Глава 4. ОТ СЕБЯ НЕ УЙТИ
Мария Тарасовна, убрав за Егором со стола, похвалилась:
— А знаешь, я вязать учусь. Бабки соседские подсказали занятие, мол, нервы хорошо успокаивает. И для семьи полезно. Я и послушалась. Оно верно, не лезет в голову всякая дрянь, нету ей места. Ить каждую петельку считать приходится. Хочу носки тебе связать, чтоб ноги не морозил в зиму.
— Хорошая ты у меня, мам. Побудь рядом. Так спокойно и легко с тобой, словно и есть родная мать моя.
— А где она, твоя? Сколько вместе живем, о ней ни словом ни разу не обмолвился,— оглядела Егора выжидательно.
Тот голову опустил.
...Когда-то его, совсем беспомощного мальчонку, оставила в роддоме мать. Отказалась взять его домой, сказав, что сама живет в общежитии на птичьих правах, откуда могут выбросить в любую минуту. С ребенком, мол, туда не примут ни за что. Сказала, будто она студентка, а ребенок — результат неудачной любви, и она не хочет, чтобы этот пацан изувечил всю ее судьбу.
Нет, никто не уговаривал одуматься, забрать дитя из роддома. Эта отказница была далеко не первой. Она не дала грудь сыну. Не потому, что испугалась возможности изменить решение, просто не захотела портить фигуру Ушла из роддома на третий день, так и не оглянулась на крик сына, который, почувствовав происходящее, заорал во весь голос, требуя, чтобы мать вернулась к нему. Но напрасно. Она ушла навсегда.
Врачи роддома совещались недолго. В соседской палате лежала женщина, жена подводника. Она очень ждала сына, но ребенок родился мертвым. Не по вине врачей случилось горе. Женщине сделали кесарево сечение, но мальчонка умер за неделю до операции: пуповина сдавила малышу горло. Врачи, ожидая, когда роженица придет в себя, не знали, как сказать ей о случившемся.
— Пусть она не знает. Давайте отдадим ей живого мальчишку. Ведь у нее это последний шанс. Возраст у женщины приличный, и муж — подводник. Среди них отцов мало. А тут живой мальчонка! Ему как подарку радоваться будут! — предложила акушерка.
— Оно хорошо бы, по логике. И роженица не пришла в себя после операции. Но соврать ей не могу. А вдруг не захочет взять чужого? Да и об отказнице слышала. Давайте предложим ей этот выход. Если откажется, сдадим в дом малютки. Там на малышей очередь из желающих на усыновление вперед на много лет расписана. И этот без родителей не останется,— заявила главврач роддома.
Едва Нина пришла в себя и спросила о малыше, ее позвали в кабинет главврача. Женщина сразу почуяла недоброе, сжалась, заплакала.
— Что с моим ребенком? — вошла она, озираясь.
Ей рассказали все, показали задохнувшегося мальчонку и оставленного.
Нина решилась не сразу:
— Чужой? Надо мужа спросить.
— А зачем ему знать?
— Ох, милочка, как бы вам не пришлось годами ждать своей очереди в дом малютки. И еще неизвестно, каким тот ребенок будет. Этот — нормальный, здоровый малыш. Подарок, можно сказать, как на заказ. О таких у нас мечтают. Потом выбирать не придется, уж какой попадет,— сказала главврач и словно поставила точку на разговоре.
Через неделю Егора увезли домой, в семью. В машине было много цветов, подаренных подводниками семье.
Егорка рос бездумно, он не помнил и не знал родную мать. Да и зачем, если рядом всегда была заботливая и добрая Нина. Она стала хорошей матерью, никогда не обижала и ни в чем не отказывала пацану.
Отец редко появлялся дома. Все время в плавании, на учениях. Когда возвращался, брал Егорку на плечи, ходил к друзьям, хвалился сыном. Да и было чем. Тот знал много стихов и песен, хотя в детский сад не ходил. Мать занималась с ним постоянно. Рассказывала сказки, учила читать, писать. Мальчишка оказался на редкость смышленым, схватывал все на лету. В семье хотели сделать из него военного офицера, но мальчик не думал о военной карьере. Он не любил муштру, команды, ученья, толстых старых генералов и тяжелую службу, о которой много слышал от отца. Тот не скрывал от Егора ничего. И мальчишка даже в оголтелом возрасте всегда помнил, когда отец спит, шуметь нельзя. Он берег его сон, но не понимал, почему отец такой усталый. Отчего подолгу спит? Спрашивал мать, та лишь всхлипывала, отвечала коротко:
— Вырастешь, все узнаешь. Пока мал, не поймешь.
