Но за свой счет. И не на моем участке. И не на деревьях. Иди отсюда, проверошник! Иди! Покуда я на тебя не написал властям. Я за государство кровь не жалел. Воевал! Медаль имею. А значит, и уважение! И не дозволю, чтоб меня во вред лесу поучали. Вон! Иди! Командуй! Но не тут! Не то жизни не обрадуешься! — сцепил кулаки Никодим.
Нет, не смог остановить в тот раз лесника и Лебков. Выгнал-таки Никодим того человека. А остальных еще долго по участку водил. Рассказывал им все. Объяснял. Те к концу дня поняли, что не с обычным лесником столкнулись. И расстались, извиняясь за коллегу. Но тот… Не забыл. Написал докладную на Никодима. Обвинив его во всех грехах и пороках: в умышленном срыве государственных планов и заданий, во вредительстве.
И уже через неделю вызвали лесника в область для серьезного разговора. Никодим догадался, в чем дело. И, прихватив свои записи с биографией участка, поехал.
Вернулся он из области на следующий день. На вопросы Лебкова ответил, смеясь:
— Задал я перцу тому проверщику. Догола раздел перед начальством. Глупость его им показал. Ну а другие, что с ним тогда были, шибко хвалили меня. Даже совестно стало. Так вот по результатам той проверки моего участка вместо нагоняя — часы мне подарили именные. Глянь, идут! Исправно. Не больно они мне нужны. Отказывался. Попросил взамен их ружьишко поновей да пороху. Так выписали тут же счет. И принесли. Прямо с магазина. Дробовик. Ну, я и осмелел. Подхожу поближе к начальнику и прошу его, а нельзя ль кобыле моей овса накинуть? Так как, мол, участок наш дальний. В село ездим редко. Комбикорму нам не достается, из-за опозданий. Так и на то разрешение получил. Не зря съездил, — радовался Никодим.
А когда Евгений приехал по делам в область, начальство полушутя, полусерьезно спросило:
— Как там наш профессор Акимыч поживает? Ты не обижай его. Мужик он толковый. Кое-кому из нас и поучиться у него не мешает. Резковатый он. Это верно. Но и то на пользу делу. Ну а что жалобщика сквозняком прохватил — тоже нужно. Мы этого кляузника после случившегося в район послали. Посмотрим, какой толк из него выйдет.
Лебков сказал об этом леснику. Тот нахмурился. Помолчал. А потом ответил:
— Кто лес не любит, тот враз виден. На любом месте. А тут — на исправление. Поздновато ему. Тайге за это мстить начнет. Беда от таких. Хотя как знать? Набедокурит — ответ опять же перед тайгой держать станет. А она не хуже начальства спрос сможет свой выставить. И счет. За все враз. Если выживет он в ней — человеком станет. Это уж как судьба. Не по вкусу тайге он придется, сама с ним и разделается. Я ему зла не желаю.
Лебков застал однажды Никодима за расчисткой русла речки, что проходила по участку. Время было весеннее, хватало работы и в тайге. Расчистка русла не входила в обязанности лесников. И Евгений тогда хотел отругать старика. Подошел, мрачнея:
— Почему не за свое дело взялся? Где должен быть? На что рабочее время тратишь?
— Речка же по моему участку идет. Значит, я и к ней отношусь. А раз засоренная плывуном с паводка — кто чистить будет? Ты?
— Это нас не касается! — повысил голос директор.
— Еще как касается. Иль не знаешь, что плывун заторы учиняет на реке? Русло портит. А рыба на нерест идет и застревает в плывуне. Ни назад, ни вперед не может. И помирает, не выметав икру. Гниет. От гнили той вода в реке болеет. Заразной становится. Зверь прибежит на водопой — и заболел. Да и дух от реки идет тяжкий. Вот и чищу. Загодя. Чтоб рыба зазря не пропадала. Денег с тебя за эту работу не прошу. А не сделать это — совестно. Весь участок, да и сам я рекою пользуемся. А ей без хозяина нельзя. Она — мне, я — ей. Вот уж какой год так! Долго ждать нельзя. Всякая коряга гниль дает реке. А мне такое на что? Вот управлюсь с ней и за участок возьмусь. Каждому свой черед, — кряхтел Никодим, вытаскивая корягу.
— А что ты с ними делать теперь станешь? — удивился Лебков, увидев, как тщательно укладывает лесник мокрые коряги на сухом месте.
