Глава 6 САМОГОНЩИЦА

О Дарьином подвале все соседи знали. Гнала баба самогон. Оттого на полу и полках стояли бутыли и бутылки с самым вожделенным содержанием, предусмотренным на любой вкус, на разные случаи жизни.

Была здесь самогонка, какую вся улица прозвала «Вырви глаз». Она ничем не уступала спирту по крепости, а по вкусовым — много превосходила его, поскольку была настояна на травах и кореньях, имела цвет насыщенного коньяка и стоила дороже всей другой Дарьиной продукции. Имелась у бабы в неограниченном количестве самогонка, настоянная на зверобое, валерьяне, липовом цвете, на малиновых листьях, цветах земляники и шиповника, на чабреце и даже на семенах конского щавеля.

Вся эта разноцветная армия бутылок дразнила и приманивала даже самых стойких клиентов, заставляла раскошеливаться скупердяев.

Даже милиция, заявившись по заявленью кляузников с проверкой к Дарье, весело топотала на пороге и хохоча требовала:

— Угощай! Да не дрогнет рука наливающего!

Выпив по паре стаканов, довольные и раскрасневшиеся, уходили от бабы, предупредив, кому не стоит продавать самогон, кто прислал на нее кляузу. Дарья за эту подсказку давала гостям по бутылке отборной — настоянной на цветах. Милиция робко отказывалась, но при повторном предложении брала с благодарностью. И, запихнув бутылку за пазуху, исчезала надолго.

Вся улица знала, чем промышляла баба. Ни в одном доме не обошлись без Дарьи. Свадьба или крестины, праздники или родины, похороны иль поминки — все шли к Дашке. У нее самогонка — не чета казенной водке. А цена — вдвое ниже. Да и купить можно было в любое время суток, без наценки и ограничений, без рекламы и огласки.

За это бабу уважали соседи особо. Она никого не осудила, ни о чем не рассказывала. Никого не звала к себе и ничего не навязывала.

Жила Дарья с тремя детьми в кирпичном доме, какой ей выложил первый муж. Впрочем, даже сама баба называла его чаще хахалем. И лишь она сама да старший сын знали правду. А соседям зачем душу раскрывать? Чтобы оплевали? Она и без того болела.

Дарья жила не бедствуя и не шикуя. У нее не хватало времени и в выходные. С утра до ночи как заведенная. Всюду надо успеть. А как? Лишь глубокой ночью, повалившись в постель, вспоминала она на короткий миг, что она — баба! И всхлипнув, засыпала.

Трое детей… Их надо вырастить, чтоб стали не хуже тех, у кого отцы… У Дашкиных — отцов не стало.

— Сама подниму! Поставлю на ноги! Не дам в обиду! — стискивала зубы Дарья и каждое утро молча, не сетуя, впрягалась в лямку забот. Они были разными.

И лишь под выходной, помывшись в бане, посылала старшего — Ванюшку, за крестной. Тот приводил Ульяну, и женщины, не глядя на большую разницу в возрасте, как давние неразлучные подруги, пили чай с пирогами.

Ох и трудным было начало той дружбы. Уля лечила мужиков от запоев. А Дарья — наоборот. Ругались до хрипоты не раз. Но каждая считала себя правой. Да и как иначе? Ведь не только отцы, а и прадеды отмечали праздники застольем. А Ульяна, аж до пены изо рта, обзывала Дашкин дом притоном, закусочной, бандитским гнездом. Тогда она еще не ходила к Дарье. Но однажды, среди ночи, прибежал к Ульяне старший сын соседки:

— Помоги, бабуля! Мамка умирает! — плакал от страха. На дворе стоял лютый крещенский мороз. Уля забыла о нем. Сунула босые ноги в валенки, накинула телогрейку и без платка, бегом помчалась к Дарье. Шел второй час ночи. Ульяна влетела в дом, кинулась к бабе:

— Что с тобой?

— Помоги, Улюшка! Прими третьего — последыша! Коль все хорошо — быть тебе его крестной, — застонала на весь дом от очередной схватки.

К рассвету родился мальчонка. И Ульяна, став кумой Дарьи, каждую неделю приходила к нему.

Ох и стыдно было бабке поначалу. Еще бы! Уж как только не обзывала бабу. И лишь придя, узнала, что та и в рот не берет спиртное. Никогда не выпивала.

— Эх, Улюшка, ты не первая, кто меня по всем падежам полощет! Алкашкой горькой, сукой подзаборной славят всюду. А ведь ни тем, ни другим — не была, — заплакала Дашка тихо, уронив слезу в стылый чай.

Ульяна лишь понаслышке знала о Дарье. Всякое о ней плели соседи. Такое, отчего и порог этого дома переступать не хотела.

— Не везет нашему роду, Уля. То Советы, ославив кулаками, всю семью в Туркестан выкинули. Из восемнадцати — две души выжили. Бабка с мамкой. Остальные в пути да в песках от жары померли. Вспомнишь бабкины рассказы и зябко становится. Ан, когда высылку отбыли, сюда вернулись — немец нагрянул вскоре. Одна беда не ходит, с горем хороводит.

— И как же это вас еще до войны отпустили сюда? — удивилась Ульяна.

— Бояться стало некого. Мать с бабкой кому страшны? Да вот про войну не знали заранее. Немец сюда вмиг дошел. А матери в то время всего пять лет было. С одной беды в другую влипли. Наголодались так, что еле выжили. Крапиву с лебедой считали за гостинец. Дождевых червей ели. А после войны враз огород подняли. Вот тут — за домом. Где прежде пустырь был. Бабка в сорок лет на шестидесятилетнюю походила. Здоровья не стало. Все боялись здороваться с ними. Да ты сама все знаешь. Враги народа, кулаки… А у них корки хлеба не имелось зачастую. Кое-как дотянули. А потом, когда картоха и капуста появились — ожили мои. Там бабку на работу взяли. Дворником — враз на три участка. Мать в школу пошла. Училась и по дому помогала. Кур, поросят завели. Деревья посадили — яблони, груши. А вот с избой помучились. Гнилая она нещадно, ел ее грибок. Да что бабы смогут? Бабка замуж в другой раз не вышла. Греха боялась, дочке отчима не хотела приводить. А мать… Ей не повезло… Мой отец, едва л на свет появилась, к другой бабе ушел. Даже адреса не оставил. Плут, кобель, одно слово. О нем доселе ничего не знала. Живой иль нет? Мать вспоминать его не хотела.

— Тебе тоже не повезло, — вздохнула Уля.

— Не скажи, бабуль! Первый мой мужик — хорошим человеком был. Сама я виновата, что все через задницу повернулось. Ты ж погляди, какой дом отгрохал. Своими руками выложил. Всяк кирпич его теплом согрет. Никого в помощь не брал. Разве мы с мамкой помогали. А деньги, что скрывать? С самогонки шли. Откуда взяли бы на материалы. Только с того разжились. День и ночь гнали сивуху. Потом наловчились марганцовкой ее чистить, на травах и цветах, кореньях настаивали. И ныне на базар не ношу — с дому берут. Свои, знакомые, старые клиенты. Каб не самогонка, не знаю, как жила бы? Она нас на ноги поставила…

Дарья улыбнулась, вспомнив, как ругались с Ульяной за самогонку. Бабка до хрипоты кричала на нее. А тут старший сын, Ваня, подошел тихо и спросил:

— Мам, мне можно хлеба отрезать? Есть хочу. — Ульяне неловко стало, вмиг умолкла.

— Первый мой, Толик, сама знаешь, с тюрьмы вышел. Там на каменщика выучился. И старался на доме. Не гляди, что в зоне был, спокойный человек, покладистый, трудяга. Я с ним шесть лет жила. Но потом невозможно стало. Спился вконец. А все я — дура! Там — попробуй, тут — с устатку выпей. Где — то после бани иль в праздник. Толик и распился. Слабым на характер оказался. Остановиться не смог. И дело с рук повалилось. К тебе вести его не решилась, посовестилась. Самой невмоготу стало терпеть. А он Ванятку приучать стал к самогонке. Тот и вовсе малыш. Испугалась, дите испортит. Так-то и расстались с Толиком насовсем.

— Где он теперь? Хоть пишет? Помогает сыну? — перебила Уля.

— С год назад последнее письмо было. Он зацепился в Сибири. Где-то у нефтяников. Другая семья у него. Дочка родилась. Говорил, что вылечился от запоя. Жена постаралась. На гипноз возила. Теперь все. Но надолго ли? Все про сына спрашивал. Надо ли денег или вещей? Я ответила, что ничего не присылай. Сами обходимся. Ни голодными, ни раздетыми не ходим. Повезло тебе на ноги встать, вот и радуйся. Живи для своей семьи. Я на тебя не в обиде. Как-то переможемся сами. Вот и все. С тех пор пока ничего от него нет. А и до того писал редко. Некогда ему, — отмахнулась Дарья.

— Ну, а с Петькой чего не склеилось? Иль его мамаша всунулась? Развела вас?

Дарья вздохнула тихо:

— Что ж делать? Маманька у него бедовая. Все меня винила, ровно я Петю присушила. Стыдила, зачем сгубила жизнь парню? И на шею ему не только сама, а и Ванечку повесила. Тут мне вовсе обидно сделалось. Я своего сына сама растила. Петька не кормил. Ну, а сердцу не прикажешь. Не я к нему, он ко мне больше года ходил. Покуда в дом приняла. Ваня его так и не признал. Никак не называл. Петька злился. Два года как чужие люди. А тут сын стал с дому убегать. В бомжи навострился. Я его отыскала. Вот тут и сознался, что Петька бьет часто. Когда меня дома нет. И бабка, свекруха, грязно обзывает. Знала бы о том раньше! Тут уже на сносях… Вот-вот родить. Ольгу… Не хотелось отца лишать. Но сына жалко. Он домой не вертался. Пришлось от Петьки избавляться. Ох и шумели они тут! Оба орали. Вдвух с маманей. Но меня на горло не возьмешь! Выкинула во двор вместе с барахлом. И мальца воротила. А через неделю Ольгу родила.

— Они хоть навещали вас? — перебила Уля.

— Какой там? Маманя Петьку уже успела женить и запретила навещать дочку. Он и рад тому. Мы ж с ним не расписаны. Докажи, что Ольга его дочь? Да и кому это надо? Сами вырастили ее. Нынче уж вон какая! Дома помогает во всем. Отца не знает. Он от ней прячется. Бабка, конечно, видит. Несколько раз в дом звала. Но дочка не пошла. Сказала ей грубо. Мол, когда маленькой — не нужна была вам. А нынче — состарилась, кличешь. Самой помощь потребовалась. Так вот умей обойтись своими силами. И все на том. Ушла от нее, даже во двор не ступила.

