Книга: Запоздалая оттепель. Кэрны
Назад: Глава 5. Ссора
Дальше: Кэрны

Глава 6. Заботы

 

Кузьма вошел в последний автобус. В нем было мало пассажиров. Подсев к окну, он смотрел на засыпающий город.
Гасли огни в окнах домов. На улицах малолюдно. Лишь редкий прохожий появится иль кучка молодежи на ступеньках ресторанов. Этим время нипочем.
«Кончился выходной. Как глупо он прошел! Словно выкинул его. Не стоило навещать Егорку. Все умчались сломя голову. А про меня позабыли. Что пришел, что не было меня — все едино. Одно славно — с внуками душу отвел. С детьми и поговорить не довелось. Теперь им не до меня. Не скоро вспомнят. Покуда горе притупится, Максимка не заявится. А вот на похороны сватьи — приеду. Надо, стало быть, позвонить, узнать», — решил для себя. И вышел на своей остановке.
— Где так долго гулял? — встретил его Яков в коридоре. Усмехаясь загадочно, сказал: — А тебя целый день ждали.
— Кто?
— Гостья была. Недавно уехала. Устала. Сказала, как–нибудь в другой раз приедет.
— Сватья померла. Пришлось с внучатами побыть. На весь день одни остались. Да и уехал, оставив на Женьку. Ему вовсе тошно. В няньках нынче обретается. Ни детства, ни радостей не видит. Средь забот пацан состарился без времени. Верно, уходить мне к ним надо. Заменю внука. Нехай передохнет. И так в жизни ни хрена не видел. Нынче серед пеленок и горшков вовсе потеряется…
— Твое дело. Коль надумаешь, удерживать не стану. Только прежде чем решиться, все обмозгуй сто раз хорошенько. Взвесь свои силы и возможности. Ведь есть другие варианты. Тебе с детьми возиться? Не представляю такое! На это сноровка, опыт нужны. А ты мужчина! Разве сумеешь заменить бабу? Ну, во дворе погулять с малышом — куда ни шло. А накормить, искупать, постирать, укачать, сменить пеленки, помыть посуду, горшки, поиграть с детьми… Разве с этим справишься?
— А как Женька управляется? Нешто я дурней его?
— Подумай. С детьми очень сложно. Проще взять хорошую старушку. Одинокую, заботливую и добрую, у какой из родни лишь пенсионная книжка да паспорт остались. Ей и воровать ни к чему, и уходить некуда. Стараться будет изо всех сил.
— Хорошая бабка и без нас проживет, — отмахнулся Кузьма.
— Ну что ты! Где ж прожить на копеечную пенсию? На питание после квартплаты один шиш остается. На работу старых не берут. Молодым дела нет, без заработков сидят. А старухе любой предложи детей приглядеть просто за еду — возьмется с радостью. У меня таких желающих тьма — на выбор! И мало того, что за детьми присмотрит, еще и по дому поможет. Убрать или поесть приготовить.
— Господи! Да если б сыскать такую! — обрадовался Кузьма.
— Да чего волнуешься? Хочешь, студентку найдем, на тех же условиях. А нет, пенсионерку приведу. Поговори со своими. Если согласятся, мы это дело в один день утрясем.
— Хорошо! После похорон. Нынче им недосуг. — Вспомнил о гостье и спросил: — Кто ж ко мне наведался?
— Соседка моей Саньки. Анной ее зовут. Говорила, что вы знакомы. Просила тебя заехать к ней.
— На што? Я ж полы перебрал у нее в избе.
— Не знаю. Не призналась, что ей от тебя нужно. Но уж очень тебя хвалила. — Глянул хитровато на Кузьму и добавил с лукавой улыбкой: — Смелая женщина! Вот это я понимаю. Даже не сразу узнал. Знаешь, как она оделась? Декольте — враз до пояса. А из–под пояса — ноги. Наши бабки, как увидели ее, сплетничать разучились. Вставными челюстями чуть не подавились. Подумали, что она из тех, кого Максим ночами развозит. За своим пивом пришла. Когда услышали, что эта баба тебя ищет, ушам не поверили, твоего зятя заподозрили в нехорошем.
— Представляю, что теперь про меня сплетничают, — усмехнулся Кузьма.
— О тебе ни слова не слышал. Зато как радовались, когда ушла Нюрка. Словно своего родного от разврата и соблазна уберегли.
— Да будет о ней! Я ее мимоходом знаю. Наверное, хочет попросить по дому помочь. Но чую, не скоро вырвусь. Если вообще найду время зайти к ней.
— Она в следующий выходной обещала к тебе приехать.
— Это ее дело. Не на всякий зов пойду, не каждому смогу помочь. Своих забот хватает! — Отвернулся Кузьма к окну и увидел банку сметаны, бутыль молока. — Нюрка принесла? — спросил, покраснев до макушки.
— Нет! Санька передала. Просила тебя принять. Не отказываться.
Кузьма от удивления рот открыл.
«То ни одной, то сразу обе», — подумалось ему озорное. И тут же забыл о смерти сватьи.
— Любят тебя бабы, Кузьма! — рассмеялся Яков во весь голос, приметив, как тот повеселел.
— Бабы, Яков, в судьбе нашей не главное, но без них
нельзя прожить. Вот только тебе удивляюсь. Как ты без них обходишься? Неужель никого не приглядел? Ведь время уходит. А старость не спросится. Тогда и вовсе ничего не сыщешь. Да и не надо будет…
— Я живу немного иначе. И бабы, честно говоря, меня мало интересуют. Не стоит на них зацикливаться. Хватает забот без того. Тем более я слишком дорожу своим нынешним днем. Менять в нем ничего не хочу.
Кузьма понял, что вопросы о женщинах раздражают Якова, и решил больше не задавать их директору.
— Ты пока займись похоронами. Не жди, чтобы тебя просили о помощи. Когда все кончится — выйдешь на работу. Теперь не до того. А насчет няньки не забудь. Подумай. И чуть уляжется, переговори со своими, — предложил, уходя.
Кузьма уже на второй день после поминок вздумал потолковать с детьми о няньке, воспользовавшись тем, что все дети были дома, и спросил Егора:
— Послушай, как решил определиться с детьми? Да и не только ты, а все вы? Нельзя ж на Женьку все заботы взваливать! Навовсе заездили мальца. Пора и совесть знать!
— Ну, время теперь неподходящее для этого разговора. Потом. Успеется. Да и Женька чем меньше на улице болтается, тем всем спокойнее.
— Вам спокойнее. А ему тошно, — не согласился Кузьма.
— Ну замени его, коль жалко! — встрял Максим, добавив: — Ведь просил тебя. Останься дома, вернись. Так ведь не хочешь. А нам что делать? Бросать работу, но как жить?
— А почему меня в няньки? — обиделся Кузьма. И вспылил: — Мало мне пришлось с вами? Теперь навесь пеленки с горшками, купанья и каши! Вы что, звезданулись разом?
— Стирать и готовить, купать и мыть никто б вас и не попросил. Все сами сделали б! Лишь бы накормить и проследить, чтоб не вывалились из кроваток. Ну как их одних оставишь? На кого? Чужому не доверишь. А свои не хотят, — вмешалась Зинка. И добавила: — Вон Женька сколько лет просил родить ему сестру иль брата. Через полгода
уже устал.
— Я не устал. Я не успеваю. С одним управился б. А когда их трое — попробуй! Уж если проснулись — орут сразу хором. И жрать просят вместе. И пеленки засирают дружно. За троими и ты не успела б. А тут еще Ксюха! То ее с дерева сними, то из канавы вытащи, то с мальчишками разними. То кота у нее успей отнять. Она его решила хной покрасить. То собаку отгони, Ксюха вздумала ее побрить. То Димку не прогляди, он, как партизан–подпольщик, вечно в подвал залезть норовит. А коли свалится туда?
— Ты тоже не лучше был! — оборвала Зинка.
— Но я один был…
— Кончайте грызться. Есть выход, — оборвал Кузьма невестку с внуком и рассказал о предложении Якова.
— Ну, плесень, ты даешь жизни! Студентку иль пенсионерку! Жирный у тебя выбор! Эта студентка и старуха откуда возьмутся? Не из блядешника ли, часом? Из тех, кого в отставку списали по возрасту. Другие только за жратву пахать не станут. Это верняк. Обчистят дом так, что потом ни одного гвоздя не сыщешь. Нынче присмотр за детьми знаешь сколько стоит? На том старухи ушлые. Все, кто мало–мальски умеют шевелиться, за большие бабки ребятню смотрят. А ты говоришь — дарма! Кто тебе натарахтел? — усмехался Максим.
— Наш директор.
— Он старушачьей малиной паханит?
— Отец, тут недоразумение! Мы прокручивали такой вариант. И поняли — не осилим. Я не верю, что хорошая бабка только за еду пойдет.
— Опасно чужую в дом…
— Давайте посмотрим. А может, у отца получится, повезет ему? Пусть попробует. Нам же лучше! — вступилась Ольга.
— Приведет какую–нибудь комсомолку двадцатого года! За ней самой уход потребуется! — не верила Нина.
— О чем болтаем впустую? Сначала увидеть надо. Не подойдет — откажем! — осек Андрей жену. И попросил:
— Отец, если получится, я первый тебе благодарен буду…
— Попробуй. Но не верю, — пожал плечами Егор и добавил: — У нас в больнице санитарками одни старухи работают. Ни одну не взял бы в дом…
— Дед! А ты как проверять будешь эту бабу? — прищурился Максим. Несмотря на похороны матери, он не мог остаться равнодушным к разговорам о женщинах.
— Чего мне проверять? Баба — она и есть баба! Куда ни поверни. Дальше корыта и печки куда ей соваться?
— Не темни, плесень. Не рискнешь вести в дом, покуда не проверишь, на что в постели годится!
— Типун тебе на язык, трепло!
— Ладно! Валяй веди свою студентку. Коли справится с детьми, отдадим тебя замуж за нее! — усмехнулся Максим. Кузьма огрел его злым взглядом. Но на следующий день попросил Якова помочь с нянькой.
— Студентку иль старушку? — уточнил тот.
— Один черт! Лишь бы справлялась! — отмахнулся Кузьма, вспомнив колкости Максима по этому поводу.
— Хорошо, подыщем, — пообещал директор и потянулся к телефону, раскрыл записную книжку, набрал номер. Но трубку не подняли. — Подождем.
— А кто она? — заинтересовался Кузьма.
— Я ее давно знаю.
— Уж не из Сибири ли она? — спросил столяр.
— Нет. Она к нам хотела, в стардом. Но ты же знаешь, мест нет.
— Сколько лет ей?
— Сам увидишь и поговоришь с ней. Я попрошу ее приехать для беседы. Ничего не обещая. Сам пообщаешься. Если подойдет, заберешь ее к своим. Нет, другую найдем.
— А чего ж это она в стардом запросилась? Если еще что–то может, почему не жить самостоятельно? — засомневался Кузьма.
— Она и живет. Правда, жизнью такое назвать трудно. Большим человеком была женщина — хозяйкой города. В исполкоме работала много лет. Все городское хозяйство на ноги поставила. Во всем разбиралась не хуже мужика. При ней коммунальные службы как часы работали. Город был красивым и чистым, как с картинки. К нам туристов из–за границы возили показывать образцовый город. Здесь все совещания, семинары, конференции, слеты проводились — неспроста. Ни одного нищего не было, ни пьяниц, ни путанок, ни бомжей. Не водилось безработных. Но всему приходит конец. Изменились времена и здесь. Поменялись власть и порядки. Все полезли в начальство. Каждый возомнил себя гением. Власти захотелось. А работать стало некому. Ушла хозяйка города к себе домой. Ее первую отправили на отдых. Не по возрасту. За убеждения. Не понравились они. Не согласились с ними. Да и пакостить ей начали. Оно знаешь как, за все доброе…
— Не понял, — сознался Кузьма.
— Чего не понять? Не корми воробья — рубаху некому будет испачкать. Так и у людей. У нас, кстати, в первую очередь.
— Если у нее все ладом шло, зачем было сгонять?
— Я ж сказал! Всем власти захотелось. О дополнении к ней — не думали. Что там знания, опыт… Короче, ушла она. Определили ей крохотную пенсию. Ведь работы теперь нет даже для мужиков. О женщине что говорить впустую?
— А семья у нее есть?
— Нет! Не нашла по себе…
— Слушай, Яков, может, она и хорошая баба, я не знаю. Только не надо ее к нам в дом, — попросил Кузьма.
— Почему? — удивился тот искренне.
— Она в начальниках всю жизнь ходила. Пусть и порядок был. Но не она его наводила. Люди. Зачем нам эта? Нам добрая нужна в бабки. Как сказка. Чтоб не приказывала, а уговорить детву умела. Нам порядок не столь в доме, сколь в душе нужен. В детской. Это дорого. Нам не порода, а природа нужна. Не хочу начальницу. С ней дети в своем доме застынут. И что за человек, какой делал доброе городу, а люди ей подмочь не хотят… Не верю… Не бывает, чтоб весь город из дураков был. Значит, сама говно! Да и ты, если она и впрямь путевая, сыскал
бы возможность взять в стардом, не дал бы загинуть, — говорил Кузьма.
— Дело твое. Но не стоило тебе отказываться от человека, не увидев, не поговорив с ней.
— Я ж не для себя ищу. Внучатам. А им с теплым сердцем человек нужен. Зачем начальницу? Это у них впереди. Не хочу испортить их жизни.
— Ладно. Хорошо, что не дозвонился. Давай с другой поговорим. — Достал записную книжку. Полистал, нашел какую–то запись. — Ага! Вот она! Кажется, то, что тебе надо! Ей пятьдесят шесть. Твоя ровесница. Живет в деревне.
— С чего ей в город захотелось? Иль с хозяйством перестала справляться? Надоело все? Тоже в богадельню на очередь записалась? — бурчал столяр.
— Она к нам и не собирается, — осек Яков.
— Откудова знаешь ее?
— Кузьма, ты няньку внукам ищешь или жену себе?
— С последней без мороки было б. Но потому и один поныне, что внуков имею. Им любую не приведешь. И ошибиться не хочу. Не к себе, к сыну поведу, там про все захотят прознать, опрежь чем детву доверить. Так вот я загодя спрашиваю…
— Ну уж к этой у тебя претензий не может быть! — Перевернул страницу записной книжки и продолжил: — Ее я знаю с первого дня работы в стардоме. Она в баннопрачечном комбинате работает. Приемщицей. Зарплату уже год не получает. Жить не на что.
