Глава 2
ЦЕНА МЕСТИ
«Нет-нет, отец Виктор советовал вспоминать хорошее, только светлое, чтобы боль скорее отпустила», — гнал Федька воспоминания.
Но в жизни, как в страшной сказке, добрым бывает лишь конец… Смерть добрее всех, обрывает заботы, муки и страдания, даря долгожданный покой. Вот только как ускорить, приблизить ее, долгожданную? Многие, не дожив до старости, жалеют о рождении, не зная, зачем на горести и муки появились на свет?
Катились слезы по лицу. Федька их не чувствовал. Не мудрено: обмороженное тело тепла не ощущает. Да что там лицо? Сердце заледенело. С ним попробуй сладить, коль в жизни, кроме студеных холодов, ничего не знал.
Федька только теперь увидел, что священник спит на полу — на матраце, укрывшись жидким одеялом. Давно задул свечу. Лишь лампада освещала красноватым светом лики на иконах.
— Нет! Не виноват я! — твердил он. И то же самое сказал он следователю, когда тот достал из стола заявление Ольги, в котором она указала его виновником пожара.
«Утверждаю, поскольку знаю этого человека лучше многих других. Он не просто кулак. Он убежденный враг народа и нашего государства, осуждающий политику коммунистов и наш строй. Это мне приходилось слышать от него неоднократно. Я пыталась переубедить. Но невозможно образумить того, кто закоренел в своей злобе. Как студентка юридической школы, не могу и не имею права молчать о факте вредительства и его виновнике. Я уверена, что только Федор со своими сообщниками-кулаками способны были причинить государству такой ущерб. К сожалению, мне не довелось предотвратить эту беду, остановить негодяев, но я уверена, они понесут заслуженное наказание».
Федор сидел с открытым от удивления ртом.
— Может, вы скажете, что не знали Ольгу? — спросил следователь. И продолжил, усмехаясь: — Так ваше знакомство весь поселок подтвердит. И Сосновка. Ваши люди этого не отрицали…
— Знал, — выдохнул трудно. И добавил: — Даже любил. Но не такую…
— Конечно! Не вашего поля ягода. Сознательная, умная девушка! Настоящая коммунистка!
— Стерва! — сплюнул Федька на пол.
— Что? — подскочил следователь, вмиг покраснев, и приказал охране: — Протряхните мозги негодяю!
Федьку выбили из кабинета кулаками. Весь путь до камеры охранники швыряли его с кулаков на сапоги. И в камере избили до бессознанья. Три дня без еды и воды лежал он на полу не шевелясь и, казалось, не дышал. Все отбили. Даже желание к жизни.
Лишь на четвертый день кое-как влез на нары. В голове звон, все тело словно чужое. И тут впервые почувствовал, как болит сердце.
— Недаром мать ее ненавидела. Не зная, не видя, прокляла. Сердцем чуя вражину. А я — дурак безмозглый. Жениться хотел на ней! Любил! Кого? — стонал Федька. «Пусть бы любой другой написал, не было б так больно. Неужели я из-за своей любви должен вот такое терпеть? Иль не могла она оплевать все чистое? Нашла врага? Да глупости! Отомстить решила. За то, что женился не на ней! Меня переубедить? А в чем? В одном лишь виноват, что полюбил змеюку, не разглядел, не угадал, слепым оказался», — думал Федька, готовый от злобы разорвать клетку, в которую попал.
— Ну! Поумнел? Проветрило тебе мозги? Признаешь вину? Иль опять будешь кривляться? Так помни, время работает против тебя! — предупредил следователь на втором допросе.
— Да в чем же признаваться мне?
— Дурак! На этот раз тебя не просто измолотят. Прикончат в камере. И все тут! Пулю пожалеют. На третий допрос я не вызываю! Времени нет. Вот и выбирай между зоной и могилой. Третьего — не жди, его не будет.
— Выходит, сам на себя набрехать должен? — уточнил Федька.
— Эти басни другим расскажешь. Мы — документам верим. А их — гляди, полная папка. И все против тебя. Вот и сосновские подтвердили, что только ты мог тайгу подпалить. С расценками был не согласен. Назвал копеечными. И сказал, что лучше спалить штабеля леса, чем отдавать задарма.
— Не говорил я такого!
— А вот люди ваши подтверждали эти слова, сказанные накануне пожара.
— Если так не думал, как мог сказать? — недоумевал мужик.
— Их пятеро, подтвердили письменно!
— Да мало ль что брехнут! Кто мог такое сочинять? — засомневался на минуту.
— Костя, Иван, Владимир, Порфирий, Иннокентий! Уважаемые люди! Мне что ж, им не доверять?
— Брехня! Не верю! Не могли наплести дурное!
— Вот их показания! — хлопнул следователь по папке и спросил: — Время истекло! Ну так что? Прощай иль до свиданья? Я не собираюсь уговаривать. Некогда! Не брат родной, чтоб убеждать, какой исход лучше. Мне доказательств больше чем надо набралось. Не на одну пулю хватит! А он ломается здесь, как сухой катях! Иди! У охраны силы много! Долго не провозятся! На том свете свою невиновность докажешь! А я устал от тебя. — Он потянулся к кнопке звонка, чтобы вызвать охрану.
— Подождите! Делайте, как лучше, — остановил Федька.
— Дотянул! Теперь сиди тут с тобой! — буркнул следователь и, подав мужику протокол признания, начал диктовать.
Поначалу Федька писал, удивляясь собственной лжи. Следователь диктовал торопливо. Когда Федька писал о себе, рука плохо слушалась. Но когда следователь потребовал указать в сообщниках троих мужиков из бригады, мужик отбросил протокол и отказался писать.
— Ну уж нет! Такого не было! Будет с вас и меня! Одного! За что других втягивать? Они при чем? С Ольгой не встречались, никому поперек горла не становились. Не буду! Хватит! — заорал в лицо следователю.
— Прощай! — ответил тот холодно и вызвал охрану.
На этот раз его не просто били. Федьку сразу сшибли с ног. Кованые сапоги топтались по телу. Его измесили так, что мужик забыл свое собственное имя. Успокоились, когда из носа, ушей, изо рта потоками хлынула кровь.
Он уже не чувствовал и не видел, как волокли его вниз по ступеням в вонючий холодный подвал.
Сколько он здесь пролежал, и сам не знал. Очнулся от холода. Поднял голову от бетонного пола. Увидел — лежит не один. Тронул за плечо соседа. Оказался мертвец. Другой тоже. Трое — сосновцы. Изувечены до неузнаваемости. Ни зубов, ни одной целой кости не было. У Федьки круги перед глазами замельтешили. Страшно стало. Понял, куда попал. Хотел встать. Но упал прямо на труп — скользкий, холодный. И снова потерял сознание.
— Да живее, шевелитесь вы! Уже утро скоро. А их еще и закидать надо, — услышал Федька над самым ухом, но ни встать, ни сказать ничего не мог. Тело, словно каменное, отказалось повиноваться.
Он чувствовал, что лежит на дне кузова, заваленный мертвецами. Машина ехала по ухабистой дороге. Туда, где кончалась жизнь и обиды. Федька устал сопротивляться судьбе. Холодные мокрые трупы завалили с головой. Чья-то рука костисто уперлась в шею. Мужик пытался вылезти, но сил не хватало.
Вот он почувствовал, что машина остановилась. Кто-то вылез из кабины.
— Давай задний ход! — услышал Федька приглушенное. И почувствовал, как дно кузова поднимается. Понял, что везли его в самосвале.
Вскоре ощутил, как проваливается куда-то вниз. Застонал, ударившись обо что-то. И услышал удивленное сверху:
— Мать твоя, сука облезлая, неужели покойник ожил?
— Да ты чего? Охренел ненароком?
— Слышал, как кто-то простонал!
— Иди в жопу! Эти дохляки пять дней в подвале лежали. Кто был живой, тот от голодухи иль со страху окочурился. Показалось тебе. Давай закидаем их и скорей назад вернемся!
Федька хотел закричать, но не смог. Рот будто судорогой свело. Он кое-как открыл опухшие глаза, увидел, как из темноты летят на него комья земли со всех сторон. Они падали на голову, лицо, тело, хороня заживо.
Мужик пытался пошевелить рукой или ногой, дать знать тем, наверху, что рано его закидывать — живой покуда, но не хватало воздуха.
А вскоре он перестал видеть черное небо и единственную звезду на нем. Она словно смеялась с высоты, то вспыхивала ярким фонариком, то гасла без следа.