— Я про Петьку слышала. Не повезло мужику. Со второй тоже не склеилось. Через год разбежались. Жену бил. Тесть его в тюрьму чуть не посадил на это. И тогда, чтоб от суда спрятать, на Украину к родне отправили. Там пристроился. Год в кобелях мотался. Потом какая-то подобрала. Живут. Но детей нет. Его маманя сетовала. Мол, дом полон достатку, а счастья нет, — усмехнулась Уля.

— Петька сам по себе душевный мужик. Он с любой сживется, лишь бы его мать не совала нос в семью. Эта, конечно, кого хошь разведет, — вспомнила Дарья.

— У нее не только Петька, а и сыну с дочкой семьи разбивала. Тоже лезла в их жизни. Была бы хорошей матерью, разве убежали б дети на край света, чтоб подальше от нее и не могла б приехать? Дочка — на Камчатке, а младший сын — в Мурманске. Ей нынче до конца жизни на билет к ним не собрать. С тем расчетом они и уехали. Свою хохлушку тоже не видела. Она не позвала. А Петя не дурак, знает, чем тот приезд повернуться может, — вздыхала Уля и спросила: — Этого мальчонку как назовешь?

— Колюшкой! Николаем будет.

— Бедная ты головушка! И этот без отца! Ну что за невезенье бабье? За что доля такая? — посетовала бабка.

— Кому теперь легко? Может, оно и лучше, что все так повернулось? С мужиками не повезло, зато детей имею. Хоть есть для кого жить, — выдохнула Дарья тугой ком.

— Я и не надеялась на Илью особо. Хоть он и обещался, что станет жить со мной до гроба. Но ведь мужики все такие. Пока меж ног горит — золотые горы насулят. Когда остынет, горелой головешки не выпросишь, — усмехнулась Дарья и, взяв Коленьку, дала ему грудь.

— Крестить его будешь? — спросила Дарью бабка.

— Конечно! К Богу — непременно. Сама знаешь, без отца да некрещеному — лучше не жить. А Господь и этого дитенка долей не обделит. Не хуже других вырастет! — ответила Дарья.

Уля, выглянув в окно, вскоре ушла, предупредив, если что нужно будет, пусть соседка пришлет Ванюшку.

Дарья кормила Кольку. Невеселые мысли одолевали бабу. Она силилась отогнать их. Но думки, как назойливые мухи — не покидали голову.

— Последыш мой. Вот и ты без отца остался. А уж чего не хватало ему, ума не приложу.

Дашке вспомнилось, как три года назад, в лютый январь, познакомилась она с Ильей. Тот напросился сам и погрузил дрова в машину. Баба предложила и разгрузить их возле дома. Человек согласился. Быстро справился. А когда Дарья уже рассчиталась, вызвался распилить, расколоть и сложить дрова в поленницу. Договорились о цене. И человек тут же взялся за дело.

Дашка изредка выглядывала во двор. А когда приметила, что мужик устал, позвала на обед. Тот не отказался. Ел жадно, быстро. Хвалил приготовленное. Но до темноты не успел управиться с горой дров.

— Завтра придете? — спросила баба.

— А можно я тут переночую. Чуть свет встану и враз за дело, чтоб на дорогу время не тратить! — попросил несмело. И остался.

Спал на Дашкином сундуке. А утром, как обещал, взялся за дело.

Дарья снова позвала его обедать. Илья еще тогда за столом сказал, что смог бы починить в сарае кормушку для коровы, загон для свиней, стянуть полы в сарае и отремонтировать мебель в доме.

— Дорого не возьму, не бойся. Я же плотник и столяр. Но мебельный комбинат закрылся, и я остался без работы, — сказал тихо.

— Ну, если так, берись, — согласилась тут же. Илья в этот день не только порубил и сложил дрова, старательно убрал во дворе и в сарае. Отобрал доски для кормушки и загона, на полы. И только к полуночи, умывшись, сел к столу.

Поев, пошел спать. А с утра уже звенели в сарае пила и топор. Дарья любовалась его работой.

Суровый на вид, сдержанный на слова, он умело подгонял доски одну к другой. И к обеду заменил старую кормушку на новую. Будто с картинки ее снял.

— Золотые руки у вас! — похвалила баба тогда.

— А кто это оценит теперь? — отмахнулся человек. И между делом поделился: — Пятнадцать лет с женой прожили. Двое сыновей имеются. Пока работал — любили, нужен был. Закрыли комбинат — не стало заработка, лишним стал. Привезла жена с Урала тещу. Та и заявила: «Я хоть пенсию получаю, какая-то подмога в семье. От тебя одни убытки. Не совестно тебе харчиться с моей пенсии?» Не выдержал. Ушел к другу. Тот тоже без дела остался. А угол свой имел. Жил у него. Но сколько можно? Надо какой-то выход искать. Не жить же по-собачьи до конца? — глянул на Дарью, ища сочувствия.

Ей жалко стало человека. Понравилось и то, что от выпивки отказался. Отодвинул стакан. И сказал, что этим он не болеет. Дарья постепенно привыкла к седому, костистому, рослому человеку, какой ни минуты не сидел без дела.

За два месяца весь сарай обновил, привел в порядок. Крышу рубероидом заново покрыл. И только после этого за дом взялся. Подогнал рамы и двери. В детской спальне шифоньер сделал. Потом матрацы коек и диваны перетянул. Заменил обивку. Кресла подремонтировал, сделал новую кровать для Дарьи. Широкую, мягкую, удобную. Когда она увидела ее готовую, обрадовалась, как девчонка. Такой красивой мебели никогда не имела. Хвалила Илью на все лады, поцеловала в колючую щеку, не перехватила взгляда, брошенного на нее.

— Сколько я должна за нее? — спросила Илью.

— Сочтемся! Много не возьму! — глянул украдкой в вырез платья. А ночью впервые насмелился, пришел к ней в спальню.

— Даша, я люблю тебя! Не гони! Да, я сам понимаю, что много старше. Но я ведь не старик! Разве виноват в повороте судьбы? Я не смогу без тебя! За то время, что здесь живу, увидел, какой должна быть жена и мать! Ты — сокровище! — обнял Дарью, прижал к себе.

— У меня дети! Я не могу…

— А разве они — помеха?

— Илья, у вас своя семья! — пыталась вырваться баба из жестких рук.

— Была семья. Теперь ее давно нет. У меня есть ты! И твои дети. Они — наши. Я никого не обижу. Я не смогу без тебя! Видно, судьба пощадила, послав тебя. Ты — моя радость и счастье! Нет второй такой в целом свете… Я до гроба твой! — целовал бабу.

— Илья, уйди! Не морочь голову! У меня и так двое без отцов растут. Не могу! Я не знаю тебя. Да и ты… Как можно вот так, как мальчишка? Успокойся Иди к себе, — не поддалась баба.

А утром спросила тихо:

— Сколько я должна вам?

Она была уверена, что мужик назовет сумму, и боялась лишь одного, чтоб не загнул он выше ее возможностей и оставил бы на жизнь семье.

— Ничего ты мне не должна, — ответил сухо. И закончив в этот день кресло-качалку для Ольги, раньше обычного спустился в столовую, долго рассказывал о себе.

Нелегкой была судьба человека. Помотало его по свету, обожгло и горем, и холодом. Знал голод и предательство.

— Десять лет отбывал в зоне. За кляузу!

Другу приглянулась жена Ильи. И когда его

увезли в Читинскую область, в зону особого режима, друг пришел в семью Ильи Ивановича. Жена написала в зону обо всем. Сказала, что не ждет его, создала новую семью. А Илья — свободен от всех обязательств…

— Я понял все, зачем он устроил мне пакость? Из-за него я не просто потерял семью, свободу, работу, а и детей. Я написал жене письмо, кого она приняла в дом. Но письмо из ящика взял он и не отдал его ей в руки. Спрятал. Но от судьбы не ушел. Его убили на улице, когда возвращался с работы. Кто и за что — не установили. Не нашли убийцу. А жена, собирая его вещи, нашла мое письмо и прочла. Вот тут, уже на седьмом году, я получил от нее послание. Умоляла простить и понять ради детей. Звала вернуться. И я поверил, — вздохнул человек, добавив: — Напрасно простил.

— А за что посадили? — спросила Дарья.

— За пожар на мебельной фабрике. Меня и подставил негодяй. В объяснительной написал, якобы я хотел скрыть хищения, защитившись пожаром. Списать за счет его украденные и проданные материалы, мебель.

— Ну, а проверки? Иль их не было?

— Он а себе написал в кляузе. А проверяющих хорошо «подмазал». Меня арестовали, и на все доводы следователь в лицо смеялся. Да и что с него, если с кляузником пил не раз. Даже когда все выяснилось, стало понятно, кто был виновником пожара, меня не освободили и выпустили из зоны точно по приговору. День в день. На все мои жалобы никто не обратил ни малейшего внимания. Лишь смеялись, мол, не надо жениться на красивой. И добавляли: «Радуйся, что живой вернулся…» Не засиделся я дома, — Мотался на заработки в Тюмень и в Мурманск. Потом все ж решил простить жену окончательно. Жить дома, да не привелось, — глянул на Дарью выжидательно.

Та детей позвала, спросила, возьмут ли они в отцы Илью. Ваня обрадовался. Он привязался к серьезному, спокойному человеку. За шею обхватил, визжа. А Оленька, недовольно фыркнув, ушла в свою комнату, бросив на ходу:

— Решайте сами. Но я не хочу.

— Ничего, привыкнет потихоньку! — успокоил тогда Илья и в эту же ночь уже по-хозяйски вошел в спальню.

Дарья никогда не говорила ему о работе. Не требовала помощи. Ничем не попрекала. Она готовила, обстирывала всю семью, похваливала Илью, жалела его за пережитое. Постепенно он и сам почувствовал себя хозяином дома. Да, Илья постоянно был чем-то занят. То делал полки в кладовой, книжные стеллажи в Ольгиной комнате. То соорудил во дворе беседку. То ремонтировал чердак, устроил там игровую комнату для детей. Сын ходил за ним тенью. И только Ольга никак не признавала отчима. За один стол с ним не садилась, не разговаривала. Никакие уговоры Дарьи не помогли.

