ГЛАВА 3 Она всегда рядом
Герасим не любил говорить о женщинах. Предпочитал смолчать. Но Борька достал:
— Не бывает мужиков, какие не любили! Мне кенты говорили, что с самого детства имели девчонок. И не по одной. До женитьбы полгорода девок узнали. А ты что, дурак?
— Темнуху они несли. А ты и поверил, глупый. Кто много хвалится, ни на что не способен. Знаешь, вот в этой нашей деревне случай был, даже мать наша еще того человека помнит. Я тогда был таким, как ты теперь. И приехал к нам в деревню культмассовик, по–нашему — заведующий клубом. Наши колхозники на радостях старый пустовавший курятник отчистили и отмыли. Все ж, что ни говорит городской мужик приехал окультуривать всех. Решили не ударить мордой в говно. И не только в птичнике, а и вокруг него все под метелку вымели. А тот завклубом — Симкин была его фамилия — решил киношку прокрутить, а уж после нее танцы устроить. Молодежи набилось больше, чем кур когда–то. В основном девки. Ребят здесь всегда не хватало. И вот этот Симкин нарасхват пошел. Ох и расцвел барбос, как в малиннике. Недели не минуло, хвалиться стал, вроде он за это время больше половины девок испортил. Главное — всех забрызгал. Вроде все они сами ему на шею повисли. Какие гадости о них плел, даже обидно было слушать. А Симкин, что ни день, другую уже огулял. Всех девчат смешал с грязью, испозорил поганым языком. Ну а девчата деревенские, как и другие, на язык вострые, но меру всему знают. Услышали про брех Симкина, затащили его в круг и говорят: «Покажи, с кем из нас ты кувыркался? С кем успел любовником стать?» А Симкину и сказать нечего. Пытался все на шутку свести, метет хвостом перед девками, а тем не до смеха. Каждая именем дорожила. Ведь когда–то замуж выходить, но кто возьмет испозоренную? Вот так–то с подзатыльниками и поджопниками, привели в правление, где мужики кучковались. Потребовали, чтоб при всем народе правду сказал. Симкин и признался, что он импотент. Мужики его на смех подняли. Девки вилами и граблями до самой околицы гнали. Выперли из деревни навсегда за брехню. И больше не пускали работников культуры, обходились без них. Ну а вывод сделали все. Кто много говорит о себе, тот ничего не стоит. В деревне всяк человек раскрывается быстро.
— Я ж не собираюсь здесь на всю жизнь оставаться! — испугался Борис.
— Само собой! Здесь у тебя отдых. Тут ты ненадолго можешь вернуться в детство. А потом опять в город — учиться и взрослеть.
Борька, шмыгая носом, поспешил из дома; понял, что, вернувшись в город, он не минует школы, А уж как не хотелось! Но коли нельзя иначе, надо хоть напоследок набраться впечатлений и отвести душу.
Вскоре он вызвал из дома Ксюшку и повел девчонку на чердак конюшни. Там их никто не увидит, не помешает и не спугнет.
Герасим пошел в магазин, курево кончилось. За прилавком, едва узнал, старая знакомая. С ней еще в детстве играли в чехарду и в прятки, в выбивного и в классики. Вместе они пошли в школу. Катьке за партой всегда не хватало места. Она крутилась, толкалась, и Герасим частенько колотил ее за вертлявость. Девчонка не могла достойно дать сдачи, но кусалась, царапалась и щипалась постоянно. Стоило Герке отвернуться, забыть о соседке, та уже укусила или ущипнула мальчишку. Поначалу бил ее наотмашь по морде, потом учебниками по голове, в пятом — всем портфелем. А когда звенел звонок и соседка выскакивала во двор, пацан догонял, сбивал ее с ног, совал ей снег за шиворот и за пазуху. Та визжала, но Герка заталкивал девчонку в сугроб, заваливал снегом до макушки. Катька, возвращаясь в класс, мстила по–своему, обзывала, корчила рожи и дразнила обидно. Но однажды Герка был озадачен. Классная руководительница попросила ребят подготовить девчонкам класса подарки к Восьмому марта. Самодельные.
«Кому? Конечно, Катьке! И нарисую на весь лист мартышку! Скажу, что это ее портрет», — решил мальчишка. Другие пацаны мучились, выбирали — что подарить? Герка со своим подарком за десяток минут справился и передвинул рисунок девчонке под локоть. Та, глянув, испугалась. Вскоре поняла, что сосед ее изобразил, и отвернулась от Герки, перестала замечать и разговаривать, словно его не было.
Герасиму стало обидно. А Катька и того хуже устроила, пересела за парту к другому пацану. Это уже взбесило. По дороге домой он избил девчонку. Та никому не пожаловалась. Поняла причину и на другой день пришла в школу нарядная, снова села за другую парту и на Герасима не обращала внимания. Тот извертелся. Ему не хватало Катьки. Не у кого стало списать контрольную, не с кем подраться, поговорить, поругаться. А девчонка все назло делает. С новым соседом вместе из школы пошла. Тот парнишка крепкий, боксом занимался. Вломил, мало не показалось. И Герка все ж через неделю решился подойти. На перемене схватил девчонку за плечо.
— Катька, вернись на место! — сказал глухо.
— Зачем? Я за любой партой на месте! — ответила хохоча и убежала.
Вскоре Герка стал замечать, что не только боксер, а многие мальчишки школы и класса бегают за Катькой. На больших переменах с ней общаются старшеклассники. Она уже нигде не бывала одна. И Герасим заметил, что сидел за одной партой с самой красивой девчонкой. Но поздно он это увидел, поздно понял, что любил ее. Катька не простила ему обезьяньего портрета. Мальчишка долго мучился. Упрекал себя за глупость, несколько раз пытался вернуть Катьку силой, но не получилось. И тогда он поделился с матерью.
— Сынок! Есть старый способ: перестань ее замечать. И если ты ей хоть немного дорог, она сама подойдет к тебе. Коли нет, значит, поскорее забудь. Ты никогда ей не был нужен. И вообще не смотри на красивых. Они чаще всего дуры и бездельницы! Красивые лишь в бляди годятся, в жены их не берут. Такие к жизни не приспособлены. Плюнь и ты! Зачем к нам в дом глупую безделушку?
Герасим решил последовать совету матери и перестал замечать Катю. Та через пару месяцев снова вернулась за парту, но было поздно, Герка остыл к ней. Ее возвращение не огорчило и не обрадовало. Мальчишка сам себе удивился, что так быстро прошла его первая любовь. Отгорела и погасла, не успев обжечь. Герасим смотрел на свою соседку равнодушно.
Нет, он не успел полюбить другую. Жизнь дала трещину, и его увезли в зону. Но о Катьке там не вспоминал. Лишь в коротком письме от матери узнал, что девчонка вышла замуж, но у нее, даже за день до свадьбы, спрашивала о Герасиме.
Когда вернулся из зоны, они встретились случайно на деревенской улице. Лицом к лицу. Герасим ее не узнал. Катька сама остановила его. Поздоровалась. Спросила, как жизнь?
За руку ее держался мальчишка с такими же пронзительно–синими, как у матери, глазами.
— А я разошлась с мужем. Негодяем оказался. Вскоре запил, драться стал. Промучилась год и вернулась в деревню, к своим. Продавцом в магазине работаю, ращу сына. На личной жизни крест поставила. Кому нужна с ребенком? В деревне девок тьма! Разводяги не в спросе.
— Муж не навещает?
— Да что ты! Через месяц на другой женился. Пить перестал. Говорят, даже на работу пошел.
— С новой женой не дерется?
— Та сама любого уделает! Я позвонила им, хотела насчет алиментов узнать, собираются ли их мне платить? Так знаешь, что ответила та мадам? Послала на лифте по многоэтажке!
— Это как? — не понял Герасим.
— Во все свободные и занятые дыры послала. Матом по этажам. Я обалдела. Никогда не слыхала такой похабщины. Да еще пригрозила, мол, если еще возникну на их горизонте, уроет меня сама — без креста и могилы. А выпердыша, гак нашего сына назвала, в детдом определит. Вот так! И тот барбос слова ей не сказал поперек. Хотя слышала его голос. Он хвалил ту суку! Ты представляешь?
— Ты же не с завязанными глазами выходила за него замуж! Поклонников хватало. А при большом выборе часто ошибаются, — пожал плечами.
— Молодая была, глупая. Да что теперь толку в сожалениях? Вон и у тебя судьба не сложилась!
— Я в своем никого не виню. И начну с чистого листа.
— Дай Бог, чтоб повезло! Ну а когда настроение будет, заходи в гости. Поболтаем! Я одна живу с сыном! — Улыбнулась зовуще и ушла.
Герасима вскоре отправили в Афганистан. Там он никогда не вспоминал Катьку.
В десантной роте была своя, одна на всех, Юля. Медсестра. Она походила на мальчишку. Узкие плечи и бедра, тонкие до прозрачности руки, короткая стрижка, озорная челка над зелеными глазами. У нее был сиплый от курева голос. Юльку в десантной роте никто не считал за девушку. Она и курила, и материлась по–мужски. У нее не было родителей и родни. Девчонка выросла в детдоме. Туда ее привезли на милицейской машине еще совсем маленькой. В таком возрасте ничего не помнят люди. И Юлька быстро освоилась и прижилась на новом месте. Куда ей было деваться?