— А дети имеются?
— Дочка. Уже замужем.
— Что ж не подможет?
— Сама без зарплаты сидит.
— Значит, станет и ее кормить. Не пойдет.
— Послушай! А вот эта? Беженка! Ей пятьдесят лет. Одна. Ни родни, ни кола, ни двора, ни работы. Ничего, кроме горя. Хотя, конечно, не возьмешь. Скажешь, мне нужна бабка, чтоб внуков согрела. А эта сама до конца жизни не оттает, — усмехнулся Яков заранее.
— Погоди. Дети у ней были? Умеет смотреть за ними, ухаживать?
— Вот этого не знаю, — признался Яков.
— А как прознал о ней?
— В комитете по соцзащите населения познакомились. Хорошая, душевная женщина. Но очень несчастная. Много спрашивать не мог. Не то время. Не определилась она. Зацепилась временно в гостинице. Уборщицей работает. О ее жизни спрашивать было совестно. У нее вся голова седая. Это не с добра. Взял ее координаты на всякий случай. Ничего не обещал. Да и она ни на что не надеялась.
— Она в гостинице каждый день работает? — спросил столяр.
— Конечно! Но зарплата крохотная. То и держит, что ей каждый день талон дают на бесплатный завтрак в столовой. Иначе уже не выжила б.
— Она ж получку имеет.
— Ее даже копейками назвать нельзя.
— Давай испробуем. Свидеться надо с ей. Поговорить с глазу на глаз. Согласимся иль нет? Как знать?..
— Лидия Степановна! Вспомнили меня? Нам с вами увидеться надо. Обговорить одно предложение. Нет, оно для вас не обидное и не оскорбительное. Хочу помочь вам и семье человека, какого уважаю. Им нужна няня для детей. Их трое. Все малыши. Живут в частном доме. Нет, хозяин дома хоть и вдовец, но живет отдельно. Там — его внуки. Да, дети работают и живут в том доме. Адрес не буду называть. Вам нужно сначала встретиться с хозяином. Поговорить с ним. А уж потом что–то решите. — И предложил беженке встретиться после работы.
— Лидия Степановна! — подала женщина руку Кузьме, тот забыл, что с ней надо делать. Растерялся. Выручил Яков. Понял, давно не приходилось столяру знакомиться с женщинами.
— Пойдемте присядем! — предложил Яков и повел Лидию с Кузьмой к парковой скамье, сам отошел в сторонку, заговорил со стариком, устроившимся неподалеку, и словно забыл, зачем пришел сюда.
— Лидия Степановна, Яков вам все обсказал, зачем хотел свидеться, — заговорил Кузьма.
Женщина перебила:
— Зовите просто Лидой. Не столь велика разница меж нами. Да и чем проще обращение, тем легче говорить. — Проложила начало и сама рассказала о себе. — В беженках я уже давно. Из Казахстана… Работала там больше тридцати лет, на целине. Девчонкой приехала по комсомольской путевке. В голой степи построили совхоз.
— А работала кем?
— Трактористкой! Кем же еще? Хорошо получала. Все было. И дом, и сад. Хозяйство имела свое, — полились слезы из глаз.
— Чего ж семью не завела?
— Был муж, да спился. Прогнала я его взашей. С детьми не повезло. На тракторе сорвалась. Выкидыш получился. Один, потом второй. А дальше лечиться надо было, менять работу. А на какую? Я ничего больше не умела, только пахать, сеять, убирать. Грамотешки маловато, всего семь классов, с ними не разгуляешься. Вот и присохла в трактористках. Другой судьбы не дано было. Это уж потом ученые узнали, что баб на трактор нельзя сажать. Не рожают. А тогда готовы были сами в плуг впрячься. У молодости нет страха. За ту смелость в старости расплачиваемся. Ну да что теперь? Прошлое не воротишь.
— А что ж нормального мужика не нашла себе? Иль не водились там?
— Хорошие все заняты. Плохого самой не надо. Так и жила — не жена и не вдова! Короче, одиночка, и все тут. Цеплялись, бывало, иные. Ну да я их «разлукой» по башке оглажу раз–другой, дурь вылетала мигом. Больше не приставали. Оно не только заводной ручкой от трактора, какую «разлукой» звали, а и кулаки приходилось в ход пускать, чтоб иных отвадить. Кому охота позориться? В совхозе все на виду друг у друга жили. Так бы оно и до конца, если б не перевернулось все кверху задницей. И наше хозяйство никому не нужным стало. Ни горючки, ни получки не давали нам. Вот и живи, как хочешь. А тут местные прикипаться стали. Мол, сматывайтесь в Россию, покуда вас в домах не подпалили. Мы не верили. Они доказали. Три семьи заживо… Кому охота быть очередными? Стали соображать. У меня хуже всех. Никого в целом свете. Думала, за деньги от хозяйства домишко куплю какой–нибудь — в деревеньке. Да не повезло. Инфляция все сгубила. И все, что имела, вовсе обесценилось, превратилось в крохи, в пыль. О том нынче говорить стыдно. Сунулась за помощью, а мне в ответ: «Мы вас не звали! Вас с прежних мест не выгоняли. Возвращайтесь обратно». А куда? К кому? Наревелась. Наголодалась досыта! Без угла. Жить не хочется. Как дальше быть, ума не приложу. Живу в подсобке. Вдвоем с такой же бедолагой. Устали. А и Бог забыл. Смерти не дает.
— Детей любишь? Иль холодная душа, все бедами поморозило?
— Детвору как не любить? Хотела себе ребенка взять. Но там очередь была большая. На десять лет вперед. Пока дите получишь, состаришься. Где те силы, чтоб поднять и вырастить его? Вот и здесь не повезло.
— Готовить умеешь?
— Я ж в совхозе жила. У нас столовых не имелось. Все сами себе готовили. И мужик не обижался на меня.
— Ну а если к моим детям пойдешь жить? Будет своя комната, питание. Коли сладишь, я приплачивать стану из своей получки. Но много не смогу. Сам не густо имею.
— Дай гляну на твоих. Попробую. Я никогда не была в няньках. Не знаю, как получится. Если пойму, что справлюсь, тогда поговорим. Хорошо? А коли не смогу, скажу честно и уйду. Тогда и условия не надо оговаривать.
— Когда ж знакомиться пойдем с моими детьми?
— А хоть сегодня! Я уже с работой управилась. Время имею.
Кузьма сказал Якову, что увозит Лиду к своим. И, не предупредив детей, через десяток минут вместе с женщиной вошел в дом.
— Ну, плесень, ты даешь! Телок меняешь чаще, чем я носки! — оглядел Максим женщину.
— Замолкни. В няньки привел! — цыкнул Кузьма на зятя.
— Нянька? Это ж танк — не баба! Гля! У нее корма, как паровозный тендер. Я против нее зародыш! — говорил Максим.
— Ты не зародыш! Выкидыш! — осекла Лидия зятя. И, отодвинув его плечом к стене, прошла на кухню. Там встретилась с Зинкой, Ольгой. Разговорилась с ними. И никто не заметил, как на кухню вошла Ксюшка. У Кузьмы от страха все оборвалось. Он не успел предупредить Ксюшку, чтоб та не материлась при чужой тетке.
Женщина, разговорившись, не увидела девчонку. А та, подождав, спросила, как обычно:
— Скоро, бляди, жрать дадите?
Зинка покраснела мигом. Ольга растерялась. А Лидия, словно ничего плохого не услышала, позвала к себе на колени Ксюшку.
Та спросила, хитро прищурившись:
— А ты к нашему деду хочешь подвалить, толстожопая бочка?
Кузьма вскипел. Прикрикнул на девчонку зло. Велел ей выйти в спальню, пока взрослые позовут к столу, и тут же услышал:
— Во, мудак, разорался! Меняй ему пеленки, пока всех не обосрал!
Глянул вверх на попугая, говорившего голосом Ксении. Сама девчонка, довольная отмщением, убежала во двор к Женьке.
До вечера, до самой темноты горел свет в окнах дома. Лидия сразу взялась помогать бабам. Вместе с ними накрывала на стол, мыла посуду, кормила детей, подтерла пол на кухне, уложила малышей. И только Ксюшка никак не хотела признать Лидию.
Она сидела за столом, хмурясь и косо глядя на Кузьму, всем своим видом показывала, что злится на него за то, что привел в дом совсем чужую тетку. Никакие уговоры не помогали. Ксения пыхтела, сопела, отказывалась есть, никого не слушалась. И наконец Кузьма потерял терпение. Вытащил девчонку из–за стола за ухо и, дав под задницу, отвел в спальню ревущую, ругающуюся:
— Старый мудак! Не приходи, пока не вырасту! Не надо мне няньку! И тебя! Когда большой стану, закрою тебя в богадельне насовсем! И не пущу сюда!
— Ксения! — вспыхнула Ольга и больно отшлепала дочь. Та взвыла на весь дом. На ее крик прибежала Лидия, только что уложившая малышей.
— Иди ко мне, Ксюха! Давай с тобой дружить! Не надо ругаться! — уговаривала девчонку.
— Чего прицепилась ко мне, дура?! Уходи! Я не дружу с чужими! — орала во весь голос.
Ее уговаривали Максим и Егор, Зинка и Ольга. Но девчонка словно оглохла. Тогда Кузьма попросил Женьку:
— Угомони ее! Всех довела! Успокой!
Женька порылся в кармане, достал жвачку. И показал Ксюшке:
— Кончай вонять! А то сам сожру!
И чудо! Девчонка мигом перестала реветь. Протянула руку за жвачкой и сказала требовательно:
— Отдай! А то яйцы вырву!
Получив жвачку, послушно пошла спать.
— Ксения! А умыться, руки помыть забыла! — напомнила Ольга.
— Ох и надоели мне ваши приколы! — недовольно повернула девчонка в ванную. Лидия пошла за ней. Сначала оттуда послышались крик, брань, но вскоре Ксения успокоилась. Послышался плеск воды, смех. Потом из ванной выскочила хохочущая Ксения и объявила:
— А эта тетка ничего себе! Я на ее заднице кататься буду! Пошли спать со мной! — позвала за собой Лидию и протянула ей руку.
— Мать говорила, что я в детстве несносный был. Ксюшка вся в меня пошла! — заметил Максим.
— Твое детство слишком затянулось! Ты и нынче такой! — усмехнулся Кузьма.
— Бабу эту где нашел? — пропустил зять пакость мимо ушей.
— Беженка она. Одиночка. Нынче познакомились. Присмотритесь сами. Коли подойдет, оставите. Но не обижайте. Ей и так хватило лиха на долю и без вас. Особо ты придержи свой язык! — повернулся к Максиму. Тот отмахнулся:
— Мне не больше других надо. Своих забот хватает. Вчера отца в больницу положил. Опять захандрил. Тяжело ему без матери. Никак не может свыкнуться, что ее нет. Все зовет. Даже во сне. А целыми днями как потерявшийся, беспомощный ребенок. Хуже Ксении. Ни накормить, ни уложить его не могу. Жить не хочет. Говорит, смысл в ней потерял и тепло. Я уже что ни пытался сделать. Предлагал на курорт. Ни о чем не желает слышать.
— Одного его нельзя оставлять, — заметил Егор.
— Ты же знаешь, его все раздражают. Когда мы дома, он не выходит из спальни. Закрывается и никого не может видеть. А когда ложимся спать, он выходит, попьет чаю. Но знаешь, наливает два стакана сразу. Себе и матери. И разговаривает с ней. Тихо, вполголоса. Когда спрашиваю, с кем говорит, он даже удивляется, что не слышу ее голос и не вижу ее. Наверное, уходит старик мой, — вздохнул Максим.
— Относись к этому спокойнее. В его возрасте немудрено иметь свои странности, — ответил Егор.
— Знаешь, они берегли меня. И о Колыме старались не говорить. Я лишь иногда натыкался на фотографии. Особо одна удивила. Стоят два скелета в телогрейках. Плечами друг к другу прижались. Спросил у отца — кто это такие? Он и ответил, что это они с матерью на Колыме. В пору любви. Я ни ушам, ни глазам не поверил. Кому там любить? И кого? Отец понял. И говорит мне: «Это вы не знаете, что такое любовь! Потому что признаете лишь грубое — плотское начало. А мы любили сердцем! Через снега и Колыму, через саму смерть. Даже она не сумела разлучить нас. И мы опять вместе…»
Максим умолк. Кузьма впервые за все годы увидел слезу, сверкнувшую на щеке зятя. Он молчал. За столом было тихо так, словно сидевшие за ним боялись спугнуть то, о чем услышали.
Лидия, уложив детей, робко подсела к столу.
— Ешь, Степановна! Не смотри на нас. И не жди приглашений. Держись свободнее. Вживайся. Авось привыкнете друг к другу, — предложил Кузьма.
Максим, довольный тем, что бабе удалось уложить Ксюшку, перестал язвить и насмешничать. Обратился к ней спокойно:
— Завтра на базар съездим, продуктов возьмем. Сама выберешь все, что нужно. И тряпок для тебя. Чтоб нужды в них не было.
— А дети с кем останутся? — растерялась Лидия.
— С Женькой. Он на это время заменит.
Кузьма понял, что бабу в доме восприняли. Решил покинуть детей, уехать в стардом, стал собираться. Но Максим, заметив, предложил подвезти.
— Оно, конечно, не мешало б тебе остаться. Да только, как вижу, ничем к дому не привязать. Тянет в курятник. Не иначе зазноба там заждалась. Старая метелка. С ней в самоволку не сбегаешь. Когда познакомишь? — подначивал зять.
— Угомонись, трепло! — злился Кузьма. И вскоре вышел из дома, сел в машину.
— Ты, дед, не кипи на меня. У самого на душе кошки скребут. Если и я начну прокисать, совсем плохо дело будет. Держаться надо из последних сил. Как мои старики. Иначе не выдержали б, не дожили б до дня нынешнего. Хотя и не стоило ради него стараться. Все верили в лучшее. А где оно? И уже не будет. Не верю и не жду. Когда теряешь надежду, ничего впереди не остается. Только мрак. А в нем сплошной холод и страх, — завел машину и поехал.