Егор учился в восьмом классе, когда, вернувшись
домой, застал Нину в слезах.
— Мам, чего плачешь? — подошел к ней.
— Все сынок! Нет у тебя отца! Не придет, не вернется больше к нам! — взвыла женщина в голос так, что парнишке стало холодно.
— А что с ним случилось? Почему не вернется? — спросил Егор, уже поняв, что произошло что-то страшное и непоправимое. Он уже не раз слышал о таком, но это случалось с другими.
— Утонули. Весь экипаж вместе с лодкой на дне остался! Навсегда! — кричала женщина.
— Мам, но ведь я у тебя остался! Слышишь? Останься для меня. Ну, что я стану делать один? Себя пожалей,— уткнулся в плечо ей носом и заплакал совсем по-детски.
— Сынок! Не надо так! Я еще живая у тебя имеюсь. Не рви сердце. Выжить нужно! — испугалась Нина внезапной истерике Егора и сумела взять себя в руки.
Плакала она ночами, когда Егорка спал. Потеряв отца, он и вовсе возненавидел военку, хотя как сын погибшего офицера имел право на поступление в любое военное училище вне конкурса. Егор даже мысли такой не допускал. Перед ним стоял пример человека, которого считал отцом. Он начал задумываться о своем будущем, когда мать объявила что решила вторично выйти замуж. Парень тогда даже обрадовался, а вскоре в семью пришел отчим. С того дня и поселились вместе с ним крики, брань, пьянка. Мальчишку коробило при виде боцмана, потребовавшего уже на второй день звать его отцом.
— Никогда! Не дождешься, козел! Отвали от меня и не пытайся прикипаться. Не то вломлю по-свойски, до задницы развалишься! Слышь, лопух?
— Сопляк! Хам немытый! Да я тебя в бараний рог сверну! — грозил тот Егору.
Парень все чаще уходил из дома к друзьям. Неделями жил у них, чтобы не видеть в своем доме чужого человека.
Но однажды, вернувшись домой, застал Нину в слезах, избитую. Не выдержал, подошел прямо к койке, где храпел боцман, и выкинул пьяного прямо с балкона второго этажа. Следом за ним вытряхнул все его барахло, пообещав вслед, что если вздумает вернуться, еще раз вылетит уже без головы.
Но боцман вернулся, хотя попал в больницу и больше месяца провалялся в гипсе. Егор запретил Нине навещать его, тем более, что боцман настрочил на парня заявление в милицию.
Как ни старалась Нина доказать невиновность сына, на ее слова, синяки и шишки, не подтвержденные справкой эксперта, никто не обращал внимания. Егор две недели отсидел в милиции за хулиганство.
Уже вернувшись домой, он узнал от Нины, что несостоявшийся отчим сумел сорвать с матери приличную сумму на лечение и мировую, иначе обещал отдать Егорку под суд.
— Он пришел не один. С ним целая свора нагрянула. Я испугалась. Их надо было увидеть, чтобы понять меня. Постаралась скорее избавиться.— Когда ж пришел? Он же в больнице лежал,— вспомнил парень.
— Его собутыльники принесли. Прямо из больничного коридора. Так выпить захотели, что ждать выздоровления уже не могли. Едва получили деньги, бегом в магазин. А этого, боцмана, у меня оставили. Забыли о нем, а может, специально так придумали, но я вызвала милицию. Когда приехали, рассказала все, попросила его убрать от нас. Ох, и поднял он здесь хай, обозвал нас с тобой по-всякому. Но его быстро успокоили, пообещав, что отвезут не в больницу, а в камеру, к тебе по соседству.
— Мам, скажи, и зачем он был нужен?
— Сынок, милый, очень трудно одной. Когда повзрослеешь, поймешь меня, ответила Нина устало.
— Но ведь не стоит вести в семью первого встречного,— впервые упрекнул Егор мать.
— Мне теперь не до выбора. Ни те мои годы. Не того, кто мне понравится, а тому, кто согласится, рада. Ведь вот и ты, едва отец погиб, от рук отбился, друзей нашел, с девчонками всякими связался. Они к добру не приведут. Вот и решила этого принять. Поверила, что отца заменит, но не вышло,— низко опустила голову Нина.
