ГЛАВА 6 Первые испытания

Прошло две недели. Борька сидел дома, листая старые учебники, и, казалось, успокоился, ничего не предпринимал. И вдруг вечером сказал Наталье:

— Мам! Съезжу я в деревню к бабке, а то все ее забыли, никто не навещает. Отвезу денег, хлеба. Да по мелочи кое–чего. Хоть порадую…

И через три дня, собрав полный рюкзак, взяв деньги, поехал на автобусе, отказавшись от предложения Герасима съездить к бабке на машине. Борису не хотелось быть привязанным к отчиму. А тот все без слов понял и не стал навязываться.

Борька давно не был в деревне, а потому ехал туда с особым чувством, не обращая внимания на пассажиров. Средь них было много пожилых и молодых, он никого из них не знал, и его не узнавали. Он сидел один. И вдруг к нему подошла девушка.

— Здесь свободно? — указала на пустое сиденье, не дождавшись ответа, села: — Борис! Ты не узнал меня? А я Нина! Ну, помнишь, как играли на чердаках — ты, я и Ксюха? Она уже замужем. Скоро родит. Совсем взрослая стала. Да и у меня парень имеется. В эту зиму думаем пожениться. А ты как?

— В гости еду, к бабуле!

— В гости чужие приезжают. Свои только возвращаются. И надолго ты к ней?

— До осени. Там будет видно.

— Ты еще не устроился нигде? — удивилась Нина.

— Присматриваюсь. С неполным средним особо не разгонишься. Да и болезнь нашли! — поделился с девушкой как со старой знакомой.

— Это плохо, — сочувствовала Нина и предложила: — К Даниле тебе надо. Он то ли колдун, а может, знахарь, много наших вылечил. И меня…

— А у тебя что было?

— Шпоры! Ступни ног болели так, что ходить не могла. Так Данила грел воду, чтоб еле терпели мои ноги, засыпал три горсти соли, размешивал и заставлял парить в той воде пятнадцать минут. Десять дней я так попарила, и шпоры прошли. А мою бабку от язвы вылечил. Дал ей живицу. Она зиму ее сосала, грызла, жевала. Так и не заметила, как желудок вылечился. Отцу — сердце мятой. Мамке — зубы девясилом. Наверное, и к твоей болезни ключ подыщет.

— Если возьмется меня лечить.

— Он редко кому отказывает. — Оглядела Борьку и сказала, как когда–то в детстве: — А ты теперь совсем красивый стал! Может, мне за тебя замуж выйти?

— Нинка! Ты все такая же простушка! Но со мной не поспешишь. Мне еще рано семьей обрастать!

— Поживешь в деревне — женишься! Свет у нас рано выключают, а ночи длинные! Их чем–то надо занять. Вот так и Ксюшка! Работала дояркой, хоть и тяжело, уставала, а время все равно оставалось. Вот и решилась замуж…

— А ты работаешь?

— Ага! На телятнике! Бабы телятся, я ращу. Ой, не бабы, конечно, коровы! Это мы по–свойски так говорим! — покраснела Нинка.

Борис нетерпеливо поглядывал вперед: «Когда же эта деревня будет? Как надоела Нинкина трескотня. Вот не приведись с такой всю жизнь под одной крышей прожить». А девчонка спросила ненароком:

— Может, увидимся нынче вечером?

— Да что ты? Я у бабки так долго не был. Уйду надолго, обидится, нашим нажалуется.

— Когда выберешься, приходи! Помнишь, где я живу? Стукни в окно, враз выйду! — пообещала Нина.

«Во, блин, не успел приехать, уже «стрелка» забита. А чего теряю? Уж если и бояться, так только ей», — улыбался сам себе. Но едва переступил порог бабкиного дома, забыл о Нинке. Степановна крепко сдавила в объятиях Борьку и, обцеловав запыленное лицо, спросила:

— Сам приехал иль Герасим уломал?

— Конечно, я напросился! Никто не гнал!

— Ну, слава Богу! А то думала, обиду на меня все еще держишь. Скажи, как там мои мальчики? Ты ж ушлый! Все про всех знаешь…

Борька отдал Степановне деньги, опорожнил рюкзак.

— А это вот тебе от меня! Видишь, все помню! — отдал пакет с подушечками. И сел рядом с бабкой. — Живут все спокойно, нормально. Тебе тревожиться не о чем. Все приветы передают.

— Выходит, не забыли, — улыбалась тихо.

— Да что ты, бабуль! Тебя все любим! — Рассказал, как Герасим отругал за нее Наталью.

— Вот это лишнее! Насильно сердцу не навяжешь. А и мне не боле других надобно. Не стоит так. Мы в деревне свое имеем. Нет денег на хлеб — домашних караваев испеку. Покуда не разучилась. Да и не сытость в моей жизни главное, а тепло душевное. Без него тяжко. Сам знаешь, видел, как темно у нас ночами, а в старости они бесконечные. От встречи к встрече живу и все думаю о мальчатах своих. Как–то они там без меня маются? И болит душа по каждому…

В этот вечер они проговорили допоздна и решили на следующий день сходить по грибы в лес, заодно навестить Данилу.

— Случалось, он отказывался иным подмочь. Кто ведает, с чего упрямился? Ну за тебя я его попрошу. Коль возьмется, у себя оставит на время, тогда сама навещать тебя стану, если Данила дозволит, — сопнула носом.

— А почему запретить может?

— Ну, это у него случается, — отмахнулась Степановна. Утром она разбудила Борьку еще до восхода солнца, повела в лес. До него почти три километра. Да до зимовья в два раза больше идти. Степанова не спешила. И все рассказывала о леснике, его жене, как они стали лечить деревенский люд. А теперь к Даниле не только с окрестных деревень и города, даже из Москвы люди наведывается.

— Он, часом, не гадает? А то в наших газетах, какую ни возьми, сплошные объявления «Гадаю, привораживаю, снимаю сглаз и порчу, помогаю в бизнесе, решаю семейные проблемы…» Наша соседка ноша. До сих пор не отплюется! Ей колдунья велела с могилы кош достать в полночь и на пороге соперницы ее раскрошить. Да загнула не слабо, скажи? Соседка и сказала, мол, хрен с ним мужиком, другого заклею, но на кладбище не попрусь. Я даже его боюсь. Ночью и вовсе! Да и как стану могилу раскапывать, потом кость выламывать у покойного! Да если б такое умела, разве упустила бы мужика из рук? Ни в жисть! Там бы на погосте и урыла…

— Не–е, он не гадает. Но судьбу кажного наперед видит. То точно!

— Значит, аферист! Я таким не верю! — И вдруг остановился как вкопанный, придержал за локоть Степановну, не давая двинуться с места, послушался, затаив дыхание, и до слуха обоих донеслось пение:

Одному из урков в темном переулке дали приказание: убить!

— Никак лишачок перебрал с ночи. До сих пор не очухался! — дрогнула рука Степановны.

— Сейчас на него глянем!

В это время послышался треск кустов, отчаянный хруст веток и сучков под тяжелыми шагами, из зарослей, чертыхаясь и матерясь, вывалился мужик, обросший, с красными глазами и лицом, сизым носом и кудлатой башкой, загаженной птицами. В волосах его застряла паутина, листья, мох. В руке он сжимал суковатую палку. Увидев Борьку и Степановну, оскалился широко и, расставив ноги, прокричал:

— Эй, кикиморы и лешаки! Сбегайтесь сюды, трясти будем деревенщину на самогон и сало!

Подошел к Степановне и, протянув корявую грязную ладонь, потребовал:

— Гони положняк, старая плесень!

— Отвали! — загородил Борька бабку.

— А ты куда лезешь, зелень? С тобой мне ботать за–падло!

— Не наезжай на бабку! Не то вломлю промеж глаз! Доперло? Шурши отсюда, деловой!

— Не деловой я! Слышь, малыш! Я законник! Вот кто! Приморили нас здесь, в берлогах. А хамовка кончилась! Выпивона не стало! Как дышать? Промышлять возник. Тут и вы! Выходит, трясти надо! Колись! Мечи из торбы все, что есть! Иначе сам возьму! — Поднял над головой палку, которую не выпускал из руки, постоянно крутил ее, тряс ею.

— Ничего у нас не обломится. Пустые мы. К Даниле идем! — усмехнулся парень.

— Это к леснику? На кой он вам сдался тот падла, ходячая параша, лысый козел? Разве он фраер? Да я его размажу в два счета. Он, облезлый пидер, самогонку нам зажал! Не делится, паскуда! Я за такое его вот на этот дрын посажу, как на вертел. Пусть его волки и медведи хавают! За то, что он меня, Вову, не уважает, старый хер!

Степановна сморщилась, услышав последнее, и, пройдя мимо мужика, позвала Борьку:

— Пошли, внучок! Оно, вишь, дурье повсюду имеется, даже в лесу! И откуда оно сюда попало, ума не приложу.

— Во бешеная транда! Не доперло до нее, откуда взялся? С зоны, конечно, тетка! Лес заготавливаем для вас. А вот кормить никто не хочет. Зона не подвозит баланду, потому что мы на вольных пидерасим, вольные не дают нам жрать, потому что зэки! Теперь дошло?

— Вова, возьми вот что есть у нас, что с собой на дорогу взяли. Большего, хоть убей, не сыщешь, — передала мужику сверток с едой.

Тот мигом развернул его:

— Хлеб! Мамка! Спасибо тебе! Уже неделю в глаза жратвы не видели. Озверели. Ты не злись на меня. Я тоже не в лесу родился. А вот вишь, фраера довели! — Потекли слюни по уголкам рта. Мужик ел хлеб с маслом, рыча и постанывая. Дрожали лицо и пальцы. Он ел торопливо, боясь, чтоб этот хлеб не оказался сном. Человек облизал бумагу, свои пальцы. Окинул взглядом пустые руки бабки и Борьки. До земли поклонился Степановне и, поблагодарив, укатился туда, откуда появился.

— Зачем ты все ему отдала? — упрекнул Борис.

— Мы с тобой поедим, а вот ему повезет ли? Кто знает, когда в другой раз поест?

— Но ведь он здесь не один…

— Э–э, детка, нынче, как и всегда за свой кусок, человек человека удавить готов. А все от того, что боится завтра остаться голодным.

— Бабуль, ты много говорила о себе, но никогда не вспоминала тех, кто кормил тебя.

— Каждый день молюсь ему! — подняла глаза к небу.

Данилу они увидели, не войдя в зимовье. Борис

позавидовал ловкости, с какой этот пожилой мужик рубил дрова. Он оглянулся на них, выпрямился, узнал бабку:

— Степановна! Ты ли ко мне пожаловала? Ну, проходи, голубушка! Садись рядышком. А этот кто будет? Твой внук? Борис? Вот и славно. Иди сюда! Покуда мы со Степановной поговорим, дай мне передышку, поруби дрова! — то ли приказал, а может, попросил Данила.

Парень взял топор. Сколько лет не держал его в руках. А ведь тогда, приехав к бабке, всему научился. Размахнулся, и разлетелось полено пополам. Еще взмах!

Словно и не уезжал из деревни! Растет куча дров, поет топор, щелкая поленья, те, охнув, разлетаются по сторонам.

Раз! — и нет полена, только чурки лежат на земле.

Раз! — содрал куртку с плеч. И не заметил, как до пояса промокла от пота рубашка. А старики все говорят, словно забыли о Борисе. Тому уже с десяток поленьев дорубить осталось, да пить уж очень захотелось.