Когда узнала, что у всех детей бывают папы и мамы, долго думала, куда же подевались ее родители?
— Да кто ж их сучью матерь знает? Вон сколько вас в детдом подкинули! Бросили, и все на том. Как высрали! Хорошо хоть не сгубили, — спохватилась старая нянечка. Она всем детишкам была матерью.
Уходили из детдома повзрослевшие дети, приходили новые малыши, Юлька, окончив школу, поступила в медучилище. Хотела стать акушеркой, а поработав, поступить в мединститут, стать педиатром. Не одна она, их было трое. Двое мальчишек с ней. Те решили стать хирургами, но для начата тоже закончили училище.
Юлька старалась ни в чем от них не отставать. Она любила Федю, а Толика считала братом. Их собирались отправить на работу в одну больницу, но шла война в Афганистане, и там всегда не хватало медиков.
Взяли ребят. Ее отправили работать в село. Она пробыла там всего полгода. И узнала, что Федя погиб. Толик прислал ей письмо. В нем он сказал, что друг любил ее до последней минуты, но все не решался сказать о том самой Юльке.
— Отправьте! Больше не могу! Там мой друг, — просила в военкомате.
— Война не детская игра! Иди домой!
Но девушка оказалось настырной.
— Сама напросилась? — удивлялись поначалу десантники.
— А что я имею? У меня никого не осталось! Федька стоил жизни! Остальное — нет! Вот за него мне надо отомстить!
Хваталась за оружие и никогда не пряталась во время обстрелов, атак.
— Юленька, не рискуй собой! Ведь пуля — дура, глаз не имеет. Прошьет твою душу, и все на том, — уговаривали девчонку.
— Ну и что? Плакать некому! — отвечала она.
— А мы? Как без тебя останемся? Ни жить, ни сдохнуть не сумеем. Тебе приказано лечить, а воевать и без девчонок есть кому! — Герасим завел Юльку в палату. — Не месть, холодный рассудок и расчет бери в попутчики. Тогда ты отомстишь за своих! — Он прижал девчонку к себе. Снова начался обстрел, и Юлька вздрагивала всем телом. — Не бойся! Слышишь? Это уже наши «духов» колошматят. Загонят в горы, с неделю оттуда не высунутся! — уговаривал Юльку Герасим.
— А знаешь, я так хочу домой. К себе, в тишину. Я уже стала привыкать к деревне, куда меня послали работать. Какие хорошие там люди. Если погибну, передай им от меня привет. Липки зовется моя деревня. Запомнишь? Она совсем неподалеку от твоей. А ты на Федю похож. Слышишь, Герка? — Вздрогнула внезапно. От мощного взрыва гудела под ногами земля.
— Юленька! Лапушка! О жизни думай! Не торопи смерть! Ты такая хорошая! Сестричка наша! Ты еще будешь счастлива!
— Герка! А ты любил?
— Не знаю! Когда–то в школе нравилась одна. Но она другого избрала. Теперь уж мамка. А у меня ничего в сердце не застряло. Вот вернусь с войны… Нам обязательно надо выжить! Незачем жить с холодным сердцем, когда никто тебя не ждет и ты никому не нужен. А нас дома ожидают. Меня — мать и братья, моя семья. А тебя — целая деревня! Твои Липки. Небось старухи свечки за тебя Богу ставят и просят уберечь от ран и погибели.
Они не заметили, как кончился обстрел, и еще долго стояли, тесно прижавшись друг к другу.
Юлька сама себе стыдилась признаться, что очень боится обстрелов. Она не испугалась бы погибнуть в перестрелке, в лобовой атаке, но слепые взрывы сводили с ума. Девчушка подскакивала средь ночи от каждого звука, шороха и потом не могла уснуть до утра.
Осколки взорвавшихся снарядов доставали и десантников. Особо тяжело приходилось тем, кто ходил в разведку. Эти часто возвращались с ранениями, иных приносили на плечах.
Юля лечила. Доставая осколки, уговаривала потерпеть боль. А после каждого такого случая долго отходила. Курила молча, взатяжку. И все ругала жестокую чужую войну.
— Ребята! А я вон за той расщелиной «духов» видела. Пошла по воду, они по ущелью тихо, осторожно идут. Может, их разведка?
Не успела умолкнуть, пуля над головой просвистела коротко.
— Ложись!
А через час все четверо лазутчиков оказались в руках десантников. Двое из них были уже мертвы.
— Они в трех шагах от меня прошли. Не заметили. Иначе пристрелили б, — запоздало поняла Юлька.
— Больше одной никуда не выходить! — строго глянул на медсестру командир роты.
— Есть! — ответила Юлька, но никто ей не поверил.
Да и куда деваться, если в ущелье приходилось спускаться за дровами и водой по многу раз на день.
Десантники в иные дни выматывались так, что сама смерть показалась бы наградой.
— Юля! Я тебе маков принес. Только тебе! Поставь их в воду! — отдал Герасим большой букет девушке.
Юля сама зарделась как маков цвет. Букет определила в ведро.
— Мне еще никто цветы не дарил, — призналась тихо. И посмотрела на Герасима выжидающе.
Вечером они пошли погулять по ущелью. Вниз не спускались. Сидели над обрывом, тесно прижавшись плечами, разговаривали шепотом.
— А я сегодня письмо получил из дома, от своих. У нас уже посевную закончили. Даже дома управились с огородом, Мамка ждет меня домой к сенокосу. Я не знаю сам, когда отпустят. И вообще вернусь ли. А мама пишет, что уже готовится к моему возвращению. Даже одежду присматривает.
— Наверное, хорошо иметь добрую мать? Такую, что всегда ждет? — спросила Юлька.
— У меня она одна. Других не знаю. Свою, конечно, люблю.
— Гера, ты только ее любишь?
Парень обнял Юльку, гладил лицо, волосы, плечи.
— Вот закончится эта бойня, поедем ко мне в деревню. Она не очень большая. Но есть там речка и лес, луг и озеро. И люди наши хоть бранятся, хоть женятся, все делают в полный голос, никого не опасаясь и не боясь. Тебя тоже признают своей и мама, и братья. Они у меня сердечные, теплые, хитрить не умеют.
— А ты предупредишь их?
— Само собой…
— Расскажи мне о своих, о каждом. И о доме тоже, — попросила Юля.
Она слушала его, прикрыв глаза, и улыбалась. Юлька перила, что скоро у нее появится семья — муж, его мать, братья. И она будет там своей, а не приемышем, взятым из жалости. В том доме ее будут любить как родную. Это так здорово! А за окном, на большой березе, всю весну станет петь соловей. Юлька прижалась к Герасиму.
— Только бы выжить и дожить! — вырвалось невольное.
— Не бойся! Доживем! Судьба никогда не дарит случайных встреч.
— А как же тогда с Федей так случилось?
— Успокойся, девочка! Война — мужская работа. На это время отбором правит судьба.
— Что, если и в этот раз кто–то из нас погибнет? — дрогнула Юлька и добавила: — Я не переживу. Уж лучше с этого обрыва головой вниз. Сколько же можно испытывать человека?
— Не думай о плохом.
— Это после Феди. Боюсь за тебя…
— У каждого своя жизнь. Она чужую не повторит.
— Гер! У нас в детдоме была старая нянечка. Мы все любили ее. Знаешь, она войну пережила, бомбежки, оккупацию. И даже когда бомбы летели с самолетов, не пряталась в подвале, как соседи. Садилась за машинку и шила. А рядом ставила икону Спасителя. Поверишь, не только на ее дом, даже поблизости ни одна бомба не взорвалась. А все потому, что верила и очень нужна была детям.
— Тогда чего сама дрожишь?
— Разумом все понимаю. А душа трясется, Так неохота умирать…
— Держись. Осталось немного. Не ругай и не кляни войну. Ведь если б не она, мы с тобой не встретились бы и никогда не узнали друг друга.
— А ты прав! — согласилась Юлька, подумав.
Сколько вечеров и ночей провели они вместе. Обговорили
наперед все. Распланировали свою жизнь на десяток лет вперед. Каждый шаг обсудили.
— Я матери о тебе написал. Она братьям рассказала, теперь ждут нас обоих. Так что должна знать: ты — семейная! Жена, дочь, сестра и молодая хозяйка в доме!
— Скорее бы это случилось въявь…
Душманы… Эти жалости не знали.
Юлька снилась по ночам, Она все еще мечтала стать женой, иметь семью и рожать детей, растить их вместе с Герасимом.
Она обнимала его за шею, просила не забывать.
Каким тусклым и злобным показалось ему после смерти Юльки небо. Да и сам Афган, пропахший кровью, казался адом на земле. Когда снаряд разорвался в расположении десантников, а Герасим, вернувшийся из распадка, увидел, что случилось, и впервые пожалел о том, что остался живым…
Вконец сдали нервы. И в госпитале, и уже дома Герасим подолгу сидел в молчаливом оцепенении. Он забывал обо всем, возвращаясь памятью в Кандагарское ущелье. Ох как много отняло оно у него!..
— Сынок, Гера, мужики тебя вдут на покос! Поезжай, родимый! Проветри память и душу, — советовала мать неназойливо.
Свои, деревенские, простые люди вытаскивали Герасима из воспоминаний, стрессов и депрессии.
