Глава 2. Перемены
«А ведь все высчитала, зараза! И впрямь дом строил, уже расписавшись с ней. Когда поженились… А стало быть, и она хозяйка, не выгонишь. Вон что кричала мне: «Кой ты хозяин, если ни разу не платил ни за свет, ни за газ, ни за воду? И за аренду земли я платила все годы! Это и документы подтвердят! Стало быть, кто тут хозяин? Ты меня гонишь? Сам вылетишь навсегда!» — вспомнилось Кузьме прощание с Настей. — Столько лет из жизни выбросил! Попробуй теперь начать все сызнова! — уронил голову в ладони. Дрожали плечи. Слышал сын. Но не вмешался. Не подошел, не вступился. — Спроста ли это? А может, и его с семьей выбросит на улицу вскоре? — подумалось горькое. — Неужели всему конец? Так вот и сдохну в этом свинарнике… И даже хоронить станет некому. Сожрут свиньи по голодухе, как кучку говна… И это при трех детях! А где они, трое? Андрейка уехал, ни адреса своего, ни до свиданья не сказал. Со слезами сожаления, что жену свою к нам привел. Самую тихую и безответную. Ее бы беречь. Такая одна на тысячу невесток попадается. И ту потеряли. Выжили. И я прозевал. Не вступился. Оно и Ольга. Единая дочь. И этой не повезло. Все от того, что мать слушала, как мужика в руках держать стоит. Вот и додержалась, чуть не проспала. Хорошо им в суде дали время на примирение. Нынче не станет жить чужим умом, только своим сердцем. Оно вернее подскажет, коль любовь в нем жива…»
Кузьма трет виски. Ломит голову боль.
«Какой хреновый из меня отец получился! Детям позволил из дому сбежать. Не усмотрел. Не сберег от бед, не согрел. Чего ж теперь скулю, что сам, как пес, на улице оказался? Видно, получил, что заслужил», — вздыхает трудно.
Человек встает с кучи опилок. Пора кормить свиней, чистить, менять подстил.
— Эх, зверухи мои, какое счастье вам подвалило, что не родились в свет человеками! Вас никто отсель не выпрет. Не потребуют зарплату и харчи. Не обзовут дармоедами. Слышь, Катерина! Знаешь, как больно такое слышать? Да еще от кого! У меня от этой жизни не то на руках, на душе мозоли запеклись — кровавые. А кто их видит? То–то и оно! Не болит чужая боль! А родня нынче — хуже врагов! Уразумела? Во, моя Настя детей повыжила с дому! На то даже ты, животина, неспособная. Своего заморыша всеми зубами защитишь от человека. И права! Видно, в тебе больше материнского, чем в моей! Бывшей уже, — выронил из рук лопату.
«Вот дурак! Хоть бы я левака от нее давал, как другие мужики. Имел бы нынче запасной угол. Так нет, верным был, потому и жил при бабе, как собака. Но ту, случается, любят, берегут. Другом зовут. Хотя тож до поры. До старости. Когда она приходит… А разве я старик? — удивился Кузьма. — Нет! Нельзя сопливиться! Вона Шурка что сказала на прощанье мне, мол, коль случится проходить мимо, загляни в гости. А она не шелапуга! Сурьезная баба. И коль допечет, навещу ее», — пообещал сам себе.
— Ништяк, Лизавета! Три дня впереди! Поработаю, там придумаю, как дальше жить. Но к стерве сракатой не ворочусь! Хоть если она сюда заявится с уговорами, коли в ноги упадет и сапоги целовать станет. Не прощу! — Представил Настю в свинарнике, ползающую в грязном проходе, и рассмеялся: — Ишь дурак, губы развесил! Намечтал. Да не будет такого никогда! Вот разве за деньгами придет. Но где я их ей возьму? Сам не знаю, когда дадут получку… — Нырнул в карман за подклад. Нашарил заначку, спрятанную от Насти, похвалил свою сообразительность.
Три месяца жил Кузьма в свинарнике, не появляясь домой. Поначалу было стыдно перед сменщиком. Да и домой тянуло, к сыну, внуку. Но ведь они знали, где его найти можно. И не пришли ни разу.
— Что ж это вы, Кузьма? Совсем одичали у нас. Давайте в комнатушку переходите. Имеется одна — свободная. Не ахти что, но все ж жилье. Там отдохнуть сможете. Со временем что–нибудь из освободившегося вам дадим, почище и получше. Зайдите в контору вечером, прямо ко мне. Ключи получите. Да и живите на здоровье! — предложил директор подсобного хозяйства, сжалившись над бедолагой.
Кузьма всю ночь приводил в порядок маленькую комнатенку. Отмыл, побелил. Затопил печь. И под утро уснул прямо на полу, разомлев от счастья.
Во сне ему приснилась Настасья. Совсем юная, длиннокосая. Она шла по крутому берегу реки, не замечая Кузьму. Он окликал ее, но Настя не захотела услышать, ступала гордо. Кузьме обидно стало. Хотел уйти. Да вдруг увидел, как под ногами девки с шумом осыпался берег. Она с криком упала в мутную воду, потащившую ее вниз по течению в черную воронку. Настя позвала Кузьму. Тот глянул вниз. Спасать было уже некого…
Кузьма проснулся от ужаса. Крик Насти, ее голос еще стояли в ушах. Но в комнате было тихо и пусто.
— Никому не нужный стал. И ей тоже. Вон уж сколько времени минуло. Никто не навестил, не вспомнил, не потревожился, живой ли я тут? Словно заживо погребли. А чего мое сердце должно по ним болеть? Кто я им нынче? Чужой! — убеждал сам себя.
Вечером он сходил в баню. Едва вернулся, сменщик прибежал:
— Кузьма! Скорей беги в контору! Получку дают. Враз за полгода! Может, успеешь сегодня получить, а я уже! — похлопал себя по карману, улыбаясь.
Кузьма возвращался с полными сумками харчей, обновок. Только достал ключ, чтобы открыть дверь, она сама отворилась перед ним. Мужик от удивления словно примерз к порогу. Остановился, понимая, что само по себе такое не случается. Кто–то ждет его. Но кто и с чем? Не решался переступить порог.
— Дедунь! Ну ты скоро? Я уж устал тут тебя ждать! — вышел из–за двери Женька и, скорчив недовольную рожицу, помог втащить сумки.
— Чего ж так долго не навещал? — спросил Кузьма внука.
— Все ждал, что ты сам домой вернешься.
— На что? Кому я там нужен?
— Мне! — сверкнули слезы в глазах мальчишки.
— Ты не единый живешь. В семье. Скучать не приходится, а и вспомнить некогда! Это я тут один…
— Мне тоже холодно дома. Все время сам.
— А бабка куда подевалась?
— Она в больнице лежит. Уже давно. Через неделю, как тебя прогнала, сама свалилась. Непонятно с чего. Не кашляет, не чихает, температуры нет, да ни рукой, ни ногой не шевелит. Вся расклеилась.
— А Егор что говорит про ее хворь?
— Сказал, будто это надолго. Поначалу возле бабки мамка сидела. Даже ночами не отходила. Потом, видать, устала, ушла. И бабка одна осталась. Папка сказал про ее болезнь всем нашим, но без толку. Андрей обругал, сказал, что видеть не хочет мать. Нина слушать не стала. Ольга хотела навестить, даже заплакала, как пожалела. Но Максим как закричал: «Не говорите при мне об этой жабе! Не то каждому вломлю!» И Олю не пустил. Сам и слушать перестал. Сказал отцу: «О чем угодно поговорим. Денег дам тебе. Но про эту падлу — ни слова! Я ей если и принесу в больницу, то только гроб! За свои кровные! И своими руками урою лярву с превеликим удовольствием!»
