ГЛАВА 4 С чего начинается мужчина
Борька, попадая на улицу, забывал обо всем на свете. Он любил быть заводилой, верховодить мальчишками и затевать всякие игры. Иные из них переплетались с откровенными пакостями и хулиганством. Но это в понятии взрослых. Для детворы тихие игры скучны.
— Борька! Давай Ваську поймаем! Привяжем ему на хвост банку и пустим вперед по улице. Глянем, догонит его Шарик или нет, — предложил золотушный Вовка.
— Давай! — Борис мигом перескочил забор и вернулся, волоча под мышкой разжиревшего, кастрированного кота, который от лени и старости давно не оглядывался на мышей.
— Тащи его сюда! О, гад, какой тяжелый! — удивлялся конопатый Генка.
— Ему гирю привязать надо, для тормоза! — кричал громче всех Витька.
— Где возьмем? Давай вон бутылку!
— Лучше банку!
— С ней он на забор сиганет, и все тут!
Вскоре бутылку наполовину залили водой, привязали к кошачьему хвосту и, отпустив с цепи Шарика, выпустили за калитку, на улицу. Пес, увидев кота, сидевшего средь дороги, рванул к нему пулей. Васька хотел дать стрекача, но бутылка оказалась слишком тяжелой, с ней далеко не убежишь, да и пес молодой, бегает быстро…
Кот мигом перевернулся на спину. Уж если отбиваться, так лучше всеми четырьмя лапами. Шарик этого подвоха не заметил сразу и кинулся к Ваське, оскалив зубы.
Кот вцепился в морду пса. Задними царапал грудь. Они сплелись в один рычащий комок и катались по дороге.
Шипение, вой, лай, ребячий смех — все это отпугнуло бы любого, но не бабку Веру, жившую по соседству с домом Натальи. Она давно знала, коль где–то на улице вой и смех, ищи рядом Борьку, а от него добра не жди. Бабка заглянула в колодец. Нет, туда покуда не добрался соседский сорванец, все цело, на месте. И, выглянув за калитку, увидела своего кота. Шарик уже оседлал рыжего лентяя и готовился выщипать у того усы, но внезапно услышал громкую брань, увидел бабку с кочергой наперевес;
— Ироды проклятые! Никого в покое не оставят. Скотине продыху не дадут изверги! Чего вам от моего кота надо? — Хотела избить Борьку, но тот ловко увернулся, бабка, замахнувшись, потеряла равновесие, упала лицом в пыль. А вокруг ликовали мальчишки.
Грязная, вся в ссадинах, пришла бабка Вера жаловаться к Наталье, а Борька тем временем всю сметану из колодца выдернул. Бабка хотела отнести ее утром на базар. Но разве можно загадывать что–то на завтра, живя рядом с Борькой?
Старуха еще во двор войти не успела, как все гладыши уже валялись возле колодца пустые.
— Чтоб ты лопнул, чума козья! — голосила бабка на весь двор. Кота она спасла дорогой ценой.
А мальчишки уже забыли о бабке Вере, не слышали ее проклятий и причитаний.
Борька уже залез на соседскую яблоню и тряс дерево изо всех сил. Внизу мальчишки собирали яблоки. Кому карманов не хватило, пихали за пазуху. Но и здесь бабка Вера помешала, вызвав соседей. Хозяин соскочил с крыльца с засовом в руках. И бегом к яблоне. Но куда ему? Живот на коленках хлюпает. Пока в сад выскочил, мальчишки уже за забор перескочили, огрызками обстреливают мужика.
— Приехал засранец! Черти тебя не прибрали насовсем! Когда ж ты сдохнешь, алкашный выродок, проклятый ублюдок! — вопил мужик.
Пока он закрывал калитку на замок, ватага уже приметила корову в соседнем дворе. Та монотонно жевала траву возле забора. Весь двор был завешан постиранным бельем, и Борьке, как назло, вспомнилось не ко времени, что хозяйка этого дома много раз его обижала, грозила сорвать голову.
— Айда за мной! — позвал мальчишек.
Вскоре корова была далеко от дома. На рогах у нее мотались рейтузы и лифчик, на спине — ночная сорочка и кофта хозяйки.
Баба нашла свою скотину уже под утро. Возвращала в сарай со слезами. От радости, что все ж нашла, иль от усталости плакала? Она и сама не знала. Но точно знала, кто ей это устроил.
А уличным ребятам ох и повезло! Сгорел дом много лет назад. Хозяевам дали квартиру далеко отсюда — в самом центре. На месте пожарища уцелели сарай и подвал. Конечно, обветшалые, насквозь дырявые, но от проливных дождей здесь можно было укрыться. Мальчишки прибегали сюда покурить. Открыли дверь, а в сарае люди–бомжи, совсем бездомные. Старые, молодые и вовсе малыши, надолго ли они сюда заявились?
Борька, на правах заводилы, первым их о том спросил.
— А тебе–то что с того? Не в твоей избе, никому не помеха, вали отсюда! — огрызнулся небритый усталый мужик.
Но он и предположить не мог, что отмочит этот худющий, прозрачнее бутылки пацан. А он указал на стог сена во дворе бабки Веры. И разрешил бомжам взять кто сколько хочет на подстилку.
— Мое оно. Сам косил. Разрешаю! — усмехнулся в кулак, зная, что бабка Вера давно спит непробудным сном. Теперь хоть из пушки пали возле дома, до самого утра не проснется, не выйдет во двор.
К утру от стога сена и половины не осталось. Зато как сдружились бомжата с пацанами улицы. До самого рассвета грызли яблоки, знакомились.
Был средь бомжей один мальчишка, который чем–то притягивал к себе ребятню. Назвался он Костей. Сказал, что бомжует давно. Сам немногим старше Борьки, он смотрел на мальчишек большими грустными глазами. О себе не хотел рассказывать. Слушал их. И легкая, еле приметная улыбка согревала его лицо.
— Кость, а ты местный?
— Да. Здесь родился.
— А чего из дома смылся? Или никого не осталось?
— Все на месте. В самом центре живут. Мы там не бываем.
— Почему? — докучал Витька.
— Менты загребают.
— А смылся зачем?
— Так надо было.
— Тебя прогнали? — надоедал Вовка.
— До того не дошло.
— Зимой холодно, как жить будешь?
— Уже не первую зиму бомжую. Живой…
— Мамка у тебя имеется? — спросил Борис.
— И мамка, и папка, и бабка! Только я один.
— А почему?
— Лишним сделался, ненужным.
— Зачем тогда родили?
— По глупости. Молодыми были. Потом поумнели. И я понял, дошло, что помехой стал. Надоели упреки за каждый кусок хлеба. Ну не идти воровать? За это посадят в тюрьму. А я не хочу туда. Вот и живу в бомжах.
— А со своими виделся?
— Ага! С отцом…
— И что он? Звал вернуться?
— Поздоровались за руку и разошлись. Всяк в свою сторону, по своим делам. Больше никого не видел. Только мать поздравил с днем рождения по телефону. Она сказала спасибо и положила трубку.
— Даже не позвала домой?
— Нет. Да и зачем? Я же ушел насовсем.
Ей надо козу заделать! — предложил Борька.
— Нет. Не стоит. Пусть живут спокойно, без тревог и забот.
— А ты как?
— Не жалуюсь. Живу как получается, как Бог дает. Лучшего, видать, не заслужил.
— А кем хочешь стать?
— Хотел в Суворовское училище! Там на всем готовом. Ни о чем голова не болит. И платить не надо. Они еще и стипендию дают. Но у меня всего два класса. Маловато. А так бы, может, большим человеком стал! Офицером!
— И долго там учатся?
— Ну, средняя школа и училище, так выходит. Но все годы — там, в курсантах. Выходишь уже в погонах, и враз в часть отправляют, на службу. Там тоже — жратва и одежда! Ну, знаешь как, берут на довольствие. Самому пальцем шевелить не надо, только служи и учи солдат. Вот я и хотел туда. Знаешь, как там классно! У меня дядька в военке. Тоже из суворовцев! Морда как у танка, сам что паровоз! Ему едва за сорок, а он уже пенсионер. У него, кроме квартиры и пенсии, еще дача и машина есть. Сам уж в годах. А вторую в бабы взял, она моложе родной дочки. Он только и знай отдыхает на даче или за границей.
— Ты тоже так жить хочешь?
— Хотел. Да не обломилось мне!
— А что делают те офицеры после училища?
— Солдат учат воевать. Ну, дядька всякое рассказывал. Вот я хотел его попросить, чтоб он мне помог в училище попасть. Его бы послушали и взяли. Но нет денег на дорогу. А пешком туда не дойду.
— А за меня попросишь дядьку? — спросил Борис.
— Как? К нему долго ехать надо.
— Если я достану деньги, меня у дядьки не забудешь?
— Ты чё? Я не знаю, меня возьмут ли, а за тебя и подавно, что скажу? Кто ты мне? Откуда взялся и сорвался? Может, самого прогонит?
— Ну и родня! Один говенней другого!
— А вы позвоните и спросите! — подсказал Вовка, и Костя разулыбался:
— Это мысля стоящая! Только где деньги на разговор взять?
— Если дам денег, про меня спросишь?
— Вдруг откажется помочь, назад бабки потребуешь?
— Давай рискнем? — предложил Борька.
— Ну не сегодня. Поздно уже. Давай завтра, — ответил Костя.
Борька вернулся домой усталый, но счастливый. Он решил одним махом разделаться со всеми проблемами. Он не раз видел в городе курсантов–суворовцев. Подтянутые нарядные щеголи, на них весь город обращал внимание. Девки с замиранием сердца смотрели им вслед. А Борька до дрожи в коленках любил быть в центре внимания. Тут же сама судьба давала шанс, его не хотелось упускать из рук.
Конечно, о жизни и службе курсантов мальчишка не знал ничего. Но ему так хотелось стать военным пенсионером, иметь квартиру, дачу с машиной и жену помоложе. Понятно, не Ленку! Она старая и грязная. А вот Ксюшку или Нинку!
«Ох и побегаете за мной, когда приеду к бабке в деревню. Я вам все припомню и не полезу за вами в паутину на чердак! Сами за мной бегать станете! — Уже представлял себя в форме суворовца — в погонах и с лампасами. — Да зачем мне в деревню ехать? Все городские девчонки моими станут». Засыпал улыбаясь.