Кузьма вышел из машины у ворот стардома и тут же увидел старика, одиноко сидевшего на узлах. Он дрожал осиновым листом и пытался согреться дымом сигареты.
— Чего это ты тут торчишь? Отдыхаешь иль ждешь кого? — спросил Кузьма деда.
— Кой отдых? Сидю вот! Жду, когда мне место ослобонится. Директор сказал, некуда меня приткнуть, — вздохнул он горько.
— Это верно. Нет местов. Ждать долго придется. Может, месяц иль два. Не одюжить тебе у ворот. Вертаться надо. К своим…
— Куда? К кому? Нет никого у меня. В цельном свете — единой душой маялся. А сродственники, вишь, среди ночи взашей вытолкали. В обрат не примут ни в жисть. С тем и выкинули, чтоб боле не свидеться. Не к кому мне ворочаться. Стало быть, такая доля моя — под забором сдохнуть. Жить не пущают, може, хоть зароют, когда отойду. Не станут переступать. Сродственники лишь на свалку свезут. Хоть теперь и это едино! Уж скорей бы конец…
— Где ж родня твоя?
— Не дергай душу, мил человек! Она и без того болит, — отвернулся дед, простонав жалобно.
— Не сидеть же здесь? Неужель совсем негде дождаться?
— Каб было где, не торчал бы тут кочкой.
— Давай вставай! Пошли ко мне! — увидел трясущуюся голову, дрожащие плечи, вспомнил, как самого выгоняли из дома среди ночи. — Пошли! — взял один из узлов. И повел старика к себе, чертыхаясь по пути. — Как зовут тебя?
— Микита! Ильичом звали промеж людей. Нынче и этого не осталось. Все растерял, милок. Вся жисть как пыль развеяна по ветру, — вошел в комнату, тяжело переступив порог.
— Обогрейся. Присядь. — Поставил чайник на плитку, достал котлеты, которые положила Зинка в сумку. — Поешь, — положил перед стариком. Тот, сглотнув слюну, не притрагивался. — Ешь! — предложил настырно.
— Не могу.
— Почему? — удивился Кузьма.
— Платить нечем. А дарма кто нынче даст?
— Я тебе не столовая!
— Да что ты, Бог с тобой! Моей пензии и на хлеб внатяжку. Об котлетах позабыл.
— Это с кем же ты жил, что так говоришь?
— Знамо дело. Не все ж один маялся. Покуда пользительным был, харчили и меня. Это уже опосля на чердак выкинули, чтоб глаза не мозолил. Не мешался промеж ног.
— Кто ж они, кому мешался?
— Внуки, понятное дело. Они и родителев не признавали. Я им и вовсе лишний. Отреклись навовсе. Оба. Не нужон им.
— А дети где?
— Нетути их. Каб были, не кинули б. Оне от внуков врозь жили. Сами. И то верно сказать, неможно стало вместях. И жилье у внуков свое. В хватерах. С работы дадены. А мы в своем дому жили. Давно то было. Большая была семья. Голова к голове жили. Всяк кусок поровну делили. Без попреков. Все в дом несли, пока внуки были малые. Растили их, как все люди. Ан не получились человеками.
— Ты ешь, Никита! — заставил Кузьма деда осмелиться. Тот робко взял котлету.
— Сам–то я всю жисть в слесарях. В водоканале работал. Еще до войны, вместе с отцом. Он меня мальчонкой всему обучил смальства. Опосля сам стал работать. Все ладилось, покуда на войну не забрали. Я ж только женился в тот год. И не знал, что жена понесла от меня. А она, бедолага, под бомбежкой родила дочку. Уж как выжили, сами дивились. Ну, я про то узнал уж на войне. Письмо через полгода дошло. Когда моих в Германию угнали. — Стал поперек горла кусок котлеты, Никита закашлялся. — Аж через два года после войны разыскались мои. Съехались. От жены одни кости. У дочурки — одни глаза. Ну, тогда нам власти подмогнули. Как хронтовику дом поставили. Денег дали на харчи. Разжились. И родила жена сына. Витькой нарекли. Башковитыми уродились. Уж не знаю, за что Бог одарил. Сын ученым сделался, дочка врачом стала. И это у нас — неграмотных. Да только не шибко хорошо учеными быть. Мой Витька по военной части соображал. И дочь с заразными работала. Лечила их. Оба бездумно жили. Но кто мог знать, что впереди у всех? И они семьи заимели. Как грамотным, жилье дали культурное. Не то что наш дом. С ванной и всем другим. Детей родили. У каждого по одному. На большее не решились. Словно чуяли. Так–то и пошло наперекосяк, когда жена моя померла. Внуки решились меня из дому выковырнуть. Предложили его продать, чтоб машину купить за ево. А меня на дачу заместо сторожа. Дети не пускали. А тут вскоростях у сына рак. От работы его получил. И помер. Дочка тож кровью захворала. Два года в постели была. Внуки уже на своих ногах стояли, отправили в больницу и не проведали ни разу.
— А невестка, зять? Куда подевались?
— Зять еще до болезни дочку кинул. Сбег от ней. Невестка — в дурдоме, после смерти сына свихнулась. Так–то вот и остался серед дерьма. Внучачьи невестки меня вовсе не видели. Затуркали вконец. С дачи сгоняли. Я там на чердаке две зимы жил. Боле не стерпел. Шибко холодно. И жрать не оставляли. Даже хлеба. В свои фатеры не впускали. Напрочь воспретили на порог объявляться. Куда деваться теперь, ума не приложу!
— Яков! Зайди на минутку! — позвал Кузьма директора. Тот вошел. Увидел старика.
— Ильич! Я же говорил вам! Поживите у внуков временно. Нет у нас мест! Ну куда определю?
— Неможно мне к им.
— Они обязаны вас взять! Это по закону!
— Какой закон? Вон они меня взашей выгнали. Увидел участковый. За шиворот к им приволок, возвернуть хотел. Оне так меня высрамили перед им, что лучше б помер, чем такое слышать, — заплакал дед и, едва продохнув, сказал: — Набрехали полный короб. Что я пропойца, алкаш, что вещи из дому уносил на водку, все добро спустил на пьянь, потому меня нельзя держать в дому. Что я весь урожай на даче проссал. А разве виноватый, что бомжи поворовали? Ну, уснул на чердаке, не услыхал. Так меня внук побил за это. Но я не пропил. Ить перед Богом клялся. Не поверили. Невестки, бабы ихние, и того хуже, грязью облили так, что тот участковый сам меня за шиворот во двор вытащил и не велел ходить к внукам. Они грамотные. Им поверили. А я что для всех? И участковому сбрехали, навроде дом пропил, когда моя старуха померла. Мол, держали с жалостев на даче. Поди докажь другое нынче? Им вера…
— Послушайте, Ильич, я говорил не только с вашими внуками, участковым, а и с соседями. Был в водоканале, где раньше работали, откуда на пенсию вышли. Все говорят о том же, что пили вы беспробудно. И вытрезвитель подтвердил. Признали своих постояльцев. Ну а соседи жаловались на постоянные дебоши, скандалы. Ваши внуки терпели вас семь лет. Больше не смогли. Вы лечились от запоев. Но все ненадолго. И жену свою били. Это уже соседи по дому сказали. Зачем же лишнее тут говорить, несчастного из себя разыгрывать? У нас стардом! Первый же случай выпивки — и распрощаемся. Должны понимать, — предупреждал Яков.
— Не пил я! Натрепались оне!
— Так уж и обоврали всюду?
— Не грешен! Ругался с внуками, то верно. За свое. То было. Разве не обидно мне? А пропивать — нет! Не было. Только когда жену и детей своих хоронил. Тогда случилась проруха с горя. И в вытрезвитель попал. И на работе жучили. Но поняли меня. Не стали шибко хлестать. Да и я себя в руки взял понемногу. Заставил выровняться. С тех пор не пью. Да и с чего? Жрать не на что!
— Скажите, Никита Ильич, а с младшим внуком почему поссорились? Он ведь к вам терпимей всех был.
— Как и все! Одинаков! Не пущал у себя жить. С дачи согнал…
— Ну а с начальником водоканала почему три года судились?
— Энтот анчихрист вознамерился от нас, стариков, единым духом отделаться. И уволил, не спросясь. Будто по здоровью. Я его в суд выволок! Шалишь! С хронтовиком не выйдет! Ну и там мне не посветило. Я
теперь решился до самой Москвы на него жаловаться. За что он меня на пенсию согнал? Я еще в силах был!
— Никита Ильич, а не вас вытаскивали из канализационного люка? Вы его собой заткнули, вместо того чтобы отремонтировать. Проспали в нем ночь. А утром вас еле вытащили. И не вы ли умоляли не увольнять за пьянку, лишь по собственному желанию? Просили старость пощадить. Вас пожалели. Вы теперь человека по судам задергали! За его доброе?
— Не спал я в люке! То как на духу! Напраслину возвели…
— Я своими глазами читал объяснительную записку…
— Меня радикулит свернул! — ввернул Ильич.
— И вы в том люке лечились?
— Ну что это вы, как все, только начальству верите? А я не человек? Меня пинать надо? На улицу, словно шавку! — засморкался старик.
— Короче, Никита Ильич! Мы принимаем в стардом тех, у кого нет родни. Некому содержать старого человека. У вас имеются внуки. Вы сами виноваты в том, что они отказались от вас. Но у нас не наркологический диспансер, а стардом. Не можем вас взять, — сказал Яков.
— Я на вас жалиться стану!
— Это ваше право! — И, повернувшись к Кузьме, директор заговорил, не оглядываясь на Ильича: — Ты представляешь, что утворил этот дедок? Свою двухлетнюю правнучку брал с собой на базар и, представляя сиротой сына, погибшего в Чечне, просил милостыню, оставляя девчонку в одном платьишке на лютом морозе. Ребенка еле спасли. А этот дед пил без просыпу. Люди, жалея девочку, щедро подавали. Верили старику. Ребенок две недели между жизнью и смертью был. Ильич даже не понял, что натворил. Кто после такого оставит его в семье? Никто не рискнет. И я тоже выбросил бы.
— А дом? Ведь он дом ради них продал.
— Это он сказал? Дом шел под снос по плану. Ему предложили квартиру. А он потребовал денежную компенсацию. И в полгода уложился. Пропил до копейки. Теперь сочиняет. На внуков грязь льет. А я их знаю. Хорошие, порядочные люди. Как их терпения хватило, диву даюсь! — услышал, как захлопнулась дверь за стариком.
— Куда же он теперь пойдет? Умирать?
— Нет, Кузьма! Такие не сдаются. Видел при нем узлы? Где–то стянул. Своего барахла и на авоську не наберется. Опять кого–то обчистил. Сколь раз его за это били. Все не успокоится. Здесь не получилось, пойдет украденное пропивать. Так день ото дня. Уже не переделать. Опустился человек. А хорошим сантехником был. Да горло прохудилось.
— С чего бы эдакая блажь?
— Да понимаешь ли, смерть сына подкосила человека. Землю из–под ног выбила. До того выпивал, но не перебирал. Тут же запоем начал. Удержать некому, жена его еще раньше умерла. И она удержать не сумела б. Вот и покатился. Внуки, случалось, к койке привязывали Ильича, чтоб не напроказничал, не опозорил их. Так он криком своим всех изводил. Соберет толпу под окном, народ милицию вызовет. Откроют двери, а Никита привязанный — на внуков жалуется. Поначалу их стыдили. Потом поняли, чего дедок стоит. Перестали на него внимание обращать. Так он додумался, как безбедно жить. Ты бы ввек до такого не дошел. А он дал в газете объявление, что ищет одинокую старуху с жильем и дачей, какой нужен садовый работник и муж по совместительству. Две нашлись на его объявление. И что думаешь, не растерялся. С двумя за год справился. У одной дачу пропил вместе с урожаем. У второй — квартиру. Хорошо, что самих не сдал под залог. Бабки да сих пор опомниться не могут. Газеты в руки не берут. А Никите как с гуся вода. Еще и посмеялся над дурехами, сказав, что не все бабам на мужиках ездить, оказывается, можно наоборот.
— Он говорил, вроде воевал! Сбрехал, что ль?
— Да кто знает! Только участие в войне случалось разным. Да и фронтовики после победы не все сумели удержаться на своих позициях. Иные скатились, опустились ниже некуда. День вчерашний заплевали. И себя в нем испозорили. Может, этот средь них оказался. Я не знаю точно. Но в стардом его не возьму. Прежде чем принять сюда, теперь сто раз проверяю. Слишком часто ошибался. Из–за таких Ильичей страдают те, кого впрямь принимать надо быстрее. Только вот куда? Ограничены наши возможности. А и твоей раскладушки на всех не хватит. Кстати, как с Лидией Степановной получилось? Оставили ее твои иль не согласились взять?
— Хорошая баба! Всем по душе пришлась. Расторопная, шустрая. С детьми быстро поладила. Думаю, сживутся с ней.
— Ну и слава Богу, одной горемыкой меньше стало на земле! — вздохнул Яков. И, выглянув на освещенный тротуар улицы, подозвал Кузьму: — Посмотри на своего бездомного! На Никиту! Уже старуху приловил. На жалость взял. Вишь, подобрала его. Узел тащить помогает. К себе повела. В хозяева определит. В мужики. Он с радости ногами сучит. Вьюном возле юбки вьется. Этот барбос не пропадет. Еще одну околпачит. Запомни ее, через год, а может, раньше она к нам запросится. Если вместе с домом не пропьет и ее.
— А может, одумается? Ведь последний шанс! Старый стал. За такое немудрено чугуном по горбу получить. Спасти станет некому.
— Этот не остепенится. Поздно. Его борозда давно кривизну дала. Не выпрямить. Да и сколько у него в запасе жизни осталось? Самому уже семьдесят три. А все на празднике у жизни, все цветы собирает. Но придет его час, пожнет солому. И некому станет закрыть глаза, сказав вслед: «Зачем оставил, куда поторопился? Вернись! Ты нужен нам…»
Кузьме не по себе стало от этих слов. Он тоже не был уверен, что услышит такое вслед себе…
Столяр решил поработать на этих выходных в стардоме, слишком много дел накопилось за время похорон сватьи. И он с раннего утра пошел в библиотеку ремонтировать книжные стеллажи.
Пока переложил книги на пол, снял старые стеллажи, подготовил новые, время подошло к обеду. Столяр и не вспомнил бы о нем, если б не библиотекарша, сказавшая:
— Кузьма, пойдете в столовую? Или принести обед сюда?