Вот тут Данила о Борисе вспомнил. Глянул и руками развел:

— А ты шустрый малец! Гля, как быстро управился. Не бездельник! Руки мужицкие. Такому грех не подмочь. А ну давай сюда, к нам поближе. Дай разгляжу, все ль верно, что врачи про тебя набрехали. С виду не похоже, — заглянул в глаза, посмотрел ногти. И, указав на муравьиную кучу, велел: — Помочись на лопух. А потом сорви его и положи возле муравейника. Там поглядим. Эти врачи не ошибаются…

Едва Борька положил лопух, дед торопливо подошел и внимательно наблюдал, как муравьи заползают на лопух. На нем уже ни одного зеленого пятна не осталось. Все скрыли козявки. И дед озадаченно качал головой.

— Это как же сумела жизнь так обидеть тебя? — пожалел парнишку и добавил: — Есть в ем та хворь! Крепко сидит и давно. Она обычно у пожилых, серед зэков бывает. Не щадит военных, всех, кому жизнь нервы измотала. А с ними и силы, — задумался лесник.

— Ну, вылечить его можно? — спросила бабка.

— Припоздали малость. Года на четыре раньше надо было, когда в пацанах был, нынче мужиком становится. Болезнь сразу не поддастся. Да и неизвестно, справлюсь ли с ней?

— Врачи вообще не берутся лечить его, — опустила бабка голову, добавив: — Сказывают, что это неизлечимо…

— Хочь ты их дурь не повторяй. Дай подумать мне. Давно уж с сахаром не приходили. Все больше раковых, чахотошных, венерических и наркоманов приводят теперь ко мне.

— Лечишь всех?

— Многим отказал. Двоих ребят от конопляной выходил. Больше не взялся. Эти чудом выжили. Я заговор со свечкой и святой водой над ними читаю, а их в черный обруч крутит, в крике заходятся. Ко мне зэки сбежались с делянки, думали, режу кого–то живьем. Пока с их глумное вытащил, сам чуть жив остался! — признался старик и, проведя шершавой рукой по голове Борьки, сказал: — Этому край как помочь надо! Ты, Степановна, через пару недель навести нас. Там и узнаешь, как дела идут. Ранее не заявляйся. И с собой никого не тащи. Пусть он в тиши, покое побудет. Ему это ой как надо.

После ухода Степановны дед Данила посадил Борьку напротив, расспросил, где, когда и с кем жил. Долго качал головой и укорял кого–то шепотом.

В этот же день, перед закатом солнца, Данила усадил Бориса у икон, долго читал молитвы, кропил святой водой, обносил парнишку свечой. Тот старался сидеть ровно, но его неумолимо тянуло в сон. Он сам себя щипал, старался сосредоточиться, но Ничего не получалось. Голова клонилась на плечо, руки и ноги разъезжались, не желая слушаться хозяина. Казалось, еще немного, и Борька упадет. Но Данила, словно во сне, бережно поднял, уложил на койку, совсем рядом. Укрыл его чем–то легким, теплым, а сам вышел из дома. Парнишка смотрел в потолок. На его сумрачном фоне ему виделись строгие лики святых, а в центре сверкающее изображение Господа. Ему так хотелось запомнить это видение, но сон закрыл глаза, унес далеко от этого дома, в город, туда, где взрослела на пригородной улице недавняя стайка пацанов.

Как быстро покидало их детство, оставляя взамен пушка над губой жестковатую щетину, холодные огни в глазах даже при мимолетной ссоре. Изменились голоса и походка, даже характеры недавних мальчишек. Их покидала самая лучшая пора их жизни, а они, взрослея, радовались, что уже никогда никто не назовет их малышами, а значит, не погладят по голове, обойдут с опаской. Ведь от больших и взрослых чего хочешь жди.

Сколько проспал Борис, он и сам не знал. Уснув в блаженстве, проснулся от того, что его поймал отец. Схватил за голову и ударил об угол дома всем телом. У Борьки от боли полезли глаза на лоб. Он орал, а отец все требовал у матери деньги. Тогда пацану впервые захотелось, и он неумело попросил о том Бога…

— Что видел во сне? — тут же подошел старик Данила, Борис рассказал, ничего не утаив.

— Глупый малыш! С того дня заболел! А тому сколько лет минуло? Много! Нынче мне надоть подсчитать выработку зэков, какие на моем участке работают. Передать все цифры по телефону, чтоб начисляли людям зарплату, покуда они не ушли в разбой!

— А можно я тоже пойду? — попросился несмело Борька.

— Ты выработку в кубатуре замерить сможешь?

— Чего проще, конечно! — отозвался охотно.

— Тогда пошли! — повеселел дед.

Старик шел по лесу легко, бесшумно, словно скользил между деревьев и кустов. Иногда останавливался, всматривался, вслушивался в голоса леса, улыбался, хмурился и говорил:

— Вот, Борис, кто есть друг человеков, так только лес. Он и накормит, и напоит, согреет и защитит. Не выдаст, коль признает. Едино, что душу в него вложить надо.

— А вы один тут живете? — спросил Борька.

— Не–е, жена имеется. Хоть ты не приметил ее покуда. Дарья теперь занята припасами. На зиму готовит грибы, варенье варит. Скоро начнем с огородом управляться. Картошку и капусту убирать станем. Глядишь, ты подможешь.

Борька едва успевал за лесником. Тот размашисто перешагивал коряги. Борька пытался перескочить, но не получалось. Он обходил, перелезал через них, запыхался и начал уставать.

— Ишь как город тебя подпортил! Ноги, дыхалка и сердце вовсе сдали. Запарился. А ить вовсе молодой, жить еще не начал, но внутрях гниль завелась. Надо вычистить…

Парню было неловко, что он не может нагнать деда и безнадежно от него отстает.

Данил шел не оглядываясь. Но, пройдя с сотню шагов, ждал Борьку и говорил:

— Вот те заключенные, что на участке работают, тоже изболелые сюда заявились. Нынче уже легше.

— Голодом их заморили. Один нам с бабулей встретился. Хлеба не видел неделю.

— Тебе его жалко? — остановился Данила, присел на бревно и заговорил жестко: — Я тоже не зверь. Но этих харчить не стану. Злыдни они, все, как один. Сами жалости не имели. Покуда на воле жили, никого не щадили, ни старого, ни малого. Оттого в зону попали. Много хотели, — промелькнула в глазах злоба.

— А вы их до тюрьмы знали?

— Двоих из этих. Остальные не легше. Дерьмо, не мужики. Вон оне, вишь, опять отдыхают, работают из–под кола! Сущие барбосы!

Выломал дрын и пошел к зэкам, наливаясь злобой:

— Сколько дурью маяться будете? На что вас пригнали? — Подошел к конвоиру: — Когда их в руки возьмешь, Иван? Заставь их вкалывать!

— Как смогу, если они голодные? Сидим на грибах и ягодах. Много ль потянешь с такой жратвы? Люди ноги еле таскают, а в зоне о нас будто совсем забыли. Листья и траву едим. У половины уже пузыри пошли из задницы.

— Ванятка, тебе хлеба принес. Эти нехай ждут, — полез в карман Данила.

— Один есть не буду.

— Пошто так?

— Видишь, Данила, за эту неделю много чего было. Везли сюда зэков. А пришлось с ними тесно бедовать. Так вот если б не они… Да что там? Одно дело воля, заключение, а вот в лесу совсем другое. Каждый высветился как на ладони.

— У нас, Ванюшка, места особые, глухие. И коль прислали — знать, отпетые душегубы и разбойники. Сколько ваши беглые наших деревенских поубивали за деньги и документы, которые забирали, чтобы сбежать из тюрьмы? От того никто из местных не пожалеет ваших.

— Ладно, Данила! Не станем спорить. Замерь штабель. Вон тот! Сколько могли мужики, столько сделали. И на том спасибо им!

— Вань! А где твой напарник? — вспомнил лесник.

— В зону отправил, чтоб напомнил администрации про нас. И не велел ему с пустыми руками возвращаться.

— Борис! Беги замерь штабель! Вон тот, самый крайний от лесу! — послал старик парня. Тот достал из кармана рулетку, пошел к штабелю, заметив, что за ним увязался худой долговязый мужик. Пройдя сотню метров, он окликнул парня:

— Слышь, фраер, притормози!

— Чего тебе? — остановился Борька.

— Куревом поделись!

— Самому в обрез, — ответил глухо. И услышал в спину злое:

— Ну, козел, припутаем тебя, гнида сушеная! Борька замерял выработку зэков, даже не оглядываясь,

стоит ли кто за спиной. Каждый хлыст обсчитал и замерил. Подойдя к Даниле, сказал:

— Семнадцать с половиной кубиков!

— Там тридцатник! Не меньше! — не поверил зэк, просивший курево.

— Дед Данила, я замерил правильно! — настаивал Борис.

— Дай рулетку! — Лесник встал и пошел к штабелю. Следом за ним устало поплелся Иван.

Борис остался один на один с зэками.

— Ты что, внук Данилы? — спросил парня заросший кудлатый мужик, которого встретили Борис и Степановна по пути к леснику.

— Мы в деревне почти все друг другу родней доводимся. А Данила из нашенских…

— Ты с бабкой сюда возник. Знать, на лечение к деду. Много ваших тут перебывало. А ты с чем к нему?

— Да всякие болячки привязались! — отмахнулся парень и следил, как лесник замеряет штабель.

— А вообще ты чей? Мы в деревне многих знаем. Птичник, свинарник там строили.

— Я не деревенский. В городе живу…

— Из везунчиков?

— Из кого? — не понял парень.

— Ну, из везучих, кто убежал из деревни в город, там и остался.

— Нет! Мы совсем городские!

— А бабка? От тебя в деревню сбежала?

— Не хочет в город. У нее хозяйство! Его не бросишь. Привыкла.

— Слышь, Борисом тебя зовут? Продай нам курево. Хоть несколько сигарет. — Так попросил, что Борька не смог отказать и не взял деньги.

Все, кроме долговязого, взяли по сигарете. Тот с места не сдвинулся, сидел не шевелясь.

Зэки курили глубокими затяжками, не спеша наслаждались дымом.

— Борька, ты у Данила долго будешь?

— Не знаю. Как он велит.

— Ну а в деревню пойдешь?

— Если дед отправит. А что?

— Кое–чего нужно. Если в долг дашь, втрое больше вернем!

— А у меня своих денег не бывает. Да и кто их с собой в деревню даст? — усмехнулся невесело.

— Ты ж уже взрослый.

— В деревне деньги ни к чему!

— Ну, это ты загнул! Бабки всюду в кайф! — не согласился лохматый с Борькой.

— Беркут! С кем споришь? С ним трехать западло! — цыкнул слюной сквозь зубы длинный тощий мужик.

— Захлопнись, Шлейка! С Борькой мы скентуемся! Верно трехаю? — глянул на парня, тот плечами пожал неопределенно. — От деда заварку чая иль самогонку сможешь для нас спиздить? Внакладе не останешься, — тихо, шепотом попросил кудлатый Беркут. И добавил: — До тебя тут двое деревенских были. Мы с ними стрехались.

— Чего ж они не возникают к вам? — спросил Борька хмуро и встал навстречу Даниле.

— Верно обмерил, малец! Точно обсчитал! — похлопал Бориса по плечу и попросил его: — Покуда с Иваном посижу, проскочи, обмерь высоту спила, много ль брака оставили опосля себя вот эти помощники? — кивнул в сторону зэков.

Борис нехотя пошел на делянку, замерял высоту оставленных пеньков. Она почти везде была одинаковой.