— Высохнут — на дрова порублю.
— Иль дров у тебя не хватает? В тайге ведь живешь!
— А и верно. Не хватает. Нынче на костры много пошло. От заморозков. Молодь грел. Да и саженцы окуривал. Где ж набраться? Три ночи участок спасал. И ни одно дерево не поморозилось. Так что нынче и плывуном не брезгую. В моем хозяйстве все сгодится.
— Неужели тебе сухих листьев не хватило, что с осени остались?
— Я ж не разбойник в своем доме. Зачем же участок обворовывать стану? Нешто только мне еда нужна, а лесу — нет? Эти листья, за зиму перепрев, земле корм дают. Деревьям, лесу. Я ж по осени землю вместе с листьями и травой перекапываю. Особо где земля скудная. Навозу от кобылы немного, сам знаешь, всем не хватит. А обделять никого не хочется. Все — мои. Всех доглядеть надо.
И впервые стало стыдно Евгению. За доброе выругал. Нашел, чем упрекнуть. Да и кого? Кому участок дороже самого себя был!
Многое из того, что делал Никодим в тайге, не было предусмотрено планами лесхоза. Что ж! Хозяин лучше знает свой дом, чем гость, пусть даже самый придирчивый. И Евгений уже внимательнее приглядывался к тому, что делал старик. Учился. А потом, научив увиденному и освоенному других лесников, требовал и с них. Так случилось и в ту памятную осень. Приехал он к Никодиму под вечер. Того в избе не оказалось. Пошел искать. А лесник, не заметив Евгения, у березки возился.
— Что делаешь?
— Березку одеваю. К зиме готовлю. Чтоб зайцы ствол не поглодали. Не то к весне пропадет. От холода. Эти обжоры всю кору снимут догола. А ей каково раздетой? Сохнуть будеть. Вот и укутываю загодя. Вначале глиной ствол обмажу. А сверху тряпками иль сухой травой обмотаю. Зайцы и не доберутся. А березке и безопаснее, и теплее. И мне спокойнее. Еще десяток остался. Ну, да завтра управлюсь, — разогнулся Никодим.
— А зайцы с голоду не передохнут на твоем участке?
— Эти разбойники не пропадут. Они из-под снега харчи сыщут. Где траву, где корни, кусты. Меньше жиру — легче бегать. А сугроб разрыть им ничего не стоит. Мы с тобой двумя руками работаем, а они — враз четырьмя. Не угонишься. А голод прыти прибавит. Пусть стараются, — смеялся Никодим.
Евгений в этот вечер только понял, почему на его участке деревья хорошо переносят зиму. И решил на следующий день посмотреть, как обмазывает и обвязывает лесник деревья. Но вприглядку не получилось. Пришлось и рукава засучить. Лишь к концу дня Никодим остался доволен Евгением. А через день поехал обучать других лесников. Предупредил, что впредь за заячьи потравы на участках с лесников спросит. А приехав к Никодиму, увидел, что тот не только взрослые деревья, но и саженцы к зиме готовит. Каждый обкапывает землей, укрывая по самую макушку. Сверху сухими листьями закидывает. От мороза. Для тепла.
— А не портишь ты их этим? Изнежишь с детства. Потом повзрослеют, тяжело будет морозы переносить. Болеть будут.
— С детства здоровье беречь надо. Силы на будущее. Взрослому холод не страшен. Стерпит, коль с детства не застужен.
— А почему ты сначала взрослые березы подготовил к зиме, а саженцы — потом? Не надо ли было наоборот? — спросил Евгений.
— Березы я теплой глиной еще обмазывал. Прогретой солнцем. Холодной нельзя. Вредно.
— А под корой с тепла ничего не заведется? Под глиной-то?
— Коли что и было — сгниет. Задохнется. Ты пробовал сквозь глину дышать? Вот и жукам не легче. Все до единого помрут. И кладки ихние — гоже. А дереву достаточно и того, что получает. Кора по весне белей снега станет, обновится.
— А саженцам разве не нужна теплая земля?
— С ними иначе нужно. Их до последних дней надо воздушком теплым кормить. Как детей. А потом в последнюю погожую неделю обкапывать. Земля не слишком теплая будет и не холодная. Чтоб и душу не леденила, и не отнимала у саженца воздушек. Ведь теплая слеживается плотней. Вентиляции нету для дыхания. А она нужна. Чтоб без морозных ожогов приучить молодь к будущей жизни. Чтоб не сразу из парника да на мороз. Эта земля — навроде защиты. Но не шубной — то вред. А средней. Земля — не глина. Правда, мне еще и снег поможет. Вторым платком тепло держать станет. Но тоже без перегрева. За зиму саженцы в силу войдут.