— Мам, давай не кривить душой друг перед другом. Много ли внимания уделял мне отец? Сколько себя помню, вдвоем с тобой жили и все время ждали его. А он приходил и ложился спать. Постоянно уставал. Сколько раз мы собирались с ним на каток? Так и не сходили ни разу. Ладно, прошло, теперь и меня туда не тянет. Так же было с зоопарком. В цирк обещал сводить. Я так и не дождался. Уже потом вместе с ребятами везде побывал. Но это уже не то. Я перерос свою детскую радость. Пропал восторг. Я постарел в ожиданиях, из детства сразу в старость шагнул. Без остановки в юности. Она прошла мимо.
— Егорка, мальчик мой! Чего ж тебе на хватает? Разве в чем отказывала?
— Не в том беда, но когда прошу тебя побыть со мной или пойти вместе, всегда отказываешься. У тебя постоянно свои дела, заботы, меня в них нет. Наши жизни, хоть и рядом, но чужие. Ты стала совсем другой. В детстве я помню тебя иной. Неужели смерть отца так резко все поменяла?
— Сынок, не суди так строго! В детстве ты всегда был со мной. Теперь я все чаще одна. Не приведись тебе испытать горечь одиночества! Поверь, все может осилить человек: голод и боль, жажду и холод, а вот от одиночества с ума может сойти.
Егор тогда не поверил. Ведь вот вокруг живут люди, смеются и плачут, а Нина сошла с ума в многоквартирном доме от одиночества. Егор в то время служил в армии. Он так и не увиделся, не простился с нею. Она умерла в больнице для душевнобольных.
Платонову о ее смерти сообщили с большим опозданием. Может, потому до сих пор так и не узнал, где она похоронена.
— Мне не важно, кем ты станешь, когда вырастешь. Гражданским или военным, лишь бы не дрожала твоя семья в ожидании, вернешься ли домой живым,— часто говорила Нина.
Нет, Тамара не боялась за Егора. Это он видел и чувствовал. Может, потому, что почти ничего не знала о его работе? Ведь помимо нее он сумел закончить академию. Разрешили ему как практику, в порядке исключения. И не только ему, но и еще нескольким инвалидам-афганцам, которые, став калеками, учились жить заново.
«Черт знает что! Выходит, я никому не был нужен с самого детства, кроме Зои! — вспомнились теплые губы, прохладная грудь, упругое тело женщины.— Она отыскала, единственная изо всех угадала меня. А какая ласковая, послушная! И почему не встретилась раньше? Может, совсем иначе сложилась бы жизнь? Хотя... А кто теперь мешает? Ведь сам себе хозяин,— глянул в сторону, увидел Марию Тарасовну. Та вязала, считала петельки, беззвучно шевелила губами.— Куда ж ее от меня? Обоим не повезло, ей — в материнстве. Мне — в юности. А разбежись мы, может, хуже будет, опять не сложится. Вдруг и она не выдержит одиночества? Свихнется с горя! Ведь двое уже предали! Куда больше? Не вынесет. А каково мне жить потом?» — думал Платонов, засыпая.
Через два дня Егор услышал от Касьянова о неприятности в зоне Соколова.
Федор Дмитриевич вызвал Платонова объявить ему, что Егор по приказу руководства назначен начальником спецотдела зоны. Поздравив, спросил:
— Слышал, что у Сашки стряслось?
— Нет!
— Он сегодня обещал появиться.
— Неприятность случилась? — дрогнул Егор.
— Разве хорошее у нас бывает? Давай самого дождемся. По телефону я так и не врубился. Чертовщина какая-то! Сам Соколов срочно в отпуск на материк запросился. К бабке своей, в деревню, на Украину. Она — то ли ворожейка, то ли знахарка. Короче, из ведьма- чек. Он к ней мылится. Говорит, что достал Медведь. И не только его, но и начальника охраны, с которым отлавливали того пахана. Ерунда все это! Не может быть! Какой бы ни был тот Медведь, он уже мертвый. Что может сделать живому? Ну, присниться или привидеться. Да и то мне кажется, Санька часто думает о нем. Меньше бы вспоминал, реже фантазии во сне являлись бы! Ведь кто нынче тот пахан? Сущий прах!
— А кто смеялся на рыбалке? Медведь? Человеческим смехом? Я сам слышал,— не согласился Егор и спросил,— что с начальником охраны? Он жив?