Утром, едва проснулся, нашарил в матраце свою заначку и, сунув в карман, побежал к сараю, к Косте, с ним они условились пойти на почту с самого утра. Там поговорят с дядькой и поедут в училище, надолго, а может, навсегда, оторвутся от дома, от этого города, от грунтовой кособокой улицы, пыльных окон и кривых заборов.
Борька перескочил канаву. Он шел один, без пацанов. Дверь сарая открыта настежь. Мальчишка заглянул и онемел. Ни одного бомжа внутри, лишь бабка Вера, сгребая сено, полощет черным матом самого Борьку и бомжей.
— Сучий выкидыш! Лярвина блевотина! Транда жабья! Чтоб ты задохнулся своим дерьмом, паскудник гнилой! Убью выродка слабоумного!
Двинулась на Борьку с вилами:
— За что мне горе утворил и дозволил бомжам мое сено взять? Кто дал тебе разрешение, глист чокнутый? Ведь вот надо такому уродиться, уродина, дурак, шелупонь, а никак не сдохнет и не пришибут его!
— Баб Вер! А куда бомжи делись? — спросил мальчишка, давя слезы.
— Чево? Тебе они зачем, придурок? Такую мать, как твоя, в свете не сыскать вторую! Бомжи ему, бедокуру, стребовались! А ну пошел отсель! Выгнала я энтих алкашей! Все до единого — козлы! Спробуй за ими увязаться, Герка тебе ноги из жопы выдерет, а я попридержу!
Борька возненавидел старуху и обвинил ее одну в своей неудаче. Померкла мечта…
— Чего горюешь? Да попроси крутых, они тебя в то училище мигом впихнут. Теперь туда желающих не много. Никто в армейку не хочет. Их на войну посылают. А пули там всамделишные, и убивают не понарошке. Хорошо, если сразу наповал, а коли мучиться прежде доведется? Ладно старому, а молодым обидно подыхать! — отговаривали мальчишки.
— А я в армию вообще не хочу. Пойду в лесники. Там образование не требуют. Дали тебе участок леса, выдали форму, привели в зимовье, и работай! — говорил Вовка.
— В лесу зверей больше, чем в городе бомжей. И все голодные. Не от каждого удерешь. Да и платят лесникам мало, — вставил Генка.
— Зато у них свое хозяйство и участки большие. Еще им оружия дают много!
— Дурак ты, Вовка! Лесники по одному живут. Ни одна баба к им не идет.
— А на что они нужны, эти бабы? Одна морока от них. Вот папка копил мне на компьютер, уже собирались за ним, а мамка все поломала, шубу купила. Накрылся мой компьютер сракой. А ведь две шубы висят. Так вот третью выпросила. И каждый месяц тряпки просит. Все ей мало. Нет, я бабу себе не хочу и никогда не приведу в дом. Сам жить стану! Один! Только для себя!
— Маленький ты еще, — заметил Борька тихо. Он обдумывал, где ему теперь найти Костю. Но его внезапно позвал Герасим:
— Иди домой! — глянул хмуро.
На кухне сидел участковый:
— Допрыгался? Гля, сколько заявлений написали на тебя соседи. Если к ним приложить прежние — колонии не миновать. Доколе всех мучить будешь, изверг? Как успеваешь за вечер столько нашкодить? В прошлый раз бабке Ниловне все окна дерьмом вымазал, другой — петуха в трубу засалил, третьей — замки на все двери навесил, та целую неделю в туалет не могла сходить. А козлу соседскому зачем горящий окурок в жопу вставил? Соседскую корову брагой напоил. Думаешь, самогонкой начнет доиться? Держи карман шире! Ее хозяйка требует, чтоб тебя наказали, по всей строгости закона, кончилось к тебе терпение человеческое! Собирайся! — Достал наручники, шагнул к Борьке, тот вдавился в угол, побелел, спрятал руку за спину:
— Не хочу! Не пойду!
— А тебя никто не спрашивает. Время уговоров прошло. Я не виноват, что ты ни хрена не понял. Посидишь в колонии с пяток годочков, смотришь, поумнеешь к выходу. Ведь измордовал всех. Там ты попадешь в ежовые рукавицы. Давай лапы! И пошли!
Борька кинулся в коридор, но участковый тут же поймал за шиворот:
— Нет, братец! Со мной эти шутки не проходят. И не таким не удавалось выскочить! — Нацепил наручники. Мальчишка глянул на Герасима. В глазах ужас и мольба. Губы Борьки трясутся. — Пошли в камеру! Там тебя поместим к алкашам! Это до суда! Потом в колонию! Хоть люди от тебя отдохнут! — Вывел' на крыльцо. И Борька поверил, что с ним не шутят.
— Отпустите! Не буду! В последний раз поверьте! — просил участкового. Тот замедлил шаг, оглянулся на Герасима, словно советуясь напоследок.
— Как ты, хозяин? Справишься с ним, поверишь? Иль забираю его? Но уже из милиции вам его не отдадут…
Герасим смотрел на Борьку. Пацан стоял, вобрав голову в плечи, и ждал, что скажет отчим.
— Оставь! В последний раз! Больше за него просить не стану! — сказал отчим.
— Пиши заявление, что берешь на поруки. Но знай, при первом же проколе и с тебя спросится. Надоел нам этот Борька! Хватит с нас! На чем его не ловили? Тогда одна отговорка имелась — мать работает, пацан без присмотра. Теперь ты есть — отчим, а положение не изменилось. Сколько можно прощать?
— Я прошу в последний раз! — хмурился Герасим.
— Сколько этих последних я слышал? Со счету сбился. А люди — ваши соседи — защиты просят от гаденыша! Да и тебе с ним не справиться, был бы родной, через колено взять можно. Борьку уже не переломить. Сам свихнешься. Его судьба — дышать в тюрьме на шконке до конца жизни. Пропащий пацан, конченый.
— Оставь! Все ж человек! Попробую еще раз…
— Ладно. Но до первого заявления. Тогда и разговаривать не стану. Замету в камеру, а там с ним суд разберется. — Собрался уйти участковый и словно что–то вспомнил. — Кстати! Чем думаешь заняться? — спросил Борьку. Вопрос застал врасплох. — Ты чего? Учиться иль работать пойдешь? Хотя кто тебя возьмет? Одиннадцать скоро. В такое время — только в школу. Малолетка для работы. Сколько классов закончил?
— Три, — сопнул пацан.
— Так вот, чтоб на следующей неделе учился! Дошло иль нет? Сам буду проверять посещаемость и успеваемость! И ты, Герасим, ремень из рук не выпускай. Нагонит одноклассников, если захочет. Способности есть, а желание через зад вобьем! Коли по–доброму не получится, что делать? — И пошел к калитке.
Борька с Герасимом вошли в дом. У мужика все из рук валилось. Какая там работа? Чуть беда не стряслась. Как нарочно, Натальи нет дома. На работе. А участковый без нее хотел забрать сына. Что сказала бы, вернувшись домой? Засыпала б упреками, утопила б в слезах, побежала б в милицию вытаскивать сына. — Борька сидел за столом нахохлившись.
— Скажи, это ты все специально подстроил?
— Что? — не понял мужик.
— Ну, эту комедию с участковым?
— Ты точно псих! Кому такое надо? Мы с ним до твоего прихода с час базарили. Ты смылся, он тут же возник. Я его как мог гасил, поначалу он кипел так, что, попадись ты ему, точно сгреб бы в ментовку, без разговоров.
Борька и вовсе помрачнел.
— А я в Суворовское училище хочу, — сказал глухо.
— В армейку с детства? Совсем сдвинулся! Ты хоть имеешь представление о том? Да и берут туда не всех, лишь тех, кто вовсе без родителей. У тебя оба живы… — А толку от того? — отмахнулся пацан.
— Негодяй! Это ты о матери? Да если б не она, давно бы сдох!
— У бомжей полно пацанвы, все живы. А вот родители, случается, убивают своих.
— Видно, достали до печенок, как ты умеешь…
— Я? Это меня все изводят. Я не хулиганю, только мщу! Но кто слушать станет? А легавому доказывать бесполезно.
— Тебе уже никто не верит, понимаешь? Исчерпал резерв. Мужику без того тяжко дышать. Ведь вот смотри, что случилось. Мент поверил мне, чужому, а тебе — нет! Потому как врешь часто, напропалую. Штаны позоришь, звание свое. И я ни одному твоему слову не верю.
— Ну и ладно!
— Тогда я звоню участковому, пусть забирает.
— А я ничего не утворил!
— С брехней не собираешься завязывать, а от нее все беды!
— Что толку говорить правду? Вот сказал честно — не хочу в школу, все равно заставил.
— Ты ж в училище собирался. Туда с тремя классами не возьмут.
— А зачем там знания? В армейке надо уметь хорошо стрелять и драться.
— Там техника! Самая новейшая! Ее всякий офицер должен знать и пользоваться.
— Какая техника? Суворовцы — это пехота!
— Во дремучий! Нынешние пехотные войска и прежние почти ничего общего меж собой не имеют. Те в сражения шли пешком. А сегодня как? Ты посмотри на их учения! Какое оружие, самоходки, а снаряжение? Нынешний пехотинец при желании самолет собьет. А ты говоришь, зачем им образование. Там с тремя классами только на кухне картошку чистить или в казарме прибирать! Да и в жизни, даже в зоне неграмотным очень тяжело приходится. В основном они чернорабочие. Мантулят, как негры, а получают гроши. Это всегда и везде было. Возьми даже нас, я и братья. Они сумели получить образование, работают на заводе мастерами. А я дураком остался!
— Вот это ты даешь! Семью нашу кормишь и тем инженерам помогаешь, приработок получают. И еще ты дурак? Им своего заработка и на жратву не хватило бы!
— Им достаточно, но семьи! И ведь у тебя когда–то будет. О том уже нынче думать надо.
— А я не хочу бабу и не женюсь никогда!
— Все мальчишки так говорят. Но, становясь парнями, меняют мнение. Посмотрим, что скажешь через пять лет, а то и раньше. Уже сегодня какую–то Ленку зацепил.