— Ты их по весне откапываешь?
— Нет. Сами пробиваются на свет. А где было окопано — ствол укрепляется. И корни. Так два года. На третий — им моя помощь уже не нужна. Все крепышами бывают. Любо глянуть!
— А зачем же ты их к деревьям подсаживаешь, в дети, если сам обкапываешь? Чем деревья помогают этим саженцам?
— Ишь ты! Уел! Да ведь от корней взрослых деревьев саженцы всю зиму кормятся. И соками, и теплом. Попробуй выстой на голой земле, хоть и обкопанной, если вокруг корешка сплошная стужа. Ни зацепы, ни утехи рядом. Как жить-то? Вот и подсаживаю. Вдобавок под большим деревом — большой сугроб наметает. А это тоже тепло. Есть кому и от ветра защитить, не станет по головам хрупким гулять. Опять же весной избыток воды под корнями не случается. В дождь есть кому прикрыть головушки. Так-то вот, причины всему имеются. Догляженное дите всегда хорошим растет. Всем в радость. Оно не кривится и не горбится. Помня заботу о себе, другим зла не делает. Добрым да приветливым удается. Как и положено.
Евгений не переставал удивляться Никодиму. Все он знал, умел, все мог объяснить просто и доходчиво. Житейски понятно. Никакой работы не гнушался и не боялся этот человек. Сам себя ею загружал. И не жаловался на усталость.
Постепенно Евгений стал выделять его из всех остальных. Уважение к Никодиму крепло. Появилась потребность чаще бывать у него. Быть полезным этому неугомонному старику. И, не всегда желая того, Лебков незаметно перенимал у него многое. Заимствовал то, чего ему так не хватало. А тут еще и в жизни не наладилось. Жене надоели частые отлучки мужа. И, не сказав ни слова, ушла к другому. А вскоре — уехала с ним на материк. Евгению ничего не объяснила, считая это никчемной тратой времени. Надоели ей его рассказы о тайге, постоянные тревоги. Она не разделяла их. Ей это было чуждо. Она никогда не любила тайгу. Охладела и к Лебкову. Евгений поначалу недоумевал. Все ждал, что жена вернется. Но не дождался. Идти же к ней, уговаривать ее, не зная за собой никакой вины — он не хотел. А когда узнал, что она не просто ушла от него, а живет с другим, и вовсе приказал себе забыть ее навсегда.
Теперь он почти не бывал дома. Надо было забыться. Остыть. Одуматься. Привыкнуть к своему положению брошенного мужа. Никто из окружающих Лебкова, зная о происшедшем, не мог предположить по его виду, как переживает он свое унижение. Разговоры о жене Евгений тут же обрывал. Сочувствия не поощрял. Делал вид, что в жизни его ничего не произошло. И вечерами, страшась одиночества пустой квартиры, ссылаясь на дела, уезжал на какой-нибудь участок. Подальше от дома. От неприятных воспоминаний. В работе можно забыть обо всем. Вот в один из таких вечеров все той же осенью попал он и к Никодиму.
Лил дождь. Мелкий, словно сквозь марлю просеянный. Евгений сидел у окна, смотрел на озябшую, съежившуюся под дождем тайгу. Она не плакала. Это небо оплакивало ее, само не зная зачем.
На душе было так же пасмурно, как и за окном. А старик смотрел на Лебкова и словно внутри у того читал:
— Кто тебе нынче душу испоганил? Чего на весь свет куксишься? Лиха беда проходит. Нечего на дождь замогильными глазами смотреть. Ведь в жизни оно всегда так: то солнышком согреет, то морозом прохватит.
— Тебе тоже сказали? — повернулся к нему Лебков.
— Не знаю, о чем ты. С людьми, кроме тебя, уже месяца два, коль не больше, не виделся.
— А у меня и вправду неприятность. Жена ушла. Нашла другого. Или он ее. Кто их знает?
— Вон что… Худо оно так-то. С детьми ушла иль как?
— Детей у нас не было.
— А почему? — удивился Никодим.
— Сам не пойму. Как-то не говорили о том. Я считал, что успеем еще. А видишь, оказалось — к лучшему, — отвернулся Евгений.