— Дышит. Куда денется? Но кто-то ранил его. А вот кто? Не поймали! Никого вокруг, ни единой живой души. А нож в ребре! До сердца на сантиметр не достал. Как понимаешь, ножи сами не летают. Кто-то метнуть должен был прицельно...
— Где ж его припутали,— поперхнулся Егор.
— Не знаю, но только его. Ефремов нынче и по малой нужде один не выйдет, хотя он и раньше таким был. Трусоватый мужик,— сморщился Касьянов.
— Это тот, который на рыбалке с нами был? Володя?
— Ты не путай! Володька — мужик-кремень! И Афган, и Чечню прошел. Этот самого черта в бараний рог свернет. А начальник охраны — Ефремов, маленький мужичонка, но жадный и подлый. Давно б отделался от него Саня, но у Ефремова в области рука имеется волосатая. Другого давно б выбросили, ведь вон сколько побегов пресечь пришлось. Все — его недосмотр, но работает. Хотя Соколов много раз просил заменить. Словно не слышат. А случись, не поймают беглецов, первым будет держать ответ Иваныч. Выбросят с работы, да еще такое напишут в трудовую, что до конца жизни никуда не возьмут. Вот так-то оно!
— Я не понял, а кто ранил Ефремова? Зэки?
— Ну, не Соколов же! И не охрана! Понятно, кто-то из фартовых. Но не только сами, овчарки след не взяли. Нож обоссали и Ефремова вместе с ним.
— Не врублюсь. А где его накололи? — спросил Егор.
— Вот этого не спросил. Знаю, что Сашка в отпуск запросился сразу.
— Так ни его ранили!
— В него уже не промажут. Тогда некому будет ехать в отпуск. Защититься хочет бабкиным заговором.
— И он верит в него?
— Да кто знает? А может, и вправду поможет старая? Ведь вот в семье Соколовых и дед, и отец, да и сам Сашка,— все живыми вернулись. Каждого перед отправкой бабка заговорила. Вымолила у Господа жизнь для них.
— Испугался человек, потому в крайности ударился! — сказал Егор.
— Я его не сужу. Не знаю, как поступил бы, окажись на его месте. Конечно, защищался бы до последнего. А кто даром жизнь отдаст? Есть у него свой шанс, верит в него, пусть использует. Спокойнее жить будет.
— Скажите, Федор Дмитриевич, куда теперь денется нынешний наш начальник спецотдела? — спросил Егор.
— Переводят в распоряжение области. А куда именно, нам никто не станет отчитываться. Может, в госбезопасность или внедрят куда-нибудь «уткой», а может, в налоговую или фискалом на фирму. Без дела не останется,— глянул на Егора в упор и продолжил, иронично усмехаясь,— помнишь, последнюю проверку вашего отдела. Она была внезапной, область провела. Каждую бумажку проверили, все записи. Никто не знал о предстоящем. И не успели ничего спрятать. Так-то вот и нашли у него в столе тетрадку с компроматами на всех. На каждого. Долго проверяли, но ничего серьезного не нашли. Иначе выводы давно бы сделали. А получилось, что он сам себе под хвост нагадил. Вот и убирают, потому что явно засветился.
До вечера оставалось много времени. Егор вернулся в кабинет, к своим делам. Вскоре приметил осведомительницу из зэчек. Женщина отчаянно жестикулировала, просила немедленно принять ее.
— Засветила меня охрана, и опера подставили. Разорвут бабы вечером, как только вернутся из цеха,— тряслась женщина.
— Что случилось? Расскажи спокойно!
— Я вам про наркоту сказала. Накол дала, где шмон провести. Но просила проверить всех, поголовно, чтоб без подозрений. А опера прицельно искали и нашли. Только у нас с Дуськой не шарили. Та в больничке уже неделю канает, а на мне всем бараком оторвутся. В клочья разнесут по углам и пикнуть не успею.
— Наркоту опера забрали?
— И шприцы изъяли. Теперь не знаю, как мне быть?
— Кто видел шмон помимо тебя?
— Двое! Одна и другая дневальные.
— Их проверили на наркоту?
— Нет, да и смешно. Одной — восемь десятков, второй — семьдесят. Они раньше чем опера ушли, в цех слиняли, баб упредить. Я доперла и смылась, пока не достали.
— Вернись в барак, еще не поздно. Охрана будет поблизости. Чуть шум, вмешаются тут же! — отправил женщину, предупредил охрану.
Все было тихо. Бабы вернулись с работы, строем сходили на ужин в столовую. Ни шума, ни ссоры не донеслось из барака во двор, и охрана отошла, успокоилась.