Незаметно для себя ушел в глубь леса. И когда спохватился, понял, что перестарался, забрел слишком далеко и теперь не так–то просто будет выбраться отсюда. Он огляделся, вслушался. Но ни один человеческий голос сюда не доносился. Лишь слышались крики птиц, свист бурундуков, хлопанье крыльев.

«Ну и забрел. — Присел на трухлявый пень, тут же увидел змею, вылезавшую из–под корней, подскочил в ужасе, бросился наутек, но вскоре остановился. — Куда это я? Назад надо. А может, сюда — в сторону. Нет, тут пеньки не замерял. И здесь не ходил. Откуда ж пришел?» — оглядывался беспомощно.

Борьке никогда не доводилось блудить по лесу. Страшно стало еще и потому, что он был один. Парень присел на корточки под елкой, внезапно услышал шорох над головой, выскочил из–под дерева, обливаясь холодным потом, и увидел на елке белку, она с любопытством разглядывала парня, ничуть не боясь.

— Вот дурак, нашел кого испугаться? — рассмеялся парень и пошел к пеньку, который замерял последним. — Спокойно, только спокойно! — уговаривал сам себя, идя от пенька к пеньку. Кое–где, ему казалось, он видел свои следы. И шел торопливо, в лесу начинало темнеть. — В натуре, заблудился! Тьфу черт! — ругал парнишка самого себя и закричал во все горло: — Дед Данила! Люди! Эй! Отзовитесь!

Прислушался, затаив дыхание, но в ответ ни слова.

— Шлейка! Иван! — орал Борька.

Лес мрачнел. Деревья сливались с сумерками, качали кронами, будто осуждали и грозили парню за необдуманную смелость.

«Во влип! Не–ет, вот вернусь в зимовье к Даниле, больше никогда не пойду один в лес. Тут и насмерть забрести можно». Увидел впереди болото, и по плечам прошел озноб.

Он несколько раз слышал от Данилы, что на болоте проходит граница его участка с соседским.

«Хорошо, что не ночью сюда попал, уже мог не увидеть, а болото шутя засосет любого». Он отдернул ногу. Повернул спиной к болоту:

— Дед Данила!

— А–а! — показалось или послышалось в ответ. Он поспешил на голос, спотыкаясь на каждом шагу.

— Нет! Ни за что не буду работать в лесу, а жить и подавно! Тут только тот, кто в шкуре, дышать может, а людям делать нечего! Лучше в городе пойду мыть машины, — бурчит себе под нос и ругает отчима: — Меня так в лес выталкивал. Там хорошо и сытно! Чего ж сам не остался, в город сбежал? А меня сюда, под бок к зэкам и зверям, отправил? Ладно, дай в город вернусь, все тебе, гаду, припомню, заботчик сраный! Подойди ты теперь ко мне со своими советами! Так пошлю! Любой норе рад будешь, козел!

Сколько он шел, звал, кричал, пока наконец не услышал отдаленное:

— Борька–а!

На зов он летел сломя голову. Когда увидел костер, готов был плакать от радости. Ну и что, если вокруг него сидели зэки, они — люди, они кричали, звали его и очень обрадовались, когда парень пришел.

— Садись к огню и разуйся. Скорей ноги отдохнут, А знаешь, нам завтра жратву привезут. Видишь, второй конвоир возник. Курево привезут и хлеб, задышим, как паханы. А на сегодня колись ты! Сам Бог велел тебе поделиться с нами!

Вытащил из пачки сигарету дрожащими пальцами.

— Беркут, чего яйцы сушишь? Вали сюда вместе со стариковским выпердышем. Похаваем, и пусть пылит в зимовье! — позвал долговязый Шлейка.

Борька взял из рук Ивана миску с каким–то хлебовом. Уж чего только не напихали сюда люди, чтоб хоть немного согреть животы. Были здесь листья кислицы, заменявшие щавель, разные грибы, корни дикой саранки. Зэки ели, не присматриваясь к содержимому.

Охранник вытащил из миски корень лопуха, облизал его, выбросил через плечо, не оглянувшись. В ту же минуту кто–то захрустел за спиной, зачавкал. В лесу никакая еда не пропадала.

— Кто там хрюкает? — испугался Борька.

— Лесной бугор! А по–деревенски — ежик! Он ничем не брезгует. Хавает все подряд! На зиму жир копит. Жаль, что нам такое не дано. Спи всю зиму на боку и не дергайся!

— Нет! Я так не уломаюсь, кенты! Уж если всю зиму канать, то в Сочи иль Гаграх, только не здесь и не на шконке! — запротестовал Беркут.

— А по мне, один хрен, где кайфовать, лишь бы на воле!

— отозвался Шлейка и уставился в огонь тихо, задумчиво.

Только собрался Иван отвести Бориса в зимовье, как на голову упали первые тяжелые капли дождя.

— Придется тебе заночевать у нас. Иначе за пять километров пути не только до нитки, до самых мудей вымокнем. А мне еще и обратно идти. Считай, спать уже не придется. Утром сам увидишь тропку либо я отведу. Теперь вот лезь в будку. Там пусть не очень чисто, зато тепло и сухо,

— подтолкнул Иван Бориса и, позвав всех остальных, побежал от гаснущего костра, пригибаясь под хлесткими струями дождя.

Зэков было пятеро. Каждый, прежде чем войти в будку, выхватил из–под нее по нескольку поленьев. Быстро запихнули их в железную печурку. Кто–то развел огонь. Он постепенно охватил все поленья. Пламя разгорелось, окрепло, загудело. Буржуйка потрескивала, краснела, наливалась забытым теплом.

— Ну, как дома! Только вот мамки рядом нет! — вырвалось невольное у низкорослого рябого мужичонки.

— Да что ты, Гришка? Иль в доме у тебя «буржуйка»? — удивились зэки.

— Мы с мамкой самогонку гнали. Считай, всю жизнь из–за нее в сарае прожили. Все на новый дом копили. От зубов отрывали, а вот доведется ли в нем жить — неведомо! Может, так и загнусь в тайге, — скульнул мужик жалобно.

— Гриш! Слышь, разгильдяй, вонючка подлая! Ты в другой раз мусорам самогонку не сбывай. Толкани фартовым. Файные бабки поимел бы.

— А как в потемках отличить, кто бухнуть вздумал? Легавые или свои клиенты? Их всех только маманя в лицо знала.

— Почему ж тебя посадили?

— Я все на себя взял. Зачем мамке в зону? Она б в ней давно спеклась. Я, может, и одюжу, ворочусь. Хрен с им, что дом старый. Поживу в ем зато вольно!

— Так тебя за самогонку посадили? — изумился Борис.

— За нее! За то, что торговал ею, у государства водочную монополию подмочил, отнял, стало быть. Потому что моя была крепче и вдвое дешевле казенной водки. У меня сруками отрывали. И могли серед ночи клиенты прийти. Ну, кто–то позавидовал и сообщил легавым. Може, клиенты, кому мамка в долг давать перестала. Тоже всякие водились серед них…

Борьку в жар бросило. Вспомнил, и Степановна в лихую минуту продавала самогонку, чтоб купить хлеба. «А вдруг и ее ментам засветят?»

Аж виски вспотели и спросил, дрогнув голосом:

— Надолго посадили за самогон?

— Три года!

— Много! Сколько ж самогону нашли?

— Молочный бидон! Почти сорок литров. Так и просили на свадьбу. Я и обрадовался хорошим клиентам. Отдал им бидон, протянул руки за деньгами, они мне шлеп наручники, застегнули и пинком со двора. Вот тебе и разжились, — застонал мужик, за сердце схватился. — Две зимы еще осталось. Дал бы Бог силы выдержать и не загнуться в зоне.

— Ты хоть что–то поимел, успел навар взять.

— Какой там? Ведь мы помалу гнали. То впервой бидон собрали. До того — копейки получали. Не успели размахнуться.

Борька сжался в комок. Он считал, что в тюрьму сажают отпетых бандитов и убийц. Тут же деревенский мужик. На его месте мог оказаться тот же Никита или Евгений, да и сам Герасим. Борька знал, что никто из них никогда не покупает водку, гонят свою, правда, никому не продают. Но ведь соседи могут придумать и нагородить всякое.

— Тебя за самогонку, а меня и вовсе ни за что в зону запихнули. Сосед, куркуль проклятый, разобрал по кирпичу старый дом. На его месте другой, из нового кирпича стал строить. А старый возле моего забора сложил. Я так и понял, что он ему не нужен. Взял и обложил тем старым кирпичом свой домишко. Да так красиво и ровно получилось, как по линейке вся кладка удалась. А у соседа стена одна обвалилась. Я–то тут при чем? Сам нанял хреновых мастеров. Но в своей беде меня обвинил. Написал заявление в милицию, что я у него стройматериалы украл. И вместо старого новым его кирпичом свой дом обложил. Полтора года меня таскали в милицию. Я со зла весь соседский кирпич с дома снял. Положил обратно к забору. Но суд закрутился.

И меня обвинили в подмене кирпича. А посадили за то, что обвалившаяся стена могла засыпать соседа насмерть…

— Так ведь не засыпала!

— А он дом достроил? Довел до ума?

— Брехня, такого не бывает. Иль врешь, либо не договариваешь. За это не судят! — не поверил Иван.

— Ну, сосед просил меня помочь с кладкой стен. Я отказался, времени было мало. Тогда потребовал, чтоб оплатил кирпич, и такую загнул цену, что мне новый привезти дешевле было б…

— Короче, заелись два говноеда! Не сумели стрехаться. Знать, оба — гнилые параши! — отвернулся Беркут.

— Это он сволочь! — не соглашался мужик.

— И сколько тебе влупил суд?

— Семь лет! Скоро половина. Вернусь, весь дом гаду разнесу по кирпичу! В пыль сотру!

— Да хватит тебе темнуху нести! Кому пыль трясешь на лопухи? Под несчастного косишь? Не пролезет! Знаем, за что на зону влип! Не свисти. При чем дом и сосед с кирпичом? Заглохни! Не хочешь колоться и не дергайся. Но не темни! Не дави на сопли, сам их глотай! Пацана ты натянул! Малолетку. Думал, что бомжонок, а он домашний. Правда, из родителей у него одна тетка престарелая. Отец с матерью — алкаши, они не в счет. Тем и воспользовался ты — гнус, вонючая параша! Пацана чуть не вогнал на погост. А теперь из себя обиженника рисуешь? Захлопни пасть! Не то сам тебе горлянку вырву! — взвился винтом седой, с синюшным лицом зэк.

— Никого я не натягивал, не знаю пацанов! Да и зачем? У меня баба имелась!

— Замолкни, падла! Баба ширмой была! А ты, сука, — пидер, жопошник! Вали отсюда! Нет тебе места у печки рядом с мужиками! — Раздвинул пальцы вилкой, и брехун мигом отполз от печки.

— А ты как узнал о том, колись, Седой! Или этот хмырь к тебе тоже приставал? — прищурился Беркут.

— Я не пацан. Если б этот паскуда попробовал ко мне подъехать, яйцы вместе с кишками выдрал бы ему голыми руками!

— А чего раньше молчал?..

— Сомневался. А нынче днем он сам проговорился. Сказал, кто судил его! И день! Я как раз услышал о том деле в следственном изоляторе. Тоже суда ждал. Все зэки этого лидера кляли. Процесс был открытым. Второго в тот день не проводили. Вот и высчитал, кто он, по дате!

— Столько лет помнил? — изумился Шлейка.

— Засечешь. Свой день рождения еще не посеял. Тот — впервые в тюрьме провел.