Не стало слышно голосов сверху. Лишь звон в голове появился тонкий, занудливый. Сдавленная грудь ныла от тяжести. Федька попытался повернуться. Не удалось. И тогда его охватил ужас. Умереть вот так? За что? Уж лучше б расстреляли…
«И за что у семьи нашей судьба такая корявая? Всех под корень извели. Мать узнает, не переживет. Катька ладно! Другого найдет. А вот ребенок? Он за что должен сиротой расти? Разве сумеет отчим меня заменить? Нет, конечно, нет!» — стало жарко глазам.
«Эх, сил маловато, да и могильщики постарались. Не пожалели земли напоследок», — подумал Федька и почувствовал, будто легче дышать стало. Но нет — тяжелее. Хотя почему только животу стало больно, до невыносимого. А с головы словно обруч сняли?
— Тут копай. Да живей, паскуда! Осторожней. Бывали на жмурах такие клифты, шикарней, чем у фартовых. Не повреди. У них и башли случаются. И рыжуха! Чекисты душу с них выбивают. Остальной навар наш! — услышал Федька отчетливое.
— В прошлый раз они вон там, за лесом закопали своих жмуров. Десятка два. Ну, ботаю тебе, кучерявый, навар мы взяли. А до того — одних Иванов замокрили. Ни барахла, ни башлей не было. За что размазали, так и не доперло! — услышал Федька еще отчетливее.
— Ну измесили чекисты фраеров файно! Ни одного рыла не узнать. Ни клешней, ни катушек целых. Короче, в лохмотья рвут, в куски разносят. Ни одна «малина» на разборках так не борзеет…
— А тебе что, жаль?
— Чево? Ты съехал? Они мне что? Мама родная? Я с тех жмуров хаваю.
— Тогда и захлопнись!
— Че развонялись? Шустрите, падлы! — услышал Федька голос третьего.
— Во! Глянь, какой хмырь! Сам в лепешку, а барахло сгодится!
— Вонючий, падла!
— Что воняет, то и пахнет! Секи про то! Лучше вот обшмонай его!
— Теперь этого жмура выволакивай! За мослы! Хотя их чекисты могли из жопы вырвать. Случалось за ними такое. Ну, легше! — взяли Федьку за ноги. Он застонал. И, вдохнув воздуха, открыл глаза.
— Костыль! Гля! Жмур чево-то! — завопил тихушник, вытащивший Федьку из земли за ноги.
— Падла буду! — орал он, карабкаясь вверх на четвереньках, дрожа всем телом от испуга.
— Чего дергаешься? Недобитый попал? Ну и что? Лажанулись чекисты-фраера! Я такое слышал. Деревенщина искала своих средь таких вот, чтоб на своем погосте схоронить, и средь жмуров один фраер дышать остался. Они его от властей в тайгу увели. От чужих, от греха подальше.
Но тихушник, вытащивший Федьку, трясся от ужаса. И отказался спуститься вниз и указать ожившего.
— Сам хиляй туда! Он зенки таращит, паскуда, козел недобитый!
— Навар с него втрое, чем со жмура, снимем за то, что с того света сперли! — весело захохотал второй и вскоре присел рядом с Федькой. Тот понял, что выкопали его кладбищенские воры. Он слышал от сосновских, что такие были всегда. И если в этапе умирал ссыльный, его тоже, случалось, раздевали воры догола.
— Ну, что? Одыбался, падла? — спросил Федьку тихушник и предложил: — Выкатывайся отсюда! И застопорись наверху. Потрехаем малость.
Федька встать не смог.
— Во, отделали фраера чекисты! Жуть глянуть! Хилять не может. Помоги, кент.
Федьку взяли за ноги и за руки, вынесли из ямы наверх.
— Не вздумай смыться! Застопорим — размажем вконец! Канай здесь, покуда мы «пашем», — опустились тихушники в яму.
Вернулись они довольные. Видно, не зря копались средь мертвецов. Быстро забросали яму землей. И только тогда подошли к Федьке.
— Ты кто? — спросили тихо.
Мужик хотел ответить, но закашлялся. Из горла кровавые сгустки полетели.
— Дыхалку отшибли! Гля! Весь зеленый! — Откопавший его тихушник посветил Федьке в лицо зажженной спичкой.
— Давай все отсюда, покуда нас не накрыли. И этого ферта с собой, — предложили из темноты.
Вскоре, подхватив Федьку за ноги и за руки, понесли его тихушники через ночь, подальше от ямы, едва не ставшей могилой.
Где он, куда его несут и зачем, мужик не знал. Услышал лишь короткий стук в дверь и слово:
— Свои!
Потом его втащили в темную избу, куда-то положили. И Федька на какое-то время остался один. Он впадал в забытье, а может, терял сознание. Боли не чувствовал, тела будто вовсе не было. Одна душа. Она покуда видела и жила.
— Эй, фраер, за что тебя отмудохали? — услышал рядом.
— Горлянка у него в отказе. Промочить надо! — подсказал кто-то и, приподняв голову, поднес к губам стакан воды.
Федька пил с жадностью.
— Лафовый чумарик, скоро одыбается. Дайте ему похавать!.
Федьку кормили и поили. Чьи-то торопливые руки сдернули с него провонявшую, запекшуюся от крови одежду, натянули другую. Чистую, будто из домашнего сундука.
— Кто ты? За что тебя жмурили?
На этот вопрос Федька не мог ответить пять дней, пока кровяные комки не вышли из горла.
— Дай ему глоток водяры.
Мужик головой замотал. Отказался наотрез. Испугался задохнуться, захлебнуться кровью, слаб он был для такого испытания.
— Хавай! — макал тихушник хлеб в молоко и совал его в рот Федьке.
А через пару дней он ел картошку, толченную бутылкой. Женщин в избе не было. Но порядок поддерживался всегда. За ним следил крепкий старик, непонятно кем приходившийся тихушникам. Блатным он не был. Деда звали Петром и никогда не обижали его.
Федька, увидев старика еще в первое утро, сразу успокоился. Тот умывал, иногда кормил Федьку. Жалел молча, глазами и душой. Часто вздыхал и ни о чем не спрашивал.
Тихушники возвращались в избу под утро. И тогда здесь становилось шумно. Они подходили к Федьке, пытались расшевелить его. Тот медленно возвращался к жизни.
Первый ее признак он подал на шестой день, слабо попросив пить.
Петр Иванович суетливо бросился к ведру. Потом к кувшину, налил молока, напоил, вытер губы. Присел на койку осторожно:
— Приходи в себя. Выздоравливай скорее. Вставай на ноги. Время теперь тяжелое. Не до болезни нам, мужикам. Так ты постарайся!
Еще через пару дней Федька начал чувствовать руки. Правда, удержать стакан или кружку еще не мог. Но через неделю уже сам, пусть и не без труда, поворачивался на другой бок. А вскоре стал учиться ходить заново, держась за стены, руки старика.
Ему первому рассказал о себе всю правду. Тот слушал, качал седой головой, жалел Федьку, понимающе вздыхал.
Тихушники, узнав, кого спасли, приуныли поначалу:
— Вот прокололись, как фраера! Навар с тебя не сорвешь, голяк сущий! И пришить без понту! С твоих не возьмешь! Далеко и возникать опасно! Куда ж тебя всунуть? К себе в кенты — не годишься. А и отпускать — заложишь нас, — размышляли вслух воры.
— Да и дышать ему долго тут нельзя.
— Где-нибудь приткнусь. Мне б только с этой змеей свидеться! В последний раз. Уж я бы отомстил за все разом! — высказал Федька заветную мечту.
— Шибанутый! Один что сможешь? Она ж теперь в поселке не дышит. Где ее надыбаешь? Да и ксивы тебе нужны. И башли…
— На что тебе сдалась лярва? Она сама сдохнет! Не бери грех на душу! Ступай в лесники. Через год, другой заберешь своих в тайгу. Забудешь все невзгоды! На что новые горести? Иль мало того, пережитого? — советовал старик.
Но Федька не мог согласиться с ним. И чем крепче становился на ноги, тем чаще думал о мести.
— Ольга, говоришь? Она только написала. И то не одна. Средь сосновцев твоих тоже падлы нашлись. А чекисты? Что ж, всех трясти будешь и мокрить? Не гоношись. Их как говна! А ты? Остынь! Не заводись. И усеки! Мы — воры! В политику не суемся! От ней навару нет. А горя много. Недолго в жмуры влететь. Ты ж опять к чекистам загреметь хочешь? Нам с тобой не по кайфу! Сам дергайся. Но о нас — мозги посей. Когда слиняешь, мы тебя не видели. Допер?