— А ты у нее был?
— С отцом…
— Давно?
— Вчера поесть ей принесли.
— Ну и как она? Изменилась? Чего–нибудь просила?
— А чего попросит? Папка ей и так полную сумку жратвы принес. И меняться ей с такими припасами ни к чему. Только морда желтая стала. Но это от того, что давно в палате лежит, так отец говорит. И велел санитарке чаще проветривать палату.
— О чем она говорила?
— Спрашивала, воротился ли ты в дом. Когда папка сказал — нет, бабка слезу выдавила. Мол, так и знала, что ты только повод искал, как уйти от нас ото всех.
— Все бабы на брехне замешены. Ни одной из них не верь! Слышь, внучок?
— Папка тоже ей не поверил. Хотя ничего не сказал. А мне велел передать тебе денег. Пусть тут немного, но это пока, чтоб продержаться. Это от него — сто рублей! — Рассмеялся звонко и сказал: — Жидко предки зарабатывают! Даже стыдно за них. А еще в институте отец учился! Тьфу! Я и то больше заколотил! — Нырнул в карман, вытащил горсть бумажных денег. — Тут триста. Это от меня. За неделю закалымил! Бери, дедуля!
— Я зарплату получил. Враз за полгода. Вишь, все себе купил!
— Так ты что, насовсем туг остался? Домой не хочешь вернуться? — увидел полотенца, ложки, тарелки…
— Нет! Здесь мой дом. Другого не имею!
— А как же я? — обидчиво искривились губы мальчишки.
— Тебе эта дверь всегда открыта. Когда захочешь, навестишь.
— Деда навещать? Но ведь ты не в больнице! Почему сам прийти не можешь?
— Меня выкинули оттуда…
— Но это бабка. А мое при чем?
— Я дал себе слово — не возвращаться. И уже не приду никогда! Ты еще мал, Женька. Подрасти, тогда поймешь, отчего мужики уходят насовсем. Пришло и мое время…
— А разве всем мужикам уходить надо?
— Нет, внучок. Лишь тем, какие перестают быть любимыми.
— Но почему? Я люблю тебя!
— Оттого и пришел! Сам! Сердце привело. Другим я не нужен. И мне опостылел тот дом. Там оказался обманутым. А это очень больно, внучок. Молодому иль старому тяжко это передышать. Не хочу вертаться, где в дураках жил много лет. Верил в сказку. А она кончилась. Вот только конец у нее хреновым получился. Не хочу больше будить память. Все снова начну, если сумею и успею…
Мальчишка что–то понял. Посерьезнел вмиг, сжался. С грустью смотрел на деда.
— А ты только бабку или всех разом разлюбил? — вгляделся в глаза настороженно.
— Тебя это не касается, — ответил Кузьма, притянув внука к себе. Обнял его.
— Я бы давно пришел к тебе. Но дома кто–то должен оставаться за хозяина. Так отец говорит. Он каждый день ждет тебя. Даже ночью в твою комнату приходит. Сидит там подолгу, курит. Я сам его там видел не раз.
— Поздно, Женька! Отболело, отошло. И не зови. Не уговаривай. Из дома в ночь ведет одна дорога. По ней лишь уходят, но никогда не вертаются. Меня там никто не ждет. А если и спросят про меня, так ответь: «Живой! Не пропал для жизни. Лишь к дому сердце его остыло. Насовсем…»
Мальчишка, пообещав вскоре навестить деда, заторопился к автобусу и уехал.
Кузьма проводил Женьку, помахал вслед ему рукой. И возвращался домой не спеша. Внезапно увидел на столбе одинокое объявление.
«Небось какой–то бедолага, такой как я, дело себе ищет и тоже согласный на любую работу, — подумал он. И, глянув на часы, смекнул, что у него впервые в жизни появилась прорва свободного времени, вспомнил об Александре. — А не навестить ли мне ее? — усмехнулся лукаво. И попытался осечь себя: — Во старый кобель! Еще от бывшей бабы синяки с души не сошли, а жопа новых приключений захотела!»
— Хм–м! Ну что тут особого? Я ж не в хахали к ней. Просто так, время скоротать. Поболтать. Чего зазорного? — уговаривал самого себя.
Но другой голос, откуда–то из глубины, укорял:
— Жена в больнице, может, последние дни доживает. А ты, вместо того чтоб ее навестить да примириться, кобелиться вздумал, старый хорек!
— Какая жена? Баба! А их полный свет. Сама выгнала! Выкинула за все доброе! Жены — это те, какие любят своих мужиков. Настасья не такая. Значит, просто баба! Их до Африки раком в три ряда не переставить. А вот жены, выходит, не имел. Может, теперь повезет…
Вспомнилась пышная Шуркина грудь, тугой, подобранный зад. И плечи… Округлые, белые. Тело без единой морщины, открытая улыбка и копна русых волос…
«А может, вернулся к ней ее мужик? Небось нагулялся вволю и опомнился! Да и признает ли меня?»
Вышел на остановке. И, подойдя к знакомому дому, позвал громко:
— Александра! Шурка!
— Чего надо? — Женщина вышла из дверей. Вгляделась. Подошла поближе.
— Не признала? Кузьма! Помнишь, ты меня лопатой приласкала?
— Ой! А и правда! Я еще и потом все боялась, не расквасила ли тебе мозги… Ну, пошли в избу, если ты ко мне. Чего на дворе мерзнем? — Повела в дом. — А вспоминала я тебя не раз. И знаешь с чего?
— Сознавайся! — стрельнул глазами в глубокий вырез платья.
— Вот шельмец! Ну куда пялишься? Иль уж прыть взыграла? Иль про лопату напомнить?
— Так и приди к тебе! А ведь звала! Ну, чего меня вспоминала? — вошел в дом вслед за хозяйкой.
— Ты говорил мне в прошлый раз, что работал столяром. Правду сказал иль сбрехал?
— Я и есть столяр. Только сейчас свинарем работаю, оттого что наш комбинат закрыли. И другие — в прорухе.
— С женой помирился?
— Нет.
— Ишь ты! Выходит, гордый! В одном дому маетесь? Дурно!
— Я туда к ней не приходил. Отдельно живу. Комнатуху мне дали. К бывшей бабе тропу не топчу. Вот внук нынче навестил. Обсказал, мол, бабка в больнице. Ну да кто виноват? А и у меня за это время все вконец отгорело к ним. Сколько промаялся, хоть бы кто навестил…
— Значит, и у тебя на душе, как у меня. Была любовь, осталось пепелище… — сверкнула слеза едва приметной искрой.
«Тянет. Говорить не хочет, чего вспоминала меня… Может, глянулся я ей?» — подумал Кузьма, понемногу смелея:
— Я вот пряников к чаю принес. И вина. Кагор. Говорят, полезное! — выставил на стол высокую бутылку и кулек.
— Как живется тебе? Обвыкся? — Шурка присела к столу.
— Поначалу трудно было. Спал в свинарнике. Ни пожрать, ни помыться… На душе — хуже, чем в навозной куче. Всего себя наизнанку не раз вывернул. То ее, то свою душу и норов винил. Конечно, тянуло домой поначалу, что греха таить. Но ить воротись, знамо дело — признай ее правоту во всем. И попадешь под каблук полностью. Там не дыхни. Это уже конец. Самого себя назвать тряпкой. Кому такая жизнь нужна? Вот и решил все заново! Уже отболел… А твой не объявился?