— Если не тяжко, я здесь быстро перекушу. Время не хочется терять, — примерял новую полку, подгонял ее под размер.
И только ушла женщина, к Кузьме пришли две старухи.
— А тебя там баба ищет. Во дворе ждет. По всем этажам уж прошла. В кажной комнате спрашивала, — сообщили они.
— Чего ей надо?
— Тебя хочет. Ох и срамная! — добавили удивленно.
Кузьма вышел во двор, ожидая увидеть Лидию, не поладившую с Максимом иль с Ксюшкой. Но вместо беженки приметил Анну, сидевшую на лавочке и растерянно озиравшуюся по сторонам. Ее изо всех окон разглядывали старухи, осудительно качая головами.
На бабе была прозрачная кофта, не понравившаяся обитателям стардома.
Кузьма даже внимания не обратил на одежду бабы. Поздоровался кивком головы, подойдя ближе. Присел рядом.
— Что стряслось? — спросил с ходу.
— Чего ж не заходишь в гости? Ведь обещался. Мы ждем. А ты позабыл нас, — упрекнула баба.
— Полы сделал. Чего без дела мотаться? Не могу время тратить на гостеванья. Делов много, — ответил сухо.
— Только по делу навещаешь? Скучно живешь, безрадостно. А мы всяк день в окно тебя выглядывали. Думали, авось завернешь на огонек.
— Некогда, Анна! Своих забот полно. С ими бы справиться. Не до отдыха нынче.
— Совсем измучился. Ты глянь на себя. Весь в стружках, опилках. Устал. И никто о тебе не позаботится! — вытащила стружку из волос Кузьмы. — Замордовали тебя, заездили вовсе. А ведь не трехжильный. Кто о том вспомнит и позаботится о человеке? Посмотри, как похудел. Разве с добра? Все работой заваливают. А когда отдыхать будешь? Силы не бесконечные. Себя беречь надо! — разглядывала мужика в упор, пристально. Тот смутился под настырным взглядом бабы и спросил:
— Чего пришла? Чего тебе надо?
Анна не ожидала столь прямых, грубоватых вопросов. Покраснела. И, отведя взгляд от лица Кузьмы, сказала:
— Я тоже по делу к тебе. В прошлый выходной сюда приходила. Целый день прождала. Тебя не было. Просила передать, чтобы пришел ко мне. Да видно, забыли о моей просьбе.
— Передали. Но время не сыскал.
— Ты даже не спросишь, как у нас в семье? Совсем как чужой!
— А когда родным сделался? — удивился столяр неподдельно, непонимающе глядя на бабу.
— А ведь мог, если б захотел! — глянула смело, зовуще. Кузьму даже в жар бросило.
— Ну что у тебя в доме стряслось?
— Радость. Сын отыскался. Не убили его в Чечне. В плену был все время. Даже веру ихнюю принять заставили. Но не поддался. Теперь вот дома сынок! — зарделись щеки женщины. — Может, придешь, познакомишься?
— Это твоя радость. Я ей не смею мешать. То славно, что в доме мужик объявился. Хозяин! Нынче не до скуки вам! Через лихо прошел. Долго жить будет. И тебе радость. Заступник и помощник воротился. Тепло в доме будет.
— Эх, Кузьма! Какой смешной! У сына своя жизнь. Он пару дней с нами не пробыл. Враз к друзьям, к девчонкам. Оглянуться не успею, как бабкой стану. А своей жизни не увижу. Внуками обрасту. А бабья пора — короткая. Еще немного, и старухой стану. Хотя и пожить не успела, уже забыла, как мужик выглядит и для чего я бабой родилась. Сколько лет вдовствую! Неужели так и уйду из жизни в черном платке? — глянула на Кузьму с укором и надеждой.
— Чего загодя зарываешься? Ты ж глянь на себя! Молодая, шустрая! Сыщется на твою долю человек. Еще не один к тебе в мужики запросится!
— А ты? Мне других не надо! — смотрела на мужика с надеждой.
Кузьма огляделся. Изо всех окон смотрели и слушали разговор старики, не скрывая любопытного ожидания. Чем закончится визит бабы? Уведет она Кузьму, или откажет он ей? И Кузьме показалось на миг, будто сидит он нагишом под обстрелом множества глаз. Стало неловко за себя и Анну. Позвал в комнату, подальше от любопытных.
Баба расценила предложение по–своему. Пошла рядом, гордо вскинув голову. Почти жена… Ну без десятка минут. Старухи в окнах зашептались осуждающе. Кузьма, увидев Нюрку у своего плеча, сделал шаг в сторону. Не хотел лишних домыслов.
— Входи! — открыл дверь в комнату.
Анна ждала, что он закроет дверь на крючок. И приметила — нет его на двери. Она закрывалась лишь снаружи.
«Значит, любой войти сможет, когда захочет. А может, не решаются без стука?» — вспыхнула надежда.
— Присядь. В ногах правды нет! — предложил хозяин и стал шарить в столе, чем бы угостить бабу. Но ничего не нашел. — Аня! Ты хороший человек. И хозяйка отменная. С тобой легко ладить. Любому подарком станешь. С тобой каждый уживется…
— А ты? О себе скажи! — перебила она.
Кузьма умолк. Оглядел бабу с ног до головы.
«Пышная бабенка. Сдобная. Тело не истрепанное, тугое. Лишь на лице первые морщины плетут легкую паутинку. Да горестные складки в уголках губ печатью пережитого пролегли. Глаза не потеряли свой блеск. А губы яркой пунцовости — родной, без краски».
Все при ней. Но почему не тянет? Почему перед глазами стоит другая, насмелившаяся лишь однажды войти в баню? Она не торопилась и не торопила Кузьму. Не говорила ни о чем вслух. Робела, как девчонка. Может, потому осталась жить в душе и памяти помимо воли и никак не выгнать ее оттуда… Эта смелая. Она свое не упустит. Берет в лоб, как на фронте. Враз за грудки. Но не за душу. Анька не станет ждать. Да и чего ожидать? Не откликается сердце на ее зов. Не соглашается. А приходить к ней ночью, тайком от всех, зачем? К тому же сын вернулся. Совестно. Да и Аньке не на ночь, навсегда нужен. Но как себя заставить? Сердце, как ни сжимай его в кулак, к другой рвется. К той, которая неподалеку, по соседству живет. Сколько времени прошло? Думал, забыл ее. Да просчитался…
— Ну что скажешь, Кузьма? Иль слов не находишь? Нам ничто не мешает. Мы оба одиноки. Ты в моем вкусе. Меня знаешь. Привыкнешь. Как жена тебя устрою, как человек — привыкнешь со временем. Станешь хозяином в семье и в доме! Мне не надо твоих заработков. Лишь бы не изменял. Об остальном все знаю. Согласна! — подошла к мужику, обняла его. В это время в дверь постучали.
«Вот черт! Принесла кого–то нелегкая!» — отошла баба к столу.
В комнату вошли две старушки.
— Кузьма, голубчик наш! Ты ж не обедамши остался. Так мы принесли тебе. Поешь, соколик! Ождем и тарелки заберем. Ешь, не спеши! — поставили на стол обед и не собирались уходить.
— Я потом. Не теперь, — прикрыл обед газетой. Но бабки заволновались:
— Простынет. Ешь, покуда теплое!
— Ничего! Не беспокойтесь! Не беда, — поблагодарил обеих и указал взглядом на дверь. Бабки, извиняясь, ушли.
— А тебя здесь любят. Вон как заботятся! — позавидовала гостья.
— Анна! Не серчай! Не держи на меня обиду. Ты хорошая женщина. Может, я вовсе дурак, но не смогу к тебе! Я по–своему жить привык.
— Хорошо. Я согласна к тебе перейти! — мигом сообразила баба.
— Да не в том суть. Я отвык от семьи. Заново в мои годы начинать уже поздно. Не смогу.
— К хорошему все привыкают быстро. Ты только начни, попробуй!
— Не стоит. Я из тех, кого на аркане не удержать подле юбки. Сам по себе привык жить. Вон сколь годов дети зовут к им в дом воротиться. А я боле как до вечера — не могу. Отвык. На что тебя изводить и себя мучить? Останемся друзьями иль знакомыми, как сама хочешь. А другое, большее — не стоит пробовать. Не состоится оно промеж нами. Я себя знаю. Не хочу тебя обманывать. Хватила ты лиха и без меня. Зачем добавлять? Жизнь, она и без того короткая…
— Отказываешься? Себе иль мне не веришь? Но почему?
— Пойми! Будь на десяток лет моложе, все было бы проще. Теперь закостенел в своем одиночестве. Не хочу променять его.
— Ну хорошо. Можем врозь, видеться только ночами. Изредка. Когда сам захочешь.
— Да зачем я тебе сдался — старый пес? Глянь на себя! Я супротив тебя как жук навозный рядом с бабочкой. Срамно думать о таком! — отвернулся он.
— Мне лучше знать! — ответила Анна.
— Да Бог с тобой! Как сыну твоему в глаза гляну? И бабке? У меня одни глаза. Вторых не имею. В кобелях никогда не состоял…
— Кузьма! Ты что? Не живой, не мужик? Я ж полную свободу предлагаю тебе. Временную связь!
— Скажи, Анна, на что я тебе сдался? Зачем вцепилась вот так? Чего хочешь? Тебе стоит мигнуть, кобелей свора сбежится! Я — на кой? — терял терпение Кузьма в споре.
— Мне не нужна свора! Тебя хочу!
— Отринь глупое! Одумайся. Иль поспорила с кем, что со мной перебудешь? — предположил Кузьма.
— А ты и впрямь грубый. Коль и в постели такой, может, и впрямь не стоит. Не спорила на тебя. Просто душой к тебе потянуло.
— Та душа промеж ног растет. Ей едино, кто к тебе ночью завалится. Лишь бы оскомину сбить. И не надо про душу. Прости за грубое. Но не жди и не зови к себе. Я признаю иных. Ты не в моем вкусе! И не позабыл в себе мужика. Сам стану добиваться той, какая на душу ляжет. Не могу от баб терпеть постельные атаки. Ить бабы не должны терять свое. Не стоит забываться. Я не конь, чтоб на меня силой надевать уздечку иль хомут. Этим можно загнать тело в неволю. Но сердце едино не сможет любить. Хоть и стар я супротив тебя. Прости, коль забидел ненароком. Не хотел. Пойми.
— У тебя есть женщина? — догадалась Анна.
— На что пытаешь? Какая разница теперь? Не стоит ковыряться в прошлом! Оно у всякого свое. Дай Бог нынешнее не испоганить. Не нажить врагов…
— Ты прав, Кузьма! Во всем прав! Прости меня, глупую, прошу тебя! — подошла совсем близко к мужику, сидевшему за столом.
— Ничего! Успокойся. Все прошло. И промеж нами не стряслось греха. Угомонись. Вертайся домой…
— Хотя бы просто так зайди в гости! С сыном познакомлю!
— Зачем? У меня своих двое! — отмахнулся столяр. И почувствовал, что кто–то подглядывает, подслушивает за ним под дверью. Он резко открыл ее, сшиб с ног Агриппину. Та кубарем отлетела к стене. И впервые молча выскочила из коридора.
Анна поняла все без объяснений. И вскоре, простившись с Кузьмой, пошла через двор к автобусной остановке, не оглядываясь по сторонам. Столяр не пошел ее проводить. Потому, без слов Агриппины, все поняли: впустую приходила баба, не повезло ей уломать столяра. Не уйдет он из стардома, не бросит их. Бабки обрадованно засуетились. Что ни говори — выходной. Надо вечером Кузьму на чай позвать. И пригласили. Долго спорили поначалу, в какую комнату позвать. Наспорившись досыта, согласились всем вместе попить чай в столовой. Кузьму с Яковом усадили во главе стола. Угощали наперебой, заваливая пирогами и ватрушками, пирожками и пончиками.
О причине радости умалчивали. Она и без слов светилась улыбкой на каждом лице.
Бабки сидели принаряженные, чинно пили чай с кренделями и пирогами. Подмаргивали друг дружке.
— Вот раньше на постные дни пекли в нашей деревне пироги с капустой и рыбой, с грибами и с картошкой. Теперь все с повидлом. И тесто уже не то, что прежде. Наши пироги поднимались так высоко, что из духовки еле вытаскивали. Эти — приплюснутые, жесткие. Ни вкуса, ни аромата в них нет! — заговорила Мария, оглядев столяра.
— Чего ж хочешь? Раней пшеницу руками убирали. Вязали в снопы. На току молотили. Мельник молол зерно на жерновах. И хлеб, и пироги пекли в русской печи. А нынче кто к хлебу руки приложил? Сплошная техника кругом. От посева до выпечки. А что с железа возьмешь иль спросишь? Вот и едим… Верней, давимся, — ответила Екатерина.
— Эх, было времечко! Раньше пойдешь пшеницу косить вместе со стариками, всей деревней! К концу дня так вымотаешься, ни рук, ни ног не чуешь. Ляжешь на траву передохнуть. А девки как запоют… Куда усталость денется? До зари хороводы водили. С песнями, плясками, шутками. Ох и красивой была наша молодость! Чистой, веселой. Не то что у нынешних!
— Да и люди нынче хуже зверей! На кого ни глянь! А чуть что скажешь, все горести на нас валят. «Зачем вы революцию поддержали?» — винят всех.
— А что плохого было тогда? Учились, лечились, отдыхали — бесплатно. Стардомов не было. Все с детьми жили. Не было беспризорных детей и бродяг. А это от чего? От нищеты! А она от кого? От правительства! Небось при Сталине никто к власти не рвался. Всем жить хотелось. И воровать боялись. Теперь послушай телевизор — и волосы дрыком! Все насквозь воры! От самого верху! А депутаты! Морды у всех — как у паровоза. Жуть берет. А животы! На коленках штаны висят пузырями. В наше время таких и не водилось! Все люди были! А это что? Зачем они нужны? Наши деньги прожирают. Только и слышишь — одного за взятку арестовали, второй больше сотни квартир, еще больше машин имеет! А откуда все? Им при жизни памятники ставят! За что? Жаль, нет на таких Сталина! Он бы им поставил памятник в изголовье. А машины и квартиры уже не понадобились бы! Ведь нас грабят. И главное, хотят, чтоб их хвалили! Был бы посмелее президент, разогнал бы дармоедов прочь! Но вся беда в том, что он не решится на это, — вздохнула Елизавета. И продолжила: — Зарплаты и пенсии раньше вовремя давали. Цены снижали каждый год. Зато теперь что творится? Засыпаешь ночью, а утром глаза открыть боишься. Осталась ли. возможность хлеб купить?