— Ладно, Седой! Все сроки когда–то кончаются, выйдем мы на волю. У тебя хоть хаза имеется, где дух перевести? — спросил Беркут.

— Когда сгребли, все было. И хаза, и баба, и бабки, и баксы! Когда возникну, что уцелеет? Я ж не сдавал в общак. А бабы, сам знаешь, ждать не умеют и не любят…

— Мне б хрен с ней, с бабой, а вот кентыш теперь имеется. Меня на зону, а он — на свет объявился. Уже ходит, даже бегает. И как ботают, моя копия. Вот досада, что без меня он канает.

— А баба пишет?

— Какая там баба? Подзалетела метелка. Хватилась поздно. Врачи отказались выковыривать — срок большой, пришлось рожать. Ну, я пахану брякнул, чтоб мою долю из общака ей отдали. Но пахан рогами уперся, только половину ей отдал. Вторую — мне оставил на возвращение и ботнул: «Блядей как говна в любом притоне, а вот Беркут один».

— А кто тебе твою кликуху клеил? — спросил Седой.

— Пахан мой. Кто ж еще!

— За что ж птичья?

— Ни хрена себе! С беркутами на волков охотятся, на лис. Когда нужда достанет, врага ослепит иль глотку ему пробьет. Беркут — птица серьезная. Ее боятся.

— Азачто тебя этим назвали? — спросил Григорий тихо.

— За внезапность. Я инкассаторов тряс, прыгая на них со второго этажа. И всегда удачно. Сам цел и невредим, а инкассатор — калека.

— Они по двое, а то и по трое ходят. Как же ты с остальными справлялся?

— А пушка на что? Они понять не успевали, как уже

— сваливали на тот свет. Девять раз вот так тряхнул. Они ж

— после того не на обычной, на бронированной машине стали ездить. Но я того не знал. И как сиганул! Мама моя родная! Все яйцы всмятку, жопа вдребезги, копчик — в опилки, ноги в колесо согнулись. Но самое обидное — тыква поехала. Знаешь, враз темно стало, будто меня с разборки вышвырнули сявки. Все не мое. Ни клешни, ни ходули не скребут, в полном отрубе на той машине распластался, как блядь в притоне, на все готовая. Ничего не помню, что со мной было, очнулся уже в камере. Мне кенты трехали, как соскребли меня менты с той машины. Посчитали жмуриком. Ну да поспешили падлы! Собрали меня на носилки, запихнули в «неотложку», привезли в больницу. Там все осколки сшили, склеили и в ментовку увезли. Я как открыл зенки, враз допер, где канаю. На парашу самостоятельно еще недели две не мог ни дойти, ни присесть. Все так разбарабанило, фартовые сохли от зависти. Таких громадных яиц даже у пахана не имелось. Но до суда все как на собаке зажило. А ведь надеялся, что спишут меня по инвалидности, да хрен там, зря ждал! — хохотал Беркут.

— Это у тебя первая судимость? — спросил Григорий.

— Кой хер! Сам со счету сбился. Иль восьмая, а может, девятая. На третьей в закон взяли.

— Хреновая судьба — мотаться по зонам! — встрял охранник.

— Да что б ты соображал?! Я дышал, как беркут, мало, но кайфово! В баксах купался. Я их не считал. Пил, хавал что желал! Баб имел десятками. И все — смак, цимес! Одна другой краше! Хазы — замки! Люкс! В них все, чего душа запросит. Ну, с год вот так покувыркаюсь, потом на отдых — в зону. Чуть жирок начнет сползать, я уже на воле! Долго нигде не задерживался…

— Я в фарте больше тебя. Мой первый пахан — Могила! Может, слыхал?

— Конечно! Это ему устроили на Колыме показательный расстрел?

— Ага!

— Говорят, все зэки на колени попадали, когда его убили. И в тот же день в трех зонах из–за него бузу подняли. Больше сотни фартовых размазали за подстрекательство к бунту и отправили следом за Могилой.

… Борька, слушая зэков, в комок сжимался. А те, не замечая парня, вспоминали свое.

Охранники редко вступали в разговор. Им была непонятна и чужда судьба и жизнь фартовых. Они лучше других знали, что им нельзя доверять, и были всегда настороже.

Кому–кому, а им не стоило повторять, сколько охранников убили в пути и в зонах решившиеся на побег законники. Они и собой не дорожили, и ни в грош не ставили жизнь других.

— Да я этих ментов голыми руками рвал, — рассказывал Беркут о подробностях нашумевшего дела, когда погибли при задержании воровской банды пятеро сотрудников уголовного розыска. Всю шайку преступников отловить не удалось. Взяли мелкую рыбешку. Крупная залегла на дно и, выждав время, убралась и спряталась надежно, лишь иногда делая дерзкие вылазки на банки и ювелирные.

Фартовым удавалось моментально перебраться в другой город, сменить все кликухи кентов, сбивали со следа уголовный розыск, умело маскировались и частенько выходили из дел сухими.

Они уходили из рук уголовного розыска даже тогда, когда, казалось, не было ни малейшего шанса на спасение.

— Слабаки менты! Правда, сегодня средь них много наших работают. Чему–то подучились. Пора! — говорил Седой, потирая над «буржуйкой» озябшие руки.

— А кто ваши? — высунулся Борька.

— Этому чего надо? Дрыхни до рассвета. Там отведут к деду, только и виделись. Тебе эта ночь — кошмар и ужас, нам — привычное дело! Спи, покуда неведома фартовая доля. Коли коснется и зацепит своей клешней, посеешь про спокойный сон. Забудешь, что он один из подарков человекам.

Борька всматривался в темные кроны деревьев, густую черноту, окутавшую лес. Вон в кустах кто–то прокричал детским голосом, и тут же совсем рядом послышалось тявканье.

— О! Припутала рыжая косого фраера! Теперь держись! Вытряхнет из подштанников вместе с мужским достоинством и кликухи не спросит! — хохотал Беркут.

Мяукает рысь в густых лапах ели.

— Кошонок заблудился, мать кличет! — оглянулся Седой.

Гришка, как и Борис, от каждого звука дрожит. Скорее бы рассвело. С темнотой ушли б и страхи. Только один из зэков спит под деревом, поодаль от всех. Его прогнали даже преступники, не пожелав находиться рядом, терпеть его присутствие. Тому все равно. Признание иль презрение, лишь бы не потерять себя и выжить во что бы то ни стало. Зачем? Таких вопросов не задают себе эти люди.

Едва небо над лесом стало сереть, а густой туман поднял голову и лапы от кустов и травы, охранники, вслушавшись в утреннюю тишину, сказали Борьке:

— Слышь, дед за тобой идет. Наверное, всю ночь не спал, ждал тебя. Но и у нас тебе было не плохо. Уж чего только не наслушался. При воспоминании месяц вздрагивать станешь.

— Слышь, пацан, за эту ночь ты наш должник. С тебя магарыч причитается. Смотри, с пустыми клешнями больше не попадайся нам!

— А то что будет? — спросил Борька.

— Курево отберем вчистую!

— В ухо нассым и заморозим! — грозил Беркут.

— Чую, дед Данила каждый день начнет его присылать вместо себя на обмер выработки. Так что придется вам сдружиться! — подал голос охранник Иван.

— Да пацан сам по себе нормальный. Бздилогон покуда, но это простительно ему, городскому. Ведь в лесу он недавно. Стало быть, и спрос с него невелик.

— Вон Данила! Глянь, по ручью шпарит, самой короткой дорогой! — заметил Иван и крикнул: — Привет, Данила! Чего ты прибежал ни свет ни заря? Цел твой пацан!

— А чего не привели, как обещались?

— Дождь пошел, не хотелось мокнуть.

— Эх вы! Я всю ночь не спал. Чего не передумал. Нет у вас жалости!

— Пацана простудить не хотели, а ты еще нас укоряешь? Во старый перец…

— Ладно! Пошли домой, Борис! — позвал Данила.

Парнишка простился за руку со всеми, кроме одного.

Его постарался запомнить на всякий случай и, пообещав навещать, вскоре ушел следом за Данилой.

Все три дня лесник поил Бориса какими–то отварами и настоями, кропил святой водой, молился, обходя парня со свечой, заставлял ходить босиком по земле и траве, втирал в тело Бориса пахучее масло и каждый день парил в бане с березовыми вениками.

Через две недели он попросил парня снова помочиться на лопух и, сорвав его, опять отнес на муравейник. Борька внимательно следил за козявками. Они дружно двинулись к лопуху, но лишь несколько заползли на лист, остальные повернули обратно в муравейник.

Старый Данила довольно улыбался.

— Идет дело! Не совсем, но уже знатно подкосили болезнь. Еще пару недель, и все! Совсем выходишься! — радовался лесник.

— Дед! А с чего у меня взялась болезнь? — спросил Борис.

— Как понятней объяснить тебе? Суть той хвори в нервных нарушениях. А их на твою долю хватило. Особо родитель постарался, заложил в тебя злые корни хворобы. Ты плохо спал, часто просыпался и ссался во сне. Орал средь ночи. Вот тогда надо было приволочь тебя ко мне. В три дня все снял бы. Ведь то был еще только испуг, нынче его последствия. А испугов было много. Родитель был глумной, вовсе без мозгов и сердца. Тут мамке стоило скорей избавиться от шибанутого. Чего она тянула, за что держалась — не разумею.

— Дед! А я так хочу в Суворовское училище поступить. Как думаешь, возьмут после твоего лечения? — спросил Борис.

— Это ты про армию? Не, милок, не серчай, но в ей тебе не быть. Служить будешь, но… насовсем не схочешь. Отшибет тебя напрочь. Неспособный ты всю жизнь под чужой командой жить. Не дано тебе. И не мути себе мозги.

— Значит, болезнь помешает?

— Дурак! Не схочешь сам! Да и характер твой не тот. Ты хоть и головастый малец, но шальной и упрямый. У военных таким нет места. Но и со своими жить не станешь. Далеко от них уедешь. Там судьбу сыщешь свою.

— Я от мамки не уеду. Она никак не сможет без меня.

— Сумеет. Приноровится. Куда денется? Доля ее такая — все терпеть. На то она баба…

Дед Данила частенько брал с собой Бориса на делянку к зэкам. Мальчишка рассказал старику о них, о той ночи и, отправляясь на делянку, брал с собой табак–самосад и угощал им зэков. Те, смастерив самокрутки, курили с наслаждением крепкий самосад, хвалили и говорили, что никогда раньше такой не пробовали.

— От него, ей–богу, до конца жизни моль ко мне не подлетит. Потому что от этого табаку не только глотка, а весь до макушки дымом напитался. Дай Бог здоровья деду Даниле за такое курево! — хвалили зэки.

Правда, несмотря на это, они не любили, когда Борька обмерял выработку. Уж очень дотошный пацан. Ни одного кубика не набросит. Всегда считает слишком правильно. И все равно с ним спорили, ругались, пытались натянуть на лишний кубометр, но никогда не обломилось. И скрипели мужики зубами вокруг неподатливого парнишки. Пытались уговорить по–хорошему — не поддался, грозили — не испугался, даже обида брала.

Один раз Беркут схватил Борьку за грудки, подкараулил, когда тот возвращался домой к деду с делянки.

— Пристопорись, гнида! — выскочил из бурелома. Лицо мужика перекосила злоба: — Что жмешься, падла? Не со своей кубышки башляешь! Кончай трястись! Иль тебе за те кубики баксами отслюнят? Ни хрена не поимеешь. А и нам зажимаешь зачем?