— Я не собираюсь на ней жениться, да и ни на ком!
— Это пока… Рано еще тебе. Да и не посмотрят на неграмотного. Таких сторонятся.
— Ты меня не уговаривай. Хочу или нет, придется в школу хилять. Иначе мент зашьет в мусориловку. Он предупредил заранее… Уж и не знаю, сколько выдержу, — пролепетал грустно.
— А ты влюбись!
— Зачем?
— Так легче учиться будет. Смысл появится, — посоветовал Герасим. И, переодевшись, пошел за дом, где под навесом стоял его круг.
Вскоре к нему подошел Борис. Сел рядом, искоса наблюдал за работой отчима.
Герасим делал кувшин. Старательно придавал ему форму, он рождался прямо в руках.
— Скажи, а ты любил в школе кого–нибудь? — спросил Борька.
— Да, уже в седьмом, когда она от меня за другую парту пересела. Пока была рядом, не видел и не замечал. А не стало, вроде как любимый окурок потерял. Но потом прошло. Зато братья со своими с самого детсада вместе. И тоже часто дрались, ругались, особо Аленка с Женькой. Друг другу наставят синяков с шишками и ходят счастливые. Он ее еще за день до росписи только мартышкой звал. Когда он мне сказал, что женится на Аленке, я даже не поверил.
— А его жена, кроме школы, училась еще?
— И Аленка, и Дарья сельхозинститут закончили. Агроном и ветврач. Только работают теперь в лабораториях научными сотрудниками. Дашка даже какую–то степень имеет. О ней часто в газетах пишут. Называют светилой науки. Аленка понезаметнее. Но ты посмотри, у нее дома среди зимы помидоры и огурцы зреют в теплице. И клубника свежая к каждому Новому году! А ведь простые деревенские девахи! Зато приди в дом! Всегда чисто, сытно, уютно и спокойно. В сарае Аленкина живность на все голоса пищит. У нее куры даже зимой несутся. А в теплицу Дарьи войди — не верится, что на дворе лютая зима. Они на своем участке возле дома имеют все и ничего не возят из деревни, кроме молока. Потому что нет в городе сенокоса, негде взять траву, а то бы и корову завели. Я их тоже еще с детства знал. Хозяйственными росли, умелыми и умными. Потому и в семьях лад. Умеют выслушать, уступить, понимают шутку, а главное — никогда не скандалят по мелочи, не ревнуют без причин и повода к первой встречной, не позорят своих мужей и себя грязными подозрениями.
— Во повезло им! Считай, с детства друг в дружку влюбились! — удивился Борька.
— Не знаю, как у них сладилось, но только оба поженились после институтов. Их на тот завод по распределению послали. Они и до сих пор там. И жены их не бегают с места на место. Однолюбы все, как один.
— А разве это плохо, когда мальчишку две девчонки любят?
— Тут кому как повезет. У нас один служил в Афгане. Так ему всякий раз по мешку писем приходило. Отвечать на все не успевал. Думали, что все от девок. А оказалось, он был детдомовцем. И даже влюбиться не успел, война помешала, а потом вовсе жизнь отняла. На все те письма мы ответили. Сообщили, — посуровел Герасим. Словно вспомнив, спросил: — А кто эти две, о каких говорил? Может, знаю?
— Ага! Деревенские они тоже. Ксюшка и Нинка!
— Ну что сказать? Ксюшка деловая! С отцом в город часто приезжает. Молоко, сметану, творог, масло, яйца привозят. Торговать девка умеет и копейку в руках держит цепко. На огороде и в доме управляется. Отец хвалился, что купил ей машину швейную, и Ксюха ему уже гору рубашек сшила. Нинка попроще, она боится людных мест. Все с бабкой на кухне стряпать учится. Без ее бабки ни одна свадьба в деревне не прошла, везде она помогала, и Нинка тоже. Вязать научилась. А вот с любовью, мне кажется, рановато им. Слишком мелкие. Еще бы лет пять.
— Зато как целуются, аж дух захватывает!
Герасим громко рассмеялся. За разговором незаметно вместе с Борькой они сделали десяток гладышей и пять кувшинов. Мальчишка отнес их на обжиг. Взялся за пепельницы и словно забыл, что возится с глиной, хотя руки в ней уже по локти, но Борька увлекся делом и разговором.
До прихода Натальи оставалось немного. Возле печки остывала после обжига посуда. Ее было, как никогда, много. Но Борька ничего не замечал.
— Слушай, Борь, давай–ка завтра за учебники. Ну ведь не дело это, чтоб твои деревенские девчонки стали грамотней тебя. Где мужская наша гордость? Не будем уступать бабам ни в чем? — подморгнул пасынку, а тот погрустнел.
— Значит, с машиной отложить придется? — вздохнул тяжело.
— Ничуть! Глянь, сколько мы с тобой сегодня сделали? Тут на целый день торговли!
— А меня возьмешь на базар?
— Тебе в школу.
— В выходной!
— Это само собой. И машину только вместе будем покупать. Когда своих одноклассников нагонишь, научу тебя водить машину. Но без хулиганства обойдись. Слышишь?
Герасим пошел готовить ужин, Борис принес дрова и воду, побежал в магазин за хлебом. Оттуда вернулся с двумя полными сумками харчей. Колбаса, сыр, масло топорщились поверх банок сгущенки.
— Где столько денег взял? — онемел Герасим.
— Нашел! Целых пятьсот рублей!
— Так тебе под ноги и бросили! — мрачнел мужик.
— Положили иль разиня обронила, зато я нашел!
— Снова за свое? У кого вытащил?
— Не воровал. Я давно из карманов не тащу!
— Откуда деньги? — свирепел Герасим. Он не верил. Его лоб покрылся холодным потом. Он ждал, что вот сейчас хлопнет калитка и разъяренный участковый, ворвавшись в дом, заберет мальчишку. — Борька! У кого украл?
Мальчишка разозлился:
— Почему, когда правду сказал, ты не веришь? Уж лучше б я их в подкожные, в свой заначник взял. И не знал бы ты ни хрена, не мотал мне душу! Что, если и я вот так к тебе стану? — Не захотел разбирать сумки и, хлопнув дверью, ушел в свою комнату.
Щелкнула калитка. Герасим в страхе глянул в окно. Но это Наталья вернулась с работы…
За стол сели все втроем. И Герасим, решив примириться с Борькой, сказал жене:
— Завтра сын решил за учебники взяться.
У Натальи ложка из рук вывалилась.
— Что случилось? — побледнели щеки, лоб.
— Ничего! А что в том плохого? — решил не выдавать пасынка Герасим.
— Сам так захотел? — не верила Наталья.
— Ну а кто ж за него?
— Да он все, что хочешь, проиграет!
— Умнеть стал, мужиком становится!
— Надолго ли? — вглядывалась мать в лицо сына.
— Чего его пытаешь? Говорю, заметано! И это без туфты! — гасил заодно и в себе недавний страх.
— Не может быть, чтоб за один день так повзрослел и поумнел! Сынок, скажи мне, что случилось?
— Мам! Ничего не стряслось. Просто я хочу пойти в Суворовское училище. А там с тремя классами не берут. Да и мал, говорят все.
— Так что тебе нужно для школы?
— Не забивай себе голову. Завтра все будет! — успокоил жену Герасим.
Он не стал рассказывать Наталье ничего. А когда вышел перед сном покурить во дворе, к нему подошел Борька:
— А какую машину покупать будем?
— «Шестерку» или «семерку». «Жигули». Их мужики хвалят.
— Где научился водить машину?
— На войне…
— Как это там можно научиться?
— Лиха беда заставила. Водителя убил снайпер. А машина до зарезу нужна. Снаряды подвезти, дислокацию поменять. Я еще в деревне мальчишкой на полуторке ездил. Учился на ходу. Ох и пригодились навыки. Из зубов у смерти вырвались тогда. Душманы решили, что возьмут нас голыми руками. Я подпустил их совсем близко, а потом как дал по газам. Только пыль столбом. Пока очухались, мы далеко были. Из Афгана уехал я уже профессионалом. Водителя много раз заменял. Но это все в прошлом. Ты расскажи мне, где деньги нашел?
— Ну, вхожу я в магазин, глянул, какой хлеб почем, и стал в очередь — в кассу. Передо мной бабка Вера — соседка наша. Ага! Эта самая! С какой–то старухой болтает, кому как сралось и с кем спалось. Всей улице кости мыли. А очередь большая. Ну, я чуть в сторону отошел, чтоб старушечью вонь не нюхать. Видел, как старуха, что с бабкой Верой говорила, достала из чулка узелочек. Отвернулась, чтоб посчитать, и выронила пятисотку. Бабка Вера по ней потопталась сослепу. А та старуха сетует, что деньги дома забыла иль потеряла. Бабка Вера на той пятисотке обеими ногами стоит. А эта домой вернулась. Я за соседкой встал. Едва она сползла с деньги, подобрал ее и пустил в ход. Возвращать и не подумал. Они меня ментам сдали, в тюрьму впихнуть хотели, а я им потерянное верни? Ни за что! Я на сдачи сигарет купил нам с тобой, целых три блока! Во запас! Надолго хватит!
— Лишь бы не украл!
— Да что я, к старухе в чулок полезу? А бабка Вера в грудях прячет. Иногда ошибается и вместо кошелька сиську достает. Кассирша знаешь как хохочет? Говорит ей: «Бабуля, я вам не старик, чтоб соблазнять! Гоните бабки. Если нету, в вашем возрасте их ничем не заменить». Соседка тогда ругается. Кассиршу охальницей называет, грозит на нее, бесстыжую, властям пожаловаться. Короче, с больной головы на здоровую валит. Ты же не знаешь еще, она своего родного деда в тюрьме сгноила.
— Как так?