— Да будет тебе заходиться. В деревнях и тогда и теперь с голоду дохли. Нынче кто хочет, тот работает. Никого с милицией не заставляют, как раньше. В церковь не запрещают ходить. За слово па Колыму не сажают и не стреляют!
— Теперь всех депутатов можно на Север отправить. Скопом! Что они сделали за свои четыре года? Карманы себе набили и морды отожрали. Куда им работать? Вспомните, какими были Калинин, Микоян, Суслов, Громыко, а и хотя бы сам Сталин? Ни у кого личной машины и дачи не было. Теперь вся Россия — частная собственность правительства и депутатов. И мы средь них, как дураки. Все видим, понимаем, а изменить иль выправить ничего не можем…
— А когда могли? При Сталине? Ну что же замолчала? То–то и оно… Нынче осмелели! Чего не хватает? Сыты, под крышей, в тепле, кости всем перемываете в благодарность! Попробовали б тогда рот открыть! Вам живо устроили б прогулку из маленькой провинции на большую Колыму. Как мне, по молодости, за смелость, — осек старуху дед Алексей. И, закурив, отвернулся к окну.
— А что случилось у тебя? — полюбопытствовала Агриппина.
— В партию нам велели готовиться. Пятерым. Все только закончили офицерское училище. И погнали нас на учения, подготовку вздумало проверить командование части. Ну, за день выматывались в доску. До коек еле доползали. Куда там в партию готовиться, дожить бы до утра. А политрук как портошная вошь грызет. Устав зубрить велит. Газеты кипами таскает. Ну кто их читать будет? Глаза сами закрываются. И мы эти газеты… ясное дело как пользовали. Ну а этот гад вечером свежую подшивку газет волокет и спрашивает: «Вчерашние проработали? Все запомнили, уяснили? Теперь эти изучите внимательно!» Ну, мы молчали. Когда ж он пришел под отбой и решил наши знания проверить, тут я не выдержал. И послал его вместе с газетными материалами туда, где мы их использовали. Вместе с партией. Политрук аж посинел весь. Оскалился на меня. А я с устатку и дальше его послал. Не подумал о последствиях. Они через три часа наступили. Выгребли меня сонного и под трибунал. К расстрелу приговорили, как контрреволюцию. За поношения политики партии. И все тут… Мать с отцом тогда живы были. Враз в Москву сорвались. Заменили расстрел сроком. Называется — помиловали. Оно все наоборот получилось. Помилованием была бы смерть. Десять лет на Колыме отбарабанил. Потом с поражением в правах на высылке, на Сахалине. Уголек долбал в Вахрушево. Пять лет. А там каждый месяц в шахте засыпало нашего брата — под обвалами. Бывало, опускаешься в шахту и не знаешь, поднимешься ли обратно? Чем она помилует? Так все годы. А за две недели до освобождения реабилитация пришла. Послал я ее подальше. Меня и предупредили, мол, что, мало отсидел? Хочешь сдохнуть здесь смелым? Я и замолчал враз. Ну, вытолкали с Сахалина. Пока восстановился в правах — год потерял. В армию не пошел. Отворотило разом. А куда деваться? На работу не берут. Боятся! Зэк! Вон какой срок оттянул! На реабилитацию кто смотрел? Она ни на кого не действовала. Только и слышал: «Просто так у нас не сажают на столько лет!» — и от ворот поворот. Приткнули меня в мехмастерские. Там до пенсии. А что в жизни видел? Да ни хрена! Пока сидел, мать с отцом умерли. Не дождались. Семью не завел. Никто за меня не решился выйти. Боялись. Так и остался в зэках до конца жизни. Кругом один. Как в одиночной камере. Вот тебе смелость и плата за нее. Целой жизнью. Пойми теперь, что лучше было б — сразу под пулей сдохнуть либо всю жизнь, каждый день мучиться? По мне так краше разом! И молчите вы, что нынче хреново! Не морозили вы задницы в колымских сугробах, не задыхались в шахтах неведомо за что! Не отняли у вас жизни. Не говорили, как мне бабы: «Что? За бывшего зэка? Да разве с таким можно семью создать? Вас только к стенке! Какая реабилитация? Невиновных в тюрьме не держат! Не смейте подходить к порядочным людям! Не забывайтесь!..» Вот и все! Сколько раз я такое слышал! Пусть трудно нынче! Но никто за слово не лишает воли. А свободный человек всегда сумеет прокормить себя! Чего хныкать? Оно всегда так. Живому человеку никто не угодит. Но чтоб не ныть впустую, надо познать сравнение дню сегодняшнему. Тогда и делайте вывод и выбор… И не болтайте лишнее.
— Всем досталось. Тогда и теперь не легче. Одним в зоне, другим на воле, — вставила Кузьминична, вздохнув.
— Ну а разве лучше, что люди теперь с голоду помирают? Руки на себя накладывают с безысходности?
— И раньше такое было! Только молчали, не говорили. Теперь секретов нет!
— Оно не понять, где страшней — вчера иль нынче? Жить неохота никому. Завтрашний день со страхом ждут, как и вчера. Хоть мы иль молодые! Опостылело так–то! Ладно мы! Молодых жаль, — говорили старики.
Кузьма, слушая их, думал о своем, далеком от споров.
«Дурак я дурак! Эти вот жисть корявую прожили. Их страх в ней понятен всякому. Они своей тени пужаются. А я чего? Сам бабу оттолкнул. На што? Ить живой. Чего жду, кого? Сама ж Анька предложилась! Зачем заробел? Ну сходил бы к ней! Хочь разок! Ни с меня, ни с ней не убыло б! Не облезли б! Сын? Да он нынче душу отводит ночами. Сам мужик! Понял бы и меня, и Нюрку. Бабка? Ей и дела нет! Абы день доскрипеть. А Нюрка не меня, другого сыщет. Приспичило бабе. Время пришло. Да и я, дубина, испугался! Ну и осел! — злился Кузьма на себя самого. — Хотя… Бабы — они и есть бабы! Ублажи Нюрку, нынче похвалится Шурке. Кому, как не соседке, первой поделится? И тогда все! Шурка того никогда не простит. А коли сметану и молоко передала, видать, помнит, примириться хочет через это. Бабья уловка! Но стоит у Нюрки отметиться — зло затаит. Пусть и не сможет ничего, но лютым врагом сделается. К тому ж и Нюрка не без закавыки… То нынче говорит, что в полюбовницы согласная. А приду к ней раз да другой, что будет? Вон я с ней ни сном ни духом, она уж и сюда объявилась. Коль переспал бы, не отделался б. Так бы и перебралась. Назойливая, цепкая баба. Свое не уступит никому. Спробуй опосля ней к Шурке объявиться. Мало испозорит, глаза выдерет. Коль не ей, так и никому… То по ней видать. И не об чем жалеть. Верно отказал. Коль не смогу прикипеть навовсе, на время — не стоит баловать», — уговорил и похвалил себя мужик.
…Шурка между тем тоже навестила бабу Надю. Отнесла ей банку сметаны, молока. Старуха карты кинула. Глянув в них, сказала, поджав губы:
— Соколик твой уже и растерялся. Вовсе бабы его закружили. Одну отошьет, на ее место две новых садятся. Ровно мухи на мед летят. Тяжко ему устоять. Сами на шею прыгают. Только б взял. Хоть на ночь, — осеклась, приметив, как побледнела Шурка. — Тебя он помнит! — поторопилась успокоить бабу. — На сердце держит, как заветную. Но дороги его в твой дом не выпало пока. Не содержит и любовную постель. Только в мыслях и душе хранит, — заметила слезы в глазах. — Ни с кем не путается. То как Бог свят. На тебя обиду еще держит. И знай, дочуха, сам по себе не воротится. Характерный мужик, норовистый. Настоящий кремень. Такие в ноги ни к кому не упадут. Самой думать надо, как воротить его. Все от тебя! Ломай гордыню, коль семью хочешь. А нет, не ходи ко мне попусту…
Шурка возвращалась домой, не видя земли под ногами.
«Ну как примириться с ним? — думала баба, не сразу услышав, как ее окликнули. Оглянулась, Нюрка зовет. — Вот еще! Чего надо ей?» — остановилась, не успев открыть калитку. Нюрка сама подошла:
— А знаешь, кого сегодня видела?
— Кого? — спросила Шурка равнодушно.
— Кузьму! Ну, того, какой наши хибары на лапы ставил, — глянула в глаза соседки, заметила в них любопытство. — Ну и мужик, скажу тебе! Горячий, змей! Хоть и башка седая, внизу сталь не поржавела! — рассмеялась звонко.
— Где ж свиделись?
— А в стардоме! Хотела попросить его крышу перекрыть. Да испугалась…
— Чего? — удивилась Шурка.
— Он меня к себе позвал. В комнату. Ну я ничего плохого не ждала. Пришла к нему. И только за порог ступила, как схватил меня. Всю истискал. Не могла вырваться от него. Облапал, исцеловал. Ну, думаю, пропала! Возьмет силой, — ликовала Нюрка, увидев побледневшее лицо соседки. — Ох и лютый мужик. С час мы с ним кувыркались. И уже совсем у меня сил не стало отбиваться. Да на мое счастье две бабки к нему приперлись. Обед принесли. Я тем временем ноги в руки и ходу от него. Пока он до меня уже сытым не добрался. Так знаешь, что вслед пообещал: «Погоди! Не сбежишь! Вот нагряну в гости, за все разом возьму!» Во нахал! Небось и к тебе приставал?
— Нет! Не было ничего! Но ты ж раньше хвалилась, что переспала с ним? — напомнила Шурка.
— Шутила! На кой мне сдался старый черт? А вот сегодня нашутила на свою голову! Всю изломал. В коромысло согнул. Чуть жива вырвалась. Озверел, кобель борзой! Коль заявится, нельзя с ним наедине оставаться…
— Ты ж говорила, что радоваться ему станешь, никому не отдашь?
— Видать, судьба подслушала, посмеялась. Он на любую бабу запрыгнет. Лишь бы без свидетелей…
Шурка оторопела. Ей было гадко и больно. Ведь вот опять о нем вспоминать стала. И вдруг он снова к соседке полез…
«Эх, кобель шелудивый!» — застрял поперек горла сухой комок.
— Ты чего ревешь? — увидела слезы на щеках Шурки, деланно изумилась Нюрка.
— Соринка попала…
— Ее Кузьмой зовут? — рассмеялась в лицо и бросила пренебрежительное: — Видать, с тобой ему обломилось! — Повернула от Шурки, хохоча, сказав напоследок: — Но я ему накостыляла! Пусть знает гад, не все податливы!
«Сама в стардом поперлась? Крышу ей надо перекрыть. А чем? Брехней? Ведь материалов нету! И купить не на что! Сбрехала! Выходит, не для этого. Ремонт денег потребует. Ей же сына одеть надо! Это расходы немалые. Тут не до ремонта. Выходит, другая причина была. Но какая? Ведь просто так не придет к Кузьме в стардом. Что–то пригнало! Но и Кузьма не станет бросаться на Аньку, если повода ему не дала! А может, затем и пошла к мужику? Нет! Не пойдет. Сын вернулся из плена. Забот появилось много. До того ли Нюрке?» — не поверила в собственное предположение. А через неделю появился Яков.
Шурка даже боялась спрашивать его о Кузьме. Говорила о чем угодно, но не о нем. А брат, выглянув в окно, увидел Нюрку в огороде. Рассмеялся так, что стол дрогнул…
— Жива озабоченная? Ну и баба! Я о ней лучшего мнения был! Знаешь, что она отмочила у нас в стардоме? На Кузьму охоту устроила! В мужики к себе уговаривала. Да так повисла на него, что если б не мои бабули, изнасиловала б мужика! Те помешали…
У Шурки от удивления челюсть отвисла.
— А она мне сказала, что он ее чуть не одолел.
— Что ты! Отказался в жены взять, так она в любовницы предложилась. Уговаривала! Вот тебе и вдова! Под ее черным платком такие страсти гуляют, молодым потянуться! Оно, конечно, припекло бабу! Но не стоит вот так себя ронять. Ведь могла предположить, что старики подслушают. Поостереглась бы. Так нет! Напропалую! Ну, Агриппина и разнесла. Всем доложила, как выстоял Кузьма и бабу выпроводил несолоно хлебавши. Как ей не совестно? Все ж не девочка! Взрослого сына имеет. А сдержанности нет. И ты дура! Такого человека потеряла! Эх, Санька! Мужиков, конечно, много, да вот мужей среди них нет. А годы твои идут! И всякий день к старости! Ну чего ревешь? Перестань! Иль только на это способна?
— Что я теперь могу сделать? Как помирюсь с ним? Сколько времени прошло, он даже не свернул к дому. Я ж не Нюрка. Не приду в стардом. Не брошусь на шею. А и меня прогнал бы. Злой он! Долго обиды помнит.
— Мужчина! Такой больное не забывает. Попытался я как–то уговорить его завезти тебе бидон молочный. Ни за что не согласился! Уперся рогами. Пришлось водителю сказать. А хотел примирить вас. Но сорвалось. Да и заботы его не отпускают. Ему не надо баб теперь.
— Значит, не лез к Нюрке?
— Да честно говорю! Не сам Кузьма, наши старухи все подслушали. Он смолчал. Совестно бабье имя трепать. Пощадил. А мне смешно. Ведь я эту Аньку серьезной женщиной считал. Жалел ее. А она как все…
— Какие это все?
— Ну ладно тебе! Уже отлегло? Ну да все равно не миновать самой на поклон к нему идти. Если еще слушать станет. А то вот женю его на нашей Глафире. Старуха от счастья свихнется, что на ее долю в такие годы мужик достался.