Федька давно все понял. Знал, что в доводах тихушников есть своя суровая доля правды. И думал уже который день, что делать, куда податься, как жить дальше.
— Будь ты фартовым, сняли б навар, приморили бы у себя, пока не отпахал бы наш положняк за свою шкуру. Но тебя и в дело не возьмешь. Засыплешься сам и нас засветишь…
Молчал лишь третий, самый старший из воров. Он смотрел на Федьку пристально, словно изучал. А потом выдавил короткое:
— Придумал… Ты, Костыль, завтра за Власом смотаешься. Толкну ему Федьку. За навар. Пусть к себе возьмет. Делу приучит.
— Да ты что? Он же не возьмет его!
— Еще и башли отвалит…
Федька все дни не мог понять, почему тихушники не хотят оставить его у себя. И лишь потом понял, что даже мелкие воры остерегаются политических. За них, коль засыпется «малина», срок дают «на всю катушку». И только фартовые, гастролирующие по стране, могут рискнуть, оставить Федьку «на хвосте» убегающих кентов приманкой для милиции. Такое не раз срабатывало. Брали последнего, оказавшегося ничего не знающим новичком. А фартовые тем временем успевали не только уйти от погони, а и уехать из города надолго. А «хвост» гремел в зону.
…Влас, едва глянув на Федьку, усмехнулся криво. Узнав о нем подробности, рукой махнул. Сказал, что возьмет «зайцем», лягавым на приманку. И через два дня забрал Федьку у тихушников, кинув за него на стол несколько сотенных.
Федьку привезли обратно в райцентр, определили к слепой старухе, жившей в доме-развалюхе.
Бабка целыми днями не выходила из дома и все молила Бога поскорее забрать ее к своим — на тот свет. Оно и понятно, трое сыновей и муж погибли на войне. Власти знали. Но платили пенсию по старости. Ее бабке Ульяне едва на хлеб хватало. По слепоте и безграмотности не смогла выхлопотать пенсию за кормильцев. Случалось, по неделе сидела без хлеба, не могла пойти в магазин, блуждала во дворе до ночи, пока кто-нибудь из соседей не сжалится.
Ослепла бабка после последней похоронки. Прокляв все и белый свет, наутро встала слепой, навсегда оставшись в темноте и горе.
В своей беде винила власть, отнявшую у нее и жизнь, и радость. Потому все вокруг считали ее сумасшедшей. Но бабка Уля ни на день не теряла ни памяти, ни рассудка.
Узнав, что пережил и перенес Федька, Ульяна изошлась проклятьями в адрес чекистов и милиции. Она отказалась от денег за проживание. А соседям сказала, что сыскался в конце концов, на ее счастье, дальний родственник. Теперь он станет жить здесь всегда.
Влас принес Федьке «маскарад»: рыжий парик, такую же бороду и усы. Показал, как их надо носить. И, велев спрятать до времени, вывел Федьку в пустующий сарай Ульяны и заговорил:
— Я выкупил тебя у тихарей. Но не для того, чтоб ты тут канал. Для дела. Приди в себя, одыбайся, чтоб научился «зайцем» линять. Но, коли вздумаешь смыться в свою деревню, накрою тут же. И замокрю, как падлу. Не возникай у своих. Посей про них память. Там тебя, если не я, чекисты или лягавые достанут. В этот раз ожмурят вконец. Это — верняк, тебе ботаю. Стоит возникнуть, свои сосновцы засветят лягашам. Ну и тут перья не распускай. Канай тихо. Чтоб никто не видел и не вякнул чекистам, что у бабки недовольный властями приклеился. Держись в потемках, как клоп. Потому он долго дышит, что из своей хазы на свет не вылезает. Знает, паскуда, когда-никогда чужой крови нахавается.
— А когда я к своим вернуться могу? — спросил Федька.
— Когда чекисты и лягавые изведутся со свету. Усек?
Федька возмутился:
— Жена родить должна. Нешто я так и не увижу ребенка своего?
— Чтоб он дышал, ты там не рисуйся. Не то и его достанут, — предупредил Влас жестко.
А через неделю пришел к нему в потемках.
— Хиляй со мной! — приказал коротко, велев прихватить «маскарад».
— Сегодня лягавым за тебя влупим. Тряхнем, как последних фраеров. Потому тебя берем. Чтоб и ты видел, как с ними надо, — подвел к сберкассе, около которой стояла машина инкассаторов: — Как только хай поднимется, ты — наготове будь. Лягавые загопошатся, кинутся за нами. А потом нырнешь в проулок и линяй. Но тащи мусоров подальше. Петляй чаще. Если накроют, никого не знаешь. Засек? Если слиняешь, я тебя в твоей хазе надыбаю. Скоро. И усеки, «маскарад» подальше притырь, когда вернешься к Уле. Ну, а коли выгорит, положняк твой отдам. Пока в тени держись. Вот здесь. Не светись загодя. Не дергай мусоров. Как увидишь, что за нами погоня, сбивай со следа. — Он растаял в темноте, словно приснился, совсем бесшумно.
Федьке стало не по себе:
«Во, влип! Ну на хрен мне эти ворюги сдались? Мародеры проклятые! Ну чем я им обязан? Вытащили из ямы? Так туда ж и толкают. Еще и грозятся прибить! Не только меня, а и ребенка! Он при чем? Еще кроха, а уже горемыка! Нет уж! Уйду к своим! Будь что будет! Убьют так убьют. Выходит, такая судьба! Оно какая разница, здесь иль там прикончат? Ну, хоть сына иль дочь успею увидеть. На жизнь благословить. Да со своими прощусь», — решил Федька и тут же присел от оглушительного свистка милиционера. Услышал громкий выстрел. Один, второй, третий. Увидел, как несколько мужиков, вырвав сумки у инкассаторов, бросились наутек в глухую ночь.
Федька испугался. Прямо на него из сберкассы бежали трое милиционеров.
— Если не сгребут как вора, убьют как врага народа! Сбежавшего иль выжившего, им все равно! — рванул со страху из темноты, не видя дороги. Он услышал за спиной милицейский свисток, топот кованых сапог. А вскоре у его виска просвистела пуля.
— Стой! — услышал совсем рядом.
— Стреляй по ногам!
Федька побежал, петляя зайцем. Вот он услышал дыхание за спиной.
— Живым возьмем! — рыкнул кто-то радостно. И уже коснулся рукой локтя Федьки. А тому зримо вспомнился чекистский подвал и мордатая милицейская охрана, доставившая его туда. Мордобои и подвал всплыли так четко, что мороз по коже продрал.
«Влипать вот так еще раз? Попасть вам в лапы? Ну уж хрен!» Собрал в комок все силы. Откуда что взялось? Федька испугался повторения пережитого, рванул в темноту проулка во весь дух.
— Стой! — послышалось далеко позади, и пули засвистели где-то сбоку.
Федька перемахнул забор дома. Потом еще один, выскочил на освещенную улицу, снял «маскарад». И через час вернулся к Ульяне.
«Ушел Влас иль нет? Приметила, запомнила ль меня милиция?» — дрожал он от страха и усталости.
Спать он пошел в сарай. А днем соседка рассказала бабке Уле, что ворюги, убив инкассатора и двоих милиционеров, отняли деньги около сберкассы и убежали. Их теперь по всему городу разыскивают с собаками. А все потому, что ни одного поймать не привелось.
— Слава Богу! Хоть кому-то повезло! — выдохнула бабка.
— Да ты что, Уля? Рехнулась, что ли? Ведь ворюги и к тебе ворваться могут, — укорила соседка.
— А на что я им сдалась? Меня уж обокрали дочиста! Больше взять нечего.
— Кто ж тебя обокрал? Когда? — изумилась соседка.
— Государство проклятое! Семью мою, сыновей и мужа украло! А для чего? Чтоб их защитили от немца! Они и загородили гадов. Жизнями! А я вот помираю без них. С голоду и холоду маюсь! Скажи, нужна мне та победа? Она оказалась с двумя концами — для кого как. Власти нынче жиреют. А я — сдыхаю. За что эти змеи отняли у меня все? На что мне их победа? Так хоть кто-то нехай ее дергает. И за меня! Чтоб ей пусто было всюду! — плевалась старуха, и слепые слезы катились по щекам.
— Ты, бабка, при чужих такое не скажи. Не то горя не оберешься потом, — предупредила соседка.
— Мне уж нечего бояться. Страшней, чем пережито, не бывает. Горше моей доли нет ни у кого. Что может быть хуже? Смерть? Дай Бог скорее! Давно к своим прошусь.