— А просто! Молча! До нее тут старик жил. Кавалер трех войн! Во как его звали! Верно что старый. Но крепкий. И эту бабу Веру он приволок взамен мертвой. Померла его старуха. Эта баба Вера — шестая на веку. Ее в больнице приметил. Лечилась там, а забирать домой дети не хотели. Старик нервы лечил там после смерти бабки своей. В той больнице снюхались. Привел он в дом новую хозяйку, думал, хорошо заживет. А она пилить стала. Так все говорят. Не то самогонки, даже бражки не давала. Дед ее колотить, а уже в документы бабку Веру вписал. Три раза она попадала в больницу, он — в милицию. На четвертый посадили деда. Тот в тюрьме умер. Она одна хозяйкой осталась. Ни детей деда, ни своих родных даже во двор не пустила. Обругала всех матом, юбку задрала, показала голый зад и сказала: «Вот вам, а не дом! Мой он! И ничего из–под меня не возьмете!»
А родному сыну даже помои в лицо вылила: «Я тебе не нужна была больной? Вот и ты мне не нужен. Живи со своей женой–сучкой. Пусть она тебе рога ставит и рожает чужих детей». Ее саму вся улица ненавидела. Давно ли с ней здороваться стали? Знаешь, ее даже били, когда дед в тюрьму попал.
— Кто бил?
— Старухи! Все жалели, что не им гот дед достался. А вторая, у которой корова есть, тоже не легче. Всех детей через суд алиментами обложила за то, что ей помогать не хотели.
— О Господи! Ну и народец тут живет! — покачал головой Герасим.
— Я тебе только про двоих поделился. А ведь и те трое, что заявили на меня ментам, не лучше. Вот тот мужик, к которому мы с пацанвой за яблоками лазили, знаешь, что отмочил? У него жену машина сбила в городе. Враз насмерть. Так он всех троих детей в приют спихнул. А сам теперь жирует. Всяких баб водит. И все разных. Да еще хвалится, гад, что кайфово дышит. Детей даже не проведывает. А старший его сын из приюта в бомжи сбежал. Обещал спалить папашку. Но тот козел как почувствовал. Двух собак завел, одна с улицы дом охраняет, вторая в доме. Обе — звери, любого в куски порвут. Кроме того гада, никого не признают и близко к себе не подпускают.
— А как же баб приводит?
— На это время собак в кладовке иль в сарае закрывает. К нему никто из соседей не заходит. Боятся, что собакам скормит. Он даже к мамке пытался подойти в хахали. Все в гости звал. Но мы отказались с ним говорить. Зверюга, не мужик! Такого гада, если спалят, никто не пожалеет! И знаешь, что он сказал матери, когда она его отшила?
Герасим с любопытством глянул на пасынка.
— «Сама ко мне прибежишь, в ноги повалишься, чтоб взял. Да поздно будет…» А бабка Вера вякнула: «И чего это Николай не пришиб вас вместе с матерью? Жил бы нынче хозяином, и мы мороки не знали б с вами…»
— Ну и соседи! Паучье проклятое! — вскипел Герасим. И предложил: — Не забудь о том участковому сказать…
— Говорил. Он меня брехуном назвал. Потому что все они отказались от своих слов, да и кто в таком добровольно признается?
— Ладно, Борис, терпи. И не тронь дерьма.
…А через несколько дней мальчишка пошел в школу. Теперь Борька вставал в семь утра и, наскоро перекусив, выскакивал из дома. Возвращался после обеда. До вечера делал уроки, а потом помогал Герасиму.
На беготню с детворой времени почти не оставалось. Разве только в субботу. Но как изменились эти игры. Пацаны перестали носиться по улице, шнырять по дворам и садам. Они собирались на чьем–нибудь чердаке, курили, разговаривали, делясь всеми своими новостями — горестями и радостями.
— Мой пахан вчера домой заявился. Уже по потемкам. Опять бухой. Мамке в ухо вмазал. Мне — по соплям, чтоб не вступался. Бабка милицию вызвала, так он ей фингал на глаз посадил. Когда забирали, так и обещался всех перекроить, когда выйдет из легашки. Как все надоело! Сил больше нет!
— А может, оставят его в ментовке насовсем или в зону выкинут? — посочувствовал Борька Витьке.
— Хрен там! Не наше это счастье! Уже не первый раз забирают и выпускают. А он заваливается опять. Отнимает у бабки пенсию, у мамки получку и уходит. А через месяц снова возникает за подсосом и орет: «С хаты выкинули, суки, теперь кормите!» А как нам жить, ему плевать! Мамка грозится в петлю башкой сунуться. Бабка опять побираться идет. Мне что делать? Следом за матерью на тот свет?
— Набей морду отцу!
— Где ж его одолею?
— Сзади дубинкой по башке огрей!
— Бабка один раз каталкой достала. Ему хоть бы что! Пошатнулся самую малость, а потом повернулся да как дал ей по зубам, все протезы в осколки. Когда теперь на них наскребет?
— А ты ему вруби, сам убеги!
— Он камнем догонит, такое было.
— Надо крутых просить о защите.
— Отказались. Ответили, что в семейные свары не суются. Мы чего только не делали, ничто не помогает. Бабка хочет к начальнику милиции сходить, не знаю, поможет ли…
— Разберутся и посадят, — уверенно ответил Вовка.
— Да кому нужно? Вон моя мамашка, сколько ее забирали? А вчера свору хахалей приволокла опять. Бухали всю ночь. Под утро стали расползаться. Я ей сказал, чтоб вместе с козлами линяла, она самого чуть не вышибла. Вот и вякни ей. Знаешь, чего велела? Чтоб я ей всякий день по пузырю приносил, за постой, ну, за проживание, иначе больше не пустит.
— Вот гады! Как ни крутись, скорей надо в мужики вылезать. Вчера в школе моя учительница на весь класс выдала: «Борис! Передай материному сожителю, чтоб на родительское собрание пришел. Матери самой все некогда — работает, кормит вас мужчин. Пусть хоть тот ваш протрясется…» Я Герасиму ничего не сказал, матери рассказал. Нуда что сможет? Заплакала. А мне разве не обидно? Пусть не родной, но целыми днями вкалывает. И зарабатывает…
— И ты той училке ни хрена не устроил? — не поверила ребятня.
— Как раз, прощу ей, держи карман шире! Я ужа принес и сунул в стол. Эта дура открыла, как развонялась на всю школу. Ее валерьянкой отпаивали, успокаивали. Ужа выкинули. Ну, я жабу приволок. Она увидела и уже не заорала. А мне велела убрать свою подружку. Во лярва! Надо мной теперь весь класс хохочет. А училка всякий день стала давать только мне дополнительные задания. И проверяет, как их выполнил, — ругнулся Борис.
— Ты ей тертого стекла на стул насыпь! — советовал Вовка.
— Это уже было, в самом начале. Она и теперь, едва приходит, сразу стул сметает.
— Известку!
— Лучше кнопки!
— Не–ет! Ты ей под сиденье стула сало прицепи. В парте Шарика придержи. Когда урок начнется — выпусти его. Пес училку до уссачки напугает!
— Эту змею такой мелочью не прошибешь.
— Надо ее после школы подкараулить.
— И что? Она меня из школы выкинет и ментам натрехает.
— Э–э, пацанва! И чё мусолите рукава? Послушай, как я советую! На что всем вам новые приключения на свои жопы? Хотя б ты, Витька, с чего хнычешь? Возьми у меня собаку — Марса! Он любого чужого в клочья пустит. Ни за что не дает пройти в дом. Своих всегда защитит.
— А зачем отдаешь, коль хороший?
— Кормить нечем.
— Нам самим жрать надо!
— Да он на хлебе продышит. Зато защитник классный! Он не только не даст ваше отнять, с него деньги вытряхнет. Мы его в аренду сдаем на сторожевание! Знаешь, как любят там нашего пса! Предлагали продать, я не уговорился. И тебе не насовсем, только родителя отвадить.
— Хорошо! А когда взять его смогу?
— Я своих уговорю и скажу тебе.
…Через неделю, когда мальчишки вновь увиделись на чердаке, Витька, заливаясь смехом, рассказал:
— Марс у нас всего три дня пожил. А уже всех полюбить успел. Отец не знал про него — ввалился и, как всегда, давай кулаками махать. Пес как зарычал, сиганул, сбил отца с копыт, придавил к полу, в морду рявкнул, папашка мигом протрезвел и спрашивает: «Любка? Это твой новый хахаль? Скажи ему, козлу, что я к нему не лезу, пусть и он не прикипает ко мне!» Я хохочу, а Марсик отца по полу валяет. Всего изодрал, искусал. Тот визжит, просит, чтоб выпустили. А бабка говорит: «Пиши расписку, что не имеешь к нам никаких претензий и больше сюда не придешь и никого не обидишь ни словом, ни кулаком!»
Он написал. Бабуля эту расписку спрятала и сказала: «Вот теперь ты попробуй пальцем тронь. На веки вечные в тюрьму законопатим! Пожировал на наших шеях, и будет!» Папаня хотел за свое — денег потребовать, а Марс как попер на него буром, отец враз забыл, зачем приходил. Из дверей не вышел — выкатился! Мои сегодня столько харчей купили! Куда ни сунься — всюду жратва! И Марсику костей купили! Оставь его нам, мы так привыкли друг к другу, и ростом с Вовку.
Тот, покочевряжившись для вида, согласился отдать пса насовсем. А куда деваться, если из–за Марса в доме жизни не стало. Мать потребовала убрать из дома собаку: «Куда? Это твое дело! Мы тебя не просили его приводить. Где взял, туда верни! Он жрет больше кабана. Так от свиньи польза! От твоего только блохи! Уже по койкам скачут! Убирай! Не то вместе с ним на улицу выгоню!»
Вовка выдумал про сторожевания и заслуги своего пса. Ему хотелось, чтоб Марса выпрашивали и любили. Теперь мальчишка был доволен. Он слушал Витьку улыбаясь:
— А знаешь, какой умный? Он у порога спит. На чистом половичке. Бабка ему подушечку сшила. И чистые миски поставила, одна с едой, другая с водой. Выгуливаем его на улице. Он такой спокойный, с ним даже двери можно не закрывать.
— Я своей налил касторку в чай. Но нет, на мою мамашку не подействовало. Как шли к ней хахали, так и прут. Никакого покоя в доме от нее нет, — пожаловался Вовка.
— Ей нужен сильный стресс! Такой, чтоб совесть в ней разбудил, — задумчиво сказал Толик.
— Да где ты видел, чтоб у алкашки совесть появилась? Они с родов с ней не дружат.
— А ты прикинься помирающим!