— Я тебе женю! — придавила к столу брата, пригрозив виски ощипать, как курчонку. И перед отъездом вместе с молоком стардому передала для Кузьмы творог и сметану…
Яков по приезде позвал столяра:
— Забирай свое! Тут как всегда! — кивнул на сумку. А вечером, придя к Кузьме, обронил словно ненароком: — И когда вы помиритесь, два чудака? Эта дуреха мается. Не знает, с какой стороны к тебе подойти, боится, чтоб не прогнал ее матом. И тебе, как вижу, кисло. Была б противна, не то посылку от нее, слушать бы о Шурке не стал. Изучил, узнал тебя. А коли не бурчишь, когда о ней слышишь, значит, не забыл, дорога! И она о тебе всякое слово ловит. Сумку наготове держит. Не забывает заранее собрать. Неспроста все! Хоть и мелочи с виду. Но к чему сами себя терзаете? Ведь время уходит! Либо уж расстались, либо остались бы навсегда! — впервые заговорил Яков откровенно.
— Пойми меня. Не с гонору перед ней не пошел к Шурке, когда ты попросил бидон передать. Ведь она меня выгнала! Испозорила перед зятем, соседями, улицей. Я свой первый урок еще не забыл. Повторять не хочу его. А что, коль повадится выбрасывать как игрушку? Нет, баба! Шалишь! С такой семьи не будет! Из–за пустых брехов зятя такой скандал раздула! Да где ж разум, где уважение к мужику? Нет его? Стало быть, и говорить не об чем! — нахмурился, засопел столяр.
— Ну, коль так, значит, и передам ей, пускай идет в монастырь, как она уже подумывать стала. Не на что ей надеяться, некого ждать. Не состоялась мирская жизнь. Пусть стрижется в монахини до конца дней. Иного нет. А и мне спокойнее.
— Чего? Шурку в монашки? — вспомнилась Кузьме баба, которую ласкал, сгорая от желания.
Столяр знал: Яков ничего не говорит впустую. Да и жизнь в Сибири не прошла бесследно. Может, даже сам посоветовал сестре такой выход, с него станется. А та и послушает, поверит, попробуй потом верни, вырви ее из послушниц!
— Ты что? Офонарел? Сам придумал иль вместе решили? — глянул на Якова зло.
— Ну а что ей остается? Там Богу служить будет. А здесь что ждет ее? Ты посмотри, что вокруг творится… Пусть очистит душу и помыслы, уйдет от одиночества. В монастыре успокоится. Как раз там свободные места есть… Кстати, еще девчонкой, в Сибири, она хотела уйти в монастырь. Вот и сбудется ее мечта. Станет жить в непорочности.
— Ах ты, гад! Чего сам не записался в монахи? Коптишь в стардоме вольно? Чем тебе Шурка помешала? В своем дому живет. Копейки с тебя не просит. Наоборот, все молоко отдает даром. А ты так ее вздумал проучить? Загнать до смерти в монастырь? И ты братом зовешься? Кровинка родная! Хорошенькую долю уготовил сестре!
— Ну а тебе–то что? Ведь обидела, простить не можешь! И мне морока!
— Тебе что за заботы с ней?
— То с семьей у нее не получилось, то с тобой осечка! Завтра чего ждать? Вокруг сплошной разврат и пьянство! А я за нее перед родителями в ответе. Они и мертвые не простят мне, коли она снова поскользнется.
— Отделаться вздумал? С семьей не состоялось? А она была? Со мной оборвалось? Мы сами разберемся! Без подмоги! Краше было б не лезть никому промеж нас! — кипел Кузьма.
— Остынь. Я вам не мешал!
— Еще как! — вспомнилось столяру, как, вернувшись из бани, застал в доме Якова, забравшего Шурку на много дней.
— Не знал… Прости. Но и моей вины не было. Сестра заболела.
— Ты нас тогда разлучил! А теперь и вовсе задумал разбить?
— Я примирить хотел вас много раз!
— Не встревай! Не мешайся! Не лезь в ее жизнь. Свою наладь. Она у тебя и в миру не лучше монашьей. Дай самим определиться. В таком даже родня со своими советами худче врагов напортит! — вспомнился Максим.
— Кузьма! Я не хотел обидеть тебя. И Саньке зла не желаю. Одна она у меня осталась на земле. Не стань меня, ни помочь, ни вступиться за нее некому. А одна — пропадет…
— Да что с тобой случится? — усмехнулся Кузьма.
Яков глянул на него так, что с лица столяра мигом слетела усмешка.
— Я только за эту неделю дважды заново родился. Если я о том молчу, это еще не значит, что живу безоблачно и беззаботно. Ты ни разу не поинтересовался, почему так часто меняются у нас водители, хотя все непьющие люди были, почему у стардома есть охрана… Все неспроста!
— Ну, водилы у нас мало получали, вот и сматывались где зарплата побольше. А охрана, так нынче ее все имеют.
— Просчитался, Кузьма! Не в том суть! Выделили нам гуманитарную помощь, мы поехали за ней. Загрузились полностью. Едем, радуемся. Продуктов полный кузов! А выехали за склады, нас и тормознули. Половину потребовали отдать. И к голове наган. Думаешь, рэкет? Милиция! Я сделал вид, что согласился. А сам по сотовому связался с начальником, чья мать у меня живет в стардоме. Тот своим отбой дал. Отпустили. Но не без мордобоя. Пригрозили на будущее… И водителю перепало. Чтоб не обидно было. Всю неделю в синяках.
— Чего ж смолчал?
— А что б ты сделал? Ментов четверо. Все вооружены и жрать хотят. Решили тряхнуть. Не получилось. Вот и сорвали зло! В другой раз поехали на железную дорогу получать алюминиевый шифер для ремонта крыши. Уже средь бела дня, с другим водителем. И что б ты думал, привязались к нам таможенники. К документам придрались. До вечера мурыжили, а потом потребовали откровенно — дай на лапу! А где взять? Загнали машину на площадку, нас на таможню. Я скандал поднял. И получил. Мало не показалось. На третий день груз отдали. И снова не без угроз. А в стардоме нашу кассу сколько раз хотели обчистить? Со счету сбился! Хорошо, что старики плохо спят. Предупредили. Ворвался я, а мне по голове наганом. Но старики всей гурьбой взяли налет. А меня к утру врачиха откачала. Вот тебе и спокойное место. И неприметная должность. Всякий раз, уезжая от сеструшки, прощаюсь с ней мысленно, не зная, когда увидимся вновь… Да и доведется ли?..
— Все рискуем нынче. Так иль иначе… Но наши тяготы на бабьи плечи взваливать грешно. Совестно. И коли тебя где–то прищемили, на Шурке отрываться совсем негоже. Ты ить брат ей. А чуть прижало — в монастырь ее вздумал сплавить! Навовсе закомандовал. Мало она тебе в детстве виски ощипывала да по заднице шлепала!
— Не заводись, Кузьма. Доведись самому такое, точно так поступил бы!
— А во хрен тебе! Единую в свете сестру в жисть не согнал бы в монастырь.
— Ну что б ты с ней сделал?
— Замуж бы пристроил!
— За кого?
— Да за путного мужика! Чтоб жила не бедуя, не мыкаясь, бабье свое не томила, не мучила, жила себе в радость и мужику в отраду, мне подарком!
— А где я такого найду, чтоб Саньку без страха доверить смог? — смотрел на Кузьму с улыбкой, словно подсказывая ответ. И столяр понял, покраснел до корней волос.
— Сколько годов друг друга знаем? — спросил Якова.
Тот ответил не сморгнув:
— Всю жизнь! Вот тебе ее с закрытыми глазами отдам. Ни на минуту не задумаясь. И спокоен буду!
— Но дело не в нас с тобой! — вздохнул Кузьма. И добавил: — Она меня выгнала. Стало быть, не нужен я ей. А силом не хочу!
— Кузьма! Санька моя сестра! Не соседка, не старушка стардома. Я ее как самого себя знаю. Даже лучше. Ручаться могу. Знаю ее насквозь. А потому говорю уверенно: любит она тебя! По ней вижу. Понимаю, как самого себя. Ну, сглупила, оплошалась баба! Но ведь как надолго ты ее наказал! И как сурово! Сколько она из–за тебя слез пролила, сколько ночей не спала, все мне известно, но чем я мог помочь вам? Ни силой, ни уговорами. А сами — слишком гордые и неуступчивые. Сколько раз могли вы помириться и еще больше — возненавидеть друг друга, остаться врагами на всю жизнь! Ведь ты и не догадываешься, что наболтала о тебе Саньке ее соседка — Анна. Натрепалась, будто лез к ней, хотел изнасиловать, набивался в мужья иль в любовники, обещал в гости ввалиться и добиться своего от Нюрки! Санька, конечно, поверила и всю неделю проревела в подушку, пока я не приехал. Сам ей рассказал все, что слышал от Агриппины. Выходит, не всегда плохо, когда есть любопытные. Иногда даже они умеют добрую службу сослужить.
— Анька? Вот уж не ждал… Не приведись бы уломала! Ох уж эти бабы! Чисто сороки безмозгие! Лопочут без стыда! Да я за всю свою жизнь ни единой бабы силой не добивался! Хватило их и без того! Да и то по молодости. Опосля, как оженился, ни на какую чужую не смотрел. И кроме жены, уж сколько годов ни с одной бабой не был, — признался впервые. — Не скрою, возможности имел. Но ничего не стряслось. Тебе мне брехать ни к чему, — отвернулся, приметив, как качнул головой Яков.
— Я тебе помешал. А то бы, может, была семья. И не мучились оба…
— Знаешь, Яков, не единый ты! Мой Максимка боле твово подосрал. А ить с им, коль промеж нами сладится, сустреваться придется. Зятю язык не прищемишь. Он, гад, вострый про баб потрепаться. Такое сочинит, в портках не унесешь. Уж сколько годов он с нами, а я к нему никак не обвыкну. Но дочь любит. И я терплю. Такой мой удел! И зятя не переделаю. А вот Шурка как? Она его трепачество за чистую монету принимает и верит. На што? Ему даже Ксюха, его дочь, говорит: «Пахан, кончай про блядей вякать! Тебе в твои басни в хазе никто, кроме попугаев, не верит…» Дошло? Так это дитя! А Шурка — всерьез! А если он сызнова? Она опять хвост подымет? Начнет на моей спине коромысло в обрат выправлять?
— Я сам с ней поговорю. Ну а ты с зятем. Пусть даст ей привыкнуть ко всем. К их хорошему. Так проще, попробуй убедить его. А я Шурку подготовлю. Настрою на верное восприятие. Ну и скажу, что иначе сошлю в монастырь, сам отвезу…
— Так она не просилась сама? — спросил Кузьма.
— Нет! Просила об одном — с тобой помирить. Поверь, это не легче, — сознался Яков и рассмеялся. — Не обижайся. Не первый месяц искал возможность поговорить с тобой вот так — начистоту, откровенно. Но не решался, не получалось. Язык не поворачивался. Стыдно было. Да и какое право имел навязывать свою сестру?
…В ближайший выходной, как и условились, Кузьма отправился к своим готовить почву, а Яков — к Саньке, для последнего, самого серьезного разговора. Встретиться решили вечером в воскресенье.
Кузьма для этого особого случая даже костюм достал, туфли, которые не первый год лежали в коробке ненадеванными, голубую рубашку. Тщательно побрился. Купил конфет и жвачек внукам, шампанское невесткам, водку для разговора с сыновьями и зятем. Он тщательно обдумал, с чего начнет весь разговор, как урезонит Максима, убедит сыновей и невесток, дочь, как поговорит с Женькой. Внук, в том он был уверен, конечно, поймет его и поддержит.
Кузьма, одевшись, рано утром вышел во двор. Завидев его принаряженным, старики и старухи, ожидавшие к себе гостей, дара речи лишились. Впервые увидели его в отглаженном костюме, при галстуке. Иные даже не узнали враз. И зашептались:
— Расписываться поехал в ЗАГС! Свадьба у него! Не иначе! Вон как прибарахлился. Одеколоном аж до пятого этажа достал!
— И не он женится! Где ему на стороне приглядеть? Когда время было? Он из своих возьмет. Тут что–то другое стряслось у человека. О чем пока говорить рано. Нуда вернется, скажет! — говорила Глафира.
Кузьма вошел в автобус. И вскоре вышел на знакомой остановке. Глянув на часы, пожалел, что поторопился.
«Мои небось еще спят. Зазря в эдакую рань нагрянул», — подумал с сожалением. Но едва вошел во двор, увидел, что вся семья уже на ногах.
— Ой! А кто это? Что за мудак заявился? — не узнала Кузьму Ксюшка. Но, вглядевшись, бросилась к деду с визгом.
— Ну давай, налоговая инспекция! Проверяй карманы! Чур, не все! Половину младшим оставь! — предупредил внучку.
Женька накачивал колеса велосипеда. Увидев Кузьму, обрадованно кивнул головой. Позвал к себе:
— Не обидься. Скоро закончу! За няньку тебе спасибо! Ох и классная тетка! Мы с ней уже дружим. Не знаю, что делали б без Лидии. Она мне почти заменила пацанов. Знаешь, как рубит в технике? Лучше мужиков! Она отцу помогла машину отремонтировать. Максим ее признал. Не болтает при ней всякое. И мелюзга к ней уже привыкла. Нот если б ты женился на ней! Как здорово было б всем! Она своей стала б, родной, не беженкой, не нянькой! И снова все вместе жили б! А? Дед?
— Милый мой Женька! Сердцу не прикажешь! Оно не по выгоде выбирает, родной ты мой! Есть женщина, какая по сердцу мне. С ней остаться хочу. Затем и пришел, чтоб поговорить с нашими обо всем.
— Ты жениться решил?
— Что–то вроде того.
— А тетку покажешь? Она очень старая? Старше Лидии?
— Нет, моложе.
— Она станет малышню нянчить? А Лидию куда денем? — загрустил внук.
— Лида с вами останется. А та женщина придет познакомиться. Она очень хорошая. И самая красивая! Она тоже станет другом тебе. Она очень добрая. У нее есть русская баня, корова, куры!
— А как зовут ее?
— Шура! Александра!
— Это не с ней Максим поругался?
— Да, внучок.
— Бедный мой дедуня! Как же ты их примиришь? — посочувствовал Женька. И в это время во двор вышел Максим. Глянул на Кузьму и завопил на весь двор:
— Люди! Эй! Люди, матерь вашу! Сыпьте все во двор! Гляньте! Наша плесень заявился! Не с хреном собачьим! А с приколом! Нынче вздумал приклеиться к Лидии! Чтоб ей на законных основаниях в доме канать и срань за всеми выгребать!