— Слушай, Герка, закинь ты чужие края вспоминать! Далеко они остались. И без надобности всем. Ты вот лучше на своих глянь! Какие бабы! А девки! Идет, а под ее ногами земля трясется. Сама — кровь с молоком! Что сиськи иль жопу у иной всей мужичьей частью деревни не обнять! Что гам танк! Наши бабы его голыми руками удержат. Потому что каждая из них — сущая вездеходка, землепроходимка. Они хоть с косой, хоть с конем справятся. А морды какие! Ты только посмотри! Толще свинячьей задницы! Такую ни одной паранджой не прикрыть! Верно иль нет? Это ихние бабы рыла прячут. Знамо дело, не с добра! Коли поднимет то рядно, истинно мартышка с–под него покажется. Как глянешь на такую, до конца жизни в койке ссаться станешь. Не то про хер, забудешь где и для чего он рос, душу потеряешь со страху навовсе.
— Это что! Во я по телику видел, как ихние бабы требухой трясут и жопой пляшут. Ну, скажу тебе, Герка, это они не с добра такое творят. Видать, харчатся хреново, раз выкидывают с пуза, дрожа малахольно, все, что там имеется. Ты только представь, если наши Акулина, Дашка иль Ксюха вот так же там гузном тряхнут? Глянь! Они же росточком почти со стог. А задницы — в баню не протиснут. Лавки жопами шутя крошат. Во! Подойдет наша королевна к ихнему султану да как тряхнет! Что от него уцелеет? Одна тюбетейка! А весь его гарем, что по–нашему — бардак, одной сиськой уложит наповал! Нашу бабу хоть дои, хоть запряги, все вынесет и стерпит, всюду справится. А ихних чувырлов только в отхожке держать для успешного просирания! — хохотали деревенские мужики, расшевеливая Герасима.
— Давай мы тебя тут на сенокосе и оженим!
— Зачем спешить? Дай оглядеться…
— Чего на них смотреть? Сгреби всех в кучу и на стог закинь. Какая самой ласковой покажется, ту и бери!
Герасим поневоле смеялся вместе со всеми над солеными шутками, частушками. Он обедал за общим столом, возвращался с покоса в сумерках, усталый до изнеможения, засыпал на чердаке — на свежем, душистом сене. Несколько раз его будили самолеты. Мужик подскакивал с криком:
— Братва! Опять бомбежка!
Но, оглядевшись, вспоминал, что он дома. Случалось, вскакивал от грома и молний. Их он не боялся с детства. Страх перед грохотом и вспышками внушил Афганистан.
— Эй, Герка! Поехали за дровами в лес! На зиму заготовим! — звали мужики. Приметил кто–то его сидящим на крыльце отрешенно.
Братья Герасима к тому времени уже устроились в городе. Купили дом, подыскали работу. Они были практичнее Герасима. Осесть в деревне на всю жизнь не захотели. Устали биться с нуждой. И приткнулись на заводе, где зарплата пусть и невысокая, но выдавалась каждый месяц.
Понемногу обставили дом. Навели в нем порядок. Как истинные деревенские, обработали участок возле дома, обкопали сад. Когда оставалось время, ходили на халтуру — косили траву в садах и на лужайках вокруг коттеджей новых русских, строили теплицы и бани. За это им платили.
Они не выпивали. И, как весь сельский люд, умели считать и беречь копейку. Может, потому и в жены взяли деревенских, таких же работящих, спокойных и послушных. Они никогда не ругались с соседями, не орали на мужиков, жили тихо и согласно.
Герасим часто навещал их, привозил домашние харчи и каждый раз радовался, что не забыли о нем братья. Сколько времени прошло, а третью комнату в доме, предназначенную ему, никто не занял.
Когда у братьев пошли дети, принимать от них деньги стало совестно. Вот тогда и перебрался Герасим в город.
Присмотрел неподалеку от реки глину, привез за дом несколько тачек. А на следующий день приволок гончарный круг, корыто, бочки, тазики, весь инструмент для работы. Одних ножниц с дюжину. Запасся красками и лаком. А вскоре выложил печь для обжига.
— Тебя же шить научили в последней зоне; может, лучше быть портным, чем гончаром? — спросил Никита.
— Шили мы военную форму. В основном из маскировочного материала, а мне эта военка поперек горла. Не только шить из него, в руки брать не хочу! — признался честно.
Много раз все трое предлагали Степановне переехать в город. Но та категорически отказалась.
— У меня тут все свое! Нешто кину иль продам? Нет! Покуда жива, тут буду! Мне не тяжко. А и вы наведаетесь, подсобите, когда самой невмоготу станет.
Каждый выходной кто–то из сыновей приезжал в деревню к матери. Но чаще всех там бывал Герасим. У него не было семьи. А потому, понимая братьев, оставлял их на воскресенье дома, с семьями. Да и любил деревню, никогда того не скрывал и не стыдился.
Но один из приездов стал для него памятным. Вышел из автобуса и лицом к лицу с Катей столкнулся, той, что была первой в его жизни. Ну как он мог в дородной, пышной женщине узнать хрупкую, как юная березка, девчонку? Баба сгребла его в охапку и, вдавив лицом в потные груди, рассмеялась:
— Словила! Попался! Ну, привет тебе! Как ты дышишь? Где устроился и свил гнездо? Небось меня забыл вовсе? — Крепко держала она его за руку.
— Катька? Катюха! Глазам не верю! Ты ли это? А растолстела как! В здоровущую бабеху вымахала!
— Хорошего всегда должно быть много! Мы не то что городские — на диетах не сидим, ни в чем себе не отказываем! И хватает не только самим, а и гостям! Когда ж заглянешь ко мне по старой памяти? Посидим, поболтаем, нам есть что вспомнить,
— Да я к матери! — замялся неуверенно.
— Вот чудак! Я ж не на ночь зову. На часок…
— Как–нибудь загляну! — пообещал робко.
— Зачем откладывать? Все ж за одной партой сколько лет вместе сидели? Считать, одногоршечники! Заскакивай, я жду! — указала на дом.
— У тебя муж, дети?
— Никого! Одна я! Сынок мой в прошлом году в реке утонул. С мужиком давно развелась! Выгнала за пьянь и драки. На душе — не приведись заглянуть! Все обгажено и заплевано.
Герасим пообещал прийти сегодня. И, посидев с матерью недолго, пришел к Кате. Та мигом на стол накрыла. И, сев напротив, спросила:
— Ты–то как маешься?
Герасим рассказал ей все как есть.
— Так ты один? И даже бабы нет? — подалась к нему Катерина.
— Один! И не спешу. Давно б мог бабу найти, в городе их хватает. Да все не то, что хочется…
— Это верно! Ищем для себя, а находим для соседа. Здесь в деревне каждая на виду, а в городе бабы без стыда!
— Всякие случаются и здесь и там, — ответил уклончиво,
— Тебе уже тянуть нельзя. Годочки укатили нас из молодости. Глянь, какие сивые виски. С такими к молодке не посватаешься. Не примет. Еще и высмеет. Дедом обзовет. Разве такую, как я, уломаешь? — придвинулась совсем вплотную.
— Эх, Катька! Нынче молодые хитрей старых. Если приспичит, только свистни, оравой прибегут и обслужат по полной программе. Но мне не на ночь, на всю жизнь нужно.
— А чем я тебе не подхожу? Друг дружку с мокрых штанов знаем! И я согласна! Хоть сейчас за тобой пойду!'И тебе меня изучать не стоит. Знаешь как облупленную.
— В том–то и беда, слишком хорошо знаю! Ты вспомни, почему не остались вместе? А ведь я любил тебя тогда. Ты другого себе выбрала! И напоролась, нахлебалась досыта. Теперь уж не до выбора. Хоть кого–нибудь захомутать? Да я так вот не хочу. Знаю, коль тогда не любила, теперь и подавно говорить не о чем. Жить без тепла не хочется. Я и так холода нахлебался через край.
— О чем ты, Герка? Да нынче люди просто из выгоды живут вместе. О какой любви в наши годы вспоминать? Звезданулся? Скажи лучше, что остался после Афганистана импотентом и бабы тебе — по барабану! Никакая не нужна!
— Катька! Стерва! Мне что, как в школе, все доказывать надо? — прижал к себе бабу.
— Герка! Что ж мы теряем золотое время? Давай доказывай! — Закинула дверь на крючок, выскочила из халата.
— А потом на шею повиснешь?
— Герка! Не тяни резину, не мучай! — услышал в ответ.
До глубокой ночи пробыл Герасим у бабы. Провожая
его, обвила шею руками:
— Не обходи мою избу! Когда приедешь в другой раз — навести меня! Ждать буду…
— Это с кем же до сей поры пробыл? — встретила встревоженная мать. Она не спала. И, вглядевшись в лицо сына, спросила тихо: — Уж не у Катерины ли отметился?
— У нее был. А что? Все ж одноклассница…
— Сынок, милый мой! Да у нее все мужики деревни отметились. Даже пастух Иван, несмотря что семь десятков, тоже с Катькой был. Его старуха веником оттуда выгребла. И Катьке по роже надавала за бесстыдство. Только тебя там недоставало. Она, после того как сын утонул, совсем свихнулась от одиночества. К ней путные мужики стыдятся близко подходить, а уж в избу силой не затащишь. А ты, дуралей, на нее позарился, на больную? Где ж твой стыд? Найди себе путевую. Их полная деревня, да и в городе немало. Не позорь себя и нас. Ты ж нормальный человек, красивый мужик, а и время твое пришло… Пора!