— Ой, бабка! Зачем так говоришь? Услышали б твои — обиделись.
— За что?
— Выходит, зря воевали? Не то и не тех защищали?
— Конечно!
— А Россию? Разве стоило ее отдавать немцу? Твои — не власть, ее защитили..
— Ты мне прокламации не читай! — резко оборвала бабка.
Соседка вскоре ушла. А Федька лишь под вечер вернулся из сарая, забился на русскую печку. На теплую лежанку под груду старого тряпья.
Бабка Уля легла на свою кровать. И только стала дремать, услышала громкий стук в дверь. Федька насторожился, прислушался.
— Кто там? — спросила старуха надтреснутым голосом.
— Проверка! — раздалось из-за двери.
Пока бабка надела халат, нашарила засов, Федька шмыгнул в подпол, спрятался за старые бочки из-под капусты, затих, затаил дыхание, прислушался.
В домишко вошли несколько человек. По звуку понял — милиция: кованые сапоги по полу грохочут.
— Кто-нибудь с тобой живет? — прошагали шаги к печке.
— Всех война забрала. Чтоб вы, гады, жили! Одна маюсь! Бедую нынче неведомо за что!
— Никого у тебя не было?
— Нет! Кому нужна?
— А родственник куда делся? — остановились шаги над самой Федькиной головой.
— К себе вернулся. Не глянулось ему у меня. Кому надо меня кормить даром, если власти положенное не отдают? Люди и вовсе. Родня теперь нужна богатая. А у меня только горя много! Но оно никому не надо. Своего у всех хватает с избытком. В деревню подался, а может, еще куда. На заработки.
— А когда уехал?
— Да уж дня три, как простился. А вам что до него? — начинала серчать старуха.
— Где его деревня?
— В Белоруссии. Они туда после войны перебрались. Не то что вы, по хатам шляетесь! Работают до седьмого пота. И вас, кабанов, кормят!
— Ну, ты, полегше! За оскорбление власти заберем тебя, будешь знать!
— Бери! Чево пугаешь? Я сама бы пошла, если б видела! В тюрьме хоть кормят, там к койке не примерзну.
— А кто тебе печку истопил?
— Соседка. Утром приходила. Она и хлеб приносит иногда, чтоб я с голоду не сдохла! Не то что вы, власть! Будьте прокляты! Пошли отсюда! — нашарила суковатую палку, которую звала своим поводырем, и замахала ею перед непрошеными гостями.
— В психушку отвезем! — грозили те, пятясь к двери.
— Идите в сраку! Запоздали пугать меня! — кричала бабка, выдавливая гостей из хатенки.
— Сумасшедшая дура! — ругнулся кто-то, споткнувшись на пороге.
— Давайте сарай проверим! — предложил кто-то.
— Да ну ее! С этой ведьмой сам черт не уживется! Небось, и родственник не выдержал этой ступы! Смотался в деревню, пока жив! — отказался кто-то из пришедших.
— Глянь, мужичьи ботинки! Откуда они у бабки? — приметили уходящие.
— Родственник забыл. А может, дедовы, какие я ношу, соседка просушить поставила. — И, нащупав ботинки, поднесла к носу: — Сына моего обувка! Последыша. Его под конец войны взяли. Мальчиком. В Берлине погиб! — говорила бабка Уля.
— Какой запах столько лет продержится? — вырвал у нее из рук ботинок милиционер. Бабка упала, не удержавшись на ногах. Заплакала. Видно, здорово ушиблась.
— Собаке надо дать понюхать!
— Да брось, глянь внутрь. Сплошная плесень. Их на ноги уж никто не наденет, — оборвал кто-то подозрительного проверяющего.
— Зверье! Собаки! Чтоб вы провалились! Нет от вас покою людям! Чтоб вас разорвало! — кричала бабка вслед, вставая по стенке, кряхтя и охая…
Она еще долго бубнила в темноту проклятья и ругательства, желая проверяющим всех горестей, болячек и смертей. Но, едва вошла в хату, проворно закрыла дверь и тихо позвала Федьку.
Тот уже вылез из подпола и смотрел из окна, как, светя под ноги фонарями, уходит милиция.
Ни в тот, ни на следующий день не пришел к Федьке Влас. И мужик уже всерьез задумался, как вернуться ему в деревню.
«Ночью нагряну. Расскажу все мамане. Она умная. Дельное посоветует. Подскажет, как дальше жить. У нее голова за десяток стариков. Вот только как лучше? Отсюда — ночью выйду. К утру дома буду. Пока на чердаке поживу, подальше от глаз сосновцев. Уж я расквитаюсь с теми, что обосрали. Придет и мой час!» — вздыхал мужик, готовясь нынешней ночью отправиться в путь. И вспомнил предупреждение Власа. «Теперь я не должник ему. Отработал свое. На том и развяжемся друг от друга. Пусть другого дурака сыщет, согласного под пулями от милиции убегать. Ведь и убить могли. Пули у виска выли. Больше не хочу! Так и скажу ему, если придет за мной в Сосновку! Никуда я не соглашусь, ни с кем!» — решил Федька и, глянув на стул у стола, онемел.
На нем сидел Влас, как привиденье, взявшееся неведомо откуда. Федька глаза протер. Но нет, не привиделось.
— Чего слупился, тундра? Иль зенки просрал? Кто, кроме меня, допрет, где ты прикипелся? — смеялся Влас, понимая удивление Федьки. — Чего хвост опустил? Иль на воле капать опаскудело? Так я тебе навар принес. Твой положняк! Заработанный клево! Бери!
Он положил перед Федькой пачки денег. И тот, еще недавно мечтавший уйти в деревню, вмиг задрожал. Схватил жадно. Стал запихивать за пазуху торопливо. Столько денег он никогда не видел.
— Секи вот что! Купюры эти все крапленые. Их номера известные. Выплывут где, лягавые тут же появятся. Возьмут за жопу! К тому, что имеешь, приклеют сберкассу. Дальше трехать надо?
Федька отрицательно замотал головой, в которой сразу оборвался список покупок.
— Время выждать надо, пока все забудется, перестанут нас искать. Тогда и шикануть можно, — успокоил Влас.
— Так и заболеть недолго. Иметь деньги и не сметь их тратить. А если в другом городе? Там кто будет знать?
— Уголовный розыск один на всех. Эти номера — на контроле. Высунешься, тут же в клетку. Разве вот на базарах. Да и то не теперь! Там тоже полно всяких. Притырь до поры в заначник. А вот эти — не крапленые. Это — на хамовку! — дал Влас пачку пятерок.
Федор рассказал Власу о проверке. Все услышанное дословно передал. Влас сплюнул зло. И, глянув в сторону соседского дома, процедил сквозь зубы:
— Ну, курва! Допрыгаешься! Уже настучала лягашам! — побагровел до самой шеи. И продолжил тихо: — Ночью хазу тебе сменим…
— Послушай, Влас, а зачем мне деньги, какие тратить нельзя? Возьми ты их. А я в тайгу смоюсь. От всех разом. Там деньги не нужны. Тебе я не должник. И лишь сам себе хозяин…
— Хрен тебе в зубы! — тот поднес кулак к носу Федора и рявкнул: — Я не фалую никого! Но коль купил тебя — я твой пахан! Чуть дернешься, кентель руками отверну! — Глянул в лицо Федьке налитыми злобой глазами: — Дыши, покуда нужен. Станешь лишним, сам размажу! — пообещал великодушно. И, велев до вечера никуда не высовываться, исчез так же неслышно, как и появился.
Федька ждал вечера, когда Влас придет за ним. Тот появился вместе с сумерками.
— Хиляй за мной! — велел коротко. И вывел в сырую темень. Федька прижимал к себе деньги. Еле поспевал за Власом, который шел, шмыгая из стороны в сторону, держась подальше от света, падающего из окон. Он шел, не оглядываясь, уверенный в том, что Федька не отстанет. Сбежавший от милиции — медлить не будет.
Федьку Влас привел к заколоченному дому на самой окраине города. Ввел через сарай в темную комнату и сказал, что хозяева этой избы уехали отсюда навсегда. Никто не купил у них эту хазу, и она пустует уже не первый год. Никто сюда не заглядывает и не зарится на нее. И милиция о ней забыла и не заявляется ни с какими проверками. И что он, Федька, может здесь жить, не опасаясь никого.
Посоветовал только не зажигать свет по вечерам и не топить печь, чтоб не привлекать внимание к забытому дому, и, не отбивая доски с двери и окон, ходить лишь через сарай.