— Заглохни, петух горластый! Вовсе не затем пришел!
— А зачем вырядился, как манекен?
— Тебя не спросил…
— Э–э, нет! Так не пойдет! Не морочь мозги! Даже я, первейший красавец мужик, так не прибарахлюсь без повода! Лишь когда за углом десяток метелок ждать будут…
— Хреновый мужик, коль тебя лишь по барахлу примечают, — рассмеялся Кузьма.
— Дед! Стриптиз дозволен пока лишь в вечернее время. Да и то за бабки, желательно за баксы. Потому если днем намыливаешься к бабам, то желательно быть одетым. А уж потом — по обстоятельствам. Но ты куда навострился? Колись!
— К вам! К себе домой!
— Не пыли мозги! Я с рожденья тебя таким не видел. Так и считал, что ты появился на свет в телогрейке и кирзухах, с топором и молотком в руках.
— Эх–х, Максим! А ты до стари в коротких портках станешь бегать. Иль когда–нибудь заработаешь на нормальные штаны? Глянь! Внуки в таких ходят. И ты ничем от них не отличаешься. Разве только лысиной!
— Э! Плесень! Что ты волокешь в жизни? Чем мужик лысей, тем азартнее. Это тебе любая баба подтвердит. Нынче у кого лысин нет, специально их заводят. Чтоб баб привлечь. Они на лысых, что мухи на мед, падкие…
— Знать, тебе везет! Особо с бабьем.
— И не говори! Вчера от трех еле отделался! Как насели! Одна в лысину целует…
— Чем? — не выдержал Кузьма.
— Ну вот, и помечтать не дают человеку. А я всерьез говорю! Вчера от трех блядей еле отбился. Оплатить проезд натурой предложили. Прямо в машине. Я их по одной выбросил.
— Без оплаты?
— Вот если б ты рядом был, тогда другое дело. Сорвали б с них плату! Одному не под силу сразу с тремя!
— Ничего! Ты свое наверстаешь, не горюй! Пошли домой! Поговорить надо! — Повернул Максима лицом к двери и следом за ним вошел в дом.
Здесь тоже все проснулись. Лидия кормила малышей па кухне. Внимательно следила, чтоб ели аккуратно. Невестки готовили завтрак для всех.
Егор с Андреем смотрели футбол по телевизору.
«Интересно, как я с ними о Шурке говорить буду? Ведь высмеют, змеи!» — подумал Кузьма, пройдя в комнату к сыновьям.
— Как чувствуешь себя, отец? — спросил Егор, оторвавшись от телевизора.
— Неплохо! А у вас как жизнь?
— Понемногу. За Лидию — спасибо! Клад — не женщина! Нам очень повезло с ней. Все умеет.
— Ага! Башку мне чуть не раскроила! — вошел и комнату Максим.
— Как так? За твой треп?
— Какой там! За пиво!
— Не понял. Скажи! — удивился Кузьма.
— Да что непонятного? Привез банку пива к ужину. Свежее, холодное! Ну и налил всем по стакашку. Тут эта мымра откуда ни возьмись. Хвать меня по башке скалкой и орет: «Не смейте детей портить! Не дам из них алкашей сделать! А ну выметайся с кухни со своим говном! Сам его хлещи, толстожопый боров!» Ухватила меня за загривок и выдернула с кухни. Ксюха визжит, пива просит. Я ее приучил. Она даже манную кашу пивом запивает. А эта раздолбайка как цыкнет на ребенка, та всю манку, какую съела, в штаны выпустила с перепугу. Нянька вымыла ее и заставила все без запивания доесть. Пригрозила, что иначе не пустит гулять во двор. Ты знаешь, даже я поверил ей. Ксюха съела. А нянька мне и говорит: «Если еще раз появишься к детям с пивом, банку тебе на голову натяну». Во! Корма судовая! Будто Ксюха не мой, а ее ребенок! Она нас ни о чем не спрашивает. Все сама! Не дает курить в комнате, если при детях заматеришься, того гляди башку снесет. Ксюшку решила отучить ругаться. Моя зайка теперь не знает, как кого называть. Раньше от зубов отскакивало. Теперь на эту колоду оглядывается, краснеть научилась, — жаловался зять.
— Не знаю, меня встретила, как обычно, — усмехнулся Кузьма.
— Значит, нашей брички рядом не было.
Едва Максим сказал, в комнату вошла Лида.
— Завтракать идите! — позвала к столу и заметила походя: — Максим, опять на ступеньках сидел? Смени порточки и руки помой!
— О! Видишь? Ефрейтор — лучший друг человека! — пожаловался тот Кузьме, свернув в ванную.
Пока ели, говорили о незначительном. Когда Лида налила чай и достала из духовки горячие булки, разговор оживился. Кузьма решил воспользоваться моментом.
— Хочу кой–что сказать всем вам! — оглядел детей, те насторожились. — Решился я семейным стать! — приметил раскрывшийся рот Егора. Андрей и вовсе булку выронил. Лидия покраснела, поторопилась принять на свой счет. Максим чаем подавился, не мог откашляться. Нинка с Зинкой удивленно переглянулись. Не поверили в услышанное, и только Ольга с Женькой улыбались светло и радостно.
— Наконец–то! Давно пора!
— Женщину эту Максимка знает. Обидел ее! — продолжил Кузьма.
— Так это все та же? Мы думали, ты забыл о ней! Ведь совсем глупая! Зачем она тебе? Есть более достойные!
— Мне лучше знать! Я никому из вас не указывал, с кем семью создать. И не мешался промеж вами! Не потерплю, чтоб вы мне подпортили. Не дам боле изголяться над Шуркой никому! — глянул на Максима. Тот, заметив предупреждение, не сдержался:
— Мозги ей вправь для начала, едри ее мать. Они у нее не в том месте корни пустили! Но чем такую бабу, лучше до конца жизни в притоне гудеть! Там хоть веселуха! А с этой, ой бля!..
— Заглохни! — стукнул кулаком по столу.
— Слушай, дед! Ты можешь жить с кем угодно, но за столом веди себя прилично и не цыкай на меня. Я тебе не мальчик! Понял? Я от тебя копейкой не зависим! Сам семью содержу. Если с тобой шутят, умей понимать, а не оскаляйся на своих. Имей предел! — Внезапно разозлившись, зять вышел из–за стола. Следом за ним исчезла Ольга.
— Обиделся? А ведь мне б с тобой не говорить. Из–за тебя чуть не оборвалось у нас! И я не ругал, не попрекал. Смирился. Хотя никто из вас не ведает, как нелегко быть одному серед чужих бедолаг, выброшенных семьями в стардом. Как мне жилось там, что вы о том знаете? Ведь и я вам не нужен. Никому. Лишь видимость семьи у меня с вами. Душой понимаю все давно…
— Ты не прав, отец! — перебил Егор.
— Не надо, Егор! Я не впервой пришел сюда! Я знаю каждого. И говорю всем вам — не примете ее, не признаете, уйдем с ней отсель навовсе. И боле не ворочусь! Это мое вам последнее слово! Я ни о чем не прошу вас! Сами решайте! — встал из–за стола.
— Отец! Постой! Куда же ты?
— Дедунь, подожди! — нагнали у двери сыновья и внук. Уговорили, вернули в дом.
— Не серчай, отец, на нас. Лично я даже рад, что у тебя появилась женщина.
— Покуда еще нет ее. Я только решился. Мы с ей давно не виделись. С самой Максимкиной пакости.
— А может, она замуж вышла за другого? — вставил Егор.
— Шалишь! Ждет меня! Знаю! Шибко ждет! Вот сметану передала, вам ее принес. Давно просит примирения! Не шел к ей, покудова с вами не утряс. Упредить хотел. Опосля к Шурке… — Умолк Кузьма, увидев Максима, вернувшегося со двора. Зять хмуро подсел к столу. Не шутил. Но в разговор вслушивался.
— Так ты, как я понимаю, уйдешь из стардома? Не будешь там работать?
— Ишо чего! На шею бабе не полезу! Свой хлеб должон иметь! Да и чего в дому прокисать? Это не по–моему!
— Когда ж приведешь ее к нам знакомиться? — спросил Егор.
— Хм… Только знакомиться? Я–то ждал, что иное спросишь — когда жить сюда перейдем насовсем? — заметил, как вытянулось лицо Егора, а Зинку в жар бросило.
— Жить? Совсем? — никак не мог справиться сын с испугом. И суматошно рылся в памяти, чтобы ответить подобающее в таких случаях. Но ничего не приходило на ум. Он спросил заикаясь: — Ты говорил, что у нее свой дом?
— И что? Я сам не без угла.
— Конечно! Но как же с ее домом будет? — уже обдумывал что–то свое.
— Покуда не виделся с ней! Поздней поговорим!
— Какую комнату подготовить вам?
— Мою! Как завсегда!
— Кузьма! Выходит, мне уходить надо? — подала голос молчавшая доселе Лида.
— Чего удумала! Иль забидели тебя?
— Ну, раз перебираетесь сюда с женой, я тут зачем? — развела руками.
— Делов на всех хватит! И ты не моги худое про меня думать. Тобой тут все довольны. А мы — не помеха! — оглядел побледневшего Егора.
— Ты хочешь расписаться с ней или в гражданском браке жить?
— Конечно, запишемся! Не барбосы, чтоб на разных фамилиях жить. Не те наши годы. Все по–людски будет, — заметил пот, выступивший на лбу Егора.
— Ну что ж, веди знакомиться, — выдавил через силу и вышел в комнату, сказав, что хочет досмотреть футбол.
Кузьма видел, как дрожали руки сына. Он никак не мог вытащить из пачки сигарету. Ему нужно было быстро взять себя в руки, совладать с самим собой и успокоиться. Но это плохо удавалось, и он поторопился выйти из–за стола.
— Чего психуешь? — подсел к нему Женька.
— Дед бабу в дом притащит. Чужую! Мало свои права начнет качать тут, так еще и на дом претензии появятся. Или на часть его. Она, как я понял, не просто дура, а и с широкой глоткой. Как жить будем вместе? Ума не приложу! На кой черт она отцу сдалась? — тихо пожаловался сыну.
— Не перейдут они сюда. Испытывает он всех. Проверяет.
— Откуда знаешь? — удивился Егор.
— Знаю. У нее русская баня, корова есть. Свой сад и участок. Дед ей дом отремонтировал. И ты поверишь, что все это они продадут? Да ни за что на свете! А оставить иль подарить — некому. У нее один брат, у него семьи нет. Он директором стардома работает. Там и живет. Он в тот дом не пойдет. И дед к ней уйдет. Это теперь говорит, что сюда переберется. Сам посуди, он из–за Максима и Ксюхи не потерять. Не поверит в них. А и она откажется. Вот увидишь! — успокоил отца.
Егор, подумав, согласился. Потрепал Женьку по голове за сообразительность. И, перекурив, обдумал сказанное, окончательно успокоился и вышел на кухню продолжить разговор с отцом. Тот молча удивился перемене в настроении сына. Он улыбался, шутил:
— Значит, решено! Перебираешься! Тогда завтра начинаем готовить вашу комнату. Сделаем косметический ремонт. Дадим тебе знать, когда все будет готово. А знакомиться хоть сегодня приводи.
— Но где ж тогда я с детьми буду? — напомнила Лидия.
— В комнате матери. Она ничуть не хуже! Даже просторнее, теплее и светлее! Мы ее тоже приведем в порядок. А может, вы и займете? — обратился к Кузьме. Тот сидел сбитый с толку. Хотел проучить сына, заставить попереживать, понервничать. Тот лишь поначалу расстроился. А потом даже обрадовался. Но чему? Чем вызвана перемена? Кузьма понять не мог.
Конечно, он и не собирался переходить в свой дом вместе с Шуркой. Он давно расстался с ним, навсегда отдав его детям. Но время от времени, когда сыновья допекали, любил пригрозить, что вернется сюда. И дети сразу становились покладистыми.
Да, они звали его вернуться в дом. Но не всерьез, не от души, не искренне. Он это видел, чувствовал и понимал. Со временем сам отвык от них. Начал понимать смысл пословицы, что самая лучшая в свете это дальняя родня. Потому старался пореже приходить в гости, не засиживаться, чтобы не надоедать. Такое положение устраивало всех. И хотя Кузьме иногда бывало больно, он знал, видел, что у других случается еще хуже. Его хоть навещают, им интересуются, ему звонят. Но это пока. На будущее загадывать не хотелось, заглядывать в него не было желания. Будь у него безоблачные отношения с детьми, появись у него уверенность в них, может, и не подумал бы о новой семье. Имел бы в своей душевный покой и понимание…
Кузьма, решив наказать Егора, попался в собственную ловушку. Ну как сказать сыну, чтоб тот не готовил комнату, зная, что нынешний косметический ремонт потребует немалых денег. А с ним можно погодить. Но тогда Егор поймет его игру. Не хотелось, чтоб сын так быстро раскусил замысел. Мечтал подержать его на поводке страха. И в то же время не мог позволить никому выбросить такую кучу денег на ремонт, в котором не видел смысла.
— Не стоит из кожи выскакивать. Не надо ремонтов! Нам не по семнадцать. Сойдет как есть! Не меняй ничего. Дай все наладить. Там обмозгуем. Спешить не стоит. Живите как жили, — буркнул тихо. И не приметил, как переглянулись Егор с Женькой. Зинка вздохнула облегченно, а Максим поехал за пивом, бросив через плечо:
— Обмоем помолвку старой плесени! Ты, Зинка, достань ему свою фату! Нецелованного отдаем! Без стажировки в постельных хитростях. А ты, Андрюха, для той кикиморы уздечку с кнутом заготовь заранее. Чтоб не лягалась… Эй! Ксюха! Зайка моя! Поехали, пиво выберешь! Свободу деда пропьем! Лучше, чем пива, он не стоит, старый козел!
Но Лида ухватила девчонку за руку:
— Не дозволю ребенка спаивать! Не порти дитенка, засранец! Сам поезжай, один. У ней делов полно! Не срывай от занятий, она учится много. Сегодня впервой станет блинчики печь, потом будет учиться читать, писать, считать, правильно стол накрывать, красиво входить к гостям, приглашать всех к столу. Это ей надо! А с пивом ты сам управишься, — не пустила хмыкающую Ксюшку.