— Нет. Да и не жду его. Мой — не ты. А уж коль повадился кобель в гули, так пока не сдохнет, проку с него не жди. На что мне такой?
— Выходит, сродни наши судьбы? Ну да ништяк, Александра! Все перемогем! Одюжим и это! Давай выпьем!
— Нет. Сначала ужинать. — Накрыла на стол. — Я ж чего тебя вспоминала. У меня в деревне мать померла. Ну, изба брату отошла. Старшей сестре — хозяйство. А мне — шкаф и сундук, столы да катки вместе с тряпьем. Все перевезла. Вот каб ты глянул, можно ли эту рухлядь на ноги поставить? Все ж память. Не задарма, конечно. Уплачу, сколько скажешь.
Кузьма вышел в сарай. Глянул на старую, облезлую мебель. Лак во многих местах облетел, вытерся. Но сам материал вызвал радость.
— Сделаю, Шурка! Лучше заграничных, глаз обрадует! — пообещал бабе. И велел ей купить лаки, растворители, наждачку и кисти, клей. Написал целый список. Добавив, что за свою работу он с нее не возьмет ни копейки.
— А почему? — удивилась баба.
— Это все равно что самого себя обобрать. Как потом на себя смотреть? Нет, я не крохобор! — уговаривал Кузьма свою жадность, ломал натуру.
В этот день он засиделся у Шурки почти до полуночи. Уехал последним автобусом, пообещав вернуться через неделю.
Все эти дни, стыдясь самого себя, он вспоминал Шурку. Может, потому, что она была первой, единственной после Насти женщиной, к которой его потянуло. А может, их объединила общая беда. Ведь обоих предали…
Шурка теперь виделась ему во снах.
Ядреная, как яблоко. Спокойная, уверенная. И беззащитная перед бедой…
— Да пусть бы он ушел к ней, коль так потянуло. Но зачем все это случилось в моей избе? Все захаркал, козел! Да ладно была бы лучше меня. Так нет же! Лишь моложе… Но кобелю, сам знаешь, что ни сучка, то подарок…
— Тогда мне о чем говорить? Ведь я своей не изменял!
— Вот потому и разлюбила. Привыкла к твоей верности. И поняла по–своему, что, кроме нее, никому не нужен. Коли б имел баб, держалась бы за тебя, боясь потерять. Так оно всегда случается. Хорошие и правильные скоро наскучивают. Об них ни переживать, ни страдать не стоит. Они не споткнутся. А любят лишь шелапутных… Так было всегда…
Он приехал к Александре через неделю ранним утром, первым автобусом. Смело открыл калитку, стукнул в окно. Баба еще спала и не ждала Кузьму. Но увидев, заторопилась открыть двери.
— А я не поверила, что приедешь. Думала, впустую пообещался, — говорила улыбаясь.
Кузьма заранее накопил отгулы, проработав три дня за сменщика. Теперь у него в запасе была целая неделя. И он сразу взялся за дело.
С утра до ночи он что–то выпиливал, строгал, зачищал, прибивал. Александра изредка заглядывала в сарай. Боялась помешать. Смотрела молча. А на третий день изумилась, увидев шкаф и сундук. Они даже новыми не были так красивы.
— Кузьма! Ты волшебник! — поцеловала мужика в небритую щеку. Тот вспыхнул. Как назло, все руки в лаке оказались. Шурка, словно почувствовав, тут же отпрянула.
«Ладно ж! Приловлю в другой раз с чистыми руками. Не вырвешься. Ишь! Я ей мебель сделал, а она только в щеку чмокнула! Тоже мне — недотрога!» — подумал Кузьма, но, вспомнив о Шуркиной лопате, вмиг поостыл.
К вечеру был готов круглый стол. Он сверкал, как зеркало. Кузьма позвал бабу: — Принимай, хозяйка! Куда занести его?
Шурка ахнула. Глаз не могла оторвать.
— Спасибо, Кузьма!
— И это все? — буркнул тихо.
— Ну, будет тебе! — обвила шею руками, обцеловала шершавое лицо. — Золотые руки у тебя! Вот это мастер! Я уж думала, что, кроме как на дрова, никуда этот хлам не годится.
— Если меня помыть и побрить, может, тоже на что–нибудь сгожусь? — покраснел от собственной смелости.
— Не шути так, Кузьма! Я уже обожглась! Ты побалуешься со мной и опять к жене вернешься. Мне же новый позор и боль. Зачем? Иль не хватило лиха?
— Шурка, ты когда одна осталась?
— Скоро два года.
— Я — полгода. Но не вернусь. — Подошел к бабе вплотную. Глаза в глаза. Говорили без слов…
— Не спеши! — потупила взгляд Шурка.
— Чего боишься? Иль со страху лед за кипяток приняла?
— Мы слишком мало знакомы…
— Это не причина. Мы не дети. На увлечения и ошибки нет времени, — притянул к себе Шурку Кузьма.
— Дай остыть памяти. Дай поверить тебе, — сказала тихо. И Кузьма отступил.
На следующий день к Александре приехал брат. Познакомился с Кузьмой. Разговорились. Якову понравилась работа Кузьмы. И он предложил:
— Знаешь, я работаю директором стардома. Не удивляйся. Так получилось. Принял барак–развалюху с полсотней немощных стариков. Это было пять лет назад. Теперь мои старики живут в пятиэтажке. Их уже триста человек. Понимаешь? Нужны нам столяры и плотники, повара и прачки, электрики и сантехники. Но… Люди к нам идут неохотно. Как услышат о наших заработках, и вовсе отказываются. Уходят.
— Но я тоже за спасибо работать не стану! Это враз говорю, — перебил Кузьма.
— Смотря как работать будешь. Просто числиться или делом заниматься. Мы платим по результату. Если вот так, как Шурке сделал, и у нас не будешь в обиде.
— Как Шурке? Для этого слишком много надо! — усмехнулся Кузьма, глянул на бабу, та покраснела.
— Мы везде объявления повесили. Приходили люди. Говорили мы с ними об условиях и требованиях наших. Ну, одним мы не подошли, другие — нам. Так и случилось, что за весь месяц только и приняли одну женщину — поварихой.
— Видать, оплата не подошла. Иначе что? Работы теперь мало. Люди без денег. А у вас зарплату вовремя дают? — спросил Якова.
— Тоже не без перебоев. Врать не буду.
— А потом как? Ведь вам и плотники, и столяры лишь на время нужны. Когда все будет поделано, поувольняете. И опять ищи человек работу. Но прежнее место уже будет занято. И тогда куда деваться?
— Хороших работников не увольняют. Их берегут. За них держатся. А никчемные кому нужны? Конечно, отбор у нас жесткий. Неспроста. Сам понимаешь, ведь работа в стардоме — это дело особое. У нас лишь несчастные старики живут. Их обижать грех. Нигде и никому не нужными стали. Одинокими. Иные и вовсе без крова, без куска хлеба. Хоть и воевали, потом работали. А старость достала, и хоть живьем на погост иди. Обидно за них. Теперь совсем плохо стало. Выгоняют многие стариков на улицу, своих родителей. Другие деды продали жилье, чтоб с голоду не умереть. Пенсии не хватало. Сами жили на улице — в подвалах… Мы их собрали, приютили, отмыли, кормим. Стараемся, чтобы забыли они свои беды, успокоились. Не даем их в обиду никому. Измучила, избила их жизнь. Многие и теперь никому не верят…
— У каждого своя беда. А сколько молодых, не дожив до стари, руки на себя понакладывали! От чего, сам знаешь. В нынешнее время выжить мудрено. Оно и голодом, и холодом каждого измучило. Старики хоть что–то в жизни познали. А эти? Ты видел бездомных детей? Я средь них совсем седых встречал. С добра ли? Они еще не выросли, но уж смерти себе просят. — Вспомнилось Кузьме, как привел Женька в дом бездомного пацана. Дружили они меж собой. Тот совсем седой был. Усадили его за стол. А тут Настя вошла. Как увидела на кухне чужого мальчонку, огрела таким взглядом, что у того кусок хлеба поперек горла встал. Еле продохнул. Из дома выкатился. Ни за что больше не согласился прийти к Женьке.