— И что с того? За ноги на улицу выкинет.
— Уже пробовал?
— Нет. Но знаю, не даст это ни хрена.
— Ты попробуй! А тебе, Борька, не стоит с училкой воевать. Кто она? Старая плесень! Просит сделать осенний гербарий, ну и собери! Хочешь, мы поможем?
— Да сам справлюсь! Другое разозлило! Эта кошелка не просит, а приказывает! Мне ее тон поперек жопы колом стоит.
— Плюй! Старухи все такие!
— Во! Точно! Приволоку осенний гербарий и скажу, что ей он к лицу, всю старухину суть отражает!
— Зря! Отдай молча. Не подчеркивай возраст. Старухи того не любят. Начнет еще больше мстить. Тебе это надо? Один раз смолчи, она отцепится.
Но Борька никак не мог молча простить обиду. И в букет увядающих листьев вложил крапиву. Отдавая, сказал едко:
— Не всякая старость людям в радость. Оно хоть люди иль растения, поганцы везде есть. — И смерил учительницу насмешливым взглядом.
Та приметила крапиву и спросила:
— Это ты о себе сказал? Ну, молодец, Боря! Как самокритично и в точку!
— Я не старуха! И гербарий не мне, вам понадобился.
— Останься после уроков. Поговорить нам с тобой нужно, — сказала тихо. А после занятий села за парту рядом с Борькой и спросила: — Ну почему ты такой злой?
— Зачем вы нашего Герасима на смех всему классу выставили? Что он плохого сделал?
— Я не хотела тебя обидеть. Неудачно высказалась. Ты прости меня. Но я попросила у него для цветов в кабинет ботаники пять горшков. Как он меня опозорил за эту просьбу — перед всеми родителями — на собрании! Обидно мне стало. Вот и не сдержалась. Вырвалось невольное. А слова обидели. Как и меня. Давай прощать друг друга. Ты стал хорошо успевать. Нагнал ребят. Я даже не ожидала от тебя.
— В Суворовское училище хочу поступать! — поделился мальчишка.
— А почему именно туда?
— Форма нравится! — признался честно.
— И всего? Тогда не стоит. Ты хоть знаешь, что в армии все по команде и приказу? Не только служба, но и жизнь. Ты не выдержишь. Не терпишь делать что–то по команде. Подумай хорошенько, прежде чем решиться на что–то окончательно. Но мне кажется, ты не создан для армии. Иная у тебя структура. Ты привык командовать, а не подчиняться. А солдата от командира отделяют долгие годы службы. Выдержишь ли? Форма с годами надоест. А и ошибочный выбор не обрадует. Подумай, — посоветовала ненавязчиво и спросила: — Домашние знают о твоей мечте?
— Отчиму говорил.
— Ну и как он?
— Тоже советует не спешить. Говорит, что в форму только влезть легко. Удастся ли ее сменить на штатское? Сказал, что пожалею о гражданской жизни. Но это потому как в Афгане воевал. А войны не бывают вечными. Они все равно кончаются.
— Борька, они заканчиваются. Но какой ценой! Вон сколько наших выпускников не вернулись из Афганистана и Чечни! А я каждого помню. Писали они мне, мои мальчишки. Теперь их нет. Лежат под крестами. Вот только ночами снятся. Все, как один, живые и счастливые, — отвернулась смахнуть слезу и попросила: — Не пополняй этот скорбный список. Не рвись в герои. Живи обычным человеком. Но живи…
Весь этот разговор с учительницей Борька выложил дома, за столом во время вечернего чая.
Наталья, слушая сына, попросила Герасима:
— Отвези ей цветочные горшочки. Извинись за неуклюжесть и обидные слова, поблагодари человека. Ведь она нашего мальчонку любит.
— Уговорила, завтра отвезу.
И слово сдержал…
В ближайший выходной Герасим вместе с братьями решил съездить на авторынок, чтобы присмотреть машину. Он заранее договорился с Никитой и Евгением. Те обещали взять с собой опытного автослесаря, который ремонтирует машины в своем гараже. О поездке на авторынок Герасим предупредил Борьку. Тот от радости чуть не на уши встал. Еще бы! У Семьи появится свой транспорт! Мальчишка звонко засмеялся, обрадовался и попросил:
— А меня научишь водить машину?
— Конечно! Но сначала давай купим!
Борька волчком крутился вокруг Герасима. Помогал ему делать кувшины, чашки, вазы… Лишь бы отчим не раздумал.
Наталья, услышав о намерении мужа, спросила:
— Может, когда и меня с работы встретишь? А то в потемках страшно идти одной.
— И отвезу, и привезу! — пообещал Герасим. Ложась спать, сказал жене тихо: — Хочу Борьку от улицы оторвать насовсем.
— Что–то опять случилось? — встревожилась Наталья.
— В общем, пока ничего особого. — Усмехнулся загадочно, но, помолчав, все же рассказал: — Борис теперь всех пацанов на наш чердак водит. Ничего плохого не замечал. Успокойся. Мне под навесом каждое их слово слышно. Все шло нормально. И вдруг этот Вовка, дружок нашего пацана, про девок завелся, телками, метелками их называл. Они друг друга подначивали. А тут на Борьку насели: «Слабо тебе Ирку поцеловать? Облом получишь, в натуре! Зубы вышибет». А наш завелся и в штопор. Поспорили на что–то. И… на тебе! Вчера, уже в сумерках, слышу хохоток с чердака, глядь, а перед домом на скамейке наш Борис целует девчонку!
— Ну и что с того?
— Так ведь пойми! Добро бы по любви, а то на спор, пороча все чистое, ее и себя! Сегодня он с пацанами на поцелуи поспорил, а завтра на что?
— Девчонка тоже мозги должна иметь, — возразила Наталья.
— Нашему всего одиннадцать, какие там мозги? А вот девчонки точно испортить могут. Вспомни, участковый уже снимал Борьку с проститутки. Ведь заразу зацепить может. Потом вообще от девчат откинет, бояться их станет.
— Давай поговорим с сыном! — предложила жена.
— Зачем? Машина надолго оторвет от пацанов. Пойми! Если он узнает, что я их слушаю, они уйдут на другой чердак. Что они там затеют, мы не будем знать. А тут — все на виду. Нельзя спугнуть. Но оторвать от своры надо. Правда, не знаю теперь, что перевесит. Однако поездке на авторынок обрадовался…
— Наш Борька и девчонка! Смешно, он еще совсем малыш, — не верилось Наталье.
— Между прочим, у него в деревне две подружки имеются. Тоже целовались. От того и увез в город, от греха подальше. Мы в его возрасте на сеновалах сказки слушали, этот их уже в жизнь внедряет. От поцелуев до дурного один шаг. Я не хочу, чтоб он с малолетства в распутстве завяз.
— Ну он и в школе рядом с девчонкой сидит. Не поставишь меж ними стенку!
— Да! Рядом с этой самой Иринкой сидит. И уже договорились с физкультуры удрать вместе! Сам слышал!
— Что ж нам делать?
— Встречать его буду из школы на машине. Не дам испортить мальчишку вконец! — кипел Герасим.
В воскресенье чуть свет он разбудил Борьку. Тот, вспомнив причину, бегом припустил к умывальнику. Мигом оделся, его еле уговорили сесть за стол. Мальчишка ел, не глядя в тарелку. Когда приехали Никита, Евгений и слесарь, Борька тут же выскочил из–за стола, удержать его было невозможно.
На авторынке мальчишка быстро оглядел все машины, выставленные на продажу. Глаза его горели. Какая из машин ему понравилась больше всех, он и сам не знал. Все были красивыми, мощными, но не на каждую хватало денег. Это Борька помнил и досадовал. Ему хотелось скоростную, чтобы поездка показалась бы полетом, Но… Отчим даже не подходил к дорогим машинам. Он вместе с автослесарем говорили с хозяином «девятки», осматривали ее, заглядывали под капот, изучали ходовую, интересовались звуком мотора. Потом слесарь полез под машину. Когда выбрался, долго спорил с хозяином, тот не хотел уступать в цене, и Герасим с братьями и автослесарем пошли дальше. Хозяин «девятки» пошел за ними, уговаривал вернуться, но мужики заупрямились, свернули к «четверке», бегло осмотрели, приценились, увидели «семерку», стоявшую рядом, подошли к ней.
Борис уже устал, начал терять терпение. Но тут Герасим позвал его:
— Как тебе эта машина?
Мальчишка оглядел сверкающую «семерку».
— Классная! А слесарь что говорит?
— Ему и сказать нечего. Машину купили год назад. Она еще и обкатку не прошла. Хозяина не стало. Вдова продает. Чтоб память не убила. Цена нам подходит, — моргнул заговорщицки.
Машину в тот день Герасим вел улыбаясь. Ее быстро оформили. Все трое в считанные дни поставили гараж, обложили его кирпичом. И теперь у Герасима появились новые заботы. С утра он увозил Борьку в школу, Наталью на работу.
Мальчишка, казалось бы, ни на минуту не оставался без присмотра. Но чем больше уделялось внимания, тем изощреннее становился Борис. Вскоре он понял, что в полное распоряжение машину получит не скоро, и постепенно охладел к ней. К технике его не тянуло. А жизнь не терпела пустоты. И Борька заполнял ее по своему усмотрению. Ему нравились девчонки. И пацан частенько на большой перемене убегал в березовую рощицу с какой–нибудь одноклассницей. Возвращались они оттуда на последних секундах, оба раскрасневшиеся, взбудораженные. И учительница однажды вздумала проследить за Борькой, чем он занимается с девчонками. Увиденное потрясло.
— Борис! Останься после уроков! Мне нужно с тобой поговорить! — сказала раздраженно. И едва класс опустел, усадила пацана напротив: — Я все видела и знаю. Это грязно и пошло. Ты, еще не став взрослым, уже занялся девчонками! Скольких испортил и развратил?
— Почему только меня видите? Почти все пацаны имеют подружек, и ничего им никто не говорит. Оглядитесь! В классе давно нет пацанов, не имеющих девчонок! Каждого станете ругать? Вас не поймут, — ничуть не смутился Борька.
— Скажи, это необходимость или дань времени? Такое допустимо лишь между взрослыми! Вы еще дети! А если твоя одноклассница станет матерью от тебя?