Герасим уезжал из деревни взъерошенный, как воробей. Лицо горело. Ему казалось, что все сельчане узнали о его шкоде и теперь перестанут с ним разговаривать, здороваться.
— Гер! Ты в город? Передай внуку сало и молоко. Он к остановке подъедет. Скажи, что жду его! — подошел кузнец.
— А моим деньги передай. Пусть учебу не бросают. Сколько сил есть, подмогну! — успел запыхавшийся скотник Яков и добавил: — Сам понимаешь, нынче за переводы много берут. А нам всякая копейка великим трудом дается. Потому не осуди.
Герасим вошел в автобус. Он был почти пустой. Помахал рукой людям, оставшимся на дороге, и, сев возле окна, смотрел на убегающие рощи, перелески, речку. Их он часто видел во снах в зонах, в Афганистане и даже теперь, в городе.
Когда вернулся домой, нашел на столе письмо — от десантника, с которым лежал в госпитале. Прочел его. Вот еще один семейным станет скоро. На свадьбу зовет. Выходит, ожил. «А что ж это я до сих пор в сиротах?»
Вечером Никита газету принес. Купил по пути. И, наткнувшись на брачные объявления, рассмеялся:
— Слышь, Герка! Давай тебе подыщем! Тут всякие просятся. Глянь! — начал читать. И вдруг посерьезнел: — Все дрянь! Хищницы! Одной автомобиль нужен, этой — материальная поддержка. Зато следующая! Да… Но у нее ребенок…
— А ты прочти вслух! — попросил Герасим.
— «Женщина, с обычной внешностью, тридцать два года, работающая, имеет десятилетнего сына, старый дом и огород, хочет познакомиться с серьезным, хозяйственным человеком, до сорока двух лет, непьющим и нескандальным, только для семейных отношений».
— Ну, баба! Даже телефон домашний указала! — изумился Никита.
— Староват я для нее! Да и ребенок… Видно, с мужиком не ужилась?
— А позвони одиночке! Вот тут просятся! — хохотнул Никита, указав пальцем на объявление. — «Привлекательная брюнетка с зелеными глазами, нежная, хрупкая, интеллигентная…»
— Все! Хватит!
— Почему?
— А полы кто будет мыть? — рассмеялись братья в один голос.
— «Ищу обеспеченного, уверенного в себе человека».
— А я не спонсор!
— «Вдова. Имею пятилетнюю дочь. Ищу надежного, щедрого, нежного друга, желательно с высшим образованием и автомобилем…»
— Где б найти такую жену — хохотнул Герасим и подвинул газету поближе к себе. — А дай хоть позвоню обычной. Она хоть без претензий. Значит, ковыряться не будет, как другие. — И набрал номер: — Алло! Я звоню по объявлению в газете.
— Слушаю, — ответил усталый голос.
— Может, я не совсем тот, кого ждете, но хочу предложить себя, — замялся Герасим, сбился, смутился и не знал, что нужно сказать еще.
— Как вас зовут? — спросила женщина тихо.
— Герасим.
— Редкое имя. Меня — Наталья.
— Я тоже обычный, как валенок, простой–Конечно, старше. Но в разумных пределах. Семьи нет и не было. Детей тоже.
— А почему? Вы отбывали срок в зоне?
— Наталья! Я не только сидел. Я был в Афгане. Воевал. Там потерял любимую.
— Сочувствую вам. Но я при чем?
— Возможно, вы восполните потерю?
— Не знаю. Ведь у меня сын. Трудный пацан. А у вас своих не было. К чужому сможете ли привыкнуть? Я уж не говорю о большем.
— Мне кажется, нам самим нужно сначала познакомиться. А потом решать более сложные вопросы. Может, с первого взгляда не подойдем друг другу?
— Давайте увидимся. Но не сегодня. У меня как назло на вечер много дел подсобралось.
— Может, помогу?
— Давайте определимся. Вы сами как хотите?
— Когда увидимся? — повторил вопрос Герасим,
— Завтра! После работы… — Назначили время и место встречи.
Никита и Женька не верили в услышанное. Их Герасим назначил встречу женщине? Ведь раньше он о том и слушать не хотел.
— Что удивило, братья? Иль я хуже стал? Ведь вот вы оба имеете семьи, детей. У вас свои радости. И только я живу неприкаянно. Кругом один. Да, потрепала меня жизнь. Но не вытряхнула из шкуры. И я, как все, обычный человек. Вон в деревне побывал у Кати — школьной подружки своей. Ну и сказал матери. Она так выругала, словно что–то злое утворил. А по сути, мы оба с ней были счастливы, как дети. Пусть недолго, но порадовались жизни. Ведь я все эти годы после Афгана не чувствовал себя мужиком. Я никому не признавался. Не хотел насмешек и сочувствий. Боялся их и скрывал свою беду. А когда к Катюшке пришел, почувствовал, что ожил во мне мужик. И я радовался, как пацан. Плевать, что у нее до меня полдеревни перебывало. Мы не собираемся жениться. Просто нам было хорошо вместе, Разве можно ругать иль осуждать такое? Может, эти минуты были самыми дорогими за все годы. Кто знает, как она сложится дальше, та жизнь, но я благодарен Катюшке за все. Она вовсе не больна. Живет своим укладом, без оглядки на деревню, и правильно делает.
— А разве мы запрещали тебе иметь бабу? То твое дело, кого приведешь. Никто не осудит и не обругает. Давно пора. И о болезни твоей догадывались. Знали, что от нервов она. Одного ждали — когда пройдет и все наладится, — говорил Евгений.
— Мы тебя лишь на ночь оставляли. Всегда с тобой были вечерами. Не понял я, за что нас упрекаешь? Мат > отругала за Катьку, но мы при чем? Какое наше дело, кого себе выберешь, тебе с той бабой жить. Мы лишь по возможности помочь должны. А лезть в душу иль постель, указывать никто не собирается, — хмурился Никита.
— Ты эту бабу, с которой пойдешь знакомиться, сюда приведешь?
— Пока не знаю, как сложится у нас.
— Як чему спросил, если сюда, прибраться стоит. Сейчас наших баб приведем. Мигом марафет наведут, — предложил Женька.
— Не надо. Я не на ночь, на жизнь присмотрю. Пусть все останется как есть. Коль будет сидеть сложа руки праздной барыней, зачем она мне? — усмехнулся Герасим.
— Хочешь враз проверить, какая она хозяйка? — прищурился Никита.
— Вспомните, как раньше в нашей деревне девок сватали? Заставляли невесту саму приготовить. А уж как ее избу смотрели! С белым платком проверяли на пыль стены и мебель. Как белье постирано и сложено, как помыта посуда? Вкусно ли готовит? А уж коль что не так, уходили сваты и на всю округу несостоявшуюся невесту хаяли, поносили последними словами. Таких девок до самой стари никто уж не сватал. Даже осмеивали. Лом или кол возле ворот оставляли. Вместо мужика!
— Таких трое в нашей деревне было. Никто их замуж не взял. Отправили перестарков в город, закончили какие–то курсы, зацепились и живут. Говорят, двоих все ж взяли. С детьми, мужьями приезжали в деревню. Может, мужики кулаками заставили их, научили чему–то?
— Э–э, нет! Коль свиньей родилась, из нее бабу не слепишь! — вздохнул Женька.
— Ты чего сетуешь? Твоя целыми днями как пчела вкалывает! — ахнул Герасим.
— Знал бы, чего это мне стоило! Я ж стерву от семечек три года отучал. Всю морду исковырял. Поджопниками с завалинки пинал. Привыкла в деревне с девками плевать шелухой вкруг себя. А здесь по зубам получала. Ох и выла вначале. Грозилась в деревню вернуться. Я ей двери настежь и велел отваливать. А куда? К отцу с матерью? Там еще три телки неогулянные. Их бы с рук сбыть. Тут разводя га. Кому нужна? Сами знаете, как в деревне к таким относятся. Проходу нигде не будет. Вот и Алена моя мигом мозги сыскала, вспомнила, как ее свои встретят. Отец за кнут схватится и пешком обратно пригонит. Вот только возьму ли обратно? Так–то постояла перед дверью и на коленки упала. Прощения просила. С тех пор семечки в рот не берет. Отскакивает от них, как от проказы! — смеялся Женька.
— Это мелочь. Я и тогда тебе о том говорил. Семечки замести можно. Стоило ль девку за них так шпынять и колотить? Вот я свою чуму глумную чуть в корыте не утопил со зла!
— За что? — округлились глаза Герасима. Он всегда жалел молодую и тихую жену Никиты — Дарью.
— Не за доброе! — отмывал мужик клеенку на столе. Женька, подбеливавший печку, тоже рот разинул. — Одна привычка у ней засела с самой деревни. От бабки и матери взятая. Тех тоже мужики всю жизнь по макушке долбили, а толку не получили. Вот и моя дурковатая, помоется, оденется как картинка, а сморкается в подол. Еще когда встречались, ругались из–за этого. Все подолы у нее от соплей либо мокрые, либо колом. Аж совестно. Добро бы только дома, но и в гостях. Не знал, куда глаза девать. Суну ей платок, она, зараза, в подол выбьет и платочком остатки вытрет. Говорил ей, просил, убеждал, стыдил.
— Дорогое платье купил бы, сама не стала б в него сморкать, — хохотнул Женька.