Два года прожил Илья в новой семье безмятежно. А на третий стал ходить в магазины — за гвоздями и клеем, за наждаком. Дарья не считала его траты. Не проверяла. Верила человеку. Да и как иначе? Но… Поняла на третьем году, что беременна, и решила обрадовать мужа. Хоть и не были расписаны, не считала его сожителем. И вечером сказала:

— Ребенок у нас будет, Илюша! Общий! Вот уж радость нежданная! Утешеньем станет тебе на старости! А и мне — отрада! Последыш. Ты кого хочешь? Сына, наверное?

— Да кто ж в таком возрасте рожает? Тебе скоро сорок! Глянь, какие большие эти двое. Вот-вот сами семейными станут. А ты надумала родить! Курам на смех! Зачем лишняя морока в нашем возрасте? Только этого не хватает! С теми, какие есть, суметь бы справиться. Нет! Ты совсем дурная!

Дарья смотрела на Илью ошалело:

— Ты не хочешь ребенка?

— Кому он нужен? Иль решила, что этим навек к себе привяжешь?

— Зачем? Уходи! — распахнула двери.

— Мам! А он насовсем ушел? — выскочила из своей комнаты Ольга.

— Навсегда, — покатилась по щеке слеза.

— Ой, мамочка! Какое счастье! — взвизгнула дочь радостно.

— Какое там счастье? Ребенок скоро родится. И тоже без отца…

— Ну и что? Вырастим сами! Чем он помог? Знаешь, сколько денег украл? Я видела много раз, говорить не хотела. Он давно решил от нас уйти и готовился. Не думай, со своими помирился. Иначе что в городе делал по полдня? Ушел и хорошо! Жили без него еще лучше. Чем помог? За те деньги,

какие украл, мы и не такую мебель могли купить, а импортную! Не думай о нем. Рожай. Вырастим, — улыбалась, утешала дочь.

Легко сказать — вырастим! Но ведь рожать третьего Дарья не собиралась и не была готова к появлению ребенка. А значит, теперь все для него нужно заново покупать. Дарья смотрит в тетрадку, куда записывались заказы клиентов. Надо поднатужиться. Набрать заказов побольше и гнать, гнать самогонку день и ночь, — думает баба. И в этот же вечер заделала брагу, спустилась в подвал глянуть и пересчитать бутылки, проверить выручку.

Да, Ольга оказалась права. Илья действительно воровал деньги. А значит, о своем уходе думал заранее.

— Эх ты, присосок! Птаха перелетная! Блудный кобель. Пережил холода в своей судьбе и ходу! Брехун! И о себе, видать, натрепался! Если б довелось стерпеть хоть малую толику из того — не сбежал бы! — ворочала Дашка чаны, бутыли. Протирала полки, наводила порядок в подвале.

— Мам! В синем чане бражка дозрела! Когда ее гнать будем? — спустился сын. Увидев заплаканное лицо матери, обнял и сказал тихо: — А ведь хорошо, что у нас малыш появится. Свой, родной человечек. Не пришлый. Он всегда будет с нами. И любить станет не за деньги. Нас снова станет четверо. Только все свои. Родные друг другу. А ты плачешь. Тут радоваться надо. Успокойся!

И появлявшаяся с проверками милиция немела, видя двоих детей и бабу, готовую вот-вот родить третьего.

Как жить семье, если нет работы бабе, не имеющей специальности? Да и кто возьмет беременную? В тюрьме, даже в следственном изоляторе арестованных мужиков кормить нечем. А тут — дети… И немел язык. Конечно, запрещено гнать самогон. Но что взамен предложишь? И, откашлявшись у порога, просил участковый глухо:

— Дарья! Ну будь осторожней, осмотрительней, не дразни толпу…

Баба после его посещений недели две не впускала клиентов. А потом хватала нужда за горло и все повторялось заново, до следующего визита.

С самогонки жила и кормилась семья. С нее одевались и учились дети. На нее покупались вещи и техника в дом. Это вызывало жгучую зависть кляузников, сплетников, пересудников всех мастей:

— Гля! Во прет брюхатая! С самогону жиреет. Мы, вкалывая, боимся второго родить. Эта уже третьим просраться готова. И без страху!

— Она и дюжину прокормит. А все за наш счет! У, лярва! — шипели алкаши.

У них к Дарье были свои претензии. Никому не давала в долг ни самогона, ни денег. Ни мужикам, ни бабам не верила. Наказали, проучили еще в самом начале. А чтобы не приходили и не попрошайничали, завела свирепую овчарку и посадила на цепь, чтобы охраняла двор и дом от незваных гостей. Постепенно собака отвадила даже самых назойливых. Но, едва Дарья появлялась в городе, ей снова начинали докучать. -

— Даш! Ну дашь?

И тут баба не выдерживала. Ругалась зло, по-мужицки грязно. Но алкашам терять нечего. Одни в ответ на брань хохотали до коликов в животе, другие хватались за все, что под руку попадется. Летели в бабу кирпичи и булыжники, пустые бутылки. Ей грозили встречей в темном переулке, расправой с самой и дочерью.

— Дашка! Не дашь бутылку, все заберем! — преградили дорогу бабе двое хмурых мужиков, вывернувшихся из подъезда многоэтажки. Женщина уже продала самогонку и с двумя полными сумками харчей возвращалась домой. Мечтала скорее добраться. А эти преградили дорогу. Перегаром от них за версту несет. Хотела обойти, в плечо толкнули. Назвала сволочами, получила в ухо. Да так, что в глазах замельтешило. Не удержалась на ногах, упала, выронив сумки. Пока встала — ни мужиков, ни сумок… А и в кармане ни гроша. Дома ни куска хлеба. Взвыла во весь голос. Никто не подошел, не помог встать. Ни одного теплого слова не нашлось у прохожих. Все шли мимо, не слыша, не видя бабьих слез.

Дашка, придерживая обеими руками вмиг отяжелевший низ живота, побрела домой, не видя дороги.

Лишь ночью рассказала детям о случившемся, а под утро родила Колю, поведав Ульяне о своей беде:

— Хреново с мужиками жить. Хлопотно и паскудно. Но как одной бедовать? Как жить без мужичьей защиты? Иной сморчок, глянешь, плевка не стоит, а коль рядом идет да в доме живет, уже никто не тронет ни детей, ни саму. Но где взять хозяина? Ведь вот трижды обмишурилась! Что делать теперь? Так и повадятся трясти? — сетовала баба.

— Ты погоди выть. Дай мне помозговать, — ответила Ульяна. А на другой день, не предупредив, привела в дом участкового. Тот расспросил Дарью, где и кто ее ограбил, попросил вспомнить внешность мужиков и, ничего не обещая, ушел из дома. А уже под вечер снова заявился.

— Нашли обидчиков. Пиши заявление!

— Да что ты, помилуй! Они меня со свету сживут. Да ладно я, а дети? Им вовсе не станет проходу. Что хочешь, с ними утворят. Они ведь малые покуда. От своры не отобьются. Уже грозили Ольгу носиловать. Хрен с ними, пусть подавятся! — отмахнулась баба.

— Глупая ты, Дарья! Коль теперь не дадим по рукам, повадятся каждый день грабить тебя. Ничто уже не остановит, если сейчас гадов отпустим. Не смей прощать. Иначе никогда больше не вступлюсь за тебя. Сегодня у тебя отняли и побили, завтра до детей доберутся. Сумей защититься и их сберечь. Не прощай…

И написала Дарья заявление под одобрительные слова Ульяны. А утром к ней пожаловала вся родня грабителей. Больше десятка человек гоношились вокруг дома, грозили, обзывали, звали Дарью из дома. Та не выходила. Тогда пообещали побить окна. Вот тут и подошли к ним Ульяна с Петровичем. Милицией пригрозили. Родня мигом стихла.

— Чего приперлись сюда? На что глотку дерете? — сдвинул брови Петрович.

— Пусть заявленье свое заберет у ментов!

— Того не требуют, того лишь просят!

— Не облиняла бы она за бутылку самогонки! А то ишь, кипиж подняла! Из-за нее мужиков в лягашку взяли! Если их не отпустят, и ей, и выродкам башки свернем.

— Вы еще погрозите! — усмехнулся Петрович, увидев подтягивающихся к дому Дарьи соседей. У них кулаки уже были наготове.

— Послушайте! Вы что? Вконец озверели? Беременную бабу избили и обокрали, вы ж еще и защищаете своих, заместо того, чтоб прощенья просить за разбойников, грозитесь семью порешить? Ну она ж не в лесу живет единой душой, чтоб вступиться было некому. Ни ее, ни детву в обиду не дадим, — предупредила Ульяна и предложила: — Вам сюда с горячей головой объявляться неможно. Чтоб большой беды не стряслось, уходит те восвояси, пока не поздно..

— Слушай, ведьма! Мы не пришли сюда драться со всей улицей. И самогонщица со своим выводком никому не нужна. Но… Пусть заявленье заберет, чтоб наших выпустили! — кричал отец одного из грабителей.

— Ее обидели ваши козлы! Разве о прощении так просят? — насупился Петрович.

— Мы заплатим ей!

— Вернем продукты!

— Ну, извинятся перед Дашкой! Что еще?

— Ты так лопочешь, словно одолженье ей делаешь! Кто обосрался в этом случае? Не Дарья у ваших отняла! Они у нее! — кричал каменщик Василий, продираясь сквозь соседей поближе к чужакам. Кулаки его были сцеплены и заметно побелели.

— А что, я должен шапку перед ней ломать?

— А не хочешь землю грызть, падла? — рявкнуло над головами леденяще жутко, и головы собравшихся невольно втянулись в плечи.

Михаил Селиванов, раздвинув соседей, встал перед незваными горожанами:

— С какого хрена тут возникли, козлы? Бабу, ее детей крошить вздумали? Гоношитесь здесь? Иль решили, что вступиться за них некому? Я вас самих — всех до единого тут урою! — схватил двоих мужиков из кучки родственников, поднял над головами и, стукнув друг о друга так, что хруст пошел, отбросил далеко в сторону и нагнулся за другими, но чужаки успели ускользнуть и бежали по улице так, словно за ними гналась лютая звериная свора.

Не оглядываясь, не переговариваясь, они мчались так, что даже на своей импортной машине вряд ли догнал бы их Селиванов.