— Кто ж ночью увидит дым из трубы иль свет сквозь забитые ставни? К тому ж и соседей поблизости нет! Это ж вплотную подойти, не всяк определит, что в доме кто-то имеется. Особо ночью. Сам говоришь, что дом брошенный, — удивлялся Федька.
— Тебе ботаю, как кенту! Не возникай засветло здесь. Дыши в потемках, чтоб забытое не вспоминать. Тебе же лафовее. Кайфуй без лягавых. Эти теперь всюду шнырят. Чтоб не накрыли — не рисуйся днем.
Федька обошел дом. Он пропах сыростью и плесенью. Паутина свисала чуть не до пола. Половицы прогибались, скрипели на все голоса. Стены запылились, заплесневели, от них несло холодом.
— Не ссы, кент! Балдеют не от хазы, а от навара! Он греет! Дыши! Все ж тут лафовее, чем у чекистов в клетке.
Федька, едва Влас ушел, обмел паутину, перетряхнул матрац на хромой койке, подмел полы. И, закрыв дверь сарая на засов, лег спать. Но сон не шел.
Отсюда, прямо за этим домом, поворачивала дорога в его село. Как хотелось ему уйти по ней, оставив за плечами все пережитое. Он даже представил себе встречу с матерью и Катериной. Ох и всполошились бы они, увидя Федьку на пороге. Заголосили бы, разулыбались, на плечах и шее повисли. Ребенка показали б, первенца.
«Интересно, кто ж у меня родился? На кого похожим будет? Как там они без меня маются?» — возникали у него вопросы один за другим. От них не убежать. И старый матрац показался колючим, будто его набили репейником.
Федька встал. Решил, пока имеет время, дом оглядеть. Изучить его изнутри, на всякий случай, заодно отвлечься от мыслей о доме. Ведь чем чаще его вспоминаешь, тем больше тянет туда.
Федька поднялся на чердак. Оглядел унылое запустенье. Отметил про себя: если сюда нагрянет милиция, спрятаться будет негде. Все на виду, как на ладони. Даже подвала нет. Но когда вошел в кладовую и зажег спичку — несказанно обрадовался.
Приметил две доски, заменявшие крышку подвала. Поднял их, глянул вниз. И отшатнулся поспешно.
Там, внизу, лежал мертвец…
«Кто он? Как оказался в подвале? Кто убил его? — встали волосы дыбом, и Федька, заложив дрожащими руками доски, вернулся в дом, чертыхаясь: «Раз милиция этот дом забыла, значит, воры убили. Не зря меня сюда привели. Чуть что, рядом с тем окажусь. А коли милиция нагрянет, на меня убийство свалят воры». — Его трясло до тошноты.
«Что ж делать? Вернуться к своим? Но как отделаться от Власа? Этот, если меня не найдет здесь, тут же в Сосновку нагрянет. Конечно, ночью. И тогда… Не только со мной разделается, а и с бабами, дитем, как и обещал. Хотя… А зачем мне в доме жить? Наведаюсь и в тайгу сбегу. На старые вырубки. Куда даже лесники носа не суют. Там есть зимовья охотников. Брошенные. В них и устроюсь. Подальше от людей. В глушь. Куда не только милиция и воры, сами сосновцы забыли тропинки. Там я человека в себе сыщу заново. Душу успокою. Но сначала своих навещу. Чтоб не тревожились. Деньги им отдам. Потом Ольгу подстерегу. И уйду», — решил мужик твердо.
Едва он завернул деньги в тряпицу, подвернувшуюся под руку, уже хотел выходить из дома, на пороге появился Влас. Бесшумно, как туман.
— Хамовку тебе приволок, чтоб не так хреново канал! Хавай вот! — Поставил у двери сумку и только тут внимательно оглядел Федьку: — Линять намылился? К своим? Засеки! Дохилять не успеешь! Застопорю, отделаю, как маму родную!
— Не грозись! Я не пацан, держать меня на поводке и понукать никому не удавалось! Одного ты здесь уделал! Того, какой в подвале лежит! Твоя работа, коль другие сюда нос не суют! Но я так легко в руки не дамся! И плевал на твой навар! Я свое отработал тебе! Увел лягавых! Теперь сам могу уходить. Ищите другого «зайца»! Не хочу под пули лезть!
— Захлопнись, падла! — рявкнул Влас, потеряв терпенье.
— Сам заткнись! Не вы, так милиция пристрелит в погоне! А мне какая разница? Самим, небось, неохота в хвосте удирать? Рисковать боитесь? А я вам не нанялся!
— Душу вытряхну! — подошел Влас вплотную и, схватив за грудки, отшвырнул в угол. Федор ударился головой об стену. Но тут же отскочил от нее, бросился на Власа. Тот уже держал наготове финку.
— Ну, хиляй сюда, задрыга! — Он подходил к Федьке медленно.
Тот мячиком подскочил, как когда-то давным-давно в своей деревне мальчонкой любил подраться. И, выбив финку, сшиб Власа с ног, прихватил за горло накрепко.
Вор захрипел. Глаза из орбит полезли. Он пытался сбросить с себя Федьку, но не удалось. Влас дергался.
— Ну что? Грозилка, мать твою в сраку? Попался? — держал горло вора, как в клещах. Тот задыхался. Федька, дав ему глоток воздуха, сильнее придавил к полу:
— Отстанешь от меня?
Влас согласно моргнул. Федька вскочил на ноги, подобрал финку, спрятал к себе в карман.
Вор сидел на полу, крутил головой, словно не веря в то, что жив остался. Потом встал неспешно. И сказал, скрипя горлом:
— У нас ты навар имел. Не на холяву рисковал. В том наша разница с лягавыми и чекистами. Те тебя не за хрен гробили! И размажут! Потому что ты — паскуда, таким дышать без понту. Зря тихари дали одыбаться. Замокрить стоило. Ну, да хрен с ними! Отваливай! Но секи! Ожмурят чекисты! Мы с говна не выдергиваем! Выручать не станем. А на воле дышать не сможешь. Менты не без нюха. Твои тебя заложат, как маму родную! У нас бы — дышал! Но теперь — отваливай. И мне ты — западло. Одно секи, посей мозги про меня. А если расколешься и засветишь, дернуться не успеешь, — предупредил Влас. И добавил: — Махаешься ты файно! Лафовый бы из тебя кент вышел! Но дурак! А если когда мозги заведутся — хана! Поздно будет! — осклабился он широкорото и потребовал свою финку.
— Э-э, нет! Чтобы ты меня в спину проткнул? — не поверил Федька и продолжил: — Небось, того, в подвале, ты убил? У него на спине кровь.
— Не я! Он сукой был. Закладывал милиции нас. Вот и попух. А ты бы как разделался с теми, кто донос навалял? Не дал бы дышать! В тайге припутал бы. И шкуру лентами снимать стал бы, кайфовал? А? То-то и оно, у каждого свои счеты с фраерами. Этого хоть и не мои клешни размазали, но, доведись накрыть его, не слинял бы, козел!
Федька не верил Власу, не хотел отдавать финку. Крутилось в душе подозрение, что, получив ее обратно, вор постарается убить его. Сзади ударить без промаха. Он понимал, что Влас не верит ему и обязательно постарается убрать, чтобы самому жить спокойно. Хотя бы на всякий случай, даже из мнимых опасений.
— Дай перо! — снова потребовал Влас. И, увидев колебание Федьки, сказал: — Тебе оно ни к чему. В ход не пустишь. Выкинешь. А мне она — талисман. Память, выходит. В деле удачу приносит. Хоть и другие есть, эта — файней.
Федька молчал.
— Отдай за магарыч! Выкупаю! — положил на стол пачку десяток. У Федьки в груди заныло. Он не мог спокойно смотреть на деньги. Он любил их, сам того не сознавая.
Федька швырнул финку под ноги Власу. Пока тот поднял ее и разогнулся, Федька уже обогнул дом и, прижимая к себе деньги, бежал в Сосновку.
Пока было темно, шел напрямик, а чуть светать начало, свернул на обочину, чтоб незаметней остаться.
В Сосновку он пришел ранним утром. И, пробравшись огородами к дому, нырнул на чердак, боясь, как бы на эту минуту не оказалось в доме чужих глаз.
Прислушавшись с чердака, что творится в доме, решил дождаться, пока кто-нибудь из своих выйдет в сарай.
«Хорошо бы, если маманя! Не то Катька сдуру на всю деревню от радости заголосит. Пока поймет, что не о всякой радости кричать надо. Об иной и помолчать стоит».