А в это время к Касьянову приехал Соколов. Они тихо разговаривали. И не случись Егору необходимость подписать некоторые бумаги, может, и не узнал бы, что случилось с Ефремовым.
— Мне отлучиться нужно было в милицию. Я уехал в середине дня, но на зоне остались оба моих заместителя, да и все другие. День складывался спокойно. Такое не часто случается. Ефремов, и что мужику в голову стебануло, вздумал заглянуть на оружейный склад. Сам знаешь, он хоть и не рядом, но неподалеку от нас на всякий случай. Ключи у него свои имеются. Не только от складов, от каждого кабинета. Короче, откинул крышку ящика, хотел патронов взять. И только нагнулся, боль почувствовал. Крикнуть уже не мог. Заклинило. Он и не понял, что в него нож засадили. Подумал, будто сердце само по себе сдало. А рядом, ну, как назло, никого. Сунулся башкой в ящик, сам на коленях перед ним так и остался. Сколько так простоял, хрен его маму знает? Только охрана с вышки приметила неладное: склад долго открыт, а шевеления нет, людей не видно. Решили проверить и увидели Ефремова. Тот уже без сознания, а нож торчит со спины. Это «перо» приметное. Его с другими не спутать. Медведь такие имел. Рукоять с паханским знаком. Другие не должны были брать его в руки. Но Медведя нет. Значит, кто-то насмелился воспользоваться его «пером», решили мы и заподозрили всех фартовых барака и их пахана.
— А сам Ефремов ничего не говорил?
— Утром врачи вернули сознание. Ну, а толку? Он так и сказал, вокруг склада никого, а сам склад под замком стоял. Кроме Ефремова, куда никто не входил целых две недели.
— Его могли выследить и пойти следом. Фартовые умеют ходить очень тихо,— напомнил Касьянов.
— Федь, знаю, но не забывай, это случилось в зоне, где всякий шаг человека не только на виду, на слуху, но и под прицелом охраны. Как зэк мог идти следом за Ефремовым на виду не только охраны, но и десятков псов, да еще средь бела дня? Это уж слишком! Самого себя поставить под перекрестный огонь пулеметов? Я таких не видел и среди паханов.
— Сань, ну, кто тогда?
— А хрен его знает? Сам не допру. Собаки все вокруг обошли. След не взяли.
— Ефремов на кого думает?
— Одно твердит: «Медведь».
— Ну, как он мертвый станет метать нож в живого? Да еще успевает тебя за душу трясти?
— Прикалываешься? А ведь я не темню!—обиделся Соколов.
— Не о тебе речь! Но твой Ефремов явно что-то недосмотрел!
— Я все сказал...
— С его слов?
— Добавить нечего. Все одно и то же говорят. Видели, как их начальник зашел на склад. Один. Никого с ним не было. Но дверь склада долго оставалась открытой. Когда решились заглянуть, увидели то, о чем я говорил.
— Ну, и что решили?
— Ефремова хотят обследовать на вменяемость. Врачи предлагают, мол, он боится оставаться в палате один и говорит о каком-то Медведе. Ночью орет на всю больницу. Медики предполагают, у него подавление психики человеком незаурядным, который помимо своей воли, даже будучи мертвым, остался в памяти угрозой для жизни. Возможно, он был врагом, который, будучи живым, мог спокойно осуществить угрозу. Но тогда возникает вопрос: откуда взялся нож? Он не придуманный, реальный. Не мог же Ефремов сам себе вогнать его со спины и придумать эту легенду.
— Почему твой Ефремов говорит о Медведе?
— Иль ты посеял? Когда Медведь сорвался в бега, и мы почти накрыли пахана, именно Ефремов стрелял по ногам Медведя и ранил. Тот больше не мог бежать и утонул, своей тяжестью проломив лед.
— Это давно прошло,— отмахнулся Касьянов.
— Да еще года не минуло. А пахан извел нас обоих. Меня даже дома достает, и его измучил. Теперь и я не знаю, чего ждать? — вздохнул Соколов.
— Отдохнуть тебе надо, и Ефремову тоже. Устали оба, вымотались, вот и мерещится чертовщина!
— Федь, нож не примерещился. Его видели и в руках держали. Ефремов чуть не откинулся. Теперь за меня возьмется пахан,— дрогнул голос Соколова.