— Слушайте, мужики! До меня дошло, как обидели Дарью. Она ребенка родила. А ее ограбили. Может, семье жрать нечего. Там трое детей. Давайте поможем!

Но никто из соседей не поддержал Михаила. Одни, пожав плечами, отошли от дома Дашки молча, другие, пробурчав вполголоса:

— Нашел нуждающуюся…

— Да у ней, если по совести, денег больше, чем у нас всех…

— Ну от городских защитить, вышибить их отсель, то — святое дело. Но скидываться Дашке, это уж смешно. У всех свои проблемы. А и она не последний кусок съела, — расходились соседи, не поняв Селиванова.

— Ну и жлобы! Ведь баба одна, с тремя детьми! И все зажались! Разве люди? — удивился человек, не поняв соседей.

Прожив на этой улице уже не один год, он так и остался северянином. Он не умел любить иль ненавидеть, общаться и помогать, держать слово — лишь наполовину.

Селиванов жил с открытой душой и не научился хитрить и ловчить, верить лишь частично. Он оставался самим собой всегда и всюду. Именно потому его часто не понимали, и у Михаила, несмотря на множество соседей, не появилось друзей.

Он часто чувствовал себя чужим в своем городе. И несмотря на теплое лето, нередко засиживался вечерами у жаркого камина, вспоминая Колыму и ужасаясь собственному желанию еще хоть раз взглянуть на нее, все отчетливее чувствовал, как не хватает ему Севера, с его нестерпимыми морозами, жестким снегом и людьми, равных им — не сыскать под жарким солнцем. И, глядя в огонь, понимал, какою тусклой и безрадостной будет его старость. Он оглядывался по сторонам. Вокруг ни души. Лишь двое ребятишек из Дарьиного дома удивленно и благодарно смотрят на него в окно…

Дашка укачивала Коленьку, когда в калитку постучался участковый.

— Ну, чего повадился? Иль опять настрочили на меня? Небось, когда нужен, не докличешься! — посетовала, вспомнив недавний визит родственников.

— Поговорить надо! — буркнул хмуро и, не спрося, вошел в дом: — Никто в этот раз ничего не написал о тебе. Сам пришел по делу о нападении. Обстоятельства вынудили. У мужиков у тех и впрямь беда. Уже две недели ситуацию с их женами раскручиваем, а все ни шагу с места. Да ты, наверное, тоже слышала о том деле. Двух челночниц убили в Белоруссии. Наших. Они были женами этих мужиков. Тоже кто-то польстился на товар или деньги. Обобрали дочиста обеих. Но хоть бы не убивали. Ведь трое детей остались сиротствовать. Взяли мы отцов их, а ребятне деваться некуда. Сами в милицию пришли. На порогах сидят. Отцов ждут. Не жравши и не спавши…

— Что ж родня не взяла?

- — Ни к кому не пошли. По своим горюют. Ревут. Глядя на них, сердце кровью обливается. Гнали — не ушли. Куда девать, что с ними делать? Сама пойми, в городе теперь всем тяжко. Нет работы и заработков. Нам эту ситуацию не выправить. Власти о том заботиться обязаны. А мы лишь последствия расхлебываем. Вот и с ребятней. Они матерей потеряли. Теперь отцов забрали.

— Да отпусти мужиков, коль так. Пусть детвору растят. Я все ж жива. Едино, чтоб впредь не надевали. И родственники — моих ребятишек не тронули. А то недавно грозились таким, аж с дому выпускать жутко.

— Не разум, злоба кипела. Знакомая ситуация. Куда им до расправы, со своим горем справиться бы. Но подписку с них возьму и поговорю как положено. Ущерб, какой тебе причинили, возместят. О том тоже предупрежу. И нынче вечером их отпустим. Детей жаль, — вздохнул участковый и продолжил: — Если еще хоть день у себя продержим, мужиков с работы выкинут. Останутся дети без куска хлеба и вместе с отцами в бомжи уйдут. Таких и без них хватает. Прости их, Дарья. Если мы раз учимся прощать, жить станет невозможно, — выдохнул тугой комок, и поневоле вспомнились трое детей на обледенелых ступенях милиции. Они ни о чем не просили, оглядывались на каждый скрип открывающейся двери. Лишь поначалу подскакивали. Потом замерзли. К вечеру дежурный сжалился, впустил детвору погреться. Когда узнал, кто такие, что нет у них матерей, а отцы в камере, достал из тумбочки хлеб и все, что принес с собой на дежурство. Отдал детям. Там и другие с ребятней поделились. Да и сам все отдал. А вечером, когда стемнело, зашел к следователю… Подписку завтра с них возьму и выкину под задницу. Детей жаль. Как растить будут без матерей? Ведь вот убийцу никак не сыщем, хоть лоб расшиби. Кто-то их матерей убил за кусок, теперь их отцы… Когда только вырвем ноги у зла? — сетовал следователь. — У нас руки коротки. А наверху — ослепли. Ни хрена не видят. Озверели. Зажали людей так, что жизнь для всех наказаньем стала. Это же немыслимо! Дети к отцам в камеру запросились сами. До чего дожили? Я, когда услышал, о чем они попросили, родным ушам не поверил! А ребятня в ответ: «Наши папки хорошие! К ним хотим. Они не убили. Они добрые! Пустите, дяденька. Мы боимся дома оставаться сами. С папками — совсем не страшно. Дома нас без них тоже убьют. Ночью придут и задушат. Как мамку. А тут никто не убьет. И на порогах не померзнем. У нас дома страшней, чем у вас. Вертаться туда боимся…»

Участковый невольно вздрогнул, услышав крик проснувшегося малыша Дарьи.

— Отпускай их, пусть в дом уходят, — сказала баба тихо. И добавила: — Не надо мне возмещений. Хрен с ними. Пусть только не цепляются ко мне больше и сюда не приходят.

Но через неделю, когда Дарья уже стала забывать о случившемся, ее позвали со двора. Ваня, выглянувший в окно, сказал удивленно:

— Какой-то дяхон в калитку колотится. Видать, за самогонкой приплелся. Вон как припекло его, аж ногами сучит. Может, я к нему выйду?

Дарья, глянув в окно, не узнала обидчика. Те были немытые, заросшие, злые. Этот хоть и одет просто, но опрятно. Приняв за клиента, вышла во двор сама. Поздоровалась.

— Не узнала? Да это ж я! Обосравшийся! Давно б к тебе пришел, но лягавый не велел. Грозился уши оборвать и в жопу вставить! Сказал, что ты не дозволила у себя возникать. Ну, а как быть? Помириться нам надо, вылезти из говна! Ты не думай, мы не пропойцы! Но и нас жисть достала за самые… — глянул на нахмурившуюся Дарью, понявшую, кто перед ней, и заговорил: — Сам не знаю, какой бес попутал обоих? Ведь не козлы. Беда заморочила. Все мозги отшибла напрочь.

— Тебе чего надо? Выпустили, иди домой! Я ж говорила, чтоб не появлялись! — глухо ответила Дарья.

— Про это я не просрал. Но помириться хочу, чтоб зла не держала. И простила б мудаков. Сами б — хрен с нами. Но детей имеем. Нехай им лихо не грозит.

— Простила я вас! — буркнула коротко.

— Коль так, возьми вот тут, что принес! — указал на сумку.

— Не надо! Не хочу вашего. Мое не отнимайте.

— Тут и твое. Забери. Сними с души… — вошел по двор, волоча за собой сумку.

— Вот здесь хлеб и макароны, масло и сахар. А это мамка тебе передала — сало и чеснок, пара курей копченых да яйца. Дети все съедят. Вот конфеты им…

— А твои ели? — спросила глухо.

— Им нынче не до того. Всяк кусок поперек. Оно и понятно. Не верят, что ее нет. Все ищут и ждут…

— Аты?

— Да что я? Мертвую не воротишь. Нынче одна морока, как детей поднять? Их двое! У Генки — дочка. Ей уже двенадцать лет. Хозяйка. Все умеет. И пожрать, и постирать, и прибрать — ничему учить не надо. А вот мои чижики — ни хрена. Старшему — семь, младшему — пять…

— Ничего, женишься, все наладится.

— Где уж там? Своя маманя помочь отказалась. Даже на время не взяла к себе. Мороки не захотела. Так и ответила: «Я вас пятерых в войну сама вырастила. Ты уж послевоенный, последыш. Умейте и вы своих сами на ноги ставить. Харчами — подмогу. А растить не буду. Мне тоже отдых нужен от нас. И так все годы тянули с меня силы». Так-то и остались сами. И родня… Да что говорить об них, когда мать отворотилась? Кто за меня пойдет нынче? Да и я… Нельзя, покуда год не исполнится, чужую бабу приводить к детям. Грех это. И ребятам моим — беда…

Выложив из сумки кульки и пакеты, мужик вскоре ушел, успокоенный тем, что Дарья простила. Побежал со двора торопливо. Но у калитки споткнулся:

— Вот горе-то. Одну беду с души снял. А вторая всю жизнь точить станет. Из-за ней земли под ногами не видит, — вздохнула Дарья, глянув вслед. Она не узнала даже имени человека. К чему? Считала, что никогда с ним не увидится.

С того дня прошли месяцы. Рос в семье малыш. Он уже пытался встать на ноги. Хорошо знал своих. Любил играть с Ольгой и Ванюшкой. И Дарья решила сходить на базар, купить мальчонке пинетки, рубашонки, ползунки.

Детвора осталась дома. Дарья присматривалась к детским вещам на барахолке. И вдруг услышала, как ее окликнули. Глянула, тот самый разбойник, что мириться приходил. Хотела уйти, но он придержал за локоть:

— Иль не узнала меня? Иль обижаешься?

— Не узнала, — соврала Дарья.

— А у нас, вишь ты, вчера суд кончился. Сыскали убивцев наших баб. Трое их было. Всех посадили. Двоим по десять, третьему — пять лет дали. Он не убивал. Машину вел. Но не сообщил, хоть знал. А еще за сговор. Тоже с голодухи…

— При машине голодали? — не поверила Дашка.

— Что думаешь, кто колеса имеет, тот богач? Хрен там! Теперь нам возмещать обещают. Да мы не хотим. Вот если б баб вернули. Но это никто не сможет. А рухлядь и тряпье — кому нужно? Вот пришел на базар, хочу вещи жены продать на хлеб детворе. Зарплаты не хватает. Может, купишь что-нибудь? Я тебе по-свойски, по дешевке отдам. Все, что в сумке, — за три сотни, — предложил Дарье.