— Всех жаль. И старого, и малого. Да не у каждого теплинка в сердце осталась, чтобы помочь ближнему. Всяк старается себе урвать. Вот мы взяли повариху к нам в стардом. Она через неделю с полной сумкой домой пошла. Темнотой решила воспользоваться. Украла продукты. Уж чего только не нагребла! Мясо и масло, сахар и молоко, крупу и лук. Даже с пачкой соли не рассталась. А ведь сама ест на работе. Стали стыдить. Она в ответ: «А детей своих мне тоже кормить надо. Иначе с чего бы согласилась у вас работать? Иль не знаете, все повара домой берут…» «Ты ж стариков обворовываешь!» — говорю ей. А она в ответ: «Живы будут ваши деды! А и моим ребятам выжить надо!»
Убрали мы ее. Стали искать повариху одинокую. Нашлась. На третий день поймали с кошелкой. Спросили: кому несла? Она глазом не сморгнув: «Нынче харчи дорого стоят. Чуть дешевле продам соседке. Живые деньги получу. Кто от такого откажется?»
Теперь старушку приняли. Она живет у нас. Этой ни к чему воровать. И старается бабуля. Но скольких сменили! А ты говоришь, зарплата мала. У нашего человека воровство в крови сидит.
— Ну, это бабы! Они на харчи падкие! — отмахнулся Кузьма.
— Не скажи! Электрика взяли. Он уже вечером поймался. Лампочки, розетки, выключатель попер. На продажу. Ему тоже надо. А нам откуда брать? — возмутился Яков и продолжил: — Прачку с пододеяльниками поймали. Плотник с гвоздями не расстался. Совсем обнаглели люди. Вот и посуди сам! Из полсотни человек одна бабка–повариха осталась! Другие не застряли.
Кузьма для себя решил не соглашаться на новую работу. Ведь ему недавно дали комнату. Теперь и деньги появились, зарплату выдали. На новом месте заново привыкать придется. А если не уживется, куда деваться тогда ему? В подсобное хозяйство люди просятся, а в стардом кто пойдет?
— Я не тороплю тебя. Ты взвесь, подумай! — Яков смотрел с восхищением на шкаф, сверкающий каждой прожилкой. Ни шершавинки, ни царапинки на нем. Все пазы подогнаны один к одному. Петли надежно вставлены. Каждый шуруп закручен прочно, закрашен. Шкаф стоит как монолит. Не шатается, не скрипит. Сундук как из музея взят в аренду. От него взгляд не оторвать.
Шурка понимающе смотрит на брата. Но советовать Кузьме не решается. Рано ей свое высказывать. Да и как поймет? Попробуй навяжи свое. А вдруг потом попреками засыплет? Скажет, навязалась. А он, мол, и домой мог воротиться к своим. «Нет, пусть сам решает. Я подсказывать не стану», — молчала Александра.
Кузьма ничего не ответил Якову. Не проявил интереса к разговору. Решил, что не к лицу ему бегать с места на место. Да и на Шурку досадовал: «Баба ведь! А ломается, как девка! Будто что–то теряет. Тоже мне — королевна! Без мужика вон сколько, а не потянуло ко мне. Не поверила… Хм–м… А что тут верить? Я ж не в мужики набивался. Не на жизнь до гроба. Но должна ж была допереть, я уж полгода без бабы маюсь. Тяжко. И тоже не дарма! Вон сколько подсобил! Половину мебели отремонтировал. А она меня в щеку чмокает, как пацана. Сколько б ты отвалила за эту работу, если б сдала под заказ? Целый год рассчитывалась бы! Тоже мне — недотрога! Ну и хрен с тобой! Ищи теперь другого дурака, какой остальное до ума доведет за спасибо! С меня хватит!» Возвращался к себе злой. И решил не ездить больше по гостям. «От таких визитов, кроме ломоты и головной боли, ничего не получишь», — решил Кузьма, выходя из автобуса на своей остановке, и тут же уперся в объявление на столбе: «Стардому требуются плотники, столяры, электрики, сантехники…»
— Да пошли вы со своей богадельней! — ругнулся мужик.
«Не нужен я ей! Если бы пришелся по душе, не стала бы раздумывать. Не осторожничала б. Решилась бы враз, как в воду сиганула. А тут… И отказать впрямую боязно. Что как уйду, не подмогнув? И согласиться не схотела. Эх, бабы! Все у вас па выгоде, все отмерено и обсчитано. Потому и в жизни — тлеете, но не горите. Нет в вас огня. Только дым, вонь и слезы. Состаритесь — в пепел рассыплетесь. И ни проку, ни памяти про вас…»
Открыв дверь, вошел в комнату. На столе записку увидел: «Отец! Я был, но не застал тебя. Где искать — не знал. Никто не подсказал, куда ты делся. Мне очень нужно поговорить с тобой. Приедь! Я жду тебя. Егор».
«Сыскался! Чего ж раньше не навещал, когда я со свиньями из одного корыта комбикорм жрал? Не то на курево, на хлеб не имел ни копейки! Кто из вас про меня вспомнил в то время? Жировали детки! Забыли, что я еще живой! Слишком хорошо росли, безотказно. Не зная своего горя, моего не почуяли! Не вступились, когда Настя полуживого за порог выбросила. Нынче жареный петух жопу исклевал. Враз в мозгах просветлело и память объявилась. А когда я тут на опилках спал, считай, полгода?! К полу одежа примерзала! Кто согрел? Кто хоть кружку кипятка подал, чтоб душа оттаяла и не вылетела вон? Когда я не мывшись жил? Исподнего на смену не было! Ты даже с Женькой не передал мне ничего! Теперь понадобился… Сам заявился… Неспроста! Да только отморозило мою душу. Все уразумел. И ты как мать. В нее удался. И те… такие же. Коль так, зачем поеду? Будет мне в дураках маяться. Устал. Не всякая родня родной становится. Вам надо, вы и приезжайте. Мне все без нужды нынче!» — отбросил записку на подоконник.
«Приедь!» — всхлипнуло внутри глубоко и тяжко сердце человеческое. Как ждал он этого тогда… Даже слышались ему голоса детей, зовущих его. Он выскакивал во двор. Но там пусто. Никого. Это поросенок вскрикнул во сне. Голоса всех детей чем–то похожи.
Однажды, уже на третьем месяце, заметил сменщик, что Кузьма ест комбикорм. Кончился заначник. Просить в долг не приходилось. Не умел.
Сменщик молча предложил свои харчи. Кузьма отказался. Не из гордыни. Боялся стать должником даже в малом. Уговоры не помогли. Кузьма выскочил наружу, не пожелав продолжить разговор.
Вот и теперь торопится на смену. Три дня. Как они пройдут? Складывает в пакет харчи.
Все шло спокойно. Кузьма уже к концу третьего дня решил, что в эти выходные, помывшись в бане, завалится спать на трое суток. И никуда не пойдет и не поедет. Но вдруг услышал шаги за спиной. Оглянулся.