До глубокого вечера задержался он у детей. Собрался уходить. Но Егор оказался непреклонен. Вместе с Андреем и Максимом встали стенкой перед дверью:
— Не пустим! Ночуй дома! Последняя холостяцкая ночь! Балдей с нами! Больше не доведется. Бабы — народ цепкий!
И уговорили…
Тем временем Яков не терял ни минуты. Приехав к Шурке, истопил баню, помог сестре убрать в доме не помогал Шурке, и та удивленно наблюдала за Яшкой, думая втихомолку: «Что с ним стряслось?»
А он, словно заведенный, даже колодец почистил, покрасил облупившуюся калитку, крыльцо, ставни. К сумеркам самовар начистил до золотого блеска и, вскипятив на угольях, внес в дом. Поставил посередине стола, как бывало когда–то давно, еще в детстве. Тогда самовар приносил отец, и все собирались к столу, как к чуду, попить чай, послушать сказку или быль, на них в доме не скупились.
— Садись, Шурка! Неси варенье, блины. Давай с тобой поговорим, как в детстве! Помнишь? — спросил, глянув в глаза сестре. У той слезы покатились. Ничего не забыл Яков. Крепко помнил детство. Даже свечу зажег. Большую. Разложил ложки. Сахар кусковой. Возле него щипчики. Так отец любил пить чай. Мать — с вареньем уважала. Любила земляничное иль малиновое. А дети — клубничное. Только Алена предпочитала черничное. И нынче оно есть. Всякое, для всех…
Яков заранее помыл красный угол, зажег лампаду. И, глянув на образа, почувствовал исходящее от них тепло.
— Не плачь, Саня! Мы не одиноки! Не рви себе душу! Знаю, как нелегко тебе приходится. И мне не легче. Но чувствую, что мы не одиноки. Что наши с нами. Они не умерли. Их души с нами.
— Как знаешь? — дрогнул голос Шурки.
— Тяжко мне пришлось недавно. Вывозили на машине гуманитарную помощь, какую нам прислала Германия. А церковь получила ее и нас не забыла. Дали одеяла, простыни, одежду старикам. Все очень добротное, дорогое. Я за каждую вещь расписался. Выехали с подворья за ворота, не больше двухсот метров. И на самом крутом спуске колесо прокололось. Переднее. Хорошо, что на малой скорости, иначе занесло бы нас с горы в обрыв. Испугались мы с водителем. Оба подумали, что случайно гвоздь поймали. Но едва вышли из кабины, глядь, из–за обрыва трое поднялись. Пока шофер сообразил, что неспроста объявились, эти трое уже рядом. Я только успел помолиться, попросил защиты у Господа, чтоб оградил от беды. Эти трое нас в кольцо. И требуют отвезти груз, куда они укажут. Водитель проколотое на запаску меняет. А я и говорю, мол, куда вам отвезти? Они и отвечают — лучше выйдите из машины, сами отвезем. Понял, они меж собой не договорились. А значит, мало знакомы, плохо друг друга знают. Одно не мог уловить — чем они вооружены? Но решился. И когда один из троих захотел меня из машины вырвать нахрапом, поддел я его. Честное слово — слегка! Но как он покатился в обрыв! С воем, с визгом, с треском. Одного еще водитель монтировкой погладил по голове. Тот враз в дорогу носом воткнулся. А последний, третий, нож достал из–за пояса и ко мне кинулся. У меня ни в руках, ни под рукой, ну, как назло, ничего нет. Я уже подумал, что конец мне. И как заорал: «Мама!» Вижу, облако мигом появилось. Белое во тьме. Тот бандит в страхе оглянулся. И тут же, непонятно как, слетел в обрыв. Под ним земля осыпалась. Он и закувыркался вниз головой. Я глянул на облако, а оно ну точная фигура мамы нашей. Только такой, какой она была в молодости. Я ее хорошо помню. Смотрю на нее. А она благословила меня. И вскоре словно растаяла, исчезла. Я на колени упал перед этим чудом. Ведь вот услышала, явилась, защитила от неминучей смерти. Не оставила в беде. А значит, они всегда с нами. И нет в жизни одиночества. Только надо уметь видеть и чувствовать. Не забывать и не грешить, чтобы не осквернять себя и свой дом. Тогда и они, наши родные, не погнушаются нами, всегда помогут, навестят и защитят…
— А я и не грешу! — уверенно ответила Шурка.
— Не грешен только Господь. А ты как все. Или напомнить, что в гордыне пребываешь? Человека обидела ни за что! Обозвала! Из дома выгнала! А он столько доброго сделал тебе! Так–то ты его за все доброе отблагодарила?
— Яша! Насмешек над собой не стерпела! Сам знаешь! Иль всю жизнь станешь меня корить этим?
— Напоминаю, чтоб не говорила о безгрешности.
— Лучше б помог мне помириться с ним! — повернулась Шурка лицом к брату.
— Чтоб ты через неделю снова опозорилась? И я вместе с тобой! Ты же шуток не понимаешь! А в жизни надо уметь отличать слезы от смеха, как горькое от сладкого. Вот сама подумай, за что тебя твоя соседка ненавидит? За что Анька решила отомстить тебе? Есть твоя вина перед ней в чем–то? Иль просто бабья зависть?
— Не знаю! — покраснела баба и опустила голову.
— Если есть вина, тогда и удивляться нечему. Но ведь и тут почему ты ей поверила? Той, какая мстит и ненавидит? Почему подумала плохо о Кузьме? Ищи в себе причину! Ведь даже помирившись, жить с ним не сможешь.
— Это почему? — удивилась Шурка.
— Все просто! Вас тут же разобьют такие, как Нюрка, Максим, да мало ли их на белом свете? Ты веришь всем, но не Кузьме! Вот и суди, получится ли у вас семья? Конечно, нет! Зачем впустую терять время? Все равно через неделю разбежитесь…
— Значит, отрекся он от меня? Не прощает? — налились слезами глаза бабы.
— Дело не в нем! В тебе!
— А он что сказал? — затаила дыхание.
— Кузьма тоже в тебе не уверен. Срань твою помнит, не забыл. Потому решиться ему очень трудно. У него не те убеждения и возраст, чтобы менять баб, как нательное белье. И рисковать не может. Жизнь и имя — одни на всю жизнь.
Шурка сидела, опустив голову.
— Ведь если вам вместе с Кузьмой жить, так иль иначе тебе придется видеться с Максимом.
— А я уши заткну!
— Глупая! Улыбаться надо и хохотать. Ну раз побрешет, другой — и надоест тебя разыгрывать. Ведь он за дуру тебя считает, иначе не посмел бы так шутить.
— Но почему?
— Понял тебя, раскусил. Если б я был на твоем месте, сам бы Максима разыграл. Довел бы до визга. Отучил бы мигом скалиться, на пушечный выстрел обходил бы. И внукам своим дал бы зарок не задевать меня!
— Научи! — попросила Шурка.
Яков до полуночи учил ее, приводил примеры, убеждал, объяснял. Санька то смеялась до колик в животе, то ойкала от страха, слушая брата.
— Клин клином вышибай! Это действует без промаха. Сказали тебе, что Кузьму с другой женщиной видели, сразу смейся и отвечай, мол, горжусь, что его и другие любят. Значит, у меня самый лучший мужик на свете! Посмотришь, после этого у всех пропадет желание сплетничать, вбивать клинья между вами! Или Нюрка придет. Не исключено! Скажет, что Кузьма к ней заходил. Приставал! Как на это ответишь ей?
— Скажу, коль сука не подставится, кобель не растравится! Пусть магарыч ему гонит за удовольствие, что выручил по–соседски…
— А не сорвешься? Не бросишься на Кузьму с ухватом?
— Нет, Яшка! Ты мне столько рассказал. И не слышала раньше, что люди такие подлые стали.
— Знаешь, даже у нас в стардоме среди стариков, какие не то век, последние дни доживают, случается всякое. Казалось бы, этим что нужно? Жизнь прошла, все позади. Еле душу носят. Но и они не без греха… — вздохнул Яков. — Была у нас одна… Таисия. Красивой в молодости была. Таким со старостью мириться трудно. Им все не верится, что годы молодость унесли, как украли в одночасье. Бывало, глянет на себя в зеркало и саму себя не узнает. Плачет. Что куда подевалось? Не верила, что жизнь ушла, а старость наступила до обидного быстро. Чтоб не поддаваться ей, следила за собой. Ну, всякие маски, кремы, массажи, краски применяла. И одевалась очень хорошо. Выделялась из всех бабок. И что б ты думала? Мои каргуленьки стали ей завидовать. Не простили Таисии превосходства. Она и впрямь выглядела много лучше других. Вздумали ей нагадить. И поползли о Таисии сплетни, слухи, одни грязней других. То она со стариками нашими путается, то ночами к мужикам убегает. Насочиняли, вроде у нее муж имеется. Какой–то деляга из коммерции. И она вместе с ним влипла в историю. Теперь вот спряталась в стардоме от расправы. Ей под койку подбрасывали бутылки из–под вина и коньяка. Короче, травить стали человека. Она поначалу внимания не обращала, отшучивалась. Потом злиться стала. А дальше — выдержка сдала. Ругаться начала с бабками. Те ж целым ульем на одну. Понаблюдал я, проследил. Все понял. Пришлось вмешаться. И трех самых гнусных сплетниц выпроводил из стардома. Вернул к родне, чтоб на своей шкуре познали и вспомнили цену унижений и насмешек, сплетен и пересудов. Остальные враз утихли. Но… Я слишком поздно спохватился. Таисию успели довести до инфаркта. Она умерла в больнице на моих глазах. Она уже знала, что виновницы наказаны. И все ж просила перед смертью: «Яша! Не позволяйте больше никого изводить у себя. Жизнь — красивый подарок. Не давайте ее украсть, отнять, не дозволяйте укорачивать никому. Ибо жизнь — всего лишь зеркало, заглянув в него девчонкой, вскоре увидишь себя старухой. И все не верится… А была ли она на самом деле?» Я так и не понял, не успела досказать, что было — молодость иль жизнь? Она любила их… А я просмотрел. Так вот ты не позволяй отнять то, что Богом тебе подарено, — жизнь и любовь! Не приведись не уберечь! Эти дары нынче из рук рвут. Как у Таисии. Мне и теперь горько вспоминать ее. А ведь у тебя под боком Анна живет. Эта не упустит возможности на твой порог соли насыпать. Помни о том. Кузьма не тот человек, какого можно выгнать еще раз. Больше вас никто не примирит. И я помогать не стану. Потому что на его месте, между нами говоря, я и этого раза не простил бы тебе никогда! Потому что мужик всегда найдет себе женщину. А вам, бабам, ждать приходится. Иногда всю жизнь, до смерти, да уходят одинокими. Трудно по себе найти. Но удержать и сберечь еще сложнее…
— Яшенька! Отпусти его из стардома. Пусть он в избе хозяином будет! Хватит с него того, что иметь станем, — попросила Шурка.
— Не канючь! Где еще тот Кузьма? А ты уже условия ставишь? Не поспешила ль с ними? Это как он! Ему решать! Не навязывай. Не раздражай человека. Для меня его слово — закон! Твое, хоть и сестра, — только пожелание!
Они легли спать уже под утро, когда за окном разразилась гроза.
Первый ливень ударил по стеклу тугими струями, словно хотел смыть горечь с памяти, слезы с лиц…
Первым автобусом уехал из дома Кузьма. Не простился с детьми. Зачем? Его здесь никто не вспомнит и не хватится Его никто не ждет сюда. Он это понял, проговорив с детьми до полуночи.
Нечего ждать. Не на кого положиться. Зазря надеялся на тепло. На меня его не оставили, не приняли в расчет, — нырнул в автобус человек. И, оглянувшись на окна дома, подумал: — Спят… Впрочем, их души ничто не разбудит. Дети… Когда–то старики считали детву корнями рода, наследниками. А эти, мои, как гниды в портках. Только грызть умеют. За душу! Сухие корни у семьи моей. Коль по совести, сам знаю: сдыхать стану — не подойдут, коли до того успею подписать завещанье. Выходит, впустую жил. И с Настей и с ними, — смотрел на удаляющийся дом… — Теперь лишь под вечер спохватятся, куда это я пропал, не сказавшись? Хотя кто схватится? Кому нужен? — вспомнилась перекошенное лицо Егора, растерявшийся Андрей, обозлившийся Максим. И ни в ком ни капли тепла. — Опосля что–то на них нашло. Но то уже не от сердца», — понимал Кузьма.
Он и не знал, что Женька, проснувшийся раньше всех, тут же хватился его — деда. И, увидев пустую постель, бросился к окну. Но на автобусной остановке ни одного человека. Уехал… Некого остановить и вернуть. Лишь серый дождь барабанит в окно миллионами слез за всех ушедших оставшихся сиротами в своих домах…
Кузьма почти приехал в стардом. И вдруг словно кто–то вытолкнул его из автобуса, заставив изменить маршрут.
«Чево ждать? Я что, мальчишка? Сам разберусь, — нетерпеливо смотрел в окно. Вот и остановка. — Нагряну, как гром в зиму. Небось еще спит? Да и чего ей спозаранок вскакивать? Заявлюсь вот нежданно. Увижу, как ждала», — вышел на остановке и, перескакивая лужи, бегом помчался к дому от проливного дождя.
Шурка подметала в сарае, когда услышала стук хлопнувшей калитки и торопливые шаги к крыльцу. Она никого не ждала в столь ранний час и, увидев Кузьму, от удивления и растерянности выронила веник из рук.
— Кузьма! — не поверила глазам, выскочила навстречу босиком. — Кузьма! Как долго я ждала тебя! Целую вечность! — боялась, что он оттолкнет, сказав, что приехал за Яшкой…
Шурка забыла о дожде.
Нет, он не отступил. Кузьма обнял ее, как когда–то, убрал с лица мокрую прядь волос. Заглянул в глаза тепло, знакомо:
— Ждала? Потому дожил и воротился. Шибко долгой была разлука, очень тяжким — путь к тебе…
Яков, затопив печь, подошел к окну. Он тоже услышал стук калитки, звук шагов. Но никто не входил в дом. Человек, приоткрыв занавеску, выглянул во двор и тут же смущенно отвернулся…
Он вспомнил, что у каждой осени, как в человеческой судьбе, бывает только свое бабье лето…
Назад: Глава 5. Ссора
Дальше: Кэрны