Федька ждал, пока мать придет доить корову. И слушал, о чем говорят в доме:
— Катька! Мишку глянь, хнычет малец! Небось, мокрый! Да холодными руками не бери, чтоб не застудила! Я пойду корову доить! — громыхнула мать подойником и вышла в сарай.
Федька смотрел на нее сверху. Он только теперь понял, как соскучился, как исстрадался по своим.
— Мама, — позвал тихо.
Женщина подняла голову, встретилась глаза в глаза с сыном, выронила подойник, закрыла рот рукой. Слезы градом побежали по лицу:
— Живой, Феденька, головушка моя горькая! Как же тебе повезло! — прижалась к груди сына.
— Тихо, мама. Тихо. Не реви. Сдержись, родимая! И никому ни слова про меня. Молчок. Если хочешь, чтоб я живой остался. Меня теперь одним звуком убить можно.
— Мальчонка мой! С чего ж это ты навовсе седым стал? — приметила некстати.
— О чем ты? Слава Богу, жив, — усмехнулся Федька.
— Иди в избу. Чего тут стоишь? — всплеснула руками.
— Не стоит в дом. Опасно. Чекисты прознают. И тогда — все! На чердаке пока буду. Потом что-нибудь придумаем, — предложил Федька.
Мать села доить корову, а он рассказывал, что случилось с ним. Женщина слушала молча, лишь иногда всхлипывала, смахивала слезы со щек.
— Ох, лихо-лишенько, зачем тебе кровь сына моего понадобилась? Иль мало по земле гадов ходит? — вырвалось у нее невольно. — Оно и Сосновку не обошло. Из тех, кого увезли, семеро домой не воротились. Бабы ихние весь райцентр исходили, исплакали, а все без толку. Себе внаклад. Кто что им говорил. Одни: что убиты, другие: мол, в тюрьме. Третьи про милицию, будто там их держат. Правду скрывали. Да и кто ее скажет теперь?
Федька сказал матери, кто донес на него: Ольга и свои сосновцы, назвал имена.
— Брехня это, сынок! Тех мужиков на другой день повезли в Омск. Родственники видели. В тюрьму их отправили. А коль так, на что им тебя поганить?
— Тюрьма — не расстрел. Чтоб выжить и получить срок, мне предлагали чекисты на наших донести. Я отказался.
— О, горе! Кому это надо? А этой, твари поселковой, зачем нужно тебя сгубить?
— Ты женщина, умней меня. Сама поймешь…
— Будь она трижды проклята! — процедила мать сквозь зубы. И, подоив корову, вытерла руки, поцеловала сына. Попросила подождать: — Ты тут погоди. Чтоб Катька, увидев тебя, не рехнулась на радости. Пойду подготовлю ее и приведу. Уж наревелась она! Чего только не наслышалась. Ночами не спала. А ныне покою нет. Все снился ты ей, все жалел да уговаривал дуреху свою не выть, не хоронить загодя. Этим она и жила. Все ждала тебя, снам верила, как сказке. Если б не они, свихнулась бы баба…
Катька не враз поверила в услышанное. Осторожно вошла в сарай. Без крика, тихо шагнула к Федьке, обняла крепко, молча, лишь тихий стон вырвался.
— Вернулся. Целехонек. Уберег тебя Господь! Благодарствую Создателю!
Поздним вечером, закрыв окна ставнями, а все двери на засовы, сидели на кухне, разговаривали вполголоса.
— Как дальше жить станем? Нешто все время на чердаке иль в подвале мучиться? — вздыхала Катька.
— Могу в тайгу уйти!
— Зачем? Ить не бездомный! — обиделась жена.
— В доме опасно. Подсмотреть, подслушать могут. Свои же, сосновские. Им после всего не верю. Они ничуть не лучше той, поселковой. За свою шкуру родную мать не пожалеют. А потому в тайгу мне уходить придется. Но не насовсем. Навещать стану. Да и вы знать будете, где я приютился. Чуть что — нагрянете. Оставаться мне в избе опасно. Ладно б сам. Но из-за меня и вас чекисты не пощадят. Всех сгребут. Потому сторожко будем, — предложил Федька.
Он рассказал матери, как попал к ворам, как вместе с ними был в деле. И получил свою долю.
— Грех это, Федя! У тебя малыш в доме растет. Зачем грязь принес? — укорила мать.
— Когда власти все у нас отняли, это не грех? Семью извели! Меня в яму закопали, как собаку! Это правильно? Я не их, я свое вернул. Отнятое! Да и то лишь малую его часть! За что ж меня коришь? Почему мы бедствовать должны, а власти жиреть? Не мне, так ворам досталось бы! Они все пропьют. Им всегда мало. И властям! Сколько с нас шкуру дерут? Все не нажрутся! Я лишь сдачу взял. За свое. Не все, конечно. Так, мелочь…
— Всяк за свой грех сам ответит. И они, и мы, — сказала мать. Но, увидев пачки сотенных, осеклась, умолкла.
Федька предупредил, что тратить эти деньги сейчас нельзя. Сказал и почему. Мать усмехнулась:
— А на что мне магазины? Да я их на базаре потихоньку поменяю. Никто и не придерется. Все равно каждую неделю сметану да яйца вожу продавать. Так потихоньку по одной, по две бумажки за раз. Чуть полегче будет.
Федька едва отговорил мать. Ей так хотелось купить кое-что невестке в подарок. Но Федька запретил и отдал ей все, что у него было. И пачку десяток — выкуп за финку.
Ночами он еще спал дома. А чуть рассвет — уходил на чердак. Чтобы никто не приметил ненароком.
Но однажды забыл папиросы на столе, на кухне. Сосед старик и приметил, спросил прищурясь:
— Давно ли Федя домой воротился?
— С чего ты взял? — побелела мать.
Сосед указал на папиросы.
— Да кто-то из сосновцев забыл их. Мало ль заходят на огонек? — всплеснула баба.
— Да кто ж чужой закурит в избе, коль малое дите тут имеется? Окромя, как своему, никому чужому не дозволите, — запереживался дед. И, согнувшись пополам, вышел из избы.
У калитки он остановился. Оглядел дом. Федька наблюдал за ним с чердака. Старик, дождавшись первого прохожего — кузнеца, остановил его. Завел разговор:
— Твой Иван где ныне? Не узнал еще? А вот Федька Бобров вернулся. В доме своем прячется. С добра ль такое от своих отрешиться? Знамо, рыло в пуху, коль на люди не показывается. Видать, виноват, антихрист, что другие не воротились в дома.
— Ты его видел? — спросил кузнец старика.
— Самого — нет. Прячут его бабы. Да только концы со всех сторон лезут. Папироски позабыли спрятать. Так и остались на столе. Говорят, кто-то с сосновцев забыл. Да где там! У нас в деревне таких не продают. Мужики махру больше курят. Ребята — «Прибой». А тут — дорогие лежат. Длинней пальца. В коробке. А на ей — конь нарисован на горе. Таких у нас не бывало. Да и кто купил бы? Мы? Не-е! Что проще да подешевле! — закашлял дед.
— Федька на такие тоже на разорится. Он — скупой, гад. Как и Пелагея. Она б его за такие траты живьем бы сгрызла. А папироски мог кто хочешь забыть. К ним с района приезжали. Помнишь? Двое холеных. Все Пелагею спрашивали про ту, поселковую. Приходила ли она в гости, собирались ли они с Федькой ожениться? Верно, теперь под нее копают? Так вот, они могли забыть. Если б Федька воротился, давно бы мы прознали, что вживе он и в здравии, — не поверил кузнец и, отмахнувшись от деда, пошел своей дорогой.
Старик, покряхтев, домой поплелся, оглядываясь на дом Бобровых.
Федька, поняв оплошку, слез с чердака и, не предупредив своих, вскоре ушел в тайгу.
Он и предположить не мог, что старик-сосед, чей сын в числе других оклеветал Боброва, не успокоился. И пошел будоражить деревню: всех и каждого, кого встречал на пути.
К вечеру возле Федькиного дома все село собралось, подогретое любопытством одних и злобой других.
— Как это он живой воротился? Один со всех?!
— Запродал наших чекистам!
— Тащи его с избы! Пусть ответствует люду, где другие! Пошто их повязали, а ен на воле?
— Всех надо выволочь! Ишь, гадючье семя! Попрятались по углам! Из-за них все мужики загинули!
— Бей Бобров! — крикнул кто-то.
И толпа сосновцев ворвалась в дом, круша все на своем пути.
Пелагея с Катькой, занятые малышом и хозяйством, так и не поняли, что произошло, с чего сельчане озверели. А те, открыв дверь дома настежь, требовали Федьку.