— Я же не пещерный, знаю, как уберечься от такого. Но и меня поймите! Я уже в пятом, а любовью занимаются аж с третьего класса.
Учительница сидела смутившись. За окном класса нетерпеливо сигналил Герасим, звал сына домой, и мальчишка боялся, что учительница позовет отчима, расскажет ему все, тот, конечно, раздует целую историю, начнет ругать, позорить. И тогда хоть из дома беги.
— Знаешь, Борис, страшно не то, что ты слишком рано познал девчонок, а то, что никогда в своей жизни не познаешь любви, настоящей и красивой. Ты потерял ее навсегда, разменял по мелочам и ограбил самого себя, — вздохнула женщина и продолжила: — Скучной и безрадостной будет твоя жизнь. А могла быть иной! Зря поспешил. С таким не стоило торопиться. Плохо, что одноклассниц не вспомнишь по–чистому.
— Вот это вы зря! Девчонки у нас классные!
— Кого ж любишь?
— Всех. Ни одну обходить нельзя!
— Ладно, Казанова–малолетка! Тебя уже не переубедишь. Иди! Отец зовет, жаль, что он не сумел привить тебе свое отношение к женщинам! И разговор у нас не состоялся.
— Я не хочу вам врать и обещать невыполнимое, — сказал Борька уходя. А учительница, глянув ему вслед, качала головой.
Борька теперь и сам не хотел бросать школу. Учился он легко, даже себе на удивление. Не понимал, что случилось, когда произошел перелом, что послужило толчком? С домашним заданием справлялся быстро. И если Герасим не успевал его перехватить, уходил к друзьям.
Нет, он уже не заталкивал петуха в трубу. Не привязывал банки к кошачьим хвостам. Но и не забывал детских обид на соседей, досадивших ему когда–то, и ждал лишь удобный случай, чтобы отомстить, но не по мелочи, а больно и серьезно.
Вот так и увидел, что бабка Вера уже не берет воду в своем колодце. Значит, он засорился, а почистить некому. Вот и носит воду из соседнего. Хорошо хоть разрешили. Борька вечером цепь колодезную подпилил. А чуть позже увидел, как бабкино ведро ухнуло обратно в колодец, на самое дно. Весь следующий день пыталась достать его «кошкой», да сама чуть не кувырнулась следом за ведром. А новое стоит дорого. Всю воду в колодце замутила. Хозяин вышел воды набрать, как увидел, что натворила бабка, прогнал со двора, запретил подходить к колодцу. Та со слезами вернулась в свой двор.
Борька, увидев бабку Веру зареванной, радовался от–души. Ей же глубокой ночью залил кусты смородины и крыжовника известкой.
Старуха долго не могла понять, что стряслось с ее садом? Рада была б взвалить вину на Борьку, но тот до позднего вечера помогал Герасиму и на ее дом не оглядывался.
Никто из соседей не жаловался на пацана, потому что тот со временем стал хитрее и осмотрительнее. Зачастую он посылал младших ребят учинить какую–нибудь пакость своим соседям, а сам стоял в стороне и наблюдал. Так поступали крутые, и пацан, запомнив, сам перенял этот несложный метод мести.
За прошедшие два года мальчишка резко изменился. Он вырос, повзрослел. И теперь, встречаясь в городе с крутыми, здоровался с ними только за руку. Недавний пацан превращался на глазах у всех в долговязого парня, непредсказуемого, хамоватого. Никто не верил, что учится он в пятом классе. Он быстро взрослел. Впрочем, не один Борька. Многие его ровесники изменились до неузнаваемости. Неудивительно, что не только соседи, но и родня не решалась говорить с ними грубо или на повышенных тонах. Вчерашние мальчишки быстро становились мужчинами, дерзкими и несдержанными.
— Борь! Кем же ты теперь хочешь стать? — спросил как–то парнишку седеющий Герасим. Тот глянул на отчима растерянно и ответил:
— Суворовцем!
— Борька! Ты ж посмотри на себя! Каланчой становишься. Тебе одному за троих всего потребуется! Не возьмут! Накладно тебя брать.
— Это меня? Да на таких, как я, спрос повышенный всюду.
— С чего взял?
— Да я хоть в десанте, хоть в пехоте один за роту справлюсь!
— Неужели ничего лучшего для себя не нашел? Так и не увидишь жизни в той военке. Да и какой из тебя курсант нынче? Ты ж длиннее всех командиров училища!
— Так я не собираюсь в курсантах задерживаться. После училища — в генералы разом!
— Погоди! Вот закончишь школу, освоишь компьютер, может, что–то другое выберешь! — с надеждой говорил Герасим. И потихоньку, тайком от всех, копил на компьютер для пасынка.
«То не беда, что ростом вымахал, душой он еще ребенок. Вот куплю компьютер, авось увлечется. Поначалу играть будет, а потом всерьез им займется», — уговаривает себя человек и тут же вспоминает, что даже машина не заинтересовала Борьку. Едва научившись управлять ею, внезапно охладел и никогда не просил у Герасима разрешения покататься.
— Почему ты хочешь в армейку?
— Тянет туда. А потом, там я смогу найти себя. Другое неинтересно, скучно.
— В армейке всякое может случиться. Для матери каждый день твоей службы вечностью покажется. Пожалел бы ее, — просил отчим, уже не надеясь на понимание.
— Знаешь, человек может умереть где угодно. У себя дома и среди улицы. Не только старики. Помнишь, в прошлом году один из моих друзей умер? Грибами отравился. Все ели, а вот ему не повезло! В деревне, сам помнишь, молнией девчонку убило насмерть. Никто не знает, что лучше. Иной всю жизнь в армии и на пенсию уходит счастливым, другой в городе умирает, не дожив до тридцати. От простого аппендикса со стола не встают. А знаешь, как в школе ветром раму выбило? Осколок стекла мальчишке в голову попал. И все на том. А пацан был классный! Спокойный, добрый, все мечтал о подлодках. Да не повезло. И ты не дергайся! Может, это моя судьба! А нет — не получится, как ни старайся.
— Где ты сегодня так долго задержался? Почему не хочешь, чтоб я забирал тебя из школы? Иль девчонка появилась? — спросил отчим.
— Нет. Тут конкретно, пахана встретил! — ответил сморщившись.
— Кого?
— Родителя своего! Ненароком столкнулись! Я внимания не обратил. А он трезвым оказался на тот поганый момент и узнал, повис на руке да как заблажит дурным голосом: «Сынок! Кровиночка ты мой!» Я его за психа принял. Ну и стряхнул с руки, цыкнул, чтоб не прикипал ко мне. А он опять клеится: «Как же ты вырос! Совсем большим стал! И меня уже не узнаешь! А ведь сам как две капли воды на меня, молодого, схожий!»
Понял я, на кого налетел. Доперло. Ну и спросил его: «Чего тебе из–под меня надо? Чего липнешь, как репейник к собачьему заду? То мечтал урыть вместе с матерью, теперь виснешь? Иль снова деньги понадобились на буханье? Так я покуда не работаю. А и получай я, ни копейки тебе не дал бы за все прошлое!» А он как завелся, твердит свое: «Давай поговорим!» — «О чем нам с тобой трепаться? Все давным–давно сказано. Никто из нас не изменился ни в чем, и я все помню. Потому отвали!» А он ни в какую. Зубами готов вцепиться в меня, умоляет поговорить с ним, — невесело хмыкнул Борис.
Герасим слушал молча.
— Короче, понял, что не отвяжется. Свернули с ним в сквер. Он увидел возле скамейки недопитую бутылку пива, взял ее, предложил обмыть встречу. — Борька крутнул головой и продолжил глухо: — Послал я его на лифте по всем этажам. Сам закурил, чтоб не сорваться. Так детство вспомнилось! — Подбородок пацана дрогнул. Борька сцепил руки в кулаки. Молчал.
— Чем же закончилась встреча? — спросил Герасим.
А парнишке вспомнилась лютая зима. Он катался с мальчишками на санках и жестоко простыл. Ангина дала высоченную температуру. Мать вызвала врача. Та сделала уколы, выписала таблетки и посоветовала поставить на ночь водочный компресс. Мать сделала все. Но к ночи заявился отец и залпом выпил водку, потом выхватил из постели Борьку и вместе с матерью вышвырнул на улицу, на лютый мороз.
Борька стоял на снегу босиком, в одних трусах. Отец закрылся в доме на засов. В тот вечер их приютила соседка, жившая в доме напротив. А Борька подхватил пневмонию и целый месяц пролежал в больнице. Он и там вскакивал среди ночи от кошмарных снов. Ему виделся отец. В обезумевших глазах ярость, в руках нож, он бросается к матери, та вжалась в стену.
— Мама! Бежим! — срывается мальчишка с больничной койки. Такое много раз случалось наяву. Он стыдился отца. И только друзья–мальчишки знали правду о нем.
Помнилось и другое… Опять зима, он катался на лыжах с горы. Первый раз. И налетел на корягу. Удар! Лыжа в щепки, нога неестественно вывернулась, и жуткая боль пронзила все тело. Кажется, он закричал. Мальчишки сбегали к нему домой, хотели привезти Борьку на санках. Но, опережая их, к горке прибежал Герасим. Без шапки и куртки, как был дома. Он бережно принес Борьку домой, вызвал врача. Нет, отчим не отдал его в больницу, Борьке дома наложили гипс. А вот вылечиться и снова встать на ноги помог Герасим.
— Пить, — еле слышно просил пацан и видел перед собой встревоженные усталые глаза и руки с чашкой воды.
— Пей, сынок! Только выздоровей…
Борька лежал в постели, отчим кормил, поил, переодевал и умывал его каждое утро. А на ночь читал интересные книги и все успокаивал, что нога скоро заживет.
Чужой… Он много раз средь ночи вставал к пацану, сидел возле него до утра. И никогда не напомнил, не попрекнул провинившегося мальчишку тем, сколько сил и души вложил в него, даже когда тот откровенно хамил.
— Так как закончилась ваша встреча с отцом? — нарушил молчание Герасим.
— Он стал у меня клянчить на выпивку.
— Вот как?