Женька, увидев Кузьму, бросился к нему со всех ног.
— Дедуль! Ты почему не приехал к нам, ведь папка тебя звал?
— Не всякий голос нынче слышу. Да и ему было ведомо, что выброшенные из дому больше не вертаются. Я в ем ничего не позабыл. А и Егор, когда я звал его, не докричался. Не услышал. А нынче я оглох…
— Бабка плоха совсем. Папка говорит, что умирает. Тебя зовет.
— Кто? Настасья?
Женька кивнул головой.
— На что я ей? Да и она… Отболело. Не хочу видеть. Так и передай. Мол, отворотило душу. Насовсем. И не ворочусь!
— А ко мне?
— Сам наведаешь, коль сердце потянет. Но туда я ни ногой. Ни живой, ни мертвый.
— Я думал, ты добрый. Всем пацанам тобой хвалился. Говорил, что лучше тебя во всем свете нет. А ты злой, как собака! Почти с мертвой бабкой помириться не хочешь.
Она парализована. На кого злишься? Ее уже все простили. Ты один остался.
— Ей теперь уж все равно. Коль суждено уйти, не задержится. А и простить не могу. Ни живую, ни мертвую. Не хочу видеть никого! А ее, как лихо, как беду самую черную, знать не желаю!
— Папка много раз хотел приехать к тебе. Но бабка… От нее не отойти и не оставить. Не порваться же ему на части! Она сама пить не умеет. Даже ссыт в постель. Я тоже на нее обижался. Тогда она здоровой была. Теперь не могу. Жалко. Какая ни плохая, а своя. Если все ее бросим, чем мы лучше? Такие же! И ты… А я любил тебя! — пошел к двери торопливо, не оглядываясь.
«Вот шкет! Врубил по самым что ни на есть и смылся. Всю душу забрызгал! Отчитал, высрамил как хотел! Всех выгородил. А меня словно в отхожку мордой натыкал. Еще я за это должен спасибо ему сказать!» — злился Кузьма.
Но когда первая волна ярости схлынула, он всерьез задумался над услышанным.
«Выходит, ей зло не сошло даром. С кем нынче счеты сводить? Коль верно все, что сказал Женька, дни Настасьи сочтены. Не на кого обижаться. Только на себя, за все! За то, что жил слепцом! Простившись с ней, прощусь и с дурью…» И вздумал поехать к своим сразу после смены.
— Я знал, что ты приедешь. Ждал тебя. Нашим ничего не сказал, о чем с тобой говорили, — встретил Женька во дворе. Открыв дверь в дом, крикнул звонко: — Папка! Дедуля приехал!
Егор вышел навстречу похудевший, усталый. Кузьма приметил густую седину, морщины, прорезавшие лоб сына, сутулые плечи.
— Заходи, — позвал за собой. Едва присев, заговорил глухо: — Женька сказал тебе все. Мать неизлечима. Сходи к ней. Постарайся сдержать упреки. Это будет жестоко с твоей стороны. Как бы ты ни был прав, сейчас не то время.
— Что ж ты, врач, а свою мать проглядел? — укорил Кузьма.
— Врачи лечат тело. А нервы и душу — никто не сможет. Это не в наших силах. Паралич не в моей компетенции. Она в последнее время много пережила.
Нервы не выдержали. Теперь уже поздно о чем–то говорить. Атрофировалась. Да и осталось немного.
Кузьма молчал. Думал о своем: «Вот ведь о матери говорит. А обо мне даже не спросит. Как я дожил до нынешнего дня? Ему это неинтересно. Болезнь Настасьи стала ширмой. Поводом к оправданию. Шалишь… Уж я ли вас не знаю!» — вздохнул тяжко.
— Я понимаю. И тебе жаль мать. Ведь вы прожили больше тридцати лет. Лишь в последнее время случались недоразумения. Но в них не вы виноваты… Тяжкое время. Оно всех искромсало. Но ты крепись…
Кузьма хотел пойти в свою комнату, но Егор остановил:
— Отец! В твоей комнате квартиранты Их еще мать взяла в дом. Ты прости…
— А в Настасьиной?
— Там тоже живут постояльцы.
— Выходит, загодя ее списали?
— Не шуми. Мы лечили мать. Но лекарства стоят дорого. Мы не смогли сами осилить траты. Андрей с Ольгой наотрез отказались помочь. Пришлось самим в струнку вытягиваться.
— Оно и видно! Нахозяевали! Туды вашу мать! Ну да чего теперь! Кой с вас спрос, со слабаков? Пошли веди, где она завалялась? В какой больнице? — шагнул к двери.
— Ты что? С пустыми руками к ней собрался? — удивился сын.
— А разве я навещать иду? Проститься! Для такого кошелки не нужны! — оборвал Егора.
— Не позорь меня перед коллегами. Я в той больнице работаю. Подожди, я схожу в магазин. Потом к матери поедем, — предложил сын.
— Погоди! Возьми вот денег. Сам купи, что ей надо…
— Тогда сразу из магазина — к ней! — повеселел, оживился Егор.
Настасья лежала тихо, закрыв лаза. И казалось, спала. Но едва услышала шаги, приближающиеся к ней открыла глаза.
Смотри, кто к тебе пришел, мам! — поторопился объявить Егор и подтолкнул Кузьму к постели матери. Настасья силилась что–то сказать, но ни звука не слетело с бледных губ. Лишь слезы градом покатились по лицу.
— Не расстраивайся, не волнуйся! Все хорошо. Мы снова вместе! И ты скоро поправишься. Заберем тебя домой. И по–прежнему станем жить. Мы все тебя ждем! — врал сын без умолку.
А Кузьма молчал.
«Настасья! И много ли теперь тебе денег надо? Все гребла! А купишь ли на них нынче хоть миг из прошлого, когда могла говорить и ходить, есть и радоваться без чьей–то помощи? Все потеряла! А зачем так гребла, за что отравила жизнь семье? Да и самой себе… Теперь вот поняла, что в жизни главное? Но поздно. Ничего не исправить. Никого не повернешь к себе душой. И даже наши дети не хотят тебя видеть. Это ли не наказание?» — думал Кузьма, разглядывая и не узнавая жену. Болезнь изменила, испортила ее. Настасья была похожа на большую восковую фигуру. Живыми остались только глаза. Она все слышала, понимала, но не могла ответить.
— Подойди ближе. Она зовет тебя, — подтолкнул Кузьму Егор.
Он смотрел в глаза женщины, с которой прожил много лет. Он любил ее. Ловил каждое теплое слово, мимолетную улыбку. Смех считал наградой. Как изменились теперь эти глаза! Они потускнели. В них не стало тепла. Словно смотрела она на мир через холодное толстое стекло, глухое бездушное.
— Настя, ты не печалься. Все наладится… — Глянул в глаза и увидел, как они раскрылись. Затеплилась надежда. — Ты поправляйся. Мы ждем тебя! — еле выдавил Кузьма слова, в которые сам не верил.
Через десяток минут пожилая медсестра напомнила Егору о предстоящих процедурах. Попросила закончить встречу.
— Не горюй! Поправляйся! Мы еще навестим тебя, — пообещал сын за обоих. И, выложив в тумбочку возле Настиной постели купленные продукты, поцеловал мать в щеку.
Кузьма молча кивнул ей. Следом за сыном вышел из палаты.
Тебя куда подбросить? — спросил Егор, как только Кузьма устроился в машине.
Отец опешил. Но быстро сориентировался:
— К себе домой!