— Ей дорогое? Она пусть ситцу радуется. Все равно отучил. Я ей подолы перцем обсыпал. Все, какие были. Ох и орала. Глаза на лоб полезли. А я ей еще добавил. Теперь уже все. Вот беда была с тещей. Та, дубина, в занавески это делала. Тесть их и наперчи по моей подсказке, Теща полы мыла и хвать, приложилась к занавеске. Но тесть не поскупился. Перец ей во все дыры сыпанулся, в глаза, в нос, в рот. Думали, кончится баба. Еле проперделась к ночи. Но с той поры на меня волком косит, думает, что мне подперчить. Во старая кляча, никак не может простить.
— Э, мужики! Зачем же мы убрали? Ведь договаривались иначе! — спохватился Герасим.
— Забылись. Да и пусть знает, что не замухрышка ты! Не одиночка! Есть кому вступиться и помочь.
— Она еще, может, и не согласится прийти ко мне в первый же день, — засомневался Герасим, оглядев себя в зеркале.
— Уморил братан! Да такие, как ты, теперь нарасхват. Оглядись, кто холостякует? Бомжи, наркоманы и бухари. Им бабы по барабану! Любую пропьют! Они ни себя, ни ее не прокормят. И детвора по фигу. Теперь путные, мужики по две, а то и по три семьи имеют. Есть возможность — ею пользуются. Да и баба тебе досталась с хвостом — чужим ребенком. Это ты станешь присматриваться, ей–то куда?
— Как хоть ее зовут? — поинтересовался Евгений.
— Наталья!
— Ну, удачи тебе! — пожелал Никита вслед.
Герасим шел не спеша. Знал по рассказам мужиков, что все женщины обязательно опаздывают на свидание, особо на первое.
Как же удивился он, подойдя к кафе немногим раньше обусловленного времени, что Наталья уже ждала его. Было видно — женщина здесь впервые, держится неуверенно, постоянно оглядывается по сторонам, смотрит на часы.
Герасим подошел внезапно:
— Здравствуйте, Наталья!
Присел напротив. Та разглядывала его в упор.
— Здесь посидим или прогуляемся? А может, не будем тянуть время впустую, пойдем ко мне, там и поговорим обо всем спокойно? — предложил после короткой паузы.
— Давайте уйдем куда–нибудь. Неловко мне здесь, непривычно! — Поспешила встать. — Вот задача, нужно поговорить и негде! В кафе — не место, на улице неловко, — огляделась женщина.
— Да чего проще? Вон скверик! Полно пустых скамеек! — предложил Герасим и пошел впереди, приглядел скамейку у фонтана, присел, жестом пригласил Наталью.
— Вы здешний? — спросила женщина.
— Да. Но из деревни. В городе не так уж давно. Мотала жизнь по свету. Где только не был! И похвалиться нечем. Кругом дурак!
— Мне не то что похвалиться, вспоминать неохота прошлое. Сплошное невезение. Одна радость — сын! Но и Борька мой растет одиноко, сам себе предоставлен. Нет мужской руки. А я целыми днями на работе. Прихожу домой как разбитая кляча. И ни помочь, ни пожаловаться некому. Надоело все! Я это объявление дала ни на что не надеясь, с отчаяния! — призналась Наталья.
— И повезло! — рассмеялся Герасим.
— Вы так думаете?
— Конечно! У меня предчувствие! Оно не подводит никогда! — Вглядывался в порозовевшие щеки, серые усталые глаза. — В этой жизни всякую ситуацию нужно за рога брать, тогда получится. Сомнения, обсчеты только вредят…
— Но я бухгалтер. Обязана все просчитывать.
— И меня? Но я не уложусь ни в какой отчет! Громоздкий вымахал!
— Размерами не обижены! — смеялась Наталья.
— Так, значит, кто я есть? — Рассказал о зоне, об Афганистане. Наталья слушала не перебивая. — Теперь живу в доме вместе с братьями. У меня своя комната и свое дело. Я — гончар. Правда, помимо этого, умею шить, но не люблю этим заниматься. Может, потому, что шить пришлось военные формы, а уж потом познать, что такое война? Гражданской одежды шить не пришлось. Нет машинки, и времени не остается. Гончарное дело всегда в спросе.
— Герасим, а у вас, помимо братьев, имеется кто–нибудь?
— Старая мать. Она в деревне живет, одна,
— У вас никогда не было семьи?
— Нет. Не довелось. Не получилось. — Вспомнилась Юлька.
— Еще один вопрос можно? — смутилась Наталья. Герасим кивнул. — Как относитесь к детям? Ведь у меня есть сын, ему уже десять лет.
— Это даже хорошо! Мальчонка — будущий мужчина!
— Борька мой — сложный человечек. Настырный, несговорчивый, не из покладистых и дерзкий. Случается, ругаюсь с ним. И хотя мой пацан, сложности хватает. Друзьями мы не стали. Сейчас у него самый сложный, переломный возраст. И если вы с ним найдете общий язык, я буду очень рада.
— А где его отец? Родной…
— Бомжует. Но в том нет моей вины. Я дала ему полную волю. Он запил. А уж как издевался над нами! До сих пор вспомнить больно. Кстати, как относитесь к спиртному?
— Никак. Равнодушен. Выпить могу. Но тяги нет. Забот и без того хватает. Скажите, а муж приходит? Видится с сыном?
— Нет. Уже три года не появляется. По–моему, он даже забыл о Борьке.
— И не помогает?
— Пусть бы у нас не отнимал, помощи никогда не ждали, Он иного склада. Недаром мы с сыном не хотим его видеть.
— А Борис учится?
— Бросил школу. И не могу уговорить вернуться. Ни с кем не ладит. У него и друзья старше его намного. Какие–то блатные. Борька за ними, как собачонка, всюду бегает.
— Современный мужик. А чем занимается, что любит?
— Да кто ж его знает? Упустила я его. Все берегла от отца, чтоб не обидел. Все остальное просмотрела. Ну не могу я всюду с ним! Ведь жить надо на что–то! — вырвалось у Натальи на надрыве.
— Понятно! Устала вконец! Измотала жизнь! — согласился Герасим.
— А тут еще этот дом стареть взялся, как назло. То форточка в окне скособочилась, то дверь с петель слетела. Пацан мал еще, сама не умею. Как гляну на нашу избуху, плакать хочется. Крыша, как спина у старого коня, вся прогнулась посередке и скулит. Полы гниют, проседают. Пока Борька вырастет, развалится дом. Хорошо, если не придавит обоих, — жаловалась баба.
— Короче, дай закурить, а то так жрать охота, что и переночевать негде! — рассмеялся Герасим.
— Смеетесь? Но лучше сразу правду сказать. Чтоб потом не обижались…
— Да чем хотите напугать? Страх не в доме. Это поправимо. И с мальчонкой найду общий язык. А вот меж нами склеится, получится иль нет?
Наталья смотрела на Герасима удивленно:
— Да разве мы звери? Если пить и драться не будешь, не станешь выгонять из дома и пропивать нажитое, не приведешь полный дом алкашей, а будешь хозяином, чего ж нам не ужиться? Ведь обоих жизнь потрепала. Разве не так? А в одиночку с бедами не сладить. О чем долго говорить, пошли ко мне. Там, на месте, все виднее. Вот и скажете, остаетесь с нами или нет. Одно дело здесь говорим, другое — когда все своими глазами увидишь.
Герасим не ожидал столь необычного приглашения, но мигом сообразил и согласился.
Они шли по оживленным улицам, стараясь идти рядом. Но их толкали, оттирали друг от друга.
— Давайте в автобус! Все ж три остановки. Их лучше проехать, — предложила Наталья.
Их сдавили, тесно прижали друг к другу пассажиры. Присесть негде, повернуться невозможно.
— Вот так и знакомятся люди! — хохотнул Герасим. Когда подъехали к остановке, Наталья не без усилий вырвала мужика из толпы пассажиров. А накрашенная девица в нахальном декольте и юбке без подола заметила едко:
— Во баба! Сущий танк! Я только пристроилась к тому козлу, она его из–под носа сперла!
Герасим шел следом за Натальей по тихой окраине. Женщина вела его все дальше от городского шума и суеты, от снующего транспорта и спешащих людей.
— Вот здесь мы живем! — Открыла калитку, пропустила гостя вперед. Тот оглядел дом и неспешно вошел следом за хозяйкой.
Герасима не удивило, что Борис, едва увидев его, стреканул из дома.
— Это нормально, таким и должно быть начало. Я вовсе не ожидал мгновенного признания. Он просто обязан вначале присмотреться ко мне, — успокаивал Наталью. Та чуть не плакала от досады.
Женщина накормила гостя, показала ему весь дом. Когда они вернулись со двора, Герасим спросил глухо:
— Ну, что решила, Наталья?
— Я? От вас слова жду…
— Тогда остаюсь. Устраивает ответ?
Женщина улыбалась. И все ж предложила:
— Если хотите, подумайте несколько дней. Я не тороплю.
— А не заждались ли мы этой встречи? Зачем испытывать судьбу в который раз? И давай на ты перейдем. Так оно теплее и ближе. Согласна?
— Конечно!
— Наташ! У меня дом покрепче, но места меньше, всего одна комната. Выбирай, где жить станем?
— Естественно, здесь! Где ж еще?