— А мог кто-нибудь из охраны, один за всех свести счеты с Ефремовым? — спросил Федор Дмитриевич.
— У него со своими прекрасный контакт. Если такое действительно предположить, зачем охране нужно было раньше времени шухер поднимать? Дождались бы, пока Ефремов умрет, а уж потом сообщили бы, злился Соколов.
— Он, кроме врачей и тебя, кому-нибудь рассказывал о Медведе? — спросил Егор.
— Откуда мне знать? — отмахнулся Александр Иванович.
— А нужно спросить.
— Зачем?
— Не исключено, что у вас с ним один на двоих враг имеется, но не из преисподней, а реальный, живой. Только очень опытный и коварный. Тем более, что у вас половина зэков — киллеры, профессиональные мокрушники.
— Эти без навара не бзднут! А за нас с Ефремовым кто отслюнит?
— Не скажи! С другим начальником зоны по-теплому договориться можно. Тем более, если из ментов пришлют. Они голодные, жалованье копеечное. Уломать их можно легко. Вот и подумай, откуда брызги летят? — советовал Платонов.
— Нереально. Нас спихнуть, убрать, других поставить... Где гарантия, что они не круче. Да и кто столкуется с зэками на побег? Ведь за такое самому на шконку подзалететь можно! — качал головой Соколов.
— Это вы так думаете, а другие — иначе! — не соглашался Егор.
— Иного не представишь. Если из зоны оборвался зэк, хоть сдохни, но найди его! Иначе — за ротозейство, а его еще считают пособничеством, под военный трибунал ставят,— взялось красными пятнами лицо Соколова.
— Теперь многое иначе. И за поимку преступника даже ментам награды и премии дают. Притом, если тот козел у них из камеры слинял.
— До нас такое покуда не дошло! Скорее без зарплаты на год оставят. И дыши как хочешь, а ты на премии губы развесил. Наша жизнь собачья! Провинился — враз на цепь. Да так приморят, что баланда подарком покажется,— отмахнулся Касьянов.
— А вашего предшественника осудили? — спросил Егор Соколова.
— Нет. Выкинули с работы под жопу. Я так слыхал. Что с ним на самом деле случилось, не знаю. Мы не общались. Он много старше. Хотя, правду сказать, кого там было наказывать? Человеку за семь десятков лет. Пять раз рапорты подавал. Все некем заменить было. А когда приперло, враз откопали. Старик, как говорили, мигом в больницу свалил. От радости или с горя у него инсульт случился. Уж не знаю, выкарабкался он или нет? О нем и теперь молчат.
— Умел старик делиться! — вставил Егор.
— Ты это о чем? Шизанулся ненароком? Да он в нашей системе полвека отбарабанил! Чище любого алмаза! — вскочил Соколов, разозлившись на Платонова.
— Почему других судили, а его — нет? — никак не успокаивался Егор.
— Он умирал, лежал в коме! Заслуженный человек. О таком только ты можешь такое вякать. У тех, кто его знал, ни мысль, ни язык не повернулись бы предположить грязь.
— А у него жена не врачом работала?
— Что ты хочешь сказать этим? — нахмурился Александр Иванович.
— Да то, что родному мужу любой диагноз изобразит!
— Ну, и козел! Отморозок паскудный! — не сдержался Соколов. Он подошел к Егору, заметно побледнев.
— Иваныч, не кипи! Я вовсе не хочу обидеть. Лишь вслух сказал то, о чем подумают или спросят другие. Им стоит отвечать убедительно, эмоции не помогут. Да я сам видел Медведя у костра, слышал смех, но другие все равно не поверят. Ведь прежде чем боль почувствовать, надо самому на ежа голой жопой сесть. Так доходчивей. А слова — лишь звук,— оглянулся Егор на звук открывшейся двери.
Вошедший охранник ждал, когда Касьянов разрешит ему доложить и, едва тот кивнул головой, выпалил скороговоркой:
— Бабу размазали в бараке!
— Кого?
— Фискалку! Ту, что наркоманок заложила.
— Она осведомительницей была? — глянул Федор Дмитриевич на Платонова. Тот ветром вылетел из кабинета начальника.
Всякое видывали за годы службы оперативники и охрана зоны, но такое потрясло каждого. В луже крови лежало то, что осталось от женщины. Выкрученные, сломанные руки и ноги, голова неестественно повернута на спину. Вырванный изо рта язык окровавленной тряпкой валялся рядом. Глаза выколоты раскаленной арматурой.