— А она не говорила ничего? Может, и хотела? Бабы — они тоже себе на уме. Не всякая решится сама по себе мужика отцом сделать. Иная от мужа ждет вопроса. Когда же? Чтоб и он дитя хотел от нее. И ждал его. Будь дитя, не ушла бы, — сетовал Никодим.
— И ребенок не удержит, если муж нелюбим. Крутить с другими станет. Ничто не остановит. Всю жизнь в позоре жил бы. И терпел. Ради ребенка. Наоборот, хорошо, что сами жили.
— Не знаю, Женя. Бабы всякими зарождаются. Иная крутелкой. И при дитях хвостом вертит. Другая — всю жизнь себя соблюдает для мужа. Кто ж их поймет? Но только и крутят не с добра. От плохого мужа. За свою неудачу порой вот так мстят. Но с дитем не всякая уйти бы решилась. Что ни говори — родной отец своего не обидит. И приголубит дитенка, и защитит, и накормит. А коль стребуется, кровь за него по капле всю отдаст. Потому как любой — своим дорожит. Чужой сердца не поимеет. Это бабы знают. Ради них и с пропащими мужиками маются. Да и тебе пора было завести. С детьми не до хахалей. Оно ж, коли верно сказать, твои роды не ушли. Молодой покуда. Еще сыщешь себе. И дети будут. Много роди. Так надо. И за себя. И за таких, как я, горемык. Мне не довелось стать отцом. А тебе — нет помех. Раз не получилось, вдругорядь не ошибешься. И не медли. Не больно переживай. То не позор, что другой тебе сделал. И горя у тебя нет. Оглядись покуда. Но недолго. Время не теряй. И присмотри себе по сердцу, — говорил Никодим.
— А ты что ж не присмотрел? Почему один живешь? Не как другие лесники? Тоже без хозяйки тяжело. Ведь и не стар еще.
— Мне? Так тоже своя причина имеется. Я ж без тайги не смогу. А какая согласится? Они ж нынче норовят в городах жить. Чтоб по нужде за куст не бегать. Все в квартире иметь. Опять же наряды любят.
Ну а если всерьез, Акимыч, что тебе мешает? — настаивал Евгений.
— Всерьез, спрашиваешь? — Никодим помрачнел. — Эту память я никогда не ворошу. Схоронил. Да она сама знать о себе дает. Без моего на то согласия… Одно тебе скажу: и я любил. Да только без детей нет ни семьи, ни счастья. Только мне Бог не дал отцом стать. Природа моя на это неспособной оказалась. А ты — сам не захотел. В том — разница меж нами. И в беде своей ты сам повинен. Да и не беда это вовсе, коль дело твое поправимое. Вот и говорю — не переживай и не волынь с этим. Да ищи себе не просто жену верную, а прежде всего мать детям своим, коих народите. Ежели не хочешь моей доли — пустой памятью жить…
Глаза старика будто пеплом подернуло. Глубокие морщины шрамами лоб прорезали. Он тяжело вздохнул, повернулся к печке, стал ворошить угли. Они вспыхивали багрово. Шипели, потрескивали. Никодим смотрел на них, то ли забывшись, то ли не желая поворачиваться к Евгению.
В ту ночь им не спалось, каждый о своем думал, свое вспоминал. Утром расстались они в тайге. Лесник на обход пошёл, Евгений возвращался домой. Много месяцев прошло с того осеннего дня. И каждый раз, как кто отправлялся на участок к Никодиму, передавал с ним Лебков для лесника то теплую рубашку, то чай, то папирос покрепче, позадиристей. Ему одному присмотрел на зиму яловые сапоги. Купил. Чтоб теплее было Никодиму в далеком зимовье. Знал, больше о нем вспомнить некому. В глухомани тайги, один на один со своей больной памятью, как с черной тенью на привязи, он живет, зная только одну радость — любовь к тайге.
Однажды, теперь уже летом, снова приехал Лебков к Никодиму.
— Скоро у тебя на участке люди появятся. Геологи. Работать будут. Вот распоряжение. Нефть искать станут, — сказал директор.
Старик тогда насупился. Но промолчал.
— Я думаю, что ущерба твоему участку они не принесут. Но ты следи. Чтоб зверя не губили. Все ж ты здесь хозяин. Не давай свое в обиду. К реке близко не подпускай. Помни, она нерестовая. И хотя народ там грамотный, все понимают, все ж глаз с них не спускай, — советовал Лебков.