— Нет, не надо, — вспомнила баба, что все вещи принадлежали убитой.

— Я малышу хочу купить кое-что. На другое — денег нет.

— Эй, ты, куда лезешь? — внезапно бросился мужик к Дарье и поймал за руку худого щербатого мальчонку лет восьми. Тот разжал ладонь, выпустил кошелек, какой уже нащупал в Дашкином кармане.

— Дядь, отпусти, — сверкнули слезы в глазах.

— Ее не трожь, засранец! Не то ухи оторву в другой раз! — выпустил руку и добавил тихо: — Этого и вовсе родители с дома прогнали. Алкаши. Оба живые. А пацан — сирота…

— Как зовут тебя? — успокоилась Дарья, зажав кошелек в ладонь.

— Витькой! Слышь, Дарья, не клади деньги в карман. Вокруг одна беда кружит головы люду. Ненароком обидят. Береги копейку. Она всем тяжко достается.

— Спасибо тебе! — поблагодарила человека.

— Да погоди-ка, что я хотел сказать? А, вот! Илью Ивановича схоронили. Твоего мужика недавнего. Его сыновья из дома выгнали. Рассорились, подрались меж собой и ночью выпихнули из квартиры. Он в подъезде долго стоял. Его бомжи с собой звали. А он, вот, с ними не пошел. К тебе хотел воротиться. Был уверен, что возьмешь. Да трезвым — заробел, не решался. Бомжи угостили его. Налили. Он окосел. И пошел. А тут дождь грянул… В луже не приметил открытый люк средь дороги и в него угодил. Вылезти не смог, захлебнулся. Через три дня сыскали. Семья отказалась хоронить его. Так и закопали, как бездомного.

— А ты откуда все знаешь? — засомневалась баба.

— Ну как? Я ж теперь на кладбище! Единое место в городе, где заработать можно. Там все про всех знают, — рассмеялся простодушно.

— А говоришь, заработка не хватает детям?

— Это верно. Я ж готовить не могу. Всухомятку едим. Потому расходы большие. Через пару месяцев год исполнится по жене. Вот тогда о хозяйке можно будет подумать, — оглядел бабу жадно. Та, покраснев, зло сплюнула. Поспешила уйти. И вскоре забыла о встрече. К тому ж домашние заботы выматывали так, что не только о мужике, свое имя вспомнить было некогда. Разве только о том, кого любила в юности…

Вечером, когда к Дарье пришла Ульяна, баба вдруг вспомнила, рассказала об услышанном на базаре, об Илье Ивановиче:

— Может, и сбрехал напрасное на человека, только жаль коли правда, что помер, как и жил, неприкаянно, — пожалела вслед.

— Не соврал. Все верно обсказал тебе. Я говорить не хотела. На что твою душу травить и бередить попусту? Жена Ильи Ивановича у меня была. С месяц назад сына старшего привела. В дурную компанию попал малец. Ладно, пил, потом на уколы сел. Дурным стал вовсе. Деньги воровал. Илья ему высказал. Ведь не на сына, на него косились и думали. Ну, я его лечить не стала. Поздно спохватились. У мальца уже запаса нет. Все сгубил. Не намного отца переживет. А и жизнь ли это? За матерью с ножом гоняется. Все от горя пошло. Вернулся с армии. На работу не мог приткнуться. Дома попреки. С того сам Илья сбежал. Потом выпивка. Там связался с такими же неприкаянными. Теперь в больнице — помирает. От печенки и сердца — единые лохмотья остались. И второй, чую, не лучше будет. Сковырнулись без отца. Он к ним ушел, чтоб спасти. Да куда там? Его кто слушал? Баба с гонором, дети — с норовом. Зря воротился к ним. Когда понял, деваться было некуда. Очень жалел, что тебя оставил. Высказывался об этом. За енто и выкинули, мол, вертайся к своей самогонщице, тут и без тебя проживем. Илья, вишь, неустойчивый, ненадежный мужик. От того его беды. Такие люди никому радость не приносят. Уж либо там иль с тобой жил бы. А он как кот! Всюду хотел управиться. Потому промеж дороги, как бездомный, кончился. И та баба добром не вспоминает, ровно кобеля. Так и сказала: «Коль к ней пошел от меня, чего жалеть шалого? Никто он нам — ни мне, ни детям. По чужим — не плачут. Своим он никому не стал».

— Но Кольке он отец. Хотя тоже, что от него видел? Даже рождения не дождался. И я теперь навсегда одна, — приуныла Дарья.

— А это мы посмотрим, — усмехнулась Уля загадочно и добавила: — Нынче баб много. А вот хозяек нету. Едино, шелупень всякая развелась в свете. Сама погляди вокруг — готовить не умеют, стирать, прибрать в доме — все на мужика валят. Рожать сами разучились. Нынче бабы в огороде — лишь заместо пугала. Не могут за землей ходить. Даже детей приноровились покупать чужих! Хоть, прости Бог, все при месте свое! Ан вовсе рехнулись! Другие еще паскудней — в суки подались. За деньги всякую ночь себя продают. Вот тебе и бабы! Теперь путевых не найти. Одни крученые. Оттого никакой жизни не стало, и мужики маются. Таких как ты — уже нету. А нормальным — хозяйки нужны.

— Хозяйки всегда в спросе! Да только бездетные! А у меня трое. Кому нужна? Самой зачастую жизнь петлей кажется. Только не знаешь, когда она перетянет глотку? — всхлипнула баба.

— Ой, не реви и не прибедняйся! Еще ковыряться станешь в мужиках, как курица в навозе, — улыбалась Уля.

— Ну, бабулька, уморила! Я не об тех, что на ночь! Таких — хоть воз и на сегодня! Да мне не кобелей, мужика-хозяина надо, надежного, постоянного, чтоб помощником и заступником, советчиком и заботчиком стал. Не был бы лодырем и пропойцей. Да где он? Такие нарасхват, не про мою честь, — смеялась Дарья сквозь слезы.

— Знамо дело, хреновые никому не нужны, — согласилась Ульяна и, подумав, сказала: — Твое от тебя не убегит. Как ни крути — быть тебе с мужиком. Скоро объявится. И не один. Каждого знаешь. А вот с кем останешься — самой решать.

— Добрая ты сказочница! Да вот судьба моя — что сука подзаборная. Высунет морду — в беду носом ткнется, спрячет — в горе угодит. И вся доля без просветов. На дворе дождей столько не пройдет, сколько я слез пролила. Уж не о себе, хоть бы детям жизнь облегчить, — вздохнула Дашка и, оставшись одна в постели, долго вспоминала Ульянины обещания. В эту ночь она впервые заснула с улыбкой на лице.

А утром забылось сказанное бабкой. Не до сказок. Закрутили заботы. Да и то сказать, много клиентов побывало. До вечера почти половину запасов самогонки продала. Хорошие деньги получила. Спрятала их в подвале, подальше от чужих глаз. И только собралась поужинать с детьми, стук и окно услышала. Выглянула наружу, там мужик стоит. Перед калиткой лошадь, запряженная в телегу.

— Тебе чего? — спросила баба.

— Мне Дарью бы повидать.

— Ну, вот она я! Чего надо?.

— Папаня к тебе послал, — пошел к крыльцу.

— Кто твой папаня? Может, спутал с кем? Верно, Ульяна вам нужна? Я никого не лечу, — указала на дом соседки.

— Нет! В нашей деревне своя ведьма живет. Злей вашей. А меня к тебе послали.

— Зачем? — изумилась Дарья.

— Сказано уговорить тебя замуж за себя! — глянул на бабу беспомощно.

— Чего? — рассмеялась баба и хотела уйти в дом. Всякое за свою жизнь видела и слышала. Но не такое…

— Ты ж не спеши в дом. Отказать успеешь. Погоди малость. Я хоть и корявый, но на своем хозяйстве живу. Все имею.

— Чего ж ко мне заявился?

— А бабы нет! — развел мужик руками.

— Кудаж делась?

— А и не было!

— Это что ж ты доселе в девках засиделся? — смеялась Дарья, не понимая, откуда взялся этот гость.

— Засидишься поневоле. Хворал я шибко. На все места. Снизу доверху и до задницы.

— И на что ты мне, гнилой пень, сдался? Иль я дурней всей твоей деревни? Там никто за тебя не пошел, решил меня охмурить? — подбоченилась баба.

— Ой, грозная. Да в своей деревне я всех насквозь знаю. Каждая в ноги падала, чтоб в бабы взял. Да папаня не дозволил. Тебя велел уломать. Вот только как? Ты ж здоровей меня и толще. С чего тебя выбрал? Может, кобыле в помощь? Ну, вроде ни к чему? — смеялся мужик.

— Ты давай шустри от дома! Не то я и тебе, и кобыле помогу! — нахмурилась баба и, решив запереть калитку, собралась выдавить гостя со двора. Но тот не хотел уходить и не испугался бабьей хмурости:

— Папаня тебя знает давно. Расхваливает не первый год. Все выведал, как нынче маешься, с кем живешь? И прознал, одна кукуешь. Не велел время терять. Собрали меня и к тебе отправили. Всей семьей. Чтоб только с тобой вернулся. Иначе — не пустят.

— Это почему? — смеялась Дашка.

— Хочешь верь, хочешь нет! Живем мы на хуторе. Три семьи. Деревня от нас — в трех километрах. Совсем рядом. Считай, на Одной улице. Девок там полно. Самой молодой — шестьдесят пять. А самая взрослая, что с Кутузовым в стогах в прятки играла. Это я тебе честно выложился. Не веришь? Поехали! Сама увидишь, — предложил не сморгнув.

— Ну а я при чем? — не понимала Дарья.

— Да все в том, что бабы у меня нет. Все давно созрело! А без проку! Неужель так и отвалится без дела?

— Иди-ка ты отсель! — хотела вытолкать гостя за ворота. Но тот оказался сильным и проворным мужиком, перехватив руку бабы, дернул на себя и, обхватив за талию, оказался совсем близко:

— Я не шучу, Дарья! Много о тебе наслышан, но как уговорить, ума не приложу. Давай в дом зайдем.

— Не смей. Едино, не поеду в деревню. Не пойду за человека, какого не знаю.

— А я вот тут, как на ладони. Спрашивай что хочешь, на все отвечу! улыбался мужик.

— Не нужен ты мне! — вырвала руки баба.