— Мама родная! Это что ж с нею утворили? — оглядел зэчек Платонов.
Те сделали вид, что и не заметили вошедших.
— Кто утворил? Кто убил ее? — спросил Платонов бригадиршу.
— Не знаем. Пришли с ужина, она валяется. Попросили охрану убрать, чтоб не воняло.
— Всех в душ! До единой твари! Пока не сдохнут. Устройте им помывку! — указал Егор охранницам на зэчек.
Те не стали ждать, кулаками и прикладами погнали всех в душ и включили брандспойты с ледяной водой, направили на женщин.
— Держись, бабы! Не ссать перед лягавыми! Пусть сохнут от зависти! — повернулась к брандспойту толстой задницей бригадирша, пробуя вилять ею.
Но вторая тугая струя сшибла с ног, баба покатилась по полу, кляня охранниц.
— Эй, бугриха! Вонючка облезлая! Расшиперься, я тебя, клизьма, со всех сторон отполощу!
— Давай контрастный душ им вломим! — предложили включить кипяток. Охранниц уговаривать не стоило.
Горячая вода стеганула по ногам и спинам. Послышались крики, визг, вопли.
— А ну, лярвы, пляши комаринскую, вашу мать! — направила старшая отряда охраны горяченную сшибающую струю в бригадиршу зэчек.
Та взвыла, взмолилась:
— Перестань мучить!
— Колись, сука, кто бабу замокрил? — требовали охранницы, забыв о жалости и пощаде.
— Поимейте совесть, лярвы!
— Остановитесь! — неслись вопли.
— Выключите воду, зверюги! — орали зэчки.
Тугие струи били в лица, вдавливали в углы, в стены, в пол, сгоняли баб в кучу, разгоняли их с шумом, как пылинки, играли слепо и жестоко.
Вот одна зэчка упала на пол, сбитая струей, обессиленно раскинула руки. Тяжело дышать, встать и вовсе невозможно. Тяжелая хлесткая струя воды бьет в грудь. На нее будто стена повалилась. Баба повернула голову к охранницам, хотела молить о пощаде. Но те озверели, ослепли от ярости, направили струю той в лицо. Зэчка закричала от боли, покатилась по полу к стене. Других вмазали в стены: ни встать, ни лежать. Казалось, струи разнесут баб в клочья.
— Прибавь напор!
— Пусть потолок зубами достанут!
— Вломим на полную катушку! — веселились охранницы.
Зэчки немели от холода и боли. Серо-синими комками они пытались вжаться в стены, пол и хоть на миг перевести дыхание, поверить, что пока еще живы. Но упрямые потоки воды находили повсюду и не давали передышки. Гоняли мячами, валили в пласты, отнимали дыхание.
— Перестаньте, лярвы!—простонала худосочная до прозрачности зэчка. Ее свалили потоком воды, заставили замолчать.
— Лучше пристрелите, стервы! Умоляю! — упала на колени перед охранницами зэчка, сложила руки на груди крестом.
— Ты! Да, ты, линяй в коридор! — крикнули ей охранницы, дав возможность выскочить из ада.
Там зэчку спросили коротко:
— Колоться будешь?
— Все, что видела, скажу,— ответила, стуча зубами от холода.
— Одевайся! — приказали коротко.
Зэчка мигом влетела в свою одежду. Не веря в собственное счастье, с ужасом оглядывала мучительниц, вздрагивала от стонов, криков, шума воды, слышавшихся из душевой.
Вот опять раздался глухой стук. Это снова бригадиршу в стенку двинули. Как ни толстая баба, а под брандспойтом и медведь не устоит.
— Ну, че расшиперилась? Иль опять к своим захотела?— ухмылялась охранница, выталкивая зэчку из коридора. Она привела ее к Платонову.
— Вот эта расколется!
— Всего одна? — удивился Егор.
— Да что вы! Через часок все созреют! Куда денутся? Сами к вам запросятся,— рассмеялась охранница и вышла из кабинета начальника спецчасти.
Платонов не давил на зэчку, предложил ей самой рассказать все, как было. Та сжималась от въевшегося холода, пока Егор не поставил перед ней кружку чая. Женщина обхватила, прижала горяченную к груди, губы задрожали, искривились, из глаз потекли слезы.