Сын уронил челюсть:
— Но где? Куда? Мы с постояльцев за год вперед деньги взяли! Я же говорил…
— У меня теперь свой дом имеется, понял? Туда отвези. И больше не таскай меня в больницу. К себе не зови. Не ищи дураков! Я все понял. Тебе никто не нужен. Ни мать, ни я. Пыль в глаза пустил перед своими врачишками. А матери брехал, как барбос! Думаешь, не поняла она? Дошло! Только ответить не смогла. Мне тоже тошно от тебя! Чем так навещать, лучше забудь!
— За что? — возмутился Егор.
— Ты слишком торопишься! Не только меня, даже Настасью убрал из дома, комнату ее занял чужими и это сын все мало тебе, гляди потерянную совесть обратно не выкупишь!
— Я ничего не потерял! — Молчи! Ее теряешь и меня не воротишь. Уж не повезло. Но знай, у оглобли два конца. Ударил одним кого–то — вторым по своей башке получишь! И у тебя сын растет. А молодость твоя уже улетучилась. Гляди не перепутай. Чтоб, посеяв пшеницу, горчицу не собрать. Тебя, сам знаешь, поддержать станет некому. А коли Женька в тебя пойдет, какой будет старость? — Вылез из машины и, не пригласив к себе, не простившись, не оглядываясь пошел к дому. Кузьма едва успел вскипятить чай, как в дверь кто–то постучался. Он едва кружку не выронил от удивления, подумал: " Кого там еще черти принесли?» Но вслух сказал: — Войдите!
Кузьма ожидал увидеть кого угодно, но не Якова. Тот ввалился шумно:
— Я уж третий раз к тебе наведываюсь. Где ты был? И в свинарнике искал!
— А с чего тебе приспичило? Что за нужда во мне?
— Ну как же? У сеструхи все стоит. И со мной никакой определенки!
— Нечему у твоей сестры стоять. Отгорела баба! А с тобой уж порешили. Не пойду. Чего буду мотаться, как катях в луже? На своем месте остаюсь. Не хочу в стардом. Рано мне туда!
— Я зову тебя работать к нам. А не доживать свой век! — рассмеялся Яков, поняв шутку.
— Работать? За это платят. У тебя на курево не получу. Ну что делать буду там? Гробы клепать? Калым с кого поимею? Ведь в стардоме только одинокие. Без родни, а потому их хоронят за казенный счет.
— Вот и не знаешь ни черта! У меня почти все родню имеют. Это поначалу одиночки жили. Теперь из семей к нам поуходили. Глянули и запросились.
— Видно, такие старики…
— Не скажи! Всякие бывают случаи. Недавно одну бабульку взяли. В семье сына жила. С невесткой, с внуками. Пока ее старик был жив, всех в руках держал. А как умер, бабку заклевали. Каждым куском. До чего дошло, на кухне спала, прямо на полу, рядом с собакой. В комнате на койке места не нашлось. Но и там помехой стала. Бабка в голос взвыла. Услышала о нас, пешком пришла. На колени встала, умоляя, чтоб взяли. Послушали старую. Позвонил сыну. Тот и говорит, мол, а что надо ей? В тепле, под крышей! Не нравится, пусть к вам уходит. Жалуется, что обижаем? А у вас ее на руках носить будут? В каждой семье случаются неприятности. За то, что сор из дома вынесла, вовсе на порог не пущу. Пусть средь чужих помучается. Авось поумнеет на старости. Мы нормально живем. Ее не обижали. И насильно держать не станем. Пусть у вас остается ржавая лоханка! И оставили бабулю. Помогли оформить документы. И теперь она не нарадуется. Улыбаться научилась. А как вяжет! Залюбуешься!
— Подрабатывает? — прищурился Кузьма.
— Ей это ни к чему. Сыта, на всем готовом живет. Просто бездельничать не умеет. У нас посильно трудятся! Нет лежебок и лодырей. Даже участок и свой сад имеем. Обрабатываем. Мои старики только на первых порах квелые, задолбанные родней. Но через пару месяцев — глянуть любо! У меня некоторые даже поженились, — хвалился Яков взахлеб.
— Да ты что? Старухи замуж выходили? — округлились глаза Кузьмы.
— Что здесь плохого?
— Лихие старики, коль все еще джигиты! — рассмеялся Кузьма.
— Чудак! Их не беспокоит физиология. Душевное тепло ценят больше других. У нас за все время только один хулиган попался. Деду уж под восемьдесят, а он всех старух перещупать решил. Озорник! Он до стардома семь баб сменил. Официальных. А уж незаконным счету не было.
— Думал, что стардом — курятник? — рассмеялся Кузьма.
— Вроде того! Ну, получал по шее. Старухи у нас щепетильные, большинство строгих правил придерживаются. Но ему угомона не было. Ночью к бабкам через окно залез, в дверь не пустили. Как налетели они на него вчетвером. Отдубасили. Враз прыть погасла. Ночью в постели обоссался. А утром сбежал от нас насовсем. Видел я его на днях в городе. Хвалился, что бабу себе нашел. Не старуху! Восьмую! И грозился в гости наведаться, если этой жены недостаточно будет. Вот так мужик! Настоящий орел! Как он сказал: «Это у баб возраст помеха! А мужик всегда молодец, покуда есть желание».
— Везет старому! И находятся ж для таких бабы! — позавидовал Кузьма.
— Тебе что сетовать? Вон Шурка всякий день вспоминает. Ждет…
— Когда мебель починю!
— Это лишь повод. Сам понимаешь. Бабы народ тонкий. Обхождение любят. С наскоку редко какая решится на серьезное. Приглядеться хотят. А и какая в том беда? Пусть привыкнет. Заодно и сам присмотришься… Кстати, о зарплате! Нам нужны два столяра. Если один управишься, получать будешь вдвое. И комнату дадим. С удобствами. И питание готовое. Опять же прачечная есть. Своего парикмахера имеем. Из наших. Смотри, сколько льгот и преимуществ! Разве плохо? Я на твоем месте долго думать не стал бы.
— Яков! Я все понимаю, кроме одного. Что там мне делать? Ведь работы у тебя для меня нет, — говорил Кузьма.
— Море! Койки, столы, тумбочки, шкафы починить надо. Мы не новые купили. Кое–что больницы дали списанное. Детский интернат — тоже. Комбинат подарил браковку. Все до ума довести надо. Где двери, окна, полы привести в порядок. Хватит мороки. Без дела не останешься. Не заскучаешь! — обещал Яков.
— Прежде чем согласиться, глянуть должен, стоит ли к тебе переходить, — ответил Кузьма. И Яков тут же предложил:
— Машина наготове. Садись, поехали.
Кузьма и вовсе растерялся. Не ждал, что все разрешится так быстро и просто.
— Отдохнуть хотел. Ведь выходные у меня, — вспомнил он.
— Отдохнешь! Мы мигом туда и обратно. За час успеем обернуться. Поехали! — звал настырно, напористо.
Стардом разместился на окраине города в мрачной пятиэтажке. Когда–то строители возводили его для семей военнослужащих, уволенных в запас. Именно потому выбрали для этого дома тихое место вблизи реки и березовой рощи, где по весне кружат головы соловьиные трели, заставляя людей забыть трудное прошлое, мечтать о будущем, отдохнуть сердцем в тишине.
— Красиво! — оглядел Кузьма окрестность. — Вот только сам дом как злой свекор на мир смотрит. Морда серая, хмурая. Будто добровольцем на погост собрался. Страшен, как змей, — добавил, поежившись.
— Ничего! Покрасим рамы, стены! Вмиг помолодеет. Дай только на ноги покрепче встать!