— Да где ж мы его вам возьмем? Как увезли его, с тех пор не видели. Сами хотели бы узнать, где он, — пыталась остановить сосновцев Пелагея.
— Ты, Пашка, не бреши! Коль прячется, есть на то причина! — оттеснили ее с пути и пошли искать по комнатам, грохоча сапогами.
— Где мужик? — прихватили Катерину за косу чьи-то сильные, грубые руки. И, запрокинув голову на спину, дышал в лицо перегаром:
— Где спрятала его, сучье племя? А ну, выкладай!
Катька визжала от боли и страха. Глаза ее округлились, налились слезами.
— Не знаю! — хрипела она.
— Где Федька, сказывай! — подошел к Пелагее громоздкий Прохор, славившийся большой силой и малым умом.
— Нет его и не было! С чего взяли?!
Кто-то отвесил Катьке оплеуху за то, что руку укусила. Баба взвилась. Вырвалась, вцепилась в глаза ударившему. Коленом в пах поддела изо всех сил. Мужик взвыл от боли. С окровавленным лицом упал на пол, катаясь под ногами заведенных сосновцев. Его втаптывали в половицы.
— Она — сука, на мужиков руки поднимать вздумала! Бей ее! — заорали со всех сторон.
Катьку свалили на пол. Изорвав на ней одежду в клочья, били не щадя. Кто-то наступил ей на лицо сапогом. Второй ногой — на грудь. Баба орала не своим — звериным голосом. Пелагее, кинувшейся невестке на выручку, кулаком в висок двинули. Старуха и осела.
— Чердак надо проверить. Там он! Или в подвале! — перекрыл голоса старик-сосед.
— На кой проверять! Красного петуха пустить. Сам выскочит, вражина!
Толпа сосновцев, даже не оглянувшись на орущего испуганного Мишку, вывалила из дома, окружила его, облила бензином и подожгла со всех сторон.
Никто не выскочил, не просил помощи. И сосновцы, уже под утро, разошлись по домам, уверенные, что в огне сгорела вся семья.
На утро в деревню приехала милиция. Оглядев пожарище, узнали, кто был зачинщиком, кто поджег дом. Забрали старика, с ним двоих поджигателей и увезли с собою…
Всем остальным запретили покидать деревню. Но через неделю всех троих вернули в Сосновку.
Старик, бывший сосед Бобровых, вернувшись из райцентра, почти не выходил из дома. Боялся смотреть в сторону пепелища. И не заговаривал с сельчанами.
Лишь иногда в потемках подходил к забору, отделявшему его дом от соседей, и вздыхал тяжко.
Так-то и не услышал он тихих шагов за спиной, не увидел коренастой фигуры человека.
Влас узнал о случившемся от воров, задержанных милицией. Они попали в одну камеру с поджигателями. Те и рассказали, за что попали сюда. Воры быстро поняли, о ком идет речь.
Влас обрадовался случившемуся. Теперь Федьке возвращаться некуда.
«Уж он не сгорел. Успел сбежать в тайгу. Это как два пальца… Вот только где его надыбать? Может, к пожарищу прихиляет? Вдруг не знает ничего? Там и увидимся. Верну в «малину». Теперь уж навсегда. Нет худа без добра», — думал вор, появившись в Сосновке затемно.
Старик-сосед, опершись на забор, вздыхал, прося прощения у Бога, как вдруг чья-то тяжелая рука легла на плечо булыжником, придавила к забору, словно припечатала.
— Каешься, старый хрен, облезлый мудило? За что семью извел, на тот свет отправил? — впились пальцы клещами.
Старик сырость в портки пустил. Пытался определить по голосу, кто это с ним говорит.
— Заткнулся, гнилушка плесневелая? Усрался? А когда семью разносили в клочья, кайфовал, гад? — придавили руки голову к штакетнику. — Кой понт тебе, падла, вышел за семью Федькину? Колись, сука! — поприжал шею. Когда ослабил пальцы, старик упал замертво.
— Слабак в яйцах! А еще кулаком звался, пропадлина! Хмырь мокрожопый! — переступил Влас через старика и скрылся в темноте.
На Федьку он наткнулся под утро. Совсем случайно. Тот решил своих навестить, из тайги вышел. Влас его и перехватил. Рассказал о случившемся. Федька не поверил. Решил сам взглянуть.
Увидев пепелище издалека, он почернел лицом. Впервые в жизни сорвалось с его губ проклятье всем сосновцам. Он дал себе слово отплатить им самой черной мерой за все свое.
— Всех сожгли! Чем же они лучше этой раздолбанной власти, какую кляли день и ночь, умывались слезами и кровью! Чтоб вы жизнями своими подавились, зверье поганое! — лились горькие слезы в землю. Мужик не чувствовал их.
— Срываемся, кент! Завязывай с деревней! Нет ее больше для тебя! И положи на всех! Сам целый. Не достали тебя! Не надыбали! А и я за тобой прихилял! Хватай в охапку душу и сматываемся! — не просил, потребовал Влас.
Федька был не в силах перечить. Плохо соображал. И шел за Власом, шатаясь из стороны в сторону.
— Дело есть клевое. Надо провернуть. В поселке магазин тряхнем. Смотаемся шустро. Там рыжуху привезли. Слышь? Накроем и ходу в Ростов. Ты ж дальше района нигде не был. Хоть свет увидишь. Встряхнешься! Чего прокис?.. Да у тебя этих баб будет больше, чем башлей в банке! — тормошил Влас Федьку. Тот не слышал.
Лишь вечером до него дошло, что от него нужно. И, оказавшись в поселке, вспомнил об Ольге, молча обложил ее самым злым, опасным матом, посчитав, что именно она — виновница всех его бед.
Ближе к полуночи воры легко влезли в магазин через склад. Сторожа на посту не было. Пошел домой поужинать, да задержался. Спокоен был. Да оно и верно. Кого бояться? В местах этих, глухих и таежных, воров не водилось. Магазин не обкрадывали никогда. Потому не спешил на пост.
«Малина», забрав все золото подчистую, уже выходила из склада, когда Федька увидел сторожа.
Не сразу его приметил. Припоздал. А сторож, заметив неладное, выстрелил из своей берданки вверх, поднял шум. Из домов люди выскочили, кричать стали.
Воры бросились врассыпную. Федька только и успел сказать Власу впопыхах:
— К Ульяне приду! — и побежал по дороге, уводя толпу от воров.
В него полетели камни, угрозы, мат, свист. Но Федька хорошо знал поселок и свернул к недостроенной школе, к громадным штабелям бревен. Быстро взобрался, выдернул клин, удерживающий штабель, и бревна с грохотом покатились вниз, на толпу поселковых, рискнувших на погоню.
Крики, стоны взвились столбом. Федька воспользовался суматохой, исчез из вида, скрылся в темноте, словно никого и не было.
Он осторожно пробрался к дому Ольги. Подождал, пока шум на улице утихнет, и заглянул в окно. Увидел всех, кроме Ольги. Ее в поселке не было.
Федька прождал до зари. Понял, что в районе искать надо. И поспешил уйти из поселка.
Он не мог и предположить, что в Сосновке его уже ищут с собаками.
— Кто ж, как не он, деда придавил ночью в огороде? — шамкала старуха, указывая на обезображенное удушьем лицо старика.
Сосновцы не хотели ей верить. И тогда решилась старая на хитрость.
Погодите! Нынче дед, а завтра кого придавит? Ить не мой старик убивал и поджигал. Всех Федька сыщет, до каждого доберется! Отсиживайтесь до ночи! А там погляжу, кто с вас до утра доживет.
И вмиг охотники привели своих собак к дому старика.
— След! Бери след! — требовали хозяева. Собаки, взяв след, понеслись к тайге, охотники едва успевали за ними.
— А вот, видите! Верно надоумила. Живой он! Черти не взяли! Вот словят собаки в тайге! Тогда будете знать, кому верить! — орала бабка.
Вскоре охотники вернулись раздраженные:
— Нет никого в тайге! И не мути людей, старая! Найди себе дело. Если б дед не подглядывал ни за кем, может, жив остался. А и ты, коль лишнее трепать станешь, вслед за стариком скоро уйдешь, — говорили сосновцы, косясь на старуху зло.
Та обиженно губы поджала. И сказала, уходя:
— Мне уже терять нечего. Пожила на свете. Но коль вас прихватит ночью Федька, тогда поймете, что не призрак он, а живой, сущим бандюгой сделался. Убивцем.