— Не хочу неприятностей ни вам, ни деду. Любая проверка лажу вскроет. И что тогда? Старика на нары рядом с вами? Да еще обвинят, в чем не виноват. Комиссии и контролеры не верят в случайность ошибок. У них на все одна мера — к ответу! Я не хочу, чтобы Данила оказался за решеткой.

— Лес не ценность, его полно, сколько мы на деляне, никого из проверяющих не появилось.

— Им ни к чему ехать к вам. Они могут проверить на железной дороге по товарным накладным и сверить с нашими цифрами. Вот тут и начнется чехарда. Никто в стороне не останется. И вам мало не будет.

— Да будет мне грозить! Я своего отбоялся.

— Тогда зачем просишь добавить выработку?

— Дурак иль прикидываешься? Каждый куб — это шаг на волю. Чем их больше, тем быстрее. Иль думаешь, кайфово нам здесь? — И сжал ладонь так, что рубашка на Борисе затрещала по всем швам. — Ты, бздилогон! Не согласишься делать, как я велю, уроем в лесу падлу! На хрен нам сдался такой козел? Не доходит, валяй вперед рогами куда укажем!

— Пусти руки, Беркут! — потребовал Борька.

Но мужика уже трясло. Он смотрел на парня, который никак не хотел уступать, и только его винил во всех своих бедах.

Беркут тряхнул Борьку за грудки. Но парень устоял. В глазах ни тени страха. Мужик орал. Но на Бориса не подействовало. Но вот ему надоели угрозы и оскорбленья. Борька резко въехал коленом в пах Беркуту и отбросил его в кусты. Сам пошел еле приметной тропкой к зимовью, даже не оглядываясь.

Парень рассказал о случившемся леснику. Тот велел Борису оставаться в лесовье:

— Сам сделаю замеры. Чую, взъелись вы, добром это не кончится. Ты один, их много, всякое от них жди. Они своей волей дорожат, нам свою из–за гадов терять неохота.

— Дед, чего мне их бояться? Ведь в случае чего зэков первыми возьмут за жопу. Они не хуже нас это понимают и не захотят рисковать волей. У них тоже жены и дети есть, их тоже ждут. Ну тряхнул меня Беркут. А чего добился? Так в другой раз подойти не захочет, зачем время зря терять? — усмехнулся парнишка.

— Уж и не знаю про семьи, а вот адвокаты и впрямь приезжают, прямо на делянку, с самой Москвы пожаловал. На машине! При ем два мужика. Ростом вот с эту сосну. Они машину выковыривали, когда та застревала. Плечами надавят, машина вместе с адвокатом как пуля из той грязи вылетала. Видать, хорошо получает защитник, что такую морду откормил, поболе медвежьей, — хохотнул дед. — Ну, коли ты смелый, ходи на деляну. Мне и себе в пользу. В другой раз, когда их навестишь, попроси, чтоб живицы наготовили.

— Дед Данила! Они ж дарма не согласятся. Обязательно чего–нибудь потребуют или попросят. Я устал от канючки ихней. Сам себе наберу живицы, без их помощи, — отмахнулся Борька.

Через день парнишка снова объявился на деляне. Его встретили настороженно, долго не решались заговорить, Внимательно следили за каждым шагом. Борька не придал тому значения, обмерял заготовленные штабели леса. Один из них, самый дальний, вздумал замерить позже других. Когда пошел, к нему, глянул на березу, под которой лежали готовые хлысты. Ему показалось, что дерево кренится, словно вот–вот упадет на штабель. Борька спокойно прошел мимо. Увидел, как чья–то тень мелькнула за спиной, и услышал короткое:

— Беги!.. — Успел отскочить от березы. Она рухнула громко, коротко хрустнув. Веткой слегка задела парня. Тот огляделся, затаив дыхание. Рядом с упавшим деревом стоял Гришка. Руки его дергали тонкий трос. Борька понял: береза была хорошо подпилена и должна была упасть на штабель, который он обмерял.

Не отскочи вовремя, уже не встал бы. Парень глянул на Беркута, потом на Седого. Их взгляды встретились.

— Не хотели дышать тихо? Что ж! Посмотрим, кто кого сломает! — побелел пацан.

На шум упавшей березы прибежали охранники. Они собирали грибы. Увидев березу на штабеле, не сообразили сразу, что случилось. Когда догадались, подозвали Беркута и Седого.

— Жить надоело козлам? Что к пацану имеете? Чем помешал? Что наезжаете? Случайное совпадение? — Сорвался кулак, и Беркут, кувыркаясь, отлетел в бурелом. За ним Седой.

Оба встали, матерясь, потирая ушибы. У Беркута начал чернеть подбородок.

— Не приведись вам еще отличиться. Всю обойму всажу в обоих и закопаю тут. За вас нам ни хрена, кроме благодарности, не будет. Если с Борьки хоть один волос упадет, вам не дышать! — предупредили зэков.

Борька ничего не сказал Даниле и через день снова пошел на деляну. Где–то на половине пути его нагнала машина, которая везла зэкам продукты из зоны.

— Садись, учетчик, подбросим! — открыл дверь экспедитор груза и подвинулся. — Небось надоело тебе всяк день ходить к нашим мужикам? — спросил парня.

— Уже привык, — отмахнулся тот.

— Мы почту в этот раз везем. Во радости им! На уши вскочат. Каждому написали. Гришке сразу три письма! Везет же людям! Даже Беркута с Седым бабенки вспомнили! Тут же всякий вечер баба пилит. То одно, то другое, каждый день находит к чему придраться, — пожаловался экспедитор водителю и Борису. — Три дня прошло, как получку ей отдал! Сегодня уже скрипит, что денег нет. А куда они делись? Мне с зарплаты на пузырь не перепало!

— Плохо просил! — хохотнул водитель.

— На оба глаза фингалы посадил. Куда еще?

— Эх ты! Да разве бабу кулаками уговаривают?

— Вот малахольный! А как еще с моей выдавишь?

— Приласкать надо. Сама все отдаст!

— Уж чем только не ласкал. И бутылкой пустой, и кулаком! Ни хрена не созналась, куда спрятала.

— Я со своей не воюю. Иной подход имею! — улыбался шофер.

— И дает?

— Без вопросов!

— Счастливчик!

— Нет! Не потому! Бабу обижать не надо!

— Ой! Кончай! Моя добрых слов не понимает. Сколько раз пытался, все мимо!

— Не может быть! — не верил водитель.

— Да честное слово! Вхожу на кухню после работы, промок, продрог, устал. Ну а баба возле плиты крутится, как мандавошка на яйцах. Ну, я ей сзади, со спины, погромче, чтоб услышала из–за плиты: «Лидка, мать твою, дай хоть на пиво!» — «Иди в жопу!» — отвечает мне стерва.

Водитель хохотал от души, а Борьку трясло, свое детство вспомнилось, короткое и корявое.

— Дети–то у тебя есть? — спросил он у попутчика.

— Конечно! Оба мальчишки! Мужики что надо! Не просто сыновья, а дружбаны мои!

— Они выпивают?

— Пиво любят. Под рыбку вяленую! Пробовал?

— Нет!

— А зря! Редкий кайф! Так вот знаешь, мой старший сын вкалывает теперь таксистом. Бабки имеет хорошие. И я свою лахудру уже не колочу, как раньше каждый день, а раз в неделю. Меня теперь сын пивом угощает почти всякий день.

— Когда младший пойдет вкалывать, вообще в пиве купаться станешь?

— Младший в рот не берет. Брезгует засранец! Все над книжками сидит день и ночь. И в кого такой удался? Мне, отцу, указывает, что пить вредно. А разве я пью? Вот дурак! Не видел он настоящих алкашей! Мы на двоих со старшим — трехлитровую банку пива за вечер уговариваем. Разве много?

— Нет! Это в норме! А почему бабе не даешь пива?

— Уговаривали вместе со старшим. Отказалась. А вот если б пила, проще было б уломать на бутылку.

— Нет! В семье кто–то должен оставаться трезвым, — встрял Борис.

— Молодец пацан! Дай лапу! И моя жена так считает. И добавляет при том: «Бухающей бабе незачем на свете жить. А я к тому же двоим мальчишкам мать! Так что убирайся со своим пивом в жопу и не квась мозги!»

— А она у тебя умная! — похвалил водитель.

— Не во всем, конечно! Но была бы дурой, давно бы разбежались!

— Ну вот! Приехали! Глянь, как далеко от дороги мужики в лес ушли. Без отдыха, видать, шпарят! — качал головой водитель.

— Отдохнут на воле, козлы!

— Мужики! Эй, ребята! — сигналил водитель. Из леса торопливо выскакивали зэки. — Скачи сюда! Почту привезли! — звал шофер.

Сопровождающий тем временем разгружал продукты, отдавал охранникам по списку.

Мешки с макаронами, солью, крупой и хлебом носили двое зэков — Гришка и тот, кого назвали педерастом.

Водитель замешкался с Беркутом и Седым. Борис увидел, как он подвел их к машине, поднял свое сиденье и вытащил несколько пачек чая.

— Последние забрал, больше не было. На следующей неделе довезу остальное, — обещал глухо.

— Лады! Тогда и рассчитаемся, — ответил Беркут и, засовывая пачки чая, поднял голову, приметил Бориса и замер. Он понял — тот видел все. Мужик позвал парня, но он, сделав вид, что не услышал, пошел к штабелям. Вскоре к нему подошел Седой:

— Борь, трехнуть надо мне. Давай сюда!

— Мне некогда, — отмахнулся тот. Седой подошел сам.

— Присядем на минуту, — указал на бревно.

— Ну чего тебе?

— Я знаю, ты кое–что приметил. Прошу тебя, как мужика, не высвечивай охране. Вернут нас в зону. Кинут в ШИЗО на месяц, тебе от того легче не станет. А вот Беркут намного позже увидит своего пацана. Кстати, знаешь, случается, что детям не везет. Так вот и его сына уже в приют сдали. Слышь? Баба — сука, которая родила, растить не захотела. А из приюта пацаненка в чужую семью забрать могут. Усыновят. Сыщи его потом. Докажи, что это твой сын и в приюте оказался помимо отцовской воли. Беркуту еще полтора года сидеть. Но может, амнистия ускорит освобождение. Если ж заложишь, долго ему воли не видать. А главное, сына навсегда потеряет. Он у него на всю жизнь один.

— Сволочь он и падла! Может, его пацану в отцы нормальный мужик попадет, с каким кайфово будет.

— Дурак ты, Борька! Родную кровь чужой не заменишь! Да и чего тебя уламываю? Хрен с тобой! Поступай как хочешь! — И поспешил от парня, ругая себя за то, что уговаривал.

Нет, Борька не заложил зэков охране. Обмерив штабели, вскоре ушел с деляны не оглядываясь.

Дед Данила спросил о порядке на деляне, Борис сказал, что зэки стараются, валят лес чисто, без брака.

— Вишь, хошь и анчихристы, а к лесу душу поимели! — улыбался старик. И сказал, что на следующей неделе отпустит Борьку домой до будущего года. — А может, и не понадоблюсь. Как жизнь сложится. У тебя теперь ломка идет. Может, наладится кровь. Ну, коли сбой почуешь — сухость во рту, мигом ко мне беги.

Борис так обрадовался, что скоро уедет из леса насовсем, что безропотно помогал деду во всем, о чем бы тот ни попросил. Даже жене его Дарье помог нарубить капусту на посол. И теперь подолгу разговаривал с Данилой вечерами.