— Скажи, Яков, а с какой нужды ты согласился здесь работать? Иль другого дела не сыскал? Иль ничего больше не умеешь?
Тот посмотрел на Кузьму с грустью.
— А тебе Александра разве не сказала о нашей семье ничего?
— Говорила, мол, мать померла недавно.
— И все? — Приметив легкий кивок, подвел к скамейке под яблоней. Присел. — Мы из кулаков. Короче, из ссыльных. Деда с бабкой с оравой ребят выгнали в Сибирь. Семеро детей было у них. До места живыми лишь двоих довели. Моего отца и старшую его сестру. В том поселении они много лет прожили. До Хрущева. Вкалывали, чтоб выжить, с утра до ночи. Много таких поселений было по России. От всех ссыльных отказались родственники, отвернулись друзья и соседи. А в иных семьях даже дети, повзрослев, писали заявления и через газету публично отказывались от родителей. Меняли фамилии, уезжали от родителей, чтобы не носить клеймо врагов народа. В светлое будущее уходили… — Сглотнул ком, сдавивший горло. — В нашем поселении, к несчастью, слишком много таких оказалось. Отказ от родителей прошелся чумой по Сибири. Сталинские времена… Отказалась от стариков и сестра моего отца. А он остался. Там же женился на матери. И родили нас троих. Из семидесяти семей лишь в пяти были мы — дети. Остальные умирали. В одиночку. При живых детях голодали родители. Их хоронить было некому. Власти радовались, что поселение превращается в погост. Ни врачей, ни учителей не было. Но мы подрастали. Все знали, пережили и вынесли столько, что вспомнить больно. С детства помогали старикам выживать. Сначала отец с матерью велели. Потом у самих появилась жалость. Потребность возникла.
И злоба на тех, бросивших. Они не только не навещали, не помогали, даже не писали родителям. А тут Хрущев… Пошли реабилитации. Поголовные. А кого? Мертвых, оскорбленных и ограбленных? Кому нужна запоздавшая милость? Она от милостыни ничем не отличалась. Отняли жизни, взамен вернули прощение всем. Тем, кто выжил и стоял у могил. Ведь власти отняли у них не только здоровье, имя, имущество, детей, но и веру в добро человечье. Обокрали целиком. И я, когда повзрослел, не верил молодым, жалел лишь детей и стариков. Они всегда беззащитны. Во все времена. А я все еще ссыльным себя считаю. Едкая это штука — память. И все мне кажется, что ворвется в стардом наряд милиции. И как там, в Сибири, построят всех в шеренгу, крикнув: «Стройся, падлы!» И, пересчитав по головам, уж не сбежал ли кто, добавят, уезжая: «Ни шагу отсюда, гады ползучие! Буржуйская чума! Контры! Когда вы передохнете в своем змеюшнике?» — Сдавил пальцы до хруста. — Словно и не матери их рожали. В них ничего человечьего не было! Я и теперь помню глаза тех стариков. И не смогу работать с теми, кто отказался от них, издевался над ними.
— Но ведь серед нынешних твоих стариков не все из сосланных, могут оказаться и те, кто выкинул в Сибирь, — заметил Кузьма.
— Кто знает, на лбу печати нет ни у кого. Но все, какие приходят сюда, хлебнули горя через край и тоже оказались изгоями среди людей. Их так же обобрали, как и нас когда–то. От них и нынче отказываются дети. Все повторяется… — вздохнул Яков. И спросил: — А ты–то сам откуда будешь? Почему спрашиваю, не обижайся. Столяром, говоришь, работал всю жизнь в городе. Но язык у тебя — деревенский. Будто всю жизнь провел в захолустье, в глуши.
— Я с самого рождения с бабкой жил. В деревне. Серед стариков. Даже школу там закончил. К родителям в гости приезжал. На каникулы. А город не любил. Там в деревне приноровили деды к столярке. Знатные были мастера. Много секретов передали. И говорили мне: «Учись, Кузьма, ремеслу нашенскому. Оно в любые времена прокормит и самому сгодится. То славно, когда у человека светлая голова. Но вдесятеро краше, коли и руки умелые. Мастеровой с голоду не пухнет. Абы лень не одолела. И копейку в дом, и харчи поимеешь. С нашим ремеслом не пропадешь в жизни!»
А и верно. Одолел я столярку. И когда в город переехал, враз на мебельный устроился. Мигом разряд дали. Хорошие деньги получал. А к науке мозги неповоротливы. Так в семи классах и застрял. Зато в своем деле любого мастера с образованием на вираже обойду. А знаешь, как было? Пришел я в мебельщики. Они в то время для заграницы делали заказы — на выставку. Наипервейшие образцы! Всяк выкладывался, лез из кожи вон! Ровно не стул иль стол, а его самого с суконной харей на той выставке показывать станут за деньги. Глянул — смех разобрал. Все заказы с кандибоберами. Ну и мне мастер предложил кого–нибудь изобразить для заграницы. Прознали столяры, что и мне, новичку, заказ поручен, смеяться стали. А меня зло разобрало. И взялся сундук сделать. Наш обычный, русский, какой девкам для приданого годился. В неделю управился. Весь резной. С узорами повсюду. Покрыл его лаком. Дал просохнуть. Мастеру показал. Тот обомлел и говорит: «Такой только для музеев! Это ж сказка!» Позвал столяров. Те онемели. А он им велел учиться у меня. Ну, сундук тот на выставке барином стоял. Вкруг него не дыша ходили. Ох и глянулся! Заказы посыпались, ровно из мешка. Будто все заграничные помешались. Сколько я их сделал, всю ихнюю Европу в мои сундуки можно было загрузить вместе с буржуями! Хорошие деньги они платили за мою работу. И я не жалился на получки. А все ж каждый год летом на отпуск в деревню сбегал — к своим старикам, еще чего–нибудь ухватить от ремесла. Шкафы и столы, стулья и койки, комоды и горки, всякие серванты делал с ними. Потом у себя… Так–то вот и жил. Душой к деревне прирос. Одно худо — ныне из тех стариков никого не осталось. Повымерли. А жаль… Живет во мне ихнее ремесло. Но передать его стало некому. Нонешняя молодь ленивая. Свои дети сердца к дереву не поимели. Не любят, не понимают, не чувствуют его. Сплошные чурки… А мне горько. Зазря все уйдет, сгинет вместе со мной когда–то, и все тут…
— Не горюй, Кузьма! Найдем учеников, если захочешь. Не перевелись у нас умельцы и работяги. Заменят сынов тебе! Оттаешь с ними, — пообещал Яков и повел Кузьму в стардом.
— Яшенька, а меня вчера внучка навестила! Вот радость–то какая! Пряников привезла, яблоков! Два года никто носу не совал. А тут объявилась! — плакала старушка на радостях, ухватив директора за рукав. Она не могла не поделиться событием. Ее распирала гордость. Своей радостью готова была хвалиться всему свету. Только бы слушали! Ведь вот вспомнили о ней! Значит, любят! Может, даже на похороны придут. Навестят когда–нибудь могилку, помянув старую добрым словом.
А сейчас — смех и слезы вперемешку.
— Родимые! Радость–то какая! Ведь и ко мне теплина в душе имеется! — шепелявила беззубо каждому встречному.
Яков поцеловал старушку в щеку, поздравил. И позвал за собой Кузьму.
— Яша! Мне нынче сын звонил. Можно на выходные к нему съезжу? — остановила дородная, щекастая бабка.
— Он и приглашал?
— Просил с внуком побыть. Им в гости надо отлучиться.