— Тогда слушай! У меня есть два брата. Они вечерами и по выходным займутся домом. Я, честно говоря, ни в плотницких, ни в столярных работах не разбираюсь. Но зато все остальное на мне.
— Остальное? А это что?
— Материалы, их качество и доставка… А еще оплата…
— Нет, ну это я сама…
— Наташ! Не хочу тебя обижать, но мы свой дом недавно отремонтировали. Трое нас. Все работаем. Но с материалами не скажу, что легко прошло. Так что сначала поднакопим. Иначе не осилим.
Наталья слушала, опустив голову. Не было сбережений у бабы, не имела родни. Никто ей не мог помочь. И завались дом на головы, никто не удивился бы и не пожалел.
— Герасим! Нелепо все это. Я дала объявление о знакомстве, а выходит, что запрягаю не только тебя, но и братьев. Хотя еще ничего не известно.
— Ладно, Наташ! Будь у тебя дом — дворец, ты на меня не глянула б.
— Это почему? Вон мой сорванец, ты не успел порог переступить, он уж надерзил!
— А ты сколько лет с мужем прожила? — внезапно перебил Герасим.
— Прожила два года, остальные промучилась.
— С чего он пить стал?
— Друзья сбили. А у самого характера нет, чтобы отказаться. Мы вместе учились. Он ревизором стал. Ну, при такой должности друзей надо выбирать осторожнее. Теперь их у него нет ни одного. Только бомжи.
— А дом чей? Его?
— Нет. Он мой! Николай потому и злился, что никак не мог его пропить. Только если бы меня не стало. А уж с этим он старался…
Герасим сам не сразу понял, нравится ли ему Наталья. Уж каким–то серым, вымученным показалось знакомство. Женщина много и часто жаловалась. На мужа и сына, на дом и усталость, Герасима даже злила эта бесконечная заунывность.
— Наташ! Мы две недели живем под одной крышей. А спим врозь. Знаешь, почему к тебе не тянет? Ты скучна, как дождь. И капаешь, и жалуешься. Хоть бы раз рассмеялась или накричала! Тебе ж еще до сорока целых семь лет. А ты уже старуха в душе! А ну стряхни плесень с души! Докажи, что играет огонь в крови! И назло всему — жива в тебе баба!
— Герасим, я была такой! Но подрубили…
И Герасим понял: понадобится время, чтоб ожила, поверила и выпрямилась женщина.
Шли месяцы… Вот уже и дом отремонтирован. Куплен холодильник, пылесос. Наташка смотрит восторженно. А смотреть в глаза Герасиму не решается. Ее сын категорически отказался помогать отчиму и целыми днями бездельничает. Герасим отвез его в деревню к матери. И только тогда они остались вдвоем, предоставленные самим себе.
Взрослые люди… Они растерялись в образовавшейся пустоте, смотрели друг на друга, смущаясь. Как странно, все считают их семейной парой, а они все еще не решались спать в одной постели.
«Бросит он меня, уйдет», — дрожат руки женщины. Будь она моложе, все было бы проще и легче. Но не теперь, когда годы покатили на четвертый десяток…
«Ну чего я боюсь? Обычная, как и другие, баба. Может, давно ждет, чтоб завладел ею? А что, если козлом назовет, скажет, что воспользовался ее положением? Тьфу, чертовщина! Не то главное! Вдруг у меня ничего не получится? Бабы таких сбоев не прощают», — думал Герасим. И глянул на Наталью.
Та сидела на койке в ночной рубашке. Голова и плечи опущены. Ох и невеселые мысли беспокоили женщину.
— Натка!
— Что?
— Иди ко мне! — раскинул руки и увидел, как, вытерев глаза кулаками, разулыбалась, заспешила к нему, бросилась в объятия бездумно. — Натка! Ты самая красивая! Смейся чаще.
— А ты не бросишь, не сбежишь от нас?
— И не жди! Не надейся! Я не барбос, чтоб всяк день менять конуру!
— Герасим! А Борька, кажется, привыкает к тебе. Не меня, тебя спрашивал, будешь ли приезжать в деревню.
— Это маленькое начало. Погоди, растеплится пацан!
А через две недели купил Наташке кофточку. Принес
ее, попросил примерить обнову. Баба глазам не поверила:
— Это ты мне купил?
— Кому ж еще? Конечно, тебе!
Наташка мигом ожила. Выскочила из халата, надела кофту и сразу преобразилась, помолодела, расцвела.
— Нравится?
Вместо ответа зацеловала обросшее жесткой щетиной лицо:
— Спасибо, Герка!
Герасим теперь редко приходил к братьям. Чаще они появлялись здесь, в доме Натальи, и молча помогали. Лишь однажды, когда ремонт дома был закончен и пятая партия глиняной посуды прошла обжиг, мужики решили перекурить под навесом.
— Ну как, Герка? Трет шею семейный хомут? Иль пока терпишь? — спросил Женька.
— Учусь тянуть эту тележку…
— Получается? — усмехнулся Никита, глянув на брата искоса.
— Улыбаться моя учится. То все насупленная ходила, хмурая. Все жаловалась…
— Моя Дашка, чтоб ее черти взяли, смеется раз в месяц, в день получки! Тогда она вся сверкает, как сопля на морозе. И я у нее в человеках хожу. И лучше меня в тот день никого на свете нет. Особо цветет, когда едем в деревню и заглядываем к ее старикам. Я, понятное дело, мигом к тестю в чулан, он там самогонку от тещи нычит. Ну, приложимся — за встречу по стакашке, а бабы, во лахудры, уже кличут сверху: «Вылазьте с чулана! Чё застряли?» Ну, выковыриваемся наверх. И чтоб теща не принюхивалась особо, я ей враз пакет пряников в руки. Мол, ешь, хоть задавись. А она зырь на мою руку. В ней соленый огурец — остаток закуси. Она эдак прищурится и говорит: «Ужо успели, окаянные, глынуть! Никакого терпежу нет, чтоб по–людски за стол сесть». — «Ни в одном глазу не бывало, тещенька! Я только закусь приготовил. А выпить покуда не обломилось!» — говорю ей. «Ну, дыхни! Да не вороти морду! Гля, от запаха сивухи петух с нашесту навернулся!» — «Так вот с него и спроси! Он клюет, а я только похмеляюсь», — хихикал Никита.
— А я с шуряком на сеновале! Он от девок, считай, под утро пришел. Весь в сене, в перьях, в опилках. Зато глаза что у кота и морда счастливая. Знать, кого–то уломал. Приволок на сеновал самогонку и кусок сала с хлебом. Ну и отвел я с ним душу за все полгода воздержания. И не скажи, до самого обеда вкалывал, но Аленка, стерва, подошла и засекла мигом. Вечером после бани даже глотка не дала. И говорит: «С тебя будет! С утра где–то нажрался!» Ну не скотинка? Я до обеда два стога сена перевез и скидал на сеновал, она ж перед всеми оплевала ни за что. Ну я ее наказал! Три недели спал один! Даже не подходил к ее постели. Решил мужским презрением обломать бабу! — смеялся Женька.
— Ну и что? Сдалась она?
— Сенокос закончили. Укладываю я сено, а Аленка шасть ко мне и прихватила! Куда денешься после такого воздержания? Все разом восполнил. Она хоть и чума рогатая, но своя!
— Все бабы одинаковы! Чуть помягче с ними, враз норовят на шею влезть, — понурился Никита.
— Я своей кофтенку купил. Совсем пообносилась баба. Сколько радости было! А ведь копеечная обнова! Мне самому неловко стало, — признался Герасим. И продолжил: — У всех свои слабины и радости. Я вон вина домой привез из деревни. Яблочное. Помните? Так Наташка даже не попробовала!
— Ну, она у тебя из городских! Это наши не откажутся после баньки!
— Так ладно бы вино, пиво не нюхает. Тут не в том дело, где родилась. От прежнего мужа натерпелась горя. Как мне участковый рассказал, столько воды в колодце нет, сколько она слез пролила и колотушек выдержала от него.
— Нет его рядом с вами! И хорошо! Пацан Наташки, я это сам видел, в комок сжимается при всяком пьяном крике, старается убежать, спрятаться, даже в деревне, где его никто не обидит. Та больная память годами с ним жить будет, до самой старости, как наказание.
— Нет, Женька! Не дам. Забудет он. Ведь еще ребенок!
— Дитя. А во сне плачет и мать зовет. Сам слышал, когда приезжал в деревню. Вместе на печке спали. Это его отец постарался. Ты там не перегни, слышь? Он хоть и чужой по крови, но совсем пацан…
…Герасим ворочается на сене. Ведь вот думал отдохнуть, выспаться, как когда–то, давным–давно. Но не получается. Сон оставил, веки хоть на прищепки возьми. Мужик поправляет подушку под головой.
— Что это? — Он услышал тихий, но отчетливый стук в окно дома.
«Нет, не показалось, Снова стучат. Кто бы это мог быть? Кому кто понадобился? Может, Катька меня ищет? Нет, сама не придет, не насмелится. К матери какой–нибудь старик? Такое и вовсе исключено!» Спешно, но неслышно спустился по лестнице вниз и, едва выглянул из–за угла, увидел, как из открывшегося окна во двор с кошачьим проворством вылез Борька. В двух шагах от него стояла девчонка.
«Ну и разбойник! Усы еще не пробились, а он уже с девками по ночам встречается! Скороспелки, гуды их…» Хотел вернуться, но услышал недовольный голос пасынка, приостановился.