— Что я сказываю, слухай! А уж сгодится иль нет, сам решай.

Борька подсел поближе.

— Так вот, ежли жить хочешь здоровым, не лезь, где вся служба на колесах. В армию приходят здоровыми мужики. А уходят с ней — развалины. С добра ли? Там всяк день как последний! Не то жить, выжить мудрено. Коль сам себе не нужен, ступай туда, но ко мне — ни ногой. Я не хочу впустую лечить. Военные все с виду здоровы. А копни внутрь — сплошные болячки. Оно немудрено! Глянь, как они живут и что едят. У меня и пес перловку не станет жрать даже по голодухе. А военные на той каше всю жизнь сидят. Никаких жиров и путевых харчей! Свежего мяса не видят, единая тушенка да сухари, те, что от Первой мировой войны остались.

— Дед, ну откуда знаешь? Ты ж когда служил?

— Я не брешу, Бориска! Довелось недавно лечить двоих. Их с Чечни комиссовали. Один при чине, другой — совсем мальчишка — солдат. С ранениями и увечьями воротились в семьи. Тот, что при звании, ранен в плечо. И в ноге осколков с полведра. Ногу ему хотели отрезать, а он не дал. Ко мне его привезли. Ногу спасли. Осколки вынули, но натерпелся человек боли сверх меры. Аж сердце заклинивало. Но теперь уже ходит, не хромает. А вот плечо еще беспокоит. Рука плохо двигается, жизни в ей мало. Что–то просадили пулей. Ну а я не хирург. Все возможное сделал. Теперь уж как есть живет. Пенсию ему определили копеечную. Я присоветовал дачу заиметь, с участком. Он послушался и теперь доволен. Говорит, что если б заново жить довелось, никогда не стал бы военным. А враз в лесники подался б. Нынче даже пасеку заимел. Свой мед качает. Веришь, пенсии хватает мужику. От него, раненного, баба ушла. Оно понятно, зарплату перестали платить большую. Ну а нынче, когда он ожил, та гадость в обрат запросилась. Мол, прими взад, а он не хочет. Понравилась воля и новая жизнь, без командиров военных и домашних. Аж улыбается и плачет, когда слышит соловья! Раньше на это время не находил, теперь душу чистит трелями и спит в саду, серед цветов, оттаивает душой и сердцем…

— А второй? Солдатик живой? — спросил Борис.

— Пал Палыч? Ох и золотой парнишонок! В самом деле — рыжий, как подсолнух! Его и отец, и мать с пеленок звали цыпленком. У него не только волосы и конопушки, даже глаза рыжие! Ну чисто лисенок! Такой же хитрый, проворный рос, я его смальства знал. Хороший малец, уважительный, бойкий, в меру бедовый, озорной. И невесту себе сыскал такую ж в соседней деревне. Долго они любились, но забрали Пал Палыча. В армию. Обещали в Москве оставить служить. Да где там? Не поимели сердца к парнишонку, в Чечню закинули. Он старикам своим писать боялся. Шутейное ли дело им про такое горе узнать? Но штамп с письма куда денешь? Не сотрешь и не вырвешь. А и невеста прознала. Погоревала по живому, с другим задружилась. Пал Палыч три месяца без царапины прослужил. Мать и все сестры за него молились всякий день. И Бог слышал их, оберегал мальца. Но тут выискался дружок–паршивец из своих, деревенских, и прописал Пал Палычу в Чечню, что невеста разлюбила и ждать перестала. Наш рыжик вмиг сник. Ненужной ему показалась жизнь, перестал ее любить и беречь себя, начал смерть искать. А на войне она завсегда с солдатом об руку, надежней невесты ждет, нигде одного не оставляет. Вот и забыл Пал Палыч про осторожность. И… попался на том. Хорошо, что не в середку взрыва, срикошетило по ем, а и того хватило по горло. Вся грудь и живот в осколках. В голову попало. Его счастье, что отбросило взрывом к забору. Иначе насмерть могло изрешетить. Контузило сильно. Ну что там говорить, если в госпитале почти полгода пролежал. Всего заштопали, а не все осколки взяли. Его списали из Чечни и привезли с сопровождающим. Вот тут Пал Палыч и сказал, как все приключилось с ним. Возвращался он со взводом из бани. Ну и шлепал бы в казарму, так отпросился у взводного сигарет купить, аккурат мимо базару шли. Покуда про невесту не знал, не курил. А тут как назло. Только сигареты сунул в карман, выскочил из магазина, оставалось за угол свернуть и нагнать своих, а тут взрыв, прямо посередке, под прилавком примостили.

Полно людей было в то время. Нашего как зашвырнуло, до самого госпиталя, пока глаза не промыл, ничего не видел. Весь в крови, в грязи, в пылище, ребята боялись, что не выживет он. Но повезло. В госпитале из него осколки всю ночь тянули. А потом здесь, у меня, восемь вытащили. Мелкие, но очень острые, опасные. Так я все не верил, что не осталось в нем железа. На голове, на животе и шее много шрамов. Да и сам рыжик изменился. Разучился смеяться и заикаться стал. Особо когда злился, не поймешь что говорит. А уж какой веселый парень был, солнечный, добрый; все война отняла, седым его сделала. Дома не враз признали.

— А невеста к нему вернулась?

— Заявилась. Да он ее видеть не схотел. Закрыл дверь прямо перед носом девки и сказал ей, что схоронил любовь свою в Чечне. И теперь об ней вспоминать не хочет. Так вот Пал Палыч все мне просказал про жизнь солдатскую на войне. Не приведись такое испытать никому больше. Будь она проклята, эта война! Слаб тот правитель, что не умеет ее остановить. Война отбирает у всех единое, самое дорогое — жизнь. Победа иль погром не стоят и капли крови. Я за свой век много чего испытал и видел. Но ни одно горе не сравнится с войной. А потому сказываю, что и тебя мамка родила для жизни, Зачем надо от ей в погибель соваться? Иль ты дурней всех?

— Дед! Пока я буду учиться, война закончится!

— Дурак! В Чечне она долгой будет. Все, кто там побывал, так сказывают. А ты не умнее обожженных. Им, видавшим все своими глазами, многое понятней, чем нам.

— Не обязательно в Чечню меня пошлют.

— Совсем мозгов нету. У нас же как генералов делают теперь? Продыши Афганистан, потом Чечню! Если у тебя еще остался в запасе порох — сунут в Абхазию. Коль и оттуда вернулся — пихнут в Югославию, ежли и снова на своих ногах воротился — тогда уж прямой путь в генералы! Без того не видать на погонах ни звезды, ни лычки! И одно знай! Быстрей, чем получишь звезду, можешь потерять голову, а без нее тебе уже никакое звание не надо. Вон как Пал Палыч! Его мать попросила луку с грядки нарезать, он подошел и в голос взвыл. Грядка могилой показалась. До вечера еле выходили человека. Не все пережитое он про–сказал, что–то в заначке оставил. Оно болит…

Борька шел на деляну задумавшись. Что и говорить, рассказы Данилы оставили свой след в душе, и парнишка всерьез заколебался в выборе. Но стал вопрос: «А куда податься?»

В лес, как советовал Герасим, Борька сразу не захотел. Работы прорва, а зарплата — вслух сказать стыдно. Вкалывай хоть сутками, прожить на заработок невозможно. Борис лишь неделю понаблюдал за Данилой и сказал себе: «Что угодно, куда угодно, но не в лес. Это не мое!»

— Сто лет, сто зим! Что забыл нас? — услышал внезапно и увидел Беркута, шагнувшего навстречу.

— В последний раз пришел к вам. Скоро уеду домой, насовсем…

— Выходит, проститься решил? К своим линяешь? Оно верно! Сколько ни летает птица, а возвращается в свое гнездо. От него ей никуда ни деться! Так ведь? Хороший ты пацан, да поздно поняли мы друг друга. Покорефанить не пришлось. А жаль… Я не темню, — сказал Беркут, заметив кривую усмешку. — А мы вот амнистию ждем. Если верно, что говорят о ней, значит, скоро на волю выйду. Задышу человеком. Ты–то пашешь где–нибудь?

— Пока нет. Но собираюсь. Присматриваюсь, куда податься.

— Имеешь на примете кормушку? — подошел Беркут поближе.

— Еще не выбрал…

— Ты сам чего хочешь? Огребать бабки лежа на боку иль подшевелясь срывать баксы пачками?

— Последнее лучше, но где такая лафа обломается?

— Держись нас — не пропадешь! — подморгнул Беркут.

— Нет! В «малину» не пойду!

— А мы и не зовем. Сами без нее дышим кто как может, зато никто не заложит, не отомстит по выходу пером в спину. Уж коль попал в зону — сам прокололся, винить некого. Но главное, наваром ни с кем делиться не надо, что поимел, все твое.

— Тогда чего мне держаться вас? — не понял Борис.

— Ну у нас тоже имеется пахота. Я ведь уже не вернусь в фарт. Кентыш имеется. Вот заберу его из приюта, станем дома бабки заколачивать. И никто нам не помеха.

— А что ты умеешь?

— Лучше от обратного спроси — чего не умею? Потому что мои умения три дня перечислять надо.

— Как же в зону попал, если все могешь?

— На зону даже паханы влетают. Но срока заканчиваются. Нет того фартового, чтобы в ходке не побывал. Зоны, они отметины судьбы. Нынче я здесь, а завтра на воле. В начальниках кайфую. Хочешь ко мне намылиться?

— А куда?

— Ну, к примеру, на бензоколонку. В этот раз штук пять отбашляю. На каждой своя забегаловка или кабак, там свои люди нужны. Опять же ремонтный цех, мойка. И нигде без смотрящего не обойтись. Он должен следить, чтоб бабки не в один карман попадали. Вот и все его заботы. Чем выше доход, тем больше имеет смотрящий. Дошло?

— А что там воруют?

— Все! Если фраера подобрались хреновые, полный прогар обеспечен и порядка на пахоте не жди. Всяк себе тянуть станет. Потому берут знакомых. А что с чужого, какой спрос?

— Сколько ж платишь смотрящему?

— Может, барменом иль оператором тебя поставлю. На навар не обожму! Это точно.

— Ну, если я устроюсь раньше, чем ты выйдешь, уже не приду к тебе. Не хочу бегать.

— Ладно, дай свой адресок. А еще лучше телефон. Так, лады, запомнил! — Взял бумажку с номером телефона и пошел к Седому.

Борис обмерил штабели, записал их в тетрадь деда Данилы и, помахав рукой зэкам и охране, повернул обратно в зимовье.

Через три дня Борька вернулся в город.

Дома ничего не изменилось. Вот только мать, неожиданно для Герасима и Борьки, решила забрать из деревни Степановну.

—' Это было бы здорово! — обрадовался парень.

— Успокойтесь! Уверен, что мать откажется. Там у нее хозяйство. Мать никогда его не отдаст и не продаст. Да и

огород, чулан, сам дом! Во все это не одна жизнь вложена. Не поедет она ни к кому.

— Гера, ты помоги мне уговорить ее. Пора матери жить в нормальных условиях, а не мучиться, как все бездетные старики.

— Наша не поедет. Да и навещаем, не бросили. Помогаем ей, чего ты вдруг взвилась? — успокаивал Наталью Герасим. Но она слушать никого не хотела.