— Погоди! Подумай! Прежде чем меня прогнать, сто раз взвесь, может, пригожусь, не спеши…

Но Дарье надоел назойливый, докучливый человек. И, придавив его плечом к забору, так что у того глаза выкатываться стали, сказала жестко:

— Вон отсюда, козел! Еще придешь, отпущу пса.

Лишь через день узнала от Ульяны, кто к ней приезжал:

— Это ж Юрка из Хомутово. Я его лечила в прошлом году. Он тебе ни в чем не сбрехал. А и Человек серьезный. Болел вот долго. С самого детства. Его раз пять хоронить собирались. Он испугается и выживает! Взаправду с отцом живут на хуторе. О тебе и у меня слышал. И отец его — дальняя родня твово второго мужика. Ну, да не чета они. Юрка, как только на ноги встал, пошел отцу помогать. У него с детства суставы болели. Потому что не крещеный. Мать была агрономом и не понесла мальчонку в церковь. А в десять лет его скрючило, на нервной почве. Увидел мать, убитую молнией. Отец тогда на него рукой махнул. Думал, помрет. А он выжил. Потом его током ударило. Собрались хоронить, а он отлежался в огороде и встал на ноги. Худо-бедно, в избу сам вошел. Потом Юрку кобыла лягнула. Три дня помирал. Когда в гроб положили, он глаза открыл и жрать запросил. Потом старшие братья подожгли прелое сено, а Юрка в нем грелся. Весь низ у него почернел. В последний раз в колодец угодил. Хотел воды зачерпнуть, да не удержался. Благо, отец с братьями рядом были. Вовремя выволокли! А там и ко мне привезли. Я первым делом велела окрестить Юрку. С того дня он скоро на поправку пошел.

— Ну и женился б на молодой!

— Нет, телом он болел. Но на голову не жаловался! С мозгами — порядок. Зачем ему, зная почем жизнь, приводить в дом вертихвостку? Он бывал с отцом в городе и насмотрелся, и наслышался всякого. Ошибиться не захочет. Вот и приехал. Думаешь, прогнала? Не спеши, этот еще заявится! Иль я Юрку не знаю. Настырный, змей! Он с виду замухрышка, внутрях — гвоздь! Репей — ни мужик. Коль что взбрело в голову — свое пробьет.

Дарья невесело усмехнулась словам бабки:

— Такому, как тот Юрка, нужна бездетная. Чтоб мороки не было. А у меня — трое. Да и сама — всю свою жизнь — в городе. Знаешь, чем живу. Если б не тот самогон, давно б с голоду сдохла. На нем только и разжилась. Им перебиваюсь и с нужды вылезаю, детей ращу. Он же, если своих не имел, чужих не примет. А и я со своего дома в деревню не полезу. На что сдалось в чужом говне ковыряться?

— Это, голубка моя, тебе решать! Без мужика ты, едино, не обойдешься. Годы твои такие. Молодая покуда. А кого выберешь — сама смотри…

Ульяна осмотрела Кольку.

— Ишь, пострел, еще году нет, а уж на ножки встал. Крепким мужиком будет. Ему бы отца нынче! Глянь, как зубешки лезут. Ты не забывай, давай ему хлебную корку грызть. На ей десны живей крепнут. И зубы полезут лучше, кусаться не станет. Поди, грудь грызет? Ты еще кормишь его?

— Ну да! Просит сиську!

— У-у, битюг! Пора отлучать. Вона какой толстяк!

Колька сердито смотрел на Ульяну. Бабка, смеясь, дала ему пряник, собралась уходить и попросила Дарью:

— Ты мне на компрессы самогону дай. Чистого, без настоев. Нынче у меня особый человек лечится — сосед наш — Михаил Селиванов. Тот, что с Колымы. Горе у него. Жена заболела тяжко. Ей нельзя было менять климат. Да не знала. Вот и завелась опухоль. По врачам пошла. Они только хуже отчудили. Совсем плохо стало бабе. Ко мне пришли. Взялась, но надежд мало. А и сам Михаил захворал. Нервы сдали. Прошлое вылезло наружу. Хорошо, коли выстоит человек.

— Этого и впрямь жаль. Он за нас вступился, как за родных. Занесу для него самогону, пусть только выходится. Коль его бабе что-нибудь стребуется, ты мне скажи — не промедлю, — пообещала Дарья.

Сама не выбрала время и послала к Ульяне Олю с полной банкой. Дочка задержалась у бабки. А вернулась с деньгами, с пакетами, кульками и коробками. Выложила на стол хохоча.

— Я ж тебе не велела ничего брать у бабульки! Почему ослушалась? — нахмурилась мать.

— Я и не брала! Не ругайся! Так получилось! Я к бабке пришла — она соседа лечила. Свечками его обходила. Шептала что-то. А на кухне своей очереди мужик ждал. Увидел меня, как кинулся, как заблажил: «Доченька! Сто лет тебя не видел!» — рассмеялась Ольга и продолжила: — Я аж испугалась, когда такой старой успела стать? А он схватил меня, на колени посадил, сказал, будто и есть мой отец. Что к Ульяне пришел, чтоб со мной свидеться. А еще жаловался, будто жизнь его наказала и после всего — нет у него детей, кроме меня. Все имеет. А не в радость. На богатство клюнул.

А от него счастья нет. Так он меня к себе звал. На совсем. Обещал райскую жизнь…

— Чего ж к Ульяне, а не к нам пришел? — на хмурилась Дарья.

— Бабку просил привести меня. Сам не посмел вину свою помнит. Знает, что ты его прогонишь. Не поверишь ему. А и бабуля не соглашалась. Тут же я сама пришла. Как нарочно. Еле от него вырвалась Да и то хитростью. Сказала, что у тебя отпроситься хочу. С тем отпустил. А чтоб сговорчивей была, вот это все дал мне. Но я к нему не пойду. А гостинцы оставлю! Я не просила их — сам заставил взять.

— Ну, Петька, и тебя достало лихо! Никто от Божьего наказания не ушел. Нынче все отрыгнется гаду. И чем старей, тем больней. Мне тяжко довелось детей растить, тебе еще хуже придется. Коль нынче понял что-то, видать, не сладко тебе живется! — вздрогнула от стука в окно. Ольга, выглянув предупредила:

— Насмелился. Сам пришел. Видно, бабка отказалась помогать.

— Чего заявился? Столько лет прошло, — впустила в дом. И, глянув на бывшего мужа, поняла, непростой и нелегкой была его дорога к ней.

— У тебя уже трое? Не устала рожать?

— Дурак! Сколько Бог дал — все мои! Ни от одного не отрекусь, никого не отдам. В них — моя жизнь. А тебе не грешно чужих считать? Свою растить не помогал. Нынче завидуешь?

— Я ж не упрекаю, Дарья. Пойми верно. Ни о чем не жалею. Живу нормально. Детей вот только нет. Конечно, могу чужого взять. Их теперь много по приютам. Но ведь усыновленный — своим не станет. Не будет в нем моей крови. И для кого стараться? Хотя мои друзья взяли чужих. Им повезло. Довольны. Но свои — лучше… И тебе легче будет. Все ж расходов и забот поубавится. У меня ей понравится. Ни в чем отказа не узнает. Выучу, Поставлю на ноги, выведу в люди. Ну что получится из нее, живя с тобой? Так и останется самогонщицей.

— Ах ты, сучий выкидыш! Самогонщица, говоришь? Зато не падлюка, как ты! Не сучонка! И не стерва, как твоя мать! Народил девку и кинул. Ты се растил, что ты пришел за нею? Она тебя знает? Это с чего взял, будто ты ее в жизнь выведешь, а я Не смогу? У меня она не голодает, раздетой не ходит. Не хуже других живет! И в своей семье! Не в приемышах у твоей бляди!

— Остановись, Дарья! Не трогай жену и мать. Я со своею — расписан. И она не заслужила твоей брани! Если я хочу, пусть с опозданьем, но помочь дочери, за что ты на меня орешь? Иль неправду сказал? Конечно, мои условия лучше твоих. И ты, если желаешь добра дочери, должна отпустить ее. Ведь стоит захотеть, и мне Ольгу отдадут через суд. Но, не желая лишних неприятностей, пришел по-хорошему. Вдумайся сама! Где растить троих, а где двоих? К тому ж ты всегда будешь общаться с дочкой. Она станет навещать, звонить. А если ей не понравится, во что не поверю, вернется к тебе…

— Почему теперь о ней вспомнил, где раньше был?

— Пока она — подросток. Раньше — малышкой была. Позднее — тяжело с нею пришлось бы. Теперь — самое время. Легко воспримет перемену…

— Да не уйдет она никуда. Пусть хоть рай в твоем доме, но чужой он ей, как и ты. Не простит забытья. Не поверит. А и суд не заставит. Ведь от матери ни при какой власти детей не отнимают, если она не обижает их. И не стращай. Я уж пугана.

— Оля! Иди сюда! — потерял терпенье гость Девчонка все слышала. Войдя на кухню, оглядел обоих родителей и сказала:

— Мам, а можно я в гости к нему схожу. Не на совсем, ненадолго. Если не понравится — тут ж вернусь домой. Ведь интересно глянуть, как живет мой отец?

Дарья с трудом выдохнула застрявший ком и горла. Она не ожидала, что Ольга решит вот так по-своему, и ответила растерянно:

— Что ж, дело твое…

Ольга собралась быстро. Сунула в сумку учебники, переоделась и вышла из дома следом за отцом, пообещав скоро вернуться.

— Не серчай на нее, мам. Девчонки все равно уходят из дома… Ты сама о том знаешь. Олька не лучше других. Ей отец пообещал много. Она тебе не сказала. Мне призналась, пока вы ругались Всякие наряды, игрушки насулил. Сказал, что каждый день будет покупать мороженое. Только! вот мы по ней скучать станем. И еще… она боялась, что ты снова приведешь в дом чужого дядьку. Как Илья Иванович. И он тоже станет за хозяина. Тот ее обзывал, а новый — будет ли лучше? Олька слышала, о чем вы говорили с бабкой Улей, и не захотела дожидаться нового отчима. Если ей у отца понравится, не жди, она не вернется, — ткнулся головой в плечо.

— Я заберу ее! — спохватилась Дарья.

— Мам! А вдруг ей там лучше будет? Не мешай. Пусть сама выберет. Коли сердце потянет — вернется. Если нет — насильно не вырывай, все равно к нему сбежит.

— Господи! За что вот так? — заплакала баба. Она не могла поверить, что Ольга легко уйдет из дома к отцу, какого не знала и не помнила.