Федька пришел к Ульяне под вечер. Старуха узнала его по голосу и очень обрадовалась возвращению. Обняла, как родного. И, закрыв двери, попросила затопить печь, рассказывала о новостях, какие от соседки слышала.
— Говорят, в нашем городе бандиты завелись. Не воры, эти всюду имеются, а разбойные! Те, кто по ночам не кошельки, а души людей вытряхивают. Не веришь? Ну и зря! Вот у нас на окраине дом заброшенный стоял. Хозяева уехали и заколотили его. Не продался дом. Никто не хотел идти туда, потому что на отшибе он стоит. Сам по себе. Далеко от других. Страшно в нем. Вот и не сыскалось смелых купить его. Так чтоб ты думал? Его разбойники приглядели и прижились там.
— Кто их видел? — усмехнулся Федька.
— А че глядеть? Милиция вошла, а в доме ни пылинки, ни паутинки. Все подметено. И мертвец в подвале. Весь избитый, измученный. Язык себе прокусил от пыток. Все ногти с мясом вырваны из пальцев. Всю спину ножами изрезали. Так и убили. А за что? Никто не знает. И деньги при нем целые. Выходит, не воры. Бандиты завелись.
— Тебе бояться нечего. Ни воров, ни бандитов. Только есть на свете люди, каких и я своими бы руками в куски пустил. Не только их деньги, сам бы заплатил, чтоб негодяев прикончить. Они — не воры! Они — в сотни раз хуже! Хотя с виду от других не отличишь.
— И то правда твоя! Кто моих сынов сгубил? Всех до единого! Сам, небось, живет. А мои мальчики? Поди сыщи, кто их со свету сжил. Тот людоед! Уж лучше б я… — отвернулась бабка, вытерев невидящие глаза. — А я ждала тебя. Скоро уж помру. Так хоть схоронишь меня. Уйду к своим. Кажется, недолго осталось мучиться, — улыбалась бабка Уля, радуясь, что каждый день приближает встречу с сыновьями и мужем. — У нас здесь тоже не без лиха жилось. Все годы спокой был. Друг к другу ходили, двери не закрывая. И я только с двумя соседками дружила. Одна с них — Клавдя, одиночкой жила. Все про тебя интересовалась. Обижалась, что не замечаешь ее, в гости не набиваешься. Так вот через день после твоего ухода померла она. Навроде как расшиблась, зацепилась ногой за порог и упала на ступени. Вся голова в лепешку. Аж мозги в стороны. И это около своего дома. Это ж надо так!
— Не повезло, — вздрогнул Федька, вспомнив угрозу Власа этой бабе, высказанную вскользь, когда им пришлось срочно уходить от Ульяны.
По плечам мороз прошел. Не по себе стало. А бабка продолжила:
— Малость любопытной она была, да это общий бабий грех. Но все соседи и теперь не верят, что отошла она сама на тот свет, без чужой помощи.
— А кто бы ей помог? Ведь ни мужика, ни любовника у нее не имелось. И жила бедно, позариться не на что, — возразил Федька.
— Если б чего взяли, враз бы на воров подумали. Искать бы стали. А тут — единственная золотая цепочка и та на шее уцелела. Не тронута. Вот и поверили, что сама расшиблась. Других повреждений даже в морге не нашли. Закопали Клавдию соседи. А в ее доме никто не живет. Не селятся люди. Боятся чего-то. Ну и мне жутко. Клавдя чаще всех хлеб приносила, помогала. Теперь я и вовсе одна осталась. Вторая — Лизавета с мужиком-пьяницей мучается. Ей не до меня. Жаловаться приходит сюда. Нашла кому! У ней он хоть и пьяница, а живой! Всегда рядом. Если поговорить нельзя, хоть есть с кем погрызться. Все ж родная душа. Не знает Лизавета, что такое одиночество. И не поймет, покуда мужик рядом. Клавдя понимала. Но, видать, была и вторая подкладка в ее душе, коли жизнь ей укоротили. Об свой порог расшибиться насмерть, даже мне — слепой, мудрено. Может, плохо я ее знала, — выдохнула бабка и, умолкнув, прислушалась, повернулась лицом к двери.
Федька хотел нырнуть в подвал, но на пороге вырос Влас.
— Как ты вошел? Ведь дверь закрыта? — изумился Федька.
— Во, фраер! Да у меня от любого замка и запора отмычка есть! — расхохотался тот громко. Он положил перед Федькой пачки денег. Сказал тихо: — Положняк. Не крапленые. Хиляй за хамовкой, кент! Да прибарахлись. Чтоб с шиком!
— Зачем? — удивился мужик.
— Линяем! Тут уж трясти некого. Рыжуху зубодерам загнали. Но и то не всю. Часть с собой. В Ростове барухам толкнем. Задышим — на большой! Да и пора тебя к делу приткнуть. Со шмарами бухнешь. Развеешься… Ксивы тебе уже нарисовали. Файные. Комар носу не подточит. Так что шевелись шустрей.
Федька не заставил повторять дважды. И, хотя на душе было скверно, решил и впрямь приодеться, привести себя в порядок.
Переодевшись во все новое, вышел из примерочной и лицом к лицу столкнулся с Дуняшкой. Та, увидев Федьку, пальто из рук выронила, которое хотела примерить. Федька взял себя в руки и даже виду не подал, что знаком с девчушкой. Прошел мимо, не ответив на ее удивление ни злым взглядом, ни ухмылкой. Подошел к прилавку, рассчитался с продавцом. Старую одежду, уложенную в саквояж, прихватил с собой. Пошел к выходу и услышал:
— Федя!
Мужик вздрогнул, но не оглянулся, запомнив сказанное Власом:
— Хочешь жить, забудь прошлое! Нет его у тебя! Все заново. Имя прежнее из памяти выбрось. Не отзывайся, не поворачивайся, когда кто-нибудь тебя узнает. Пойми, некому тебя звать. Сдохло это имя! Невезучим стало. Кто им тебя назовет — тот враг твой! А с ним говорить молча надо. В потемках. С финачом. Секи это! Возьми новые ксивы. Знакомься сам с собой…
Федька взялся за ручку двери магазина и услышал за спиной:
— Вот это да! Так похож! Как две капли воды. Только годами старше…
Федька прошел мимо окна магазина. Боковым зрением увидел прильнувшее к стеклу лицо Дуняшки, рядом с нею — мать Ольги. Тоже во все глаза рассматривала Федьку. Тот спокойно дошел до переулка, а там во весь дух, ныряя в закоулки, свернул к Ульяне.
«А вдруг донесут?» Он закрыл поспешно дверь и, войдя в домишко, увидел Власа.
— Что с тобой? — глянул тот исподлобья. Федька выложил все как на духу.
— Не трепещи, не дергайся! Ночью линяем! До завтра канать без понту. Я за тобой! Ну, а той стервы не ссы. С нею мы после разборку устроим, коли дернется к лягавым. Мы это вмиг засекем, пронюхаем. А теперь старое барахло в печку. Вместе с ним и память схорони. — Он сунул в топку сверток.
А Федьку трясло от услышанного, что Дуньку вытащат воры на разборку… Что это такое, он уже видел в заброшенном доме.
Когда от одежды в топке остался только пепел, сказав Ульяне, что ненадолго уезжают, Влас подвел старуху к сумке, забитой едой, и, указав Федьке глазами на дверь, вышел следом за ним в сумерки, повел мимо дома Клавдии.
— Эта тоже Богу душу отдала. Говорят, помогли ей на тот свет уйти, — вспомнил Федька. — Верно, несговорчивой оказалась? — обронил через плечо.
А Влас сказал тихо:
— Ей лучше было не выкатываться на свет! Фискалы и лягавые — лишние на земле! Доперло?
А через пару часов Федька уже ехал в поезде. Вместе с ним в одном купе Влас следил за каждым его движением. Видно, опасался, что при деньгах и документах тот попытается уйти от «малины», выйдет на какой-нибудь станции, не попрощавшись. Но Федьке даже в голову не пришла такая мысль.
Чуть перекусив, он лег на полку и словно провалился в сон. Все прошедшие дни он лишь дремал. Выспаться по-настоящему не приводилось.
В купе иногда заходили какие-то мужики, вызывали Власа, тот исчезал ненадолго. И вскоре возвращался. Смотрел на спящего Федьку. Потом сидел, отвернувшись к окну, смотрел на пробегающие мимо станции, редеющую тайгу. Спать он не ложился. Думал о чем-то молча, словно тоже решал для себя самое важное. Оно и немудрено: «малина» уходила «на гастроли».