— Знаешь, у нас на работе Алевтина есть. Ну, как тебе сказать, я никогда не дружила и не враждовала с ней. Знали мы все, что она со своим мужем давно развелась. Сволочной он у нее человек был, жадный, занудливый, прохвост и прощелыга. И хотя зарабатывал неплохо, Алевтине никогда не давал денег. Она ребенка сама вырастила и выучила. Свою судьбу так и не устроила. Хотя женщина — глянуть любо. И характер, и руки — золото. А вот бабьего счастья нет. Не повезло ей. Так вчера услышала, что наша Алла забрала из деревни свою свекровь. Насовсем к себе перевезла. Мы поначалу ушам не поверили. Ведь та старуха вырастила сына негодяем. Зачем же ее к себе брать? Ну и подумали, что Алла хочет с мужем помириться через свекровь. Да хрен там! Она и не думала. Просто пожалела старую. Лечит, кормит, моет. Та за какую–то неделю ожила. Аллу дочкой зовет. Когда та была замужем за сыном, она ее никак не звала. А теперь вспомнила! И главное, сын ей позвонил, она его так выругала. И запретила не только приходить, а и звонить. Алла теперь ее матерью зовет, и сдружились они. Жаль, что поздно, зато живут душа в душу, как родные. И уже никуда друг от друга, а нам чего своей бояться? Пусть переезжает! — настаивала Наталья. — Герасим! Ты сын! Поезжай, уговори!

— А вдруг не уживетесь? Как тогда?

— Уживемся! Знаешь, женщины на работе всякий раз прикалываются, вот, мол, смотри, как к свекрови относишься, такая доля у самой будет на старости и мужику уважать тебя не за что! Давай заберем, постарайся уговорить.

Герасим поехал в деревню. А Борису позвонил Беркут.

— Ты еще не забыл нас? А я уже на воле! По амнистии. Сработало, что я теперь отец! Вот хазу подыщу и похиляю за сыном. Погоди влезать в пахоту. Я тебя к себе возьму.

Слышь, Борька! Все будет на мази. Я не обожму и не обижу. Как ты? Подождешь?

— Хорошо!

— Скоро позвоню тебе! — пообещал коротко.

Борис забыл о том разговоре. Герасим на следующий день вернулся из деревни и объявил, что мать решила пожить у себя до весны, а там продать все хозяйство и переехать в город, К кому из сыновей приедет, пока не решила. Об одном просила — забрать, в город хоть одну корову и кур, чтоб ей, Степановне, совсем без дела не остаться.

Герасим понял уловку матери и тут же взялся делать пристройку к сараю для коровы. Борька было взялся помочь, но через три дня позвонил Беркут, попросил прийти на встречу.

Парень никого не успел предупредить. Да и зачем? Беркут сказал, что разговор будет короткий, на десяток минут.

Борька глянул на время — два часа дня. Встреча через час. С кем советоваться, о чем и зачем? В такое время воровать не ходят. Все черные дела делаются ночью, вспомнил парень. И в обусловленное время пришел в кафе, где назначил ему встречу Беркут. Тот появился почти сразу, подсел за столик, заказал выпить и поесть. Борис сразу предупредил, что ничего не хочет.

— Я угощаю! Не дергайся! — успокоил Беркут и сказал грустно: — С сыном не повезло. Усыновили его, увезли за границу. Кто и куда — уже не сказали. Мол, не хрен по зонам сидеть, когда дети есть! Вот бляди! Будто я там добровольно канал. Даже фотки пацана не имею. А еще мне в приюте вякнула старая сука; «У тебя, мил человек, в яйцах полгорода этих пацанов пищит. На любой хаварье зависни и получишь сына! Чего скандалишь, не пойму! Твоя умоляла засранца у нее взять, а ты чего возник? Небось все пропивал, а ей кормить стало нечем. Знаем вас, папашек, козлов лысых!» Во сучара! Обложила ни за хрен собачий! Ну да ладно! Короче, беру тебя на бензоколонку. Сегодня последние ксивы подготовят, и завтра повезу тебя. Пахать будешь с восьми утра и до восьми вечера.

— Ого как долго!

— Не дергайся! Зато и башлять стану путем! — Наклонился к уху Бориса, сказал, глаза того округлились, он сразу согласно закивал, разулыбался, даже руки задрожали…

Беркут не соврал и уже на следующий день привез парня на бензоколонку, стоявшую на выезде из города, здесь же был маленький ресторан. Всей обслуги восемь человек, Почти все мужики, каждый беспрекословно подчинялся Беркуту.

«Будут ли они отдавать мне бабки?» — засомневался парень, оглядев обоих официантов, двоих поваров, вахтера, операторов, заправщика, уборщицу.

— Значит, тебя поставили над нами бугрить? — спросил Борьку коротко подстриженный толстый повар и, оглядев парня с головы до ног, спросил внезапно: — На зоне был? Тянул ходку?

— Нет! — испугался Борька.

— Какие еще годы? Побываешь и там! — И ушел на кухню, а у парня спина взмокла от ужаса.

Вспомнился лес, тучи комаров и бесконечные штабели…

«С чего он взял, что я сидел?» Тут дрогнуло плечо, кто–то положил на него тяжеленную руку. Это Беркут.

— На вот аванс! — протянул стодолларовую купюру, сказал: — К вечеру впятеро отдашь! Вишь, машины одна за другой заправляются. Следи! Сколько и какой бензин идет. В ресторане ушами не хлопай. Не прохлаждайся, вкалывай, пацан!

И Борька старался. Он помогал заправщику и уборщице, подменял в перерыве операторов. Вместе с вахтером успокаивал крутых, придравшихся к официанту.

Каждый вечер он отвозил или относил выручку Беркуту. Она была разной. В будние дни здесь мало появлялось народу. Зато в выходные машины подлетали одна за другой и редко кто из водителей, заправив машину, тут же уезжал, большинство заходили в ресторан. С виду неказистый и корявый, внутри он был совсем иным. Здесь всюду — и на подоконнике, и на столах, и на стенах — были цветы, их ароматы, растворившись в воздухе, радовали посетителей. Тихая, словно сплетенная из облачных кружев музыка лилась ненавязчиво сверху, столики уютно освещались свечами. Здесь можно было поговорить о чем угодно, встретиться с кем нужно подальше от посторонних глаз. Тут обсуждалось все, заключались сделки и соглашения. Здесь встречались крутые и начальство города, рэкетиры и банкиры.

Борька уже в первый день узнал о существовании здесь второго зала, расположенного под рестораном. Об этом зале знали немногие. Он предназначался для тех, кто не мог появиться тут в открытую и, приехав, мигом уходил в подземелье. Ни одного из посетителей этого зала не видел никто, кроме единственного официанта. Вход в подземелье никак не сообщался с другими. И даже приметивший принял бы двери за вход в подсобку или на склад. Но именно в этом зале было больше всего посетителей. Обслуга ресторана знала об этом зале, но никогда не говорила о нем вслух. Борьке тоже посоветовали молчать. Тому и на руку. Ему тот зал не поручали. А раз так — меньше забот и хлопот. Парень знал, что ни в одном другом месте ему не станут платить так, как здесь, и старательно выполнял все условия и договоренности, считая, что ему сказочно повезло. Он уже не мечтал о Суворовском училище, тем более о работе в лесу. Он каждый месяц отдавал Наталье пятьсот долларов, столько же прятал в свой заначник — на будущее. Борька хорошо одевался, питался на работе в ресторане, домой с работы его чаще всего подвозил кто–либо из посетителей. Переночевав, парень снова бежал на работу, даже не интересовался переменами, жизнью семьи. Он подчинялся одному Беркуту и выполнял все, о чем тот его просил. Бугор не перегружал, присматривался, наблюдал, почти всегда перепроверял парня, и хоть Борька не знал об этом, но нигде не лажанулся. Всю выручку отдавал ему до копейки, никогда не опаздывал и не уходил с работы раньше времени. А когда хозяин просил парня задержаться, он безропотно сидел здесь до самого закрытия ресторана. Никто из обслуги не говорил о хозяине. Его не ругали и не хвалили. Здесь все получат и приличные деньги, потому за свою работу держались. Ведь обслуга других ресторанов получала в несколько раз меньше, а нагрузка была гораздо больше.

С Беркугом никто ни о чем не говорил. Не было повода. Его не обсуждали даже в узком кругу. Зачастую никто не знал, где хозяин.

Кто бывал в подвальном зале, обязательно видел небольшой уютный кабине! весь в красных коврах, с низкой сверкающей мебелью, чудесными цветами в хрустальных вазах, Даже музыка была особая, пробирающая душу. Здесь не показывали убогий стриптиз — несозревших девок, которые, раскоряча кривые рахитичные ножонки, демонстрировали посетителям свои цыплячьи задницы. Это можно было увидеть лишь на первом, наземном этаже. Уважающая себя публика на такое зрелище не придет. Дешевые представления были ей не по вкусу.

В обязанности Бориса, помимо всего прочего, входила охрана подземного ресторана от всяких случайностей и от любопытных людей.

Случилось это на первой неделе, чужая собака подскочила к двери, стала ее тщательно обнюхивать, а потом и вовсе ногу задрала. Борис за палку взялся. Хотел шугануть пса. А тут откуда ни возьмись лысый мужик. Позвал собаку, так ласково с ней поговорил, а Борьку обозвал по–всякому за то, что тот лишь хотел ударить пса.

— Он ничего плохого не сделал!

— Двери обоссал! Этого мало?

— Откуда знаю, может, ты до того додумался!

— Я что, на вашего кабыздоха похож? — разозлился парень и пригрозил, что в другой раз убьет шавку. Лысый чуть пеной не покрылся, как заорал:

— Да как ты смеешь о нашем мальчике так говорить? Он умница, медали имеет!

Борьке сразу холодно стало, вспомнил, где собаки медали зарабатывают, и потребовал, чтоб эту заразу убрали от пищевой торговой точки.

— Ты кто есть, что на нас хвост поднял? Смотри, чтоб не оторвали ненароком! — Лысый позвал своего пса и, уходя, все грозил Борьке намылить шею за своего дружка.

На второй день этот же тип появился уже с двумя собаками. И опять не обошлось без перепалки. Парень всерьез пригрозил накидать отравы, чтоб не шлялись здесь всякие. И снова лысый брюзжал под нос проклятия. Грозил Борьке приловить за самые помидоры и не выпустить до конца жизни.

Борька рассказал Беркуту о странном собачнике, который водит своих псов задворками да еще грозит за них всем встречным.

— Ты лучше скажи, он подходил к двери? — спросил Беркут.

— Нет. Но собаки ее пометили. Обе.

— Это мелочь. Скажи лучше, когда подскакивали к двери, не делали так тихо: «Тяв, тяв…»

— Нет. Ноги задирали…

— А лысый как близко подходил к двери?

— Метра на три, не ближе. Я там становился. Ни хрена не слышно, сколько ни вслушивайся.

— Это нам с тобой. Но есть люди с профессиональным слухом, их не проведешь. Они каждый шорох и шепот за сотни метров слышат. Каждое слово и дыхание.

— Там тройная дверь. Даже сверхчеловеку не дано подслушать, — спорил Борис.

— А ты сам пробовал подслушать? — вдруг спросил Беркут.

— Нет. Да и зачем? Кто мне за это заплатит?

— А если заплатят?

— Самого пошлю, но матом! Я на двоих не стану работать! — сообразил Борис, увидев, как сузились и потемнели глаза Беркута.

— Молодчага, кореш! Вот тебе еще стольник. Стремачи эту хазу. Сюда нормальные фраера возникают. Они никому не мешают. И если кого–то увидишь, а сам не сможешь справиться, держи вот баллончик перцового газа. Шпарь прямо в мурло. Не щади! Мы никому здесь не мешаем и не причиняем зла. Кто хочет выжить нас, пусть получит вот это. Как только шлепнется, зови меня или кого–нибудь. Но не озоруй. Газ — штука серьезная.