— Поезжайте!
— Во дура! Поедет она к ироду. Он, окаянный, ее в психушку запихнул! Вместе с невесткой расстарались! Она им помогать хочет снова! Во безмозглая! Да я б такого сына… — Кузьма увидел щуплую старушку, выглянувшую из комнаты.
— Не твое дело! У тебя и такого сына нет. Пьяный он был. Поругались. Теперь вот опомнился. Вновь к себе зовет…
— В этот раз уж до конца угробит…
— Не лезь в чужую жизнь! У них тесно. Самим места мало!
— В трехкомнатной троим тесно? Хоть не смеши! Вырастила черта себе на шею.
— Он не черт! Начальник!
— Тьфу, дура! — сплюнула худосочная старуха и скрылась в комнате.
— Смотри, везде нужны твои руки! — открывал директор комнаты, водил по этажам. — Видишь, койки разваливаются. Иные старики даже на полу предпочли спать. А шкафы! Смотреть страшно. Тумбочки — развалюшки, на стулья не присесть. Заела нищета! Но разве так они должны жить? Неужели и нас это ожидает в недалеком будущем?
Кузьму холодом обдало от такого предположения.
— Ну чем помогу? Если взяться, мне материалы потребуются. Доски, фанера, фанеровка, лаки, клей, обивочные материалы, вата или поролон, гвозди и много чего еще. А денег у тебя нет. Это враз видать, — сказал Кузьма.
— Кое–что сами купим. Спонсора вчера нашел. Тоже обещал помочь. Бывший совхоз стал акционерным обществом. Они! И еще завтра у меня встреча с мэром города. Говорят, толковый, сердечный человек. Может, поможет… Но и сами не сидим сложа руки. Наши старушки вяжут. Мы их рукоделье сдаем на фирму «Умелец». Там продают и перечисляют деньги на наш счет. Старики тоже не бездельничают. Сами стекла вставили в окнах. Много побитых было. Сантехнику привели в порядок. Просят открыть свою мастерскую, чтоб поделки выпускать. Кухонные расписные доски, ложки и черпачки, каталки, свирели и свистки для детей, манки для охотников. Но с этим пока не горит. Хочу людям условия создать нормальные. А уж потом!..
— Прости, Яков, ты что, один тут работаешь?
— Есть бухгалтерия. Без нее ни шагу.
— А сколько получаешь?
— Не скажу! Смеяться будешь, — отмахнулся тот.
— Яша! Опять Петровна с Антоновной дерутся. За курево! Поругай их! — попросила пожилая женщина директора. Тот по пути заглянул в медпункт:
— Алла! Пойдемте к Петровне. Опять она в комнате закурила. Поговорите. Постарайтесь убедить!
— Старухи курят? — округлились глаза у Кузьмы.
— Петровна покуривает. Она в партизанах была. Кремень — не женщина! Наград больше, чем у мужиков. А курит тоже неспроста. У нее в войну двух детей и мать расстреляли немцы. На ее глазах. После того ушла в партизаны. Минером была. Семнадцать составов пустила под откос. Ее муж в Берлине погиб. Перед Победой. Нервы и сдали… Взяла на воспитание сироту. Но и он попал под машину. Может, и свихнулась бы. Но ее поддерживали люди. А тут анархия началась в стране. Перестала понимать, кого защищала, за кого проливала кровь? Ее пенсии не хватало на квартплату. И ей едва не пришлось побираться, надев все ордена! Потом и на лекарства цены подняли, на продукты. Всех моих стариков обобрали до нитки. Особо с вкладами, облигациями, приватизациями, реформами, повышениями цен. За аппетитами олигархов вся держава не успевала.
— А как же сам живешь? — перебил Кузьма.
— Да много ли мне надо? Вон дед каждую копейку берег — раскулачили. Отец в ссылке вкалывал. Налогами задавили. Как и нынче! Дохнуть не дают.
— Яков, Мешкова заболела, — вышел из комнаты старичок.
— Позовите врача к ней, Трофимыч… Смотри, Кузьма! Наша столовая! — с гордостью распахнул двери директор.
Громадная комната была и впрямь нарядной. Тюлевые занавески, ковровые дорожки, небольшие столы на четверых человек, оригинальные бра на стенах, зеркала и цветы…
— А вот стулья говно! — не сдержался Кузьма и добавил: — Все крепить и клеить надо. Ишь разъехались ножки, как у пьяниц.
— Ладно тебе! Зачем уж так резко? Не все сразу! Ты лучше скажи, остаешься у нас?
— Подумать надо…
— Над чем?
— Ну, если я останусь, куда меня определишь? К каким–нибудь Георгиевским кавалерам? У тебя ведь полная обойма всяких!
— Нет! Ты будешь жить отдельно. Так положено. У нас имеется одноэтажный дом. Там вся обслуга. Кого надо найти, далеко ходить не стоит. Зато никто не ворует. Мало того, что на глазах друг у друга, так и не для чего. Все предусмотрено.
— А если я женюсь? — ухмыльнулся Кузьма.
— Свадьбу справим. И живи где выберешь! — понял директор вопрос, рассмеялся громко.
— Яков, у тебя семья имеется? — спросил Кузьма, покраснев за собственное любопытство.
— Семья? Нет. Не завел. Не получилось. Нравилась по молодости одна девушка. Но робость помешала. Нашелся другой, смелый. И увел. Потом случались увлечения. Но дальше этого не шло. Я невезучий. А может, слишком недоверчив. Потому застрял в безнадежных холостяках. Теперь о семье уже и не думаю. Поздно обзаводиться.
— Даже я про себя такое не брешу, не зарекаюсь. Ты вон на сколько моложе. С чего бы эдак?
— Знаешь, Кузьма, у нас мама недавно умерла. Жила в деревне. Мне от нее на память дом остался. Так вот, дважды в жизни я привозил к ней женщин, с какими мог создать семью. Обе проявились именно там. От обеих отказался. Теперь матери нет. Проверить не на ком. А жениться наугад не хочу.
— Что ж, весь век в стардоме станешь маяться?
— Не стоит так, Кузьма. Я не мучаюсь. И другой работы не ищу. Если бы не стардом, ушел бы в монахи…
— Ну и придумал! Ты что? Сковырнулся с мозгов? На кой — в монахи? Иль жизнь опротивела? Иль сам себя невзлюбил?
— Не поймешь меня. Разные у нас жизни и судьбы. Всяк в ней свое видит, — выдохнул Яков тяжелый ком воспоминаний. И повел Кузьму в дом, где жил обслуживающий персонал. — Вот здесь обитаем!
— Стареете? Плесневеете рядом с дедами и бабками? Ну что это? Пороги прогнили, перила поотваливались. Двери искривились, полы разъехались, окна щелястые, потолки в трещинах, как морда в морщинах. Везде у вас неуютно. Рук хозяйских не видно, — вошел Кузьма в комнату Якова.
— Мне б стардом поднять. Чтоб наши не сетовали на свою долю. Знаешь, как на первых порах выбивал деньги на продукты старикам? Со скандалами. С руганью. Недавно все выровнялось.
— Да это понятно.
— Короче! Уговорил я тебя? Переходишь к нам?
— Перехожу, — ответил Кузьма через паузу.
Все время, пока Яков водил его, он присматривался и думал. «Все ж стардом не свинарник. Жилье и жратва готовые. И получка цела. Чего еще желать?» — решил для себя и согласился.
Яков в тот же день послал машину за пожитками Кузьмы. Торопил время, пока Кузьма не передумал.
Его рассчитали в два дня. Не стали уговаривать. И он уехал…