— Чего приперлась в такое время?
— А Толика отец выпорол из–за тебя! В сарае на лавке вожжами уделал. Весь в крови, весь ободранный, голосит на целый двор.
— Я при чем? — буркнул Борька.
— Как это при чем? Ты ж с Толяном на деньги в карты играл. А где он их взял, как не у отца? А у того всякая копейка посчитана. Вот и взял Толяна за душу. Сначала тряхнул. Братуха молчал, не сознавался. Тогда отец въехал ему кулаком в ухо. Он взвыл, но не признался. Тятька сгреб его за портки и уволок в сарай. Толян смыться норовил, но не получилось. Папка привязал к лавке, сорвал всю одежу и как дал! Толику дышать стало нечем. Но молчал. Тогда тятька озверел и стал лупить со всей силы. У брата шкура на спине и жопе сразу треснула, на вожжи налипла клоками. И я не смогла стерпеть. Знаешь, что папка говорит? «Запорю насмерть, чем терпеть сына–вора!» И убил бы, если б я в руку ему не вцепилась зубами. Жалко стало Толика. Рассказала отцу, что брат деньги не себе, а тебе украл, потому как проиграл их. Тятька аж взвыл, пообещал тебя в куски порвать. А если твои мешать станут, спалит избу. Понял?
— Дура ты, Ксюха! Я что, силой заставил играть в карты? Сам сел!
— Если б тебе так попало, как Толику…
— Мне еще как влетало! Никого не высветил. А он не мужик, слабак! Зачем тебе растрепался? Ты же баба! А у тебя язык из жопы растет!
— Короче, если не отдашь деньги, тятька тебя на вожжи намотает! Понял?
— Руки коротки! И не таких, как он, видели. Не боюсь я его! Плевал на всех вас! Не ходи сюда больше! Не нужна дура! Пошла вон! Сумел твой Толик проиграть, пусть теперь жопой рассчитывается! — напирал Борис, девчонка пятилась к калитке с угрозами:
— Я уйду! Зачем мне с таким говном дружить? Наши деревенские в сто раз лучше!
— Заткнись! Я тебе конфеты покупал за те, что выиграл. А где б иначе взял? У своей бабки для тебя? Много захотела! Вот пусть и разбирается твой отец, кому те деньги пошли. Не я их схавал! И вместе с Толькиной твою жопу надерет!
Девчонка кинулась к Борьке с кулаками. Но в это время из–за дома вышел Герасим. Он был чернее тучи. Быстро ухватил за шкирки Ксюшку и Борьку, сказал тихо, зло:
— А ну, угомонись, змеюшник! Чтоб не слыхал вашей вони! Так сколько тебе проиграл Толян? — спросил пасынка, тот молчал.
— Семьдесят два рубля! — проверещала Ксюха.
— Отдай немедля! Слышь, гнида? Живо! Я жду! — Отбросил мальчишку к крыльцу и встал, нахмурившись, во весь рост.
— А ты не приказывай! Кто ты для меня? Сельский чмо! Козел! И отвалите все! Не хочу никого знать и видеть! Деловые кругом! Идите все в задницу!
Вскочил в дом и вскоре вылетел оттуда одетый, с рюкзаком на плече.
— Смотри! Чтоб в наш дом больше ни ногой! Не пущу отморозка! — бросил через плечо Герасиму и мигом оказался на дороге. Он шел к остановке — с минуты на минуту должен был уйти в город автобус.
Герасим отдал девчонке деньги и попросил ее:
— Ты, Ксюшка, не обижайся на Борьку. Он пока не все понимает. В городе многие пацаны играют на деньги, но я его отучу.
— Как? Он же вам чужой?
— Не обращай внимания на сказанное в зле. Пока Борька доедет до города — все обдумает. Он неплохой мальчишка.
— Козел он! Говно! — Девчонка сунула деньги в карман и побежала домой без оглядки, боясь, чтобы Герасим не догнал и не отнял даденное. А через полчаса у калитки появился отец. Он хотел позвать Степановну, но увидел Герасима, курившего на крыльце. Прошел через двор, сел рядом, поздоровавшись кивком головы, спросил:
— Где твой шельмец?
— В город смотался.
— Ну и гад он, ну и дерьмо! Ты с его матерью давно живешь?
— Прилично. Дело не в ней. Она сама с ним извелась. Ну да ладно. Возьму в руки, если получится. Мне деваться некуда! — вздохнул Герасим тяжело.
— Был бы он свой, все проще! Крути хоть в бараний рог, покуда дурь не вышибешь. Чужого попробуй хоть пальцем тронуть…
— Еще как вломлю! Башку на задницу сверну, а дурь вышибу! — пообещал Герасим.
— Пойми, не столь деньги важны, сколько то, что мой змееныш пошел на такое — с дому поволок. А коль в привычку врежется у своих воровать, что с него вырастет? Иль думаешь, мне не жаль своего мальца? Еще как! Вон весь в крови и в говне валяется в сарае! По ухи отделался. Плакать и дышать нечем. Ан зарастет все, зато память останется. Не станет красть и играть на деньги.
— Коль уродился горбатым, ничем не выпрямишь, — не согласился Герасим. — Я своего так тыздил! А толку ни хрена…
— Оттого что не родной!
— Кинь! Нутро гнилое. Да ништяк, через колено обломаю.
— Если мамка дозволит.
— Куда денется? Ну скажи, чего гаду не хватало? Зачем на деньги играл?
— Ушлым пройдохой растет.
— Пока не поздно, возьму в руки.
— Дай Бог, чтоб получилось! Помоги тебе Бог! — Загасил сигарету и, попрощавшись за руку, вышел со двора.
— А где Бориска? — вышла из дома мать и, оглядевшись, с удивлением смотрела на сына.
— В город уехал.
— Как так, почему не сказавшись? Что стряслось промеж вас?
Когда Герасим рассказал о случившемся, женщина руками всплеснула:
— Это как же такое озорство в голову ему ударило? Один поехал, сам, да еще с дерзостью, экий нахальный малец!
— Не первый раз за ним такое. У меня он тоже деньги крал. Быстро хватился. Наказал. Да, вишь, ненадолго хватило! Теперь матери натреплется. Правду не скажет.
— Поезжай, Гера! Наладь в семье. Я поняла. Как–нибудь потом приедешь, — загрустила мать.
Герасим приехал в город уже вечером. Наталья еще не вернулась с работы. Борьки дома не было. Он даже не зашел, вернувшись из деревни.
«Где его может носить? — думал Герасим. — Может у крутых?»
Набрал номер Сашки. Тот сразу поднял трубку.
— Герка, привет! Своего шмонаешь? — рассмеялся громко. — Здесь он! У меня канает. Говорил, что ты ему накостылял и выпер из деревни. А вот за что, не колется!
Герасим рассказал крутому все и попросил, чтоб тот привез Борьку.
— Я сам с ним разберусь! Не хочется, чтобы он от тебя к бомжам свернул. Там его папаша! Он не станет слушать, за что получил поганец, а припрется сюда со сворой таких же гадов, чтоб за сына поскандалить. Тому только на руку отвлечь внимание от шкоды.
— Врубился! Слышь! Доставлю! Стой! Куда? Стой! — услышал Герасим в трубку, и тут же телефон выключили.
Вскоре вернулась с работы Наталья. Герасим ждал звонка от Сашки, но тот не звонил и не приезжал.
— Не ладится у меня с Борькой. Опять мы с ним поругались. — Рассказал жене все как было.
Женщина села на кухне к окну, заплакала.
— Чего ревешь? Никуда не денется, вернется, — пытался успокоить.
— Не придет. Сам не вернется. Свяжется с бомжами, и лови его теперь по всему городу. Был воришкой, станет вором. Оно, конечно, безотцовщина! Родной — совсем дерьмо, а и этот лучше не станет. И за что мне такая доля? Пусть какой угодно, но он сын мне! Может, от того таким стал, что я тебя привела, а он признавать не хочет? Много раз просил, чтоб я тебя прогнала, но разве от того он станет лучше? — проговорилась баба. — Он обещал не хулиганить, если мы с ним останемся вдвоем.
— Ты веришь в это? — спросил Герасим.
— Конечно, нет! Врет он все! Ну кто его проверит? Я — на работе, Борька сам по себе. Не учится. Шляется черт–те где и с кем! Пришибут где–нибудь, и вступиться некому. От него участковый волком взвыл. Грозил, мол, еще попадется — из камеры не отпустит, под суд отдаст. Чую, до того недолго осталось. — Руки женщины дрожали.
— Успокойся. — Хотел повернуть Наташку к себе, и оба услышали стук калитки, громкие голоса во дворе. Вдвоем они выскочили на крыльцо и увидели участкового, тащившего Борьку в дом за шиворот.
— Наталья! Забери своего паскудника! Ты знаешь, где его засек? Ого!
— Что он еще отмочил? — дрожала баба.
— С потаскухи его снял! Знаешь Ленку–обезьяну? Ну, самую волосатую блядешку города?
— Откуда мне их знать?