Дарья вмиг забыла о мужиках. — Все ее мысли крутились вокруг дочери. Вернется ли она вечером? — выглядывала в окно, прислушивалась к каждому шороху, звуку. Баба даже о клиентах забыла. И если бы не Ванюшка — даже деньги с них не взяла б.

Поздним вечером не выдержала — пошла к Ульяне. Та, выслушав Дарью, сказала тихо:

— А что ты могла? Коль решила — едино ушла б. Не удержала б девку. Нынче у нее свое понятие про жисть. Где легше ищут. У тебя ей тяжко доводилось, что скрывать? Там иначе. Трястись над ней станут. Наряжать и баловать начнут. Ну, а девке то и надо.

— Считай, к чужим ушла. Бросила меня.

— Что делать? Дети разные. Твой сын с тобой всегда будет. Хоть и фулиганит иногда. Но ни на кого не сменит. А Ольга всегда была такой. Ты, мать, не приметила. Поровну любила. Оттого и гнильцу не почуяла. Не обижайся, правду говорю. И не рви душу себе. Положись на Бога. Может, через годы, как и отец, про тебя вспомнит…

Ульяна, видя состояние Дарьи, до глубокой ночи лечила бабу, выводя из стресса. Пошла проводить домой, когда ту в сон клонить стало.

Едва Дарья вошла на кухню, увидела Юрку. Тот сидел за столом, разговаривал с сыном.

— Ты чего тут сидишь? Иль ночевать негде? — изумилась баба.

— Опять к тебе пришел. По делу. Вот с Иваном говорим. Как мужики. Я его в деревню к себе зову. Он живой кобылы еще не видел. Отпусти его. Глядишь, и сама решишься скорей.

— Проваливай отсюда! Что на меня свалилось? Дочь ушла, сманили. Теперь сына? — взъярилась Дарья и, подойдя к Юрке, схватила за шиворот: Вон отсюда!

— Мам! Не прогоняй! Не бей! Он хороший! О всех нас любит! Он Кольку укачал! — вступился сын за гостя.

— Все они одинаковы! И этот! Чего ввалился? Кого тут забыл? Никто мне не нужен! Оставь нас покое! Чего привязался? Уходи! — кричала Дашка,

— Будет тебе орать. Не глухой, слышу. Знаю одно, не вовремя пришел. Ну, да успокойся. Ушла дочь не к чужому — к своему отцу. Еще придет. Не на век бросила. Все уладится. И на мне не отрывайся. Я тут ни при чем. Как к человеку пришел. Коль некстати, в другой раз навещу. Не гордый А выкидывать не стоит. Пробросаешься ненароком, — встал из-за стола, попрощавшись с Ванькой, не оглядываясь на Дашку.

— Зря ты, мам, человека обидела. Тебя силой никто не тянет в деревню. Мне хотелось побывать там. Но не поеду, коль ты отказалась. Но и ему могла сказать, не обидев. Дядя Юра совсем другой — добрый, хороший человек. Много пережил. Да только и его понять надо. А ты не смогла по-людски. Обругала ни за что. Вряд ли снова придет. Ты привыкла вот так говорить со всеми. И с клиентами хамишь часто. Хотя не все они — алкаши. Тем самогон купить не за что. Нормальные люди приходят к нам. Да и то от того, что водка в магазинах дорогая. Будь дешевле — никого не дозвались бы. А и эти тобой недовольны. Все на окриках и брани. Только в прошлом месяце трое от нас переметнулись к Тарасовне. Пусть самогон хуже, зато бабка приветливая. Никого не обзывает. Эта у нас быстро клиентов переманит, — заметил сын.

— Ой, Ваня, хоть ты не добавляй. И так на душе тошно, — созналась Дарья. И, оглядев спящего Кольку, сказала тихо: — Хорошо хоть этот никуда не просится. Ему, кроме нас, никто не нужен.

— Мам, мне уже пятнадцать лет. Я не Колька — ему расти. Тут о будущем пора думать. Хочу в техникум поступить. Чтоб профессия имелась. А то знаешь, как в школе случилось? Спросила учительница, кто кем хочет стать? Ну и до меня дошла очередь ответить. А кто-то вякнул: «Оператором самогонного котла будет, другого не дано». Вот я и хочу доказать на что способен! Надоели ухмылки, дразнилки, насмешки.

— Погоди! А кем хочешь стать?

— Во! Наконец-то спросила! Если повезет, пойду учиться на собачьего доктора! На того, кто все зверье лечит. Бабка Уля говорит, что на эту дурь я способен!

— Выходит, в ветеринары собрался? — удивилась Дарья.

— Ну да! Потому и хотел в деревню, хоть ненадолго, чтоб наглядно сумел свинью от коровы отличить.

— Дурашка мой, нынче все из деревни бегут в город, а ты наоборот. Врачи получают копейки. Им по пол года зарплату не дают. Что толку в твоем дипломе, коль работа кормить не станет и снова воротишься к самогонке?

— Мам! Не надо заранее. Я сначала в училище, потом в институт…

— Бедный мой! Все в учебе. А жить когда? — усмехалась Дарья.

— Послушай, мам! А ведь Ольгу тем и сманили, что пообещали ее отдать в техникум, потом в институт. Чем я хуже? Вот и докажу, что ты у меня ничем не слабей ее отца.

— А! Ну коль так! Только выбери дело, чтоб кормило тебя! — попросила Дарья робко.

— Мам! А мне дядя Юра сказал, что нынче специалисты в деревне получают больше городских Им дома дают. С продуктами проще…

— Отчего он сам не выучился, коль все так просто?

— Он болел. Очень сильно, много лет. И ему никто не помог, кроме бабки Ульяны. А у меня ты имеешься. И он… Если не будешь прогонять…

— Послушай, сынок, Ольга обижалась на меня из-за Ильи Иваныча. Сколько времени прошло, она помнила. И бросила меня. Не хочу, чтоб и ты отвернулся. Давай жить сами.

— Мам! Был бы повод, а к чему придраться — сыскать недолго. Ну не отчим, так самогон помешал бы жить. Не важно, что с него кормимся. Не переживай. Всем девкам хочется жить красиво. Да где набраться столько красы на бессердечных? Наверное, я никогда не женюсь. Один после тебя останусь. Потому что не хочу, чтоб со мной была такая же Ольга. Все оплевала, на конфеты и тряпки променяла нас. А ведь я ее всегда защищал, как родную, — дрогнули губы сына, и Дарья поняла, как больно ему. Он пытался утешить ее — взрослого человека, прятал свою боль. Но первое предательство трудно перенести в одиночку. И Дарья подошла к сыну, обняла его:

— Пошли спать. Хочешь, расскажу сказку? Она от жизни. Ее не придумали. Не все так коряво на земле. Иначе не цвели бы цветы и не светило солнце. И после ночи не наступало б утро. Завтра все может измениться, а твои слезы брызнут смехом. Ты только сумей дождаться.

Ваня уснул, не дождавшись конца сказки. Во сне он улыбался светло и чисто.

Утром, едва Дарья управилась с коровой, услышала неспешные шаги во дворе.

«Кто это спозаранок? Ольга что коза бегает. А тут шаги тяжеленные. Точно кто-то похмелиться вздумал с вчерашнего перепоя», — выглянула из-за занавески и узнала давнего друга своей молодости. Сколько лет они дружили. И вдруг внезапно перестал он навещать Дарью. Самой все недосуг было зайти. Хотя помнила Кирилла.

— Входи! Чего так долго не заглядывал? — открыла двери Дарья.

— Извели беды. Ты уж прости. Нынче и то случайно забрел. Попутно. Видел твоего Петра. Я и не знал, что разошлись с ним. А и меня достало лихо, — сел у окна.

— Как семья, Кирилл? Что хорошего? — налила гостю молока.

— Я тоже, как и ты… Хвалиться и радоваться нечему. Думал, до старости со своими доживу. Да не повезло. Сын поехал на Урал. На заработки. Там у нас родня. Помогли, устроился на заводе. А через год — женился. Теперь его калачом оттуда не выманишь. Квартиру получил. Ребенка ждут. Звал мать к себе, чтоб на первых порах помочь с малышом. Деньги ей на дорогу прислал. Она и поехала Только не к сыну, — вздохнул Кирилл.

— А куда ж? — изумилась Дарья.

— В Калининград! Оказалось, вот черт, сознаться стыдно, у нее там друг юности имелся. Первая любовь. Я и не знал о нем. Она четверть века молчала. Они повздорили, а тут я подвернулся. Именно так она написала. Назло ему за меня замуж вышла. Может, и ушла бы, да забеременела. Это удержало. Но как призналась, даже сына назвала его именем. Я и не подозревал…

— Ну и дела, — вздохнула Дарья и спросила: — Они виделись?

— Встретились в Ялте, куда моя лечиться ездила. Говорит, что случайно. Хотела приказать себе забыть, не отвечать взаимностью, но не смогла. Чувство оказалось сильнее долга. Там они решили остаться вместе навсегда. Вот она и уехала к нему насовсем. А я, дурак, целый месяц ее разыскивал, покуда письмо получил. Тогда прозрел…

— Он ее все годы ждал? — удивилась Дарья.

— О том ничего не сказала. Только то и сообщила, что наконец-то счастлива. И даже если она ошиблась, ко мне не вернется. Выходит, принуждала себя все годы. А я — дурак, верил ей…

— Я тоже верила. Трижды. Теперь уже все. Хватит.

— Не зарекайся, Дарья! Жизнь, — штука скользкая. Вон как бросает! Не предугадать заранее. Я ж к тебе по делу. Не выручишь ли меня? Сын выслал ей на дорогу все, что имел. Сам без гроша остался. Даже в долг взял. Думал, мать приедет, станет смотреть ребенка, а жена — на работу пойдет. Оно, вишь, как гнусно получилось. Если сможешь, одолжи на пару месяцев. Я тебе в любом случае отдам. Продам квартиру. Как жена советует. К чему трехкомнатная? Мне и однокомнатной много. Но это сразу не сделать. Переоформление документов потребует время. А у сына с кредиторами неприятности будут. Понимаю, самой тяжко. Но кто меня кроме тебя выручит? — опустил голову.

— Сколько надо? — спросила Дарья. И, отсчитав деньги, отдала Кириллу.