— Потом хотя бы на пиво. И тут я не выдержал. Напомнил ему, сколько мне лет. Сказал, что в таком возрасте все отцы помогают детям. Он очень обиделся за это напоминание, хотел наказать, как когда–то в детстве, ну и нарвался. А не надо наезжать…
— Избил Николая?
— Ну кого там трамбовать? Я просто слегка поддал, он и улетел в кусты. Искать его или поднимать и отряхивать не стал. Докурил сигарету и ушел. Думаю, больше он не захочет останавливать и виснуть у меня на руках.
— Не стоило бить, Борис! Плохой или какой, он твой отец.
— Ты знаешь, как он там, в парке, материл нас с матерью? Даже лютые враги вот так не посмели б, родные и тем более. Мне было обидно за мать. Не за себя, за нее этого прохвоста в куски стоило б порвать. Он все еще грозит, — трясло парня.
— Николай с чего запил? — спросил Герасим.
— По–моему, таким родился. Иным не помню. Не знаю, как мама за него вышла? Как–то на Пасху мы с мамкой пришли к заутрене, отстояли службу, освятили куличи и яички. Я слышал, как мать просила Бога образумить и исцелить раба Николая, своего мужа. А после церкви пошли мы с ней на кладбище, на могилы ее родителей. И там увидели отца. Знаешь, что он там делал? Сказать стыдно…
Борька помолчал с минуту и опять заговорил:
— Люди шли на кладбище из церкви, оставляли на могилах для покойных всего понемногу и рюмку вина иль водки. Ну, так положено по обычаю — уважить покойного, поделиться с ним всем освященным. Так вот и мы за тем пришли. Я первым увидел родителя. Он ходил по погосту и собирал с могил спиртное. Конечно, и еду в сумки сгребал. Люди гнали его, а он скандалил и матерился. Пока не позвали сторожа. Ну, из посетителей нашлись двое мужиков покрепче. Закрутили ему руки на уши и через забор кладбища перебросили. Сторож ему собаками пригрозил. Мол, подойдешь к воротам, всех спущу с цепи. Не порочь погост, нехристь! Знаешь, как нам с мамкой было стыдно. Ведь он, когда его перекинули, оглянулся и узнал нас. Стал звать бухнуть с ним. На нас все люди смотрели как на чумных. А он стоял за забором и, когда понял, что не пойдем с ним, стал материть и проклинать нас. Помню, мы шли с кладбища, боясь поднять голову или оглянуться по сторонам. На погосте в тот день было много людей, весь город…
— Забудь! Успокойся! Прошло много лет. Люди уже давно поняли, кто есть кто. А ты все еще терзаешь себе душу.
— Я только один раз ему вмазал за все, а сколько мы от него получили — не счесть.
— Его давно нет в этом доме. Он не придет сюда. А если появится, я сам с ним разберусь. Вашего вмешательства не потребуется.
— Коли возникнет, пусть на себя обижается. Теперь я сам смогу с ним справиться. Знаешь, он перестал быть мужиком. Его одним щелчком с ног свалить можно. Не верю, что решится прийти, если только жить не надоело. На него даже менты не оглядываются, считают хуже дворняги.
— Да ну его! Стоит ли он того, чтоб о нем столько говорили? — отмахнулся Герасим.
— Он мне весь день испортил сегодня. Я на свидание опоздал из–за него.
— С Ириной?
— А ты откуда знаешь?
— Ну как же? Вся улица в курсе твоих сердечных дел. Мальчишки за тебя переживают. И говорят, что, если увидят Ирку с другим, выдернут ей ноги из задницы, — хохотал Герасим и спросил: — Куда ж ты остальных подружек подевал?
— Они с другими тусуются. Ну, по–вашему — встречаются, дружат. Не могу же я один всех сразу любить. Их много!
— Выходит, первая любовь крепче всего?
— Знаешь, девки все одинаковы, а вот для жизни, на будущее, только одна годится.
— Чем же она лучше других? — спросил отчим.
— Она как друг самая надежная. Нигде не бросит, не подведет и не заложит. Всегда правду говорит в глаза. Она не как другие. Свой пацан. И я люблю ее! — покраснел Борька.
— Вот с этого последнего надо было начинать!
— Ну если ты слышишь много, знай все!
— Ты меня не удивил. О том мне тоже давно известно.
— Откуда?
— Сам проговорился сто раз. А мужик мужика никогда не проведет. Я тебя по глазам и без слов понимаю.
Борька согласно кивнул:
— Знаю! Я тебя тоже.
— Одно удивляет в тебе, Борис, как при твоем характере сумел сохранить постоянство в выборе главного? Годы прошли, а ты по–прежнему любишь Ирку и собираешься поступать в Суворовское. Кстати, как твоя девчонка относится к этому?
— К армейке? Спокойно. Сказала, что я ей дорог и в погонах, и без них, лишь бы мы были вместе. Ее не пугает будущее, даже если вся жизнь пройдет на колесах, обещает выдержать.
— Она еще слишком молода. Девчонка не девушка! Какой с нее спрос? Много раз может изменить свое мнение.
Не полагайся вот так слепо на ту, которая еще из детства не выскочила.
— Ты не знаешь ее и не говори лишнее.
— Я только предостерег. Чтоб потом, случись разочарование, оно не убило бы тебя! Не верь девчонкам без оглядки! Да! Они дарят крылья любви. Но первыми их подрезают! Не приведись столкнуться с таким, но женщины могут обратить в беду любую сказку. Не всякий способен пережить такое фиаско. Сейчас она называет тебя любимым, а другого может называть родным. Но это не значит, что соврала! Просто они так устроены. Им нужны постоянные перемены и восторги. Ну и еще…
— А что еще? — заинтересовался Борис.
— Возможность жить легко и красиво, не вкладывая ни во что собственные силы.
— Ну, это другие. Ирка не такая.
— Она еще ребенок, и говорить о ней всерьез сегодня бессмысленно… Тем более что впереди у вас годы, а время само проверит каждого.
Борис умолк задумавшись. Герасим сел за круг. Жизнь вошла в свое привычное русло.
Парнишка смотрел на отчима и думал: «Сколько времени прожито под одной крышей с этим человеком. Четвертый год… Не много. А пережитого не счесть. Он заставил пойти в школу, защищал и вступался, случалось, ругал, бывало, советовал, но никогда не оттолкнул, не остался в стороне чужим человеком, жил нужным и мне, и матери. Он никогда не сетовал на свою судьбу, не жаловался на неудачи, помогал семье, не ожидая для себя ничего. Но до сих пор, вот ведь глупость, относимся как к чужому. А почему? Ведь даже я никак не называю его».
Мальчишке стало неловко. А тут еще Герасим улыбается понимающе, будто подслушал мысли.
Почему битые горем люди так долго и тяжело привыкают друг к другу? Вероятно, из–за прежних предательств и подлостей родни и друзей. Где ж после всего случившегося поверить чужому, если не осталось тепла ни в сердце, ни в памяти, а жизнь, как пересохшая река, уже не звенит, не смеется и никого не радует.
Борис осматривается вокруг. Как изменился за это время дом! Он уже не похож на ветхую лачугу. Весь выпрямился, выровнялся, выздоровел. И все ж… Вон в том, самом темном углу он годами играл с единственной машинкой, что подарила на день рождения мать. Борька прятал ее от отца, чтоб не разломал, не растоптал в пьяном кураже. Мальчишка закутывал ее в одеяло на ночь, а днем, когда дома не было никого, разговаривал с ней, как с единственным другом. У нее даже свое имя имелось — Жорик, так сам назвал. С годами машина постарела, облупилась краска, она вся стала скрипеть, а потом и вовсе заржавела. Другую игрушку Борьке не покупали, а подарить никто не догадался. Не разрешили ему завести ни щенка, ни котенка. Их нечем стало б кормить, охранять тоже некого, а мыши в пустом доме не водились.
Борька помнил, когда мать привезла в дом телевизор. На такси. Долго копила она на него. Купить решилась, когда не стало в семье Николая. Ох и радовался пацан покупке! Про двор и улицу мигом забыл. Все передачи подряд смотрел. Танцевал и пел под телевизор, увлекся мультиками. А уж фильмы — ни одного не пропустил. Телик стал самым лучшим другом, а потому стоял на видном месте. Из любого угла дома можно было смотреть передачи, а голос диктора слышался и в коридоре.
Мать редко смотрела телевизор, лишь по выходным. В другие дни не до него, поздно возвращалась с работы.
А вот этот угол, возле входной двери, самый невезучий. В нем валялся пьяный отец. Отсюда в мать и Борьку летела грязная обувь. В этом углу алкаш чаще всего ловил и избивал домашних.
Тут, рядом с печкой, отца взяли в наручники милиционеры и увезли из дома.
«Но почему они не ладили? С чего он запил? Ведь жить с ним было невмоготу! Другие расходились, а мои, что их связывало?»
— Пап! Зачем ты пьешь? За что бьешь нас с мамкой? — спросил как–то Борька отца, проснувшегося утром возле порога.
— Не от хорошей жизни бухаю, сынок! Вырастешь, сам поймешь. А вламываю за все разом. Не понимаете, не цените и не любите меня. Ни ты, ни мать! Понял? Если б уважали, не приходилось бы клянчить на бутылку. Сами б покупали…
Нет, лучше так не жить… Это пришло гораздо позже. Борька вспоминает, как однажды, тогда он был совсем маленький, допил остатки вина из бутылки. Он еще не понимал, что делает. Дома, как всегда в это время, никого не было. Ох и повеселился тогда пацан. На ушах стоял. А потом уснул и проспал до самого прихода матери. Ну и надавала она сыну по заднице! Борька даже ревел. А потом запустил в мать бутылкой. Та наподдала еще сильнее, надергала уши, била по лицу и грозила увезти сына к своей сестре в деревню навсегда.
Мальчишка знал и не любил тетку, боялся ее. А потому закричал от ужаса:
— Не надо! Я больше не буду! Не отвози!
После этого он напился еще раз у матери Герасима — самогонки перебрал и опозорился. С того раза к спиртному не прикасался — боялся.
Его ровесники–мальчишки любили пиво и зачастую покупали его. Угостили Борьку. Ему пиво не понравилось. Он, сделав глоток, сплюнул горечь и вылил остатки на землю.