— Хм–м, мамашка, не знает, с кем ее сын резвится! Да ее еще в детстве все мужики города натягивали! Этот отморозок последний в очереди остался! В мужики вздумал поскорее пролезть! Гляньте на этого кобеля! Все мужичье еще в зачаточном, пухом не взялось! Он уже на бабу, говнюк, забрался! Она ж из венерички не выходит. Триппером еще в восьмилетием возрасте болела. Всех пацанов своего класса наградила. А в четвертом с сифилисом в диспансер свалила. Я ее под конвоем туда привез. Так та шалава сбежала в первую же ночь и роту солдат заразила! Ее как чуму даже псы обходят. Этому полудурку своего окурка не жаль! Слышь, ты, чокнутый, чего на нее залез? — тряхнул Борьку, тот молчал, кривил рот, выражал презрение. — Ты чего молчишь? Иль язык у нее в транде забыл? Знаешь, сколько у нее козлов перебывало? В огурце и то семян меньше! Она тебя и не почувствовала б! А вот ты точно заразу зацепил!
— И нет! Я в гондоне был! А когда за шкирняк сорвал, резинка так у ней и осталась! — ответил Борька.
— Ну, молодец, что про защиту не забыл! — похвалил Герасим.
— Папаша, смеетесь, что ли? Если этот сопляк в таком возрасте по сукам пошел, что с ним станет лет через десять? — укорил участковый.
— Ни на одну не глянет. Собьет оскомину, как все, и успокоится. Перестанет оглядываться на дешевок. Ведь каждый из нас через такое прошел. Девки интересны, пока мальчишки без усов. Потом чем старше, тем строже отбор. И уже не торопятся с женитьбой и редко ошибаются в бабах. Кого чаще всего накалывают шалавы? Девственников! А парней тертых да опытных не провести. Потому за девку ругать не стоит. Нашему Борьке не рожать. Пусть познает баб! Этот опыт в жизни тоже нужен, — вступился Герасим за Борьку.
— Выходит, ты ему позволил сучкам ручки золотить?
— Знаешь, он только сегодня из деревни приехал. Там, не брешу, один за троих мужиков вкалывал. Имеет он право на отдых? Тем более что меня Борис предупредил и я знал, где он, — вступился за пасынка Герасим.
— Папаша из тебя, как я погляжу! — качал головой участковый.
— Нет, а что случилось? Он не украл, никого не обидел. Взял что ему дали…
— А заразу зацепит?
— Все лечатся. И мы не умерли б…
— Свой у пацана отец алкаш. С тобой ему еще хуже не повезло. Смотри, Наталья, держи пацана в ежовых. Надеяться тебе не на кого, — пошел к калитке участковый, ругая по пути не только мальчишку, а и Герасима. Тот подошел к Борьке, взял за плечо:
— Пошли домой!
Борька, не ломаясь, послушно поплелся следом за отчимом. Герасим ни словом не напомнил о деревне. Все втроем они быстро приготовили ужин, убрали в доме.
— Сегодня фильм хороший. Посмотрим вместе? — предложил Герасим.
Борька, не видевший телевизора продолжительное время, с визгом радости вскочил в кресло, сел расслабившись.
Фильм и впрямь посмешил, подарил отдых. И семья села за вечерний чай в хорошем настроении.
— Борь, ну вот был бы ты всегда таким! — вырвалось у Натальи. Мальчишка мигом насторожился, глянул на Герасима.
— Ты знаешь, не успел спросить, все ж что решил? Пойдешь в школу иль будешь учиться на гончара?
— Пока не знаю.
— Времени на размышления у тебя нет. Либо одно, иль другое.
— Конечно, в школу хорошо бы! Не нужно возиться с глиной. Но с другой стороны, а где взять бабки? Ведь ты не дашь, если я буду учиться?
— Ну и загнул! Ты ж в семье, на всем готовом, зачем деньги?
— Ты задал вопрос на засыпку! Да что за мужик, если у него в кармане ни фига? Его никто человеком не назовет! Деньги всем нужны.
— Я не обо всех, тебя спрашиваю — зачем?
— Да хотя б на курево!
— У меня возьми. В доме всегда сигареты имеются в запасе.
— Я что, на цепи иль на поводке у тебя?
— Подожди! А сколько ты хочешь? — вмешалась Наталья.
— Ну, сотни три хотя бы!
— И на сколько их тебе хватит?
— На неделю.
— Ого! Это ж куда столько?
— Ты знаешь, почем жвачки?
— Зачем они тебе?
— Я ж не сам с собой тусуюсь. Кентов имею.
— Послушай, Борь, я согласен. Конечно, человек должен иметь на кармане деньги. Но свои, заработанные. Давай с тобой договоримся как мужики. Ты идешь в школу, а в выходные помогаешь мне. И я буду давать тебе денег, но столько, сколько заработаешь. Договорились?
— Дай подумаю.
— А что тянуть? Подумай, что будет с тобой, неграмотным? Ведь мы с матерью не вечные. Еще десяток лет с таким, как ты, поживем — и на погост.
— Почему?
— Суди сам. Я в деревне той родился. Знаю всех. Всяк меня помнит. Никто плохого слова ни в лицо, ни в спину не скажет. Мать мою деревенские уважают. А ты не успел приехать, всех нас опозорил в один день. Мыслимо ли так? В деревне имя человека — его совесть! Там все видят и помнят. А у тебя уже враги завелись! Я за всю свою жизнь их не имел! Так вот о чем говорю, давай сегодня пересмотри свою жизнь, иначе укоротят ее тебе!
— Это ты про карты? Я просто рассказал, что городская пацанва играет на деньги. Толян сам пристал, привязался, мол, покажи! С того пошло. Сам навязался!
— Его отец мог тебя угробить по бухой. Сам знаешь, как тяжко заработать в деревне. Зачем же сел с ним играть? Он простой, доверчивый, а ты хитрец. Ну, скажи честно, сколько сорвала с тебя Ленка?
— Ничего! Потому что помешал мент…
— А как договорились?
— Чего о том теперь?
— Ну уж не за конфеты, какими Ксюху попрекнул. Ведь самые дешевые ей приносил — подушечки. Ленка на такое и не глянула б. Еще и по морде надавала б. Выходит, тут ты понимал разницу между городом и деревней, а там, с картами, жадность верх взяла. Ох и дорого мог поплатиться! А уж мне с матерью годами не отчихаться за тебя. Кто на кого в этом случае обижаться должен? Ты или я на тебя? Мало этого? Ну меж нами стычка случилась, так ты выскочил из дома, ни слова не сказав бабке. Хоть бы «до свидания» уронил. А ведь она заботилась и любила тебя. Как она расстроилась, когда узнала, что уехал вот так, молча.
— Она еще молилась. Я не хотел помешать.
— Борька! Ты умеешь делать врагами даже тех, кто тебя любил. Девчонку обидел. А ведь она ничего плохого не сделала тебе. Ты целовался с ней. Значит, нравилась. И так все оплевать? Бабку обидел. О себе я уже молчу. Свою единственную мать всякий день до слез доводишь! За что?
— А, да хватит мне мозги полоскать! Уже совсем достали! Кругом я говно! А вы во всем правы? Вот ты на мамке женился, а в деревне любовница есть. Об том все знают, и мне пацаны говорили.
— Она не любовница, одноклассница моя. И если что было, то до матери. Живя с вами, я нигде не запачкался. А вот ты — подлец! Не зря крутые о тебе говорят, что негодяй. Я им не верил. Теперь вижу — не соврали. Ты и впрямь дерьмо! Но как бы оно ни было, жить нам с тобой предстоит под одной крышей и мириться со всем плохим и хорошим, что есть в нас…
— Зануда! — закипели слезы на щеках пацана. Но он даже не попытался выскочить из–за стола. И Герасим, придвинувшись к Борьке, положил ему руку на плечо:
— Малыш! Не спеши взрослеть. Детство проходит скоро, а сколько останется сожалений, что его нельзя вернуть хотя бы на денек. Взрослея, никто не станет лучше. Появятся опыт, хитрость, подлость, а вот детская доверчивость уйдет без следа. О ней, как о бабкиной сказке, никогда не вспомнишь.
, — Скажи, если пойду в школу, купишь мне компьютер? — глянул Борис на отчима.
— В четвертом классе он тебе еще не нужен. А вот в седьмом уже не обойтись. Но мы имеем запас времени. Теперь нам машина нужна. Ну сколько можно возить свой товар в тележке через весь город? Купим пока подержанную. Она поможет заработать на новую, да и на ноги скорее встанем. Эх, если б ты помогал мне так, как бабке в деревне! Мы куда быстрее ожили б!
— Не люблю с глиной возиться! — отвернулся Борька, и Герасим понял — не уговорить ему пацана.
— Ладно! Не прошу помогать, но в школу ты пойдешь?
— Какой от нее навар? Компьютер не купишь, колеса тоже для тебя. А мне вовсе без понту. Только время гнать впустую. Не хочу! Я давно уже не малыш!
— Будешь себя ругать за нынешнее! Говорю — пока не поздно, учись!
— Ох и надоел! — Борька выскочил из–за стола и помчался во двор,
Наталья выглянула в окно.
— Уже с друзьями носится. Караулили его, что ли? — Увидела, как мальчишечья стайка со свистом и криками пронеслась по улице. — Не серчай, ребенок он еще. Израстется, поумнеет. Наберись терпения. Да и самих себя в его возрасте не грех вспомнить. Тоже не шелковыми росли, — заметила женщина.
— Я в его годы наравне со взрослыми работал. Некогда было гонять с мальчишками. Борьке слишком много позволяется. Спохватимся оба! Одного боюсь, как бы не было поздно! — вздохнул Герасим.
