32
За несколько дней до Нового, сорок пятого года уже и елку в классной комнате поставили, и самодеятельность готовили, приехали двое на машине — военный и штатский и тут же торопливо объявили:
— Кузьминых срочно в канцелярию!
Ребята сидели возле кровати Мусы, который вдруг затемпературил, и развлекали его. Балбек рассказывал свои легенды про батыров. Все они у него были одинаковые: батыр вырастает и побеждает врагов, и народ становится свободным.
А тут позвали Кузьменышей, да как-то неестественно громко, как на пожар. Но у дверей Кольку задержали, а Алхузура увели одного. Колька начал стучать в дверь и орать, да так сильно, что дверь отворилась, и мужской голос произнес:
— Ну, пусть войдет! Это даже к лучшему, что оба!
Колька влетел в комнату и увидел, что Алхузур сидит на стуле прямо посреди комнаты, перед ним военный, а другой, штатский, стоит у окна. А этот, лысый, в очках, в блестящих высоких сапогах и с папкой, и говорит, и говорит. Что он говорит, Колька сперва не понял. Потом сообразил, что он пересказывает Алхузуру историю самого Кольки. Откуда только узнал… Оттого и лысый, как Демьян. Лысые ушлые, Сашка говорил. Военный спросил:
— А где вы встретились? Ты и Николай? Вы встретились в Березовской?
Алхузур молчал. Военный повернулся к Кольке, вкрадчиво спросил:
— Ты-то помнишь, где вы познакомились? Я от твоего приятеля не могу добиться.
— Он не приятель. Он мой брат.
— Какой брат? — оживился военный. — Названый?
— Он мой родной брат, — повторил Колька.
— Так уж родной? — насмешливо повторил военный.
— Да.
— Как же его зовут?
— Сашка.
— Это он — Сашка? Да ты посмотри! — И военный сверху двумя пальцами взял Алхузура за виски и силой повернул лицом к Кольке. — Он же черный! А ты светлый! Какие же вы братья?
— Настоящие, — сказал Колька.
Военный шепнул Ольге Христофоровне, и та вышла.
Он продолжал ходить, вышагивал, поскрипывая сапогами, по комнате и будто с разных сторон оглядывал Алхузура. На Кольку он не обращал внимания.
А штатский молчал. Он все время молчал. Его вроде бы и не было.
Вдруг вошла вместе с Ольгой Христофоровной Регина Петровна.
— Садитесь, — предложил, будто приказал, ей военный. — Вы были воспитательницей в колонии под Березовской?
— Да, — тихо ответила Регина Петровна и посмотрела на Кольку. Какой-то жалкий, просящий был у нее на этот раз взгляд.
— Вы помните братьев Кузьминых, которые жили там?
Регина Петровна кивнула.
— Хорошо помните? — спросил военный и сердито посмотрел на Регину Петровну.
— Да. Помню, — отвечала она.
— Вот посмотрите… Вы их узнаете? — И военный повел рукой в сторону Алхузура. Колька стоял сбоку.
— Да, — едва слышно произнесла Регина Петровна.
— Это кто? — И военный ткнул пальцем в сторону Кольки.
Регина Петровна помолчала, назвала:
— Кажется… Это Коля.
— Ага, — кивнул удовлетворенно военный. — А это? — И указал на Алхузура.
Регина Петровна продолжала смотреть на Кольку.
— Я думаю… — начала она и запнулась.
— Вы думаете? Или вы знаете?
Регина Петровна молчала.
— Но я вас слушаю! Слушаю! — громко проговорил военный и многозначительно посмотрел на штатского. Тот никак не реагировал.
— Это… Саша… — слабым голосом произнесла Регина Петровна.
— Вы уверены, что он именно Саша, его брат?
Регина Петровна едва кивнула.
— Вы хорошо подумали, отвечая на мой вопрос? — Военный прошел за спину Регины Петровны и теперь разговаривал с ней, как бы обращаясь к ее затылку. Регина Петровна, испугавшись, рывком обернулась к нему.
— Что? — спросила она, и тут же повторила, чуть суетливо: — Да. Ну, конечно, уверена. Их, правда, было много, и я их сперва путала…
— Значит, можно предположить, что вы и сейчас способны спутать? — нависая над головой Регины Петровны, настаивал военный. Даже Колька устал от его прямолинейно-твердого тона. Будто их всех, допрашиваемых здесь, перепиливали одной тупой пилой.
Регина Петровна вздохнула. Ей, наверное, очень хотелось курить.
— Нет, я думаю, что я…
— Опять думаете! А вы не думайте! — посоветовал вдруг, усмехнувшись, военный. — Вы же воспитательница, да? И небось учили детишек не лгать? А как же вы теперь — да еще при них! — лжете?
— Я не лгу, — как провинившаяся школьница произнесла, потупясь, Регина Петровна.
— Вот и отлично! — произнес военный и сделал несколько шагов по комнате. — Так вы говорите, что способны спутать детей, и поэтому вы не уверены, что здесь, перед вами, братья? Я вас правильно понял?