— Сама знаешь, у семейных мужиков друзей не бывает. Вот и я всех растерял. Те, кто остались, сами нуждаются. А делиться случившимся — совестно и не каждый поймет. Скорее на смех поднимут. Мне и без того горько, — признался, вздохнув.

— Ладно, Кирилл, все еще наладится. Ты хоть себя в руках держи. Не падай духом. Не все бабы — лярвы! Вон мне — не легче твоего. А и то — дышу.

— Спасибо тебе! Честно говоря, думал, забыла меня совсем. Не узнаешь. И не поверишь, — покраснел гость. Смутилась и хозяйка. Ничего не ответила. — Я пойду, Дарья! Вышлю деньги сыну.

И если можно, загляну к тебе завтра.

— Приходи, когда сможешь, — ответила тихо.

Гость ушел. А женщина долго смотрела вслед ему из окна.

— Вот и тебя оставили… Не любила. А я сколько слез по тебе пролила… Дурная была, совсем глупая. Влюбилась до самых пяток. А ты не увидел, не понял, нашел другую. Меня и не заметил. Как я тогда страдала… — вспомнила Дарья давно минувшее.

Кирилла она встретила впервые в горсаду, — Туда пришла с подругами в выходной, хотели покататься на карусели. Да плохо стало Дашке, голова закружилась. Вот тогда впервые увидела его. Он помог встать, привел к скамье, познакомились. И когда Дарье стало легче, разговорились. Парень рассказал множество смешных историй, отвлекал девушку от неприятных последствий карусели. Потом познакомил ее и подруг с друзьями.

Зачем она согласилась кататься в лодке вместе с ним? Зачем слушала песни? Почему не обратила внимание ни на кого, кроме Кирюши? Он казался ей самым лучшим на земле.

Нет, он никогда не назначал ей свиданий. Она так ждала этого, а он не замечал. Его друзья предлагали ей встречи, Дарья не слышала их, не отвечала согласием. И никогда никому из них не позволила взять себя под руку. Она ждала, когда он заметит ее. Но… ее, как и других, провожали домой всей гурьбой. Дарья ловила каждое слово Кирилла, всякий взгляд. Казалось, еще немного, и он поймет, заметит, полюбит. Но прошел год, второй. И Кирилл почему-то внезапно перестал приходить в горсад с друзьями. Она спросила о нем и услышала, что женился…

Сколько слез пролила тогда Дарья в подушку. Никому, даже матери, не сказала о девичьей беде. И вскоре сама перестала ходить в горсад. Но… Все же встреч с Кириллом не миновала. Она сталкивалась с ним на улицах, в магазинах и на рынке. Он по-прежнему приветливо здоровался с нею, шутил и даже познакомил с женой.

Как жгуче завидовала ей Дашка, как ненавидела ее, как сдерживала себя, чтоб не разреветься в голос! Эти встречи стали пыткой для нее. И Дарья тоже вышла замуж не любя. Тоже назло. Только самой себе. Потому что поняла по его глазам, как счастлив Кирилл — с другой, как любит ту. А Дарья… Она никем не стала ему, только подружкой юности, о каких совсем редко вспоминают возмужавшие люди.

Она виделась с ним и потом, уже став замужней бабой. Он часто снился ей. О! Если бы не во сне сумел ей сказать те слова, Дарья побежала б за ним на край света, забыв о муже. Она так и не полюбила никого, кроме Кирилла.

Ей бы забыть его, ведь столько лет прошло. И никаких надежд не осталось. Но встретились на автобусной остановке. Он помог войти, усадил ее, долго расспрашивал о жизни. Интересовался всем. Смотрел в глаза с грустью, а может, с сожалением. И перед выходом дал визитку, пригласил на день рождения. Потом помог выйти из автобуса, напомнил, чтоб пришла. Она долго уговаривала себя не ходить, но не сдержалась. Это был день рождения его сына. Мальчонке исполнилось восемь лет. У Дашки тогда не было детей. Они появились позже. Но в этот день она дала себе слово никогда больше не приходить к Кириллу. И напрасно. Через год она встретила его в роддоме. Именно он принимал у нее роды. Дарья сгорала от стыда. А Кирилл, как всегда, шутил, смеялся и говорил, что в городе все хулиганистые пацаны — его крестники. И, приняв Ванечку, сказал уверенно:

— А и твой — врачом будет! Уж и не знаю, каким именно, но станет моим коллегой! Раз я его принял, мы почти родня! Готовь, Даш, халат сыну, моим ассистентом станет.

Дарья радовалась каждому его обходу. Ждала. Хотя понимала, какая пропасть разделяет их. Ведь о ней, как о самогонщице, знал весь город. И он о том был наслышан.

Кирилл принял у нее Ольгу. Поздравлял ее и мужа. Сказав, что скоро он переходит из роддома работать в поликлинику, станет вести приемы, сможет консультировать ее на правах друга.

Их взгляды встретились на секунду. Как много он прочел в ее глазах, как равнодушен и безмятежен остался его взгляд.

Как ругала себя Дарья, уговаривая забыть его, выкинуть из сердца, но вычеркнуть из памяти так и не смогла. Может, именно потому безболезненно расставалась с мужьями. Кирилл, сам того не зная, продолжал жить в ее сердце самым первым, чистым и радостным чувством. Но неразделенным…

«Знал ли он? Догадывался? Кто ж знает? Но коль через годы, в лихую минуту, пришел ко мне, значит, понимал. Ведь не пошел к другим… Хотя кому такое расскажешь? — шевельнулась боль в душе. — А ведь я любила! И никогда не бросила б его… — Дарья стоит у окна, скупые слезинки скользнули из глаз по груди. Зовет Коленька. — Чего это я ударилась в молодость? Во, дура! Узнай про то Кирюшка, обмочился б со смеху. Вспомнила баба девичьи грезы!» — пристыдила саму себя и вновь окунулась с головой в ежедневные заботы.

— Мам! Ты посмотри, кого нам дядя Юра привез! — тормошит Иван, показывая полную корзинку цыплят. Сам Юрка войти не решился, остался во дворе. И ждал, когда Дарья выйдет благодарить его.

— На что нам эта морока? Иль дел других нет? Верни их немедля! Мне с ними возиться некогда. И Юрке здесь делать нечего. Пусть уходит, не срамит нас! — потребовала Дарья.

— Чего это ты? Клиентов сколько за день приходит и ништяк? А дядя Юра почему срамит? Чем он хуже всех? — не понял сын.

— Он не клиент. Такое дураку видно. Клиент пришел и тут же вышел. Юрка, что куча на огороде, торчит во дворе, пока не сгниет. Зачем нам сплетни?

— Я не могу ему такое сказать. Мы с ним друзья, — насупился сын.

Дарья вышла во двор с корзиной в руках:

— Послушай, хватит с меня твоих цыплячих ухаживаний! Не морочь голову мальцу конями и свиньями. Не сманивай его в деревню. Не поедем мы отсюда никуда. И замуж за тебя не пойду. Другого люблю! Понимаешь? Давно люблю. И не ходи! Не мешайся тут! Не позорь! Не хочу тебя! Пусть одна ночь будет с ним, но моя, чем жить с тобой. Я и так много лет жила с нелюбимыми. Уходи! Не зли. Ты найдешь себе. Может, тоже любить тебя станет! Но не навязывайся, не прилипай! Не приведись тебе жить в подвернувшихся и случайных. Ведь жизнь короткая! Не все в ней из выгоды, когда-то нужен праздник! Не мешай моему! Уходи!

Юрка тихо отступил от пискучей корзины, попятился к забору, нашарил калитку и, выйдя в нее, молча залез в телегу. Оглянувшись на Дарью, сказал тихо:

— Извини, прости меня, дуралея. Больше не приду.

«И чего я ему наплела, глупая башка? Размечталась про Кирилла! Ну где он, а где я? Не нужна ему даже на минуту. Что с того, коли в беде он ко мне пришел? Если б узнал, небось удивился б дури моей дремучей», — укоряла себя Дарья, возвращаясь в дом.

— Я Ольгу сегодня видел, мам! Она уезжает на море вместе со своими. Тебе привет передала. Просила не беспокоиться. У нее все прекрасно. Обещала после отдыха навестить нас…

— Где ты ее видел, сынок?

— Она со своим отцом в машине ехала. Может, и зашла к нам, если б я им не встретился. Так-то легче, передала через меня, и все на том. Но вряд ли придет, она уже чужая, — сопнул сын обиженно и очень удивился запоздалому гостю, робко стукнувшему в окно.

— Мам, я его не знаю! — выглянул сын. Дарья мигом вспыхнула.

— Кирилл! Что случилось? В такое время? Иль снова беда? — выскочила на крыльцо. — Входи! — позвала в дом встревоженно. — Что-то стряслось?

— Говорил со Свердловском. С сыном. Пришлось все рассказать ему. Думал, упрекать станет за слепоту мою. А он! Нет, ты веришь, велел вернуть тебе деньги. Решил продать свою машину. И сам рассчитается. Она, конечно, у него не новая. Как сам сказал, выработала резерв надежности, и он избавляется от нее без сожаления. Уже есть желающие. А мне посоветовал найти в себе тот самый запас прочности и удержаться в мужчинах. Не жалеть о мираже… — выдохнул гость и, достав из кармана деньги, протянул Дашке: — Я ведь хотел сказать, что высылаю. Ан, не пригодилось. А тебе спасибо за все, — поцеловал руку бабы, та от неожиданности вздрогнула. И, обняв его за шею, сказала:

— Не забывай меня. Сам не знаешь, как помог мне выжить в этой жизни. Пусть ты никогда не любил, зато я… Теперь сам знаешь, как болит безответная, даже через годы. Я всегда тебя помнила. Хотя юность давно минула. Но если б не она, как дожить, как дотянуть до дня сегодняшнего, если и теперь в нем лишь ты — один…

— Даша, Дарьюшка! Прости мою слепоту. Ведь искал мечту за синими морями, в поднебесье и в глубине. А ты была совсем рядом. Так близко и так далеко, что, обманувшись однажды, потерял все тепло и веру. Глупый мираж принял за любовь. А нынче — нет тепла. Дай отойти от холода. Дай поверить, что до финиша есть запас. Так сказал даже сын. Может, сумеем мы вернуть свою весну? Ту самую! Помнишь карусель? Я попытаюсь снова остановить ее. Ты только немного погоди, — взял Дарьину руку в свои ладони и сказал тихо: — Мы совсем не старые. Кто умеет любить, тот не стареет. Дай мне заново поверить в это…