— Во отморозок! — смеялись друзья и советовали попробовать еще, привыкать к пиву постепенно, но мальчишка отказался наотрез.
Единственное, к чему пристрастился, так это к куреву. Конечно, поначалу ему хватало одной сигареты на день. Потом и пачки было мало.
— Борька! Ты куришь? — удивилась Наталья, взяв в стирку еще детские штаны сына, в них она нашла полупустую пачку.
— Курю, — сознался пацан.
— И давно?
— Уже с полгода.
— А деньги где берешь?
— Побираюсь и собираю по городу пустые бутылки, как и все.
— Зачем ты начал курить?
— Когда очень хотелось есть.
— Бросить сможешь?
— Пробовал, не получилось.
— А где, у кого куришь?
— У нас на чердаке.
— Не смей, дом спалишь! Коль так, кури дома. Вот тебе под пепельницу старая тарелка. И не кури на дворе и на улице! Слышь! Чтоб никто не видел. Иначе беды не оберешься. Пусть никто из взрослых не знает. И в школе с этим не попадись, терпи до дома. Обещаешь?
— Хорошо.
И ни разу не подвел. Курил возле печки или на кухне за столом. Мать поначалу морщилась, потом привыкла и не обращала внимания на окурки в тарелке. А Борька, подрастая, учился хозяйничать в доме. С утра заправит койку, подметет, принесет воды, начистит картошки. А приглядевшись, как готовит мать, сам начал варить нехитрые супы и каши, научился жарить рыбу. К приходу матери всегда был готов ужин, вымыты полы, а дом проветрен.
— Умница ты мой! Спасибо тебе, сынок! — целовала Наталья сына.
Трудно становилась на ноги семья. За полгода мать скопила на холодильник, потом в доме появилась стиральная машина. На магнитолу, велосипед просить не решался, хотя так хотелось. Ведь у других ребят, как бы трудно ни жили, имелось все, даже видики и фотоаппараты. Борьке мать лишь один раз в месяц покупала жвачку.
— Учись, сынок! — просила она пацана. Но именно в школу ему не хотелось.
Борька видел, как уставала на работе мать. Замечал, как живут' другие.
Вон Нюрка Волова, та, что возле школы живет. У нее сын калека. Не ходит на своих ногах. Раньше его мать работала в школе гардеробщицей и уборщицей. А потом ушла, уволилась. Стала продавать на базаре самогонку и встала на ноги. Купила сыну инвалидную коляску и оставляла его у входа на рынок побираться с утра до ночи, чтоб хоть как–то свести концы с концами и не сдохнуть с голоду.
Сын Воловой хоть и калека, но хороший парень, добрый и тихий. Это он убедил Борьку, когда плохо подавали милостыню, петь на два голоса жалостливые песни, вроде вот этой:
…а ко мне на могилку уж никто не придет,
только ранней весною соловей запоет.
Запоет и засвищет и опять улетит,
а моя хата — могила — одиноко стоит…
Слушая эту песню, даже ворчливые старухи раскошеливались и бросали мелочь в банку. Потом калека отдавал половину подаяний Борьке, и тот на эти деньги покупал курево и хлеб. Так продолжалось недолго, пока крутые не заметили Борьку в баре ночью, замерзшего. Тут–то они и привели Борьку за стол.
Мальчишка рассказал все, и бритоголовая братва сжалилась.
— Ладно! Пасись при нас, — велели Борьке, тот несказанно обрадовался. О таком он даже не смел мечтать. Пацан жгуче завидовал мускулистым, крепким парням, которых уважал и боялся целый город.
Разобравшись с отцом Борьки, хмуро сказали:
— Слышь, гнида? Если твой пропадлина–отец снова начнет на вас с матерью кулаками дрочить, сыпь в бар мигом. Мы ему так вломим, рад будет на шконку возникнуть, только не нам на глаза!
— Пока я за вами прибегу, он мамку уроет! А как мне без ней дышать?
— Верно! Тогда запомни номер телефона! На нем всегда кто–то есть. Но даром только сыр в мышеловке бывает! И если ты понадобишься…
— Понял, — шмыгнул носом Борька и назвал свой номер телефона.
В этот вечер крутые не потребовали ничего.
Пацан поздно пришел с улицы. Едва успел приготовить ужин, мать вернулась с работы. Только сели за стол, хлопнула калитка. Чьи–то шаги под окном прошуршали. Наталья едва успела встать из–за стола, как в дом ворвался Николай — вернулся.
— Кайфуешь, сука? А вот тебе по самое горло! — И кинулся к женщине с кулаками.
Борька схватился за кочергу, стал лупить отца по спине. Тот оглянулся. Налетел на сына, сшиб, стал месить, как взрослого мужика, лютого своего врага.
— Поганец! На меня поднял руку! На отца? Сдохни, гад!
Борька чудом выкатился в двери, а может, отец выбил сапогом из дома? Набрал когда–то названный номер телефона. На счастье иль по везению, крутые оказались на месте. Они успели очень вовремя. Борька и теперь зажмуривается, вспоминая.
Отец… С ним в жизни Бориса связаны только самые больные воспоминания и ни одной светлой минуты, никакого просвета.
Когда от него избавились насовсем, к Наталье приходила отцовская родственница. Она громко ругалась, обзывала мать, грозила судом и расправой, требовала какие–то деньги, обещала поджечь дом ночью. Мать позвонила в милицию, и баба поторопилась поскорее уйти.
Как–то, спустя время, мальчишка увидел ее на улице и запустил камнём вслед. Попал в плечо. Потом полгорода пробежал, чтобы от нее оторваться. Домой она не решилась прийти.
— Боря, сынок, как устала я от этой жизни! — пожаловалась Наталья. Мальчонка грустно глянул ей в глаза. Он понимал: у нее нет жизни, все изломано, оплевано, а у него отнято детство. И его тоже не вернуть. Оно, коротко аукнув, вытерло кулачонками слезы со щек и молча исчезло в ночи без обратного адреса.
Не от отца и матери, а от сверстников и крутых, от улицы набирался мальчишка новых привычек, отношения к людям, умения постоять за себя… Бросив школу, Борька стал невыносимым забиякой, грубияном, хамом. Не только соседи, но и сама Наталья скоро заголосила от него.
Ни просьбы, ни уговоры не помогали. А тут крутые решили пошутить и дали Борьке покурить травку. Раз, другой — понравилось. А потом сел пацан на иглу. За те уколы он готов был на все. Но хорошего много не бывает.
Борис и теперь, через годы, вспоминает, как тот же самый Шурик снимал его с иглы. Его ни на шаг не отпускали. А когда средь ночи сам полез в шкаф за уколом, Борьку тут же сняли с табуретки за уши и привязали к койке намертво.
Целый месяц мучений… Сколько раз он умирал, сам того не помнит. Но и теперь, уже подросшим, уверен, что испытал в жизни все.
На всю жизнь запомнилось, как крутые отловили его на улице и, отогнав мальчишек, впихнули в машину кулаками, повезли к себе и пригрозили:
— Мы тусовались с тобой на равных, как с братаном. А ты, трепло подлое, нашего лажать вздумал? Засранец! Мы тебя тут как клопа по стене размажем, вонючка алкаша! Иль хочешь, в натуре, станешь канать со своим паханом в бомжах! Не хошь? Тогда отрывайся, гнилушник, вали к себе на хату и свой рубильник сюда не суй, пока не станешь человеком. Не сможешь — уроем! И запомни, придурок! Тебе дома подфартило больше, чем с нами! Сквози отсюда! И когда Герасим тебя признает, мы тоже примем тебя. Но уже своим. А теперь отваливай. Дома ты нужней. И помни: бойся кипятка, который завариваешь, им и обожжешься! Дыши с Геркой в ладу!
Много раз хотелось Борису прийти к крутым самому. Но поначалу боялся, помнил, как те наказывают за ослушание. Не хотел, чтобы и ему вломили по самые, и ждал, когда Герасим сам замолвит за него словечко крутым, но тот не спешил, а время шло. Оно изменило многое в жизни каждого. И теперь уже Борису стало не до крутых. Хотя встречи с ними не миновал.
Его, подросшего, раздавшегося в плечах, остановил Сашка. Спросил, чем занят Борис, как дышится ему рядом с отчимом, что решил на будущее, и, улыбнувшись уголками губ, сказал тихо:
— Взрослей, пацан! И не скользи на тропке. Не сбивайся. Определяйся попрочнее в жизни. И если устоишь, не зря с нами тусовался…
Нет, он не приглашал навестить. Даже в будущем не пообещал дружбу иль поддержку. Он просто расспросил. А для чего? Борис так и не понял.
…Как тихо в доме. Уютом и теплом дышит каждый угол. Все спят. В доме давно никто не кричит и не ругается. Успокоилась Наталья. И только Герасим все еще вскакивает по ночам, долго курит у окна на кухне, о чем–то думает или вспоминает.
Вот и опять он крадется из спальни. Босиком, тихо, придержал дверь, чтоб стуком не разбудить Наталью.
Войдя на кухню, удивился:
— А ты чего не спишь?
— Не хочется.
— Случилось что–нибудь? — присел рядом.
— Пока нет.
— А что тревожит?
— Разговор один есть к тебе. Но не знаю, с чего начать.
— Давай с главного, — предложил серьезно.
— Я заявление в училище написал. Хочу узнать об условиях приема.
— Мне все известно. Опередил тебя немного. И уже получил ответ. Ты не сирота. А у них это условие — одно из первых. Если и после того захочешь в военку, поступай в училище, Поверь, служба везде одинакова, во всех войсках. Лишь небольшое различие в форме, ты сам скоро перестанешь его замечать. Так что не гори Суворовским училищем, другие ничуть не хуже. И условия почти одинаковые. Что одних, что других в случае хреновой обстановки выгребают всех до единого и не смотрят, кто ты — недавний офицер иль командир, которому до пенсии осталось меньше месяца. И если ты не дорожишь своей жизнью, Иркой и нами, иди! Держать таких бесполезно. А ты еще и сбежать можешь, не простившись. — Толкнул локтем: — Однако, честно говоря, хоть и тяжко, но дорого мне упрямство твое. С него и начинается мужчина…