Регина Петровна не отвечала.
— Так, да? — Военный повысил голос и вдруг прикоснулся рукой к затылку Регины Петровны. Она дернулась, но не отстранилась.
— Нет, — произнесла и поглядела на Кольку.
— Что, нет! Что, нет! — крикнул военный и стукнул ладонью по папке, которую держал в руке. Раздался громкий хлопок. Все вздрогнули.
— Нет… То есть я могу… Я хочу сказать… Что они… Что они… братья…
Военный уже не слушал ее, складывал в папку бумажки.
Не простившись, он вышел из комнаты, было слышно, как отъехала машина.
Остальные остались в комнате. И штатский остался.
Все молча ждали, что он скажет, а он тоже молчал. Создалась мертвая пауза.
Ольга Христофоровна решилась к нему обратиться:
— А у вас… простите, никаких вопросов?
Человек даже не шевельнулся. Он продолжал смотреть в окно, будто это не к нему обращались. Но вдруг повернулся, сказал через сомкнутые губы:
— Дайте, пожалуйста, список.
— Список детей? — спросила заведующая. Он протянул руку, не пытаясь ничего объяснять, и Ольга Христофоровна подала ему листок.
Он быстро, мельком заглянул и поинтересовался:
— А вот этот Муса? Он что, татарин?
— Да, — сказала Ольга Христофоровна. — Он сейчас тяжело болен.
— Откуда? — спросил штатский, пропустив мимо ушей про болезнь. — Не из Крыма случайно?
— Кажется, из Казани, — ответила заведующая.
— Кажется… А Гросс? Немка?
— Не знаю, — сказала заведующая. — Какое это имеет значение? Я тоже немка!
— Вот я и говорю. — Голос у штатского звучал очень ровно, в нем было что-то тихое, бесшумное почти, будто два крыла сзади шелестели. Все в нем понравилось бы Кольке, только губы, тонкие, чуть кривые, жили как бы сами по себе, и в них, в том, как они изгибались, было что-то чужое, холодное.
— Понабрали тут, — повторил человек и бросил список прямо на стол, хотя Ольга Христофоровна, уловив его движение, уже протянула руку.
— Мы их не набираем, — сказала Ольга Христофоровна. — Мы их принимаем.
— Надо знать, кого принимаете! — чуть громче произнес человек, и опять же никакого зла или угрозы не было в его словах. Но почему-то взрослые вздрогнули.
И только Ольга Христофоровна упрямилась, хотя видно было, что она больна и ей тяжело продолжать разговор.
— Мы принимаем детей. Только детей, — отвечала она. Взяла список и будто погладила его рукой.
На следующий день всех детприемовских, в том числе и слепых, повели в театр. Шли попарно, зрячие вели слепых. В театре открылся занавес и началось волшебство под названием «Двенадцать месяцев».
Колька сидел рядом с Антоном, по другую сторону сидел Алхузур. Они пытались пересказывать Антоше все, что видели на сцене, но это было так трудно! Злая мачеха велит своей падчерице принести зимой красных ягод земляники, и девочка уходит в ледяной лес. Она замерзает от холода, но вдруг… Как бы Колька описал это, если вдруг прямо посреди поляны загорелся, вспыхнул огромный костер и вокруг него сидели двенадцать месяцев.
Алхузур онемел от восторга, а Колька рот открыл, и слюнка потекла.
Антоша же дергал их за руки и просил: «Ну что там? Что там?» Никогда ребята не были в театре и выходили будто пьяные. Дорогой Колька молчал, боялся со словами растерять что-то из увиденного.
Вечером всем раздали — сама Ольга Христофоровна это делала — по конфетке, по два печенья и по два бублика — такой шикарный подарок, и всех зрячих выстроили по одну сторону елки, а слепых напротив. Слепые спели им песню про елку, а потом Ольга Христофоровна громко закричала:
— Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!
Все ребята закричали «ура!» Даже больной Муса слышал из своей спальни этот крик, тоже подхватил его.
А потом зрячие ребята выступали, каждый с чем мог, а Колька стал читать стихи… Про тучку золотую.
…Но остался влажный след в морщине
Старого утеса…
Колька замолчал и посмотрел на слепых: они, вытянув шеи, напряженно слушали. Будто боялись пропустить даже его молчание… А оно затягивалось, потому что у Кольки перехватило дыхание и сжало горло. Он никак не мог выговорить слово «одиноко»…
Хотелось заплакать.
Он вдруг понял вот сейчас, стоя перед слепыми, что кончилась его кавказская жизнь, а завтра, как им сказали, их повезут куда-то, где будет у них совсем другая жизнь.
Сбоку елки стоял Алхузур и тоже смотрел на Кольку. Уже стали подсказывать слова, но он не выдержал и убежал в коридор. А слепые зааплодировали ему вслед.
Утром их подняли раньше обычного, часов в шесть. Даже Мусу заставили одеться, его отправляли тоже. Оставались лишь слепые. Но когда всех выстроили, чтобы вести на станцию, откуда-то появился Антон и закричал:
— Кузьменыши! Вы здесь? Вы здесь?