А уже через месяц пришла от Никодима жалоба на геологов. За погубленную молодь. К жалобе список был приложен. Сколько рябинок, березок, дубков полегло под топорами топографов.
И вот тогда впервые затаил обиду на геологов Лебков. Правда, за деревья те уплатило управление. Но разве окупишь моральный ущерб, беду лесника? Да еще такого, как Никодим? И надо же было им выбрать именно Чертово урочище!
Сколько раз приходил Лебков в управление геологии. Другие участки предлагал. На выбор. Там доказывали ему, что им нужен именно этот участок.
В райкоме партии он просил о том же. Даже в область летал. Жаловался. Просил свое начальство воздействовать, помочь. Но безрезультатно.
Вконец расстроенный, он пришел к Лившицу. Тот выслушал. Понятливо головою кивал, а потом сказал:
— Как человек, я понимаю вас. Все мы, руководители, имеем свою слабину — любим тех, кто работает на совесть. И отдаем им предпочтение. Вот так и ваш лесник. Я верю, что он прекрасный человек. И участок бережет. Но поймите, я прежде всего — геолог. А наша работа — поиск. Но не там, где вздумается, а там, где предполагаются залежи полезных ископаемых. Ведь и ваша, и моя работа должны себя оправдывать. К тому же мы не сами по себе избираем площади для предстоящих работ. А на основании объективных данных. Вот этим и руководствуемся. Так что не обессудьте. Ничем не могу помочь. Каждому из нас важен результат. И мы его будем искать там, где указала наука.
Евгений потерял покой. А от лесника опять пришла жалоба. Никодима допекло. По осени обсчет пушного зверя провел. Больше половины убежало с его участка из-за геологов. И Евгений пошел в госпромхоз — организацию, занимающуюся отстрелом пушного зверя. Потом — в общество охотников, управление охотхозяйств. Всюду показывал жалобу лесника. Всюду его поддерживали, пытались помочь. Звонили, ругались, требовали. Но везде им отвечали одно и то же.
Но вот однажды в Оху приехал сам Никодим. И, заявившись в лесхоз прямо к Евгению, скандал поднял. Обвинив того в лени. Обозвал лежебокой и трусом. И, наговорив кучу грубостей, пошел сам в управление геологии прямо к Михаилу Афанасьевичу.
Секретарша не сумела удержать лесника. Он цыкнул на нее так, что сразу отбил охоту мешать ему. И черной бурей ворвался в кабинет во время совещания.
— Кто тут из вас начальник? — спросил Никодим.
— А вам кого надо?
— Самого главного вашего бандита! — побагровел старик.
— Начальником управления являюсь я, — улыбнулся Лившиц.
— К тебе я пришел. Если не уберешь с моего участка своих лиходеев, помни — сто раз пожалеешь. Вот тебе полный список всех их пакостей и неделя сроку! Сам не пошевелишься — в области управу найду и на них, и на тебя!
— Да вы кто будете?
— Лесник я. Никодимом зовусь. Запомни, не отступлюсь…
— Подождите в приемной конца совещания, и мы с вами спокойно поговорим, все обсудим, — вспомнил рассказ Лебкова об этом леснике начальник управления.
После совещания Лившиц пригласил Никодима в кабинет. Долго, обстоятельно говорил с ним. Делал пометки в блокноте. И твердо пообещал Никодиму навести порядок. Гарантировал, что с нынешнего дня он сможет спокойно работать на своем участке, а со стороны геологов не будет ни одного нарушения запретов лесхоза.
Лебкову обо всем этом Лившиц позже сам рассказал.
И вправду, целых полгода все было тихо на участке. Никодим не жаловался.
«Значит, все наладилось, — думал Лебков. — Сумел Акимыч приструнить геологов. Ну и молодчина же!»
Но потом все началось сначала. А теперь вот — еще и пожар.
Евгений быстро встал: «Хватит! Хватит вспоминать! Ведь все погублено! Как это скажется на Акимыче? Единственный он у меня такой! И надо же, именно его не обошла беда! Но в этот раз я не стану просить, совать жалобы! Я буду требовать наказания! Да такого, чтоб сторицей отлилось им горе Акимыча! Некому за него вступиться? А мы посмотрим», — заторопился Евгений на дорогу, ведущую в Оху.

 

Назад: Глава 7. РАССВЕТ
Дальше: Глава 9. Испытания