— Да я без него обойдусь…

— А если их двое иль трое?

— Тогда наших позову на помощь.

— Только смотри, чтобы это не были менты, и не пускай их в нижний зал.

Борька целыми днями пропадал на бензозаправке. Домой появлялся на ночь, очень поздно, и ни Наталья, ни Герасим никак не могли узнать у парня, где он работает.

Борьку нимало не смущало, что за такую несложную работу ему платят большие деньги.

Беркут и Седой вдруг стали его друзьями. С чего бы это? Он их не засветил с чаем в лесу? Они тогда могли упрятать его так, что никакая охрана не сыскала б и не доказала связь водителя с зэками. Да и кем он был в лесу? Никем! Но это лишь со стороны, самого себя парень считал личностью.

Но однажды Герасим все ж дождался его с работы. Поставил ужин и спросил:

— Где ты так вкалываешь, что с утра до ночи без выходных?

— На бензоколонке, — ответил вяло.

— Кем взяли? — поинтересовался Герасим.

Борис ответил скупо, умолчав о нижнем зале. И отчим не поверил:

— Если не хочешь говорить, дело твое, но не ври. Я не в гондоне живу и наслышан, сколько сшибают на заправке. Сам в свое время шарил пахоту. Даже если ты стремачишь бабки от операторов и поваров, втрое меньше башляли б. Мне плевать на тех, кто там вкалывает. Смотри, чтоб тебя не подставили вместо зайца. Ведь ты привязан баксами, не хочешь ничего знать и видеть. Это слишком хреново. Так поступают лишь фартовые. Затыкают пасть, глаза и уши баксами. Новички, неопытная пацанва, клюют на то, не зная, что их понемногу готовят, прививают вкус к легкой жизни. Будь осторожен и никому не верь. Знай, кроме нас с матерью, никому не нужен.

— Да как могут подставить, если ни я никого, ни меня никто не знает. Делаю свое, и все на том! — отмахнулся парень. Ему надоела постоянная подозрительность отчима. Борька устал от предупреждений, душеспасительных разговоров. Именно там, на заправочной станции, его считали вполне взрослым, зрелым человеком. И только дома, в своей семье, он все еще был в мальчишках–недоумках.

— Борис! Учебный год уже начался. Тебе нужно получить среднее образование, — вспомнила мать. И, заметив едкую усмешку, осеклась, замолчала.

— Борь! Наталья права! Не станешь век на той заправке пахать. Жизнь на ней не затормозила. Иль не можешь убедить свое начальство? — спросил Герасим, добавив: — Давай я с ними поговорю.

— Только этого не хватало! Что вам нужно от меня? Не пью, не колюсь, по бабам не бегаю, зарабатываю и вам даю. Что еще от меня надо? Жить по вашей указке? Я уже не малыш. Отстаньте! — Встал из–за стола и, забыв об ужине, ушел в свою комнату.

Теперь он старался приходить с работы еще позже, чтобы к возвращению домашние уже спали. Так оно и пошло. Вскоре парень стал отвыкать от своих. И все больше свыкался с Беркутом, с его кентами, которые приходили и приезжали кутнуть и отдохнуть в нижний зал ресторана.

Парень знал уже многих друзей Беркута. Но они никогда не звали его с собой вниз. Лишь иногда он отвозил для них пакеты от Беркута.

Что было в тех пакетах, Борька не знал. Их укладывали в сумки и просили доставить поскорее лекарства больной матери или ребенку. Парень отвозил безропотно, потому что каждая поездка вознаграждалась.

Он даже ждал таких просьб. Пять — десять долларов получал, иногда по двадцать, смотря куда надо было ехать и как быстро он успевал справиться.

— Борька, а ты хоть знаешь, что шеф тебе дает отвозить? — спросил парня краснощекий повар.

— Знаю! Он мне сам говорил, лекарства для родителей его друзей!

— Чего? Ты что, лох? Какие лекарства, дурень? — рассмеялся повар над Борькой так заливисто, что тому обидно стало. Решил отбрить и ответил:

— А мне хрен с ним, что там в сумке. Какое до того дело?.Зато услуга оплачена. Тебе не дают — значит, не верят…

— Козел! Да если тебя сгребут с этой авоськой, до конца жизни не выпутаешься! Сгниешь в зоне. Потому никто из нас и не согласился. Они тебя схомутали уже третьего по счету. Сами в стороне остались, а те в ходках. И ты накроешься. Менты все равно пронюхают и возьмут за задницу. Беркут с Седым откупятся. А за тебя кто отбашляет? Знаешь, какие бабки дерут легавые?

— А за что? Я никого не ограбил, не убил!

— Отморозок! За воровство столько не влепят.

— И что же это такое я вожу?

— Героин! Наркотик! Дошло?

Борька не испугался и не удивился — обиделся, что мало платят за услуги. Кто–кто, а Борька прекрасно знал разницу между лекарствами и наркотиками. Сам их испробовал на себе. Подумав, он решил переговорить с Беркутом и потребовать повышения оплаты за доставку пакетов.

Парень всюду искал Беркута, но так и не нашел. Вспомнил, что тот хотел уехать на несколько дней по делам. Деньги в свое отсутствие попросил класть в ящик стола и закрывать на ключ. Никому не велел давать ни копейки. Парень, вспомнив указания шефа, успокоился, решил поговорить с ним, когда тот вернется. Он заранее обдумывал все, что скажет Беркуту. И не попросит, а потребует повышения платы за свои услуги. Единственное, что теперь тревожило парня, так это мужики, которые собираются в нижнем зале. Кто они? Одеты очень даже прилично. Но почему прячутся от людей и вниз проскакивают молниями? Ладно б с бабами, тогда понятно; здесь же одни мужики. Приходят тихо, исчезают и вовсе незаметно, словно растворяются. Иных даже не видел, когда уходили. Чего им там надо, зачем кучкуются? Может, они гомики?

Но после разговора с поваром стал присматриваться к посетителям нижнего зала.

Нет, никто из них не приносил ничего. Никто не выносил пакетов и свертков. Они никогда не появлялись здесь пьяными. Чаще всего приходили и уходили поодиночке. И Борька, раздираемый любопытством, решил расспросить обо всем у повара. Беркут еще не вернулся, а потому парень и подвалил к повару, когда тот вышел выпить бокал пива на воздухе:

— Андрей, а ты не знаешь, что за люди приходят в нижний зал?

Повар щелкнул Борьку по носу и тихо ответил:

— Даже во сне о них забудь и никогда не спрашивай. Знаешь, есть на этот случай верная поговорка: «Кто много знает, тот мало живет». Понял? Или не доперло? Так вот знай: я, кроме наших посетителей, никого не вижу и видеть не хочу. И тебе советую надевать черные очки. Сквозь них все понятнее. И глупые вопросы не задавай, пока жив. Ты заправщик! И никто больше. Так тебе лучше. Начнешь хвост распускать, его оторвут вместе с репой. А она, эта вот головенка, одна на всю жизнь.

— Но я же их от ментов стерегу, — обиделся парень.

— Ты? Знаешь, кто ты для них? Гнида порточная, и не больше того. Их стремачат авторитеты. А ты заткнись и заглохни. Хиляй вон к сучкам. Эти на наш этаж возникли — дорожные бляди. Можешь и ты какую–нибудь затащить в кусты и отодрать. Пора мужиком становиться. В наше время не знаешь, что завтра ждет, так хоть будет что вспомнить, — подмигнул повар.

— А чего сам их не клеишь? — покраснел Борис.

— У меня жена и двое взрослых ребят. Я уже трижды дед. С таким хреном в кобели стыдно и поздно. Я свое отгулял.

— Смеешься? Трое внуков? Не может быть! Я думал, тебе от силы едва за тридцать!

— Ну, Борька, уморил! Мне сорок пять! Мой младший сын — твой ровесник. Потому и тебя жаль. Бежал бы ты отсюда побыстрей и поживей — уцелел бы, может. А не послушаешься — опоздаешь!

— Куда? — не понял парень.

— Я сказал все! Большего не могу! — Повар встал и, не оглядываясь, ушел на кухню. Оттуда он вышел уже затемно, вместе с женой, и поехал домой на своей машине, даже не взглянув на Борьку, а тот так ждал его.

Утром, едва парень выскочил из маршрутки, увидел на бензозаправке Беркута. Он ругал оператора, и по всему было видно, что настроение у шефа преотвратное.

Увидев Борьку, он нахмурился, позвал за собой: ' — Почему такая грязь кругом? Где уборщица?

— Я что, за ней следить обязан?

— Ты — заместитель на время моих отлучек! Иль не врубился? Потому и башляю тебе, как себе!

— Да будет тебе, Беркут! О чем говоришь? Пользуешь, как мальчика на побегушках! Сам бабки гребешь, мне только пыль перепадает.

— Чего? — вылупился Беркут и чуть не подавился воздухом.

— Ты мне брякни, что в тех пакетах, какие я разношу по городу?

— Нет вопросов. На, возьми, вскрывай любой, — указал на готовые два и даже не повернулся в сторону Борьки. А тот раскрыл оба пакета, рассматривал содержимое. В первом электрогрелка, лечебный пояс от ревматизма, прибор для измерения давления, мази, пипетки, борный спирт. Во втором — банки медицинские, спирт, вата, вазелин, горчичники, бинты.

Борька тряс бумагу, ему не верилось. Беркут, криво улыбаясь, спросил:

— Что ты там искал?

— Шмаль, какую ты давал!

— Наркота не по моей части, кореш. Я с этим давно завязал, еще после второй ходки. Не хочу связываться и других в такие дела не путаю. Кто вякнул, что я тебя под шмаль поставил?

— Сам допер!

— Не пизди, отморозок! Если б сам, давно бы в пакет шнобель вставил. Тут тебя подзудели, ты и развесил лопухи! Не по кайфу тебе у меня — не держу! Отваливай на все четыре. На твое место, да с такими башлями, желающих хоть жопой ешь!

— Я подумаю, — сбавил тон Борис.

— Думаю здесь только я! Вы все должны вкалывать.

— А я что делаю?

— Треплешься, как последнее ботало.

— Ладно, я пошел! — встал парень.

— Куда? — смерил Беркут тяжелым взглядом.

— Вкалывать, как сам велишь.

— Тебе я уже ничего не велю. Вкалывать или линять отсюда — решать мне! Так вот колись как на духу, кто про шмаль вякнул? Андрей, что ль? С другими ты не дружбанишь. Этот обо мне по двум первым ходкам наслышан. Одного не секет, что и я хочу дышать…

Беркут внимательно следил за Борькой. Тот не отрицал и не подтвердил, что именно повар настраивает Борьку против него, шефа. Это задело больше всего. Да и только ли Борьку успел обработать?

— Валяй на низ! Там внутренний двор подметешь! А я пока подумаю, с кем я тут тусуюсь. Позови ко мне Андрея по ходу!

— Ты хочешь засветить меня? — дрогнул парень.

— Нет! Лучше пусть он меня лажает ни за хрен собачий! — подскочил Беркут и, словно сорвавшийся с цепи злобный пес, толкнул ногой дверь и рявкнул: — Андрея ко мне на разборку!

Бориса из кабинета не отпустил. Через минуту вошел повар, бледный, дрожащий, он держался за дверь.

Назад: ГЛАВА 5 Бабья доля

Дальше: ГЛАВА 7 Плата по счету