— Антон! — крикнул Колька и выскочил из строя. Антон нашел руку Кольки и протянул бумажку. На ней было выколото пупурышками на языке слепых.
— Это тебе гаданье на будущее! — сказал Антон и улыбнулся, как улыбаются только слепые: куда-то в пространство.
— Но я же не прочту, что тут написано!
— Приходи на рынок, если попадешь в наш город! — сказал Антон. — Я там буду! Я тебе прочту! Ты хороший человек, Коля!
— Дети, на место! — крикнула Ольга Христофоровна. Это относилось, конечно, к Кольке. — Всем идти за мной.
На улице было холодно. Мела поземка. Вокзал был пустынен. Ребят разместили в поезде, в пустом неубранном вагоне. Никто никуда, кроме них, не ехал в этот первый день нового года.
Колька показал Алхузуру на две самые верхние полки и сказал: «Это наши. Мы так с Сашкой ездили».
В это время в вагон зашла Ольга Христофоровна и крикнула:
— Коля! Тебя там спрашивают!
— Кто? — недовольно буркнул Коля, не желая отходить от Алхузура.
— Выйди! И узнаешь! — сказала Ольга Христофоровна. Тяжеловатой походкой она двинулась дальше по вагону, проверяя, все ли нормально устроились.
— Муса, тебе не холодно? — спросила она татарина.
Муса ежился, но жаловаться не хотел. Да в общем-то он радовался, что тоже куда-то едет. Чего бы это он оставался один…
Колька вышел в тамбур и увидел у вагона Регину Петровну. Она держала в руках свертки.
Бросилась к Кольке, но споткнулась. А он смотрел из тамбура. Смотрел, как она торопливо поднимается по неудобным ступенькам, чуть не роняя свертки.
— Вот! — запыхавшись, произнесла она. — Это костюмы! Ну те, которые вам с Сашкой! — И так как Колька молчал, она просительно закончила: — Возьми! Там на новом месте…
И положила свертки на пол рядом с Колькой. Они помолчали, глядя друг на друга.
— Я не знаю, куда вас везут… — произнесла она, глядя на Кольку. — Почему-то держат в секрете… Ерунда какая-то. Но ты еще подумай. Может, останешься с нами? Мы с Демьяном Иванычем обсудили, он не против взять тебя… — Она поправилась: — Тебя… и этого мальчика…
Колька покачал головой.
Регина Петровна вздохнула. Стала доставать папироску, но сломала ее и выбросила.
— Ну, ладно, — сказала она. — Может, ты напишешь? Когда приедешь на место?
Колька опять покачал головой.
Регина Петровна вдруг протянула руку и погладила его по голове. Он не успел увернуться.
— Ладно. Прощай, дружок! — пошла и вдруг обернулась — Ты мне можешь ответить на один вопрос?
Колька кивнул. Он знал, о чем она спросит, и ждал этого вопроса.
— Где твой брат? Я говорю про настоящего Сашку… Где он?
Колька посмотрел в глаза этой самой красивой в мире женщине. Как он ее любил! Как они оба любили! А теперь… Сашка, может, и простил бы ее бегство, но Колька не мог… Но и не ответить он не мог. И тогда он сказал:
— Сашка уехал.
— Далеко?
— Далеко.
— Ну, слава богу! Жив, значит… — вырвалось у нее.
Регина Петровна спрыгнула с подножки: поезду дали отправление.
А Колька сразу же бросился в вагон, про свертки он и не вспомнил. Он боялся, что без него Алхузуру будет плохо.
Но Алхузур смотрел в окно и о чем-то думал. Теперь оба стали смотреть в окно. Там стояла женщина, и, хоть задувал ветер и ей было холодно, она смотрела на вагон и не уходила.
Наконец поезд отправили.
Вагон дернулся и медленно поехал. Женщина стала махать рукой.
Колька приблизил лицо к стеклу, чтобы еще раз, последний, посмотреть на Регину Петровну. Ему показалось, что она что-то закричала. Он покачал головой. Это означало, что он не слышит. Но она могла понять и по-другому. И все-таки она продолжала кричать, ускоряя свой шаг. А потом она побежала…
Платок у нее съехал на шею, обнажив черные волосы. И пальто ее расстегнулось. Она ничего этого не чувствовала. Она бежала, будто догоняла свое счастье… И кричала, кричала…
И тогда Колька помахал ей и кивнул, будто что-то понял. Больше он ее не видел. Он забрался на полку, лег рядом с Алхузуром и обнял его. И почему-то заплакал, прижимаясь к его плечу. Алхузур утешал его, он говорил:
— Зачым плакыт! Нэ надо… Мы будыт ехыт, ехыт, и мы приедыт, да? Мы будыт вместе, да? Всу жыст вмэсты, да?
Колька не мог остановиться, он плакал все сильней, и только поезд стучал колесами, что-то подтверждая: «Да-да-да-да-да-да…»
1981