— Я не убивала, пальцем не прикоснулась, потому что бояться нечего, наркотой не балуюсь. Куда мне? На воле трое пацанят растут у бабки, матери моей. Лишней копейки итак нету. А до других дела нет. Пусть бесятся, как хотят. Ну, стукачку вашу бугриха урыла. Понятно, что ни одна. Пятеро вместе с ней резвились. Те, что прикипели к наркоте. Остальные ни в зуб ногой,— сделала большой глоток чая и зажмурилась от удовольствия.
— Откуда взяли наркоту? — спросил Егор.
— Да это как через жопу плюнуть. Свидания с родней у всех ежемесячные. Вот и заботятся о своих. Муж бугрихи в этот раз особо расстарался: на весь барак приволок. В целлофановом пакете, который в банке с вареньем утопил. По счастью, ее не стали открывать, поверили. Так и пронесла в барак. Там уже за «бабки» снабжала всех желающих.
— А шприцы? — спросил Егор.
— Мусор с территории сами грузим в машины. Ну, а там и шприцы, которыми наш доктор пользовался. Мы их подбирали, несли в барак, там мыли, кипятили у себя на печке и тоже за «бабки» продавали придурошным. Деньги никому не лишние. Что на воле копейки, здесь в сотни раз дороже. За всякий найденный шприц, случалось, до драки доходило,— сделала еще глоток чаю.
— Скажи, кто эти пятеро наркоманок?—спросил Егор.
— Вы из меня стукачку лепите? Не выйдет! Я не хочу отброситься как та.
— Хорошо! Я согласен! Возвращайся к своим в душевую, умирай как они! Вместе со всеми,— встал, делая вид, что хочет позвать охрану.
— Не надо! Не зовите! Я скажу! — спешно пила чай зэчка, вцепившись в кружку обеими руками. Она очень боялась, что это сокровище у нее могут отнять.
Зэчка назвала всех пятерых наркоманок.
— А как вычислили убитую? Кто о ней подсказал? — поинтересовался Платонов.
— Охрана проговорилась. Видели ее у Вас. А у охранницы в бараке родня, из тех. Которые к наркоте присосались. Ладно б только наркоту, опера «бабки» забрали у бугрихи, все под чистую. Та, понятное дело, мигом загоношилась. Остальные тоже взъерепенились. Наехали на стукачку буром. Колоть стали круто, раскаленной арматурой. Они ее под досками пола держат в самом бараке. Месили вшестером. Другие не трогали. Нас не касалась их разборка.
— И никто не попытался вступиться?
— Гражданин начальник, а кому охота оказаться рядом с сукой? Мне и теперь жутко вспомнить все, что видела.
— Неужели думаете, будто они после всего останутся в нашей зоне? Конечно, получат дополнительные сроки и другой режим. Они надолго запомнят случившееся. Даром никому не сойдет,— пообещал Платонов.
Через полчаса он приказал охране увести в штрафной изолятор всех, виновных в убийстве.
Конечно, не одну, троих женщин допросил он в тот день. Все дали одинаковые показания.
Помывка в душе, отмена свиданий и почты на три месяца стали дополнительным наказанием каждой зэчке за то, что не вступилась и позволила самосуд на глазах.
Всех виновных в убийстве осведомительницы судил выездной суд. Каждая зэчка получила дополнительный срок. Бывшая бригадирша получила к оставшемуся еще восемь лет лишения свободы со строгим режимом содержания, остальные — по пять и шесть усиленного режима. Их развезли по разным зонам, не дав возможности поговорить и проститься.
Бригадирша, покидая зону, громко кляла Егора. Обещала по выходу на волю обязательно встретить и свернуть ему голову. Платонов, услышав ее угрозу, лишь рассмеялся в ответ.
Егор теперь получал больше, чем прежде. Сумел приодеться, обновить кое-что в квартире, даже тещу одел по-человечески. Та уже ходила не в выцветшем пальто, а пусть не в дорогой, но меховой шубе, шапке, кожаных сапогах. На нее, как хвалилась сама Мария Тарасовна, мужики начали оглядываться заинтересованно. Иные здоровались, подмаргивали, набивались помочь донести сумки с продуктами из магазина до самого дома.
— Ну, я им не дозволяю! Ишь, губищи развесили, козлы! Чего ж раньше не замечали? Или хуже была? В очереди заговаривают старые хорьки! — краснела девкой.
— А ты закадри кого-нибудь, все веселее станет время коротать. Хотя бы просто для общения найди себе! — посмеивался Егор.— На что сдались? Иль без них в доме делов нет? Вон соседка с первого этажа приняла одного, поверила. А он уже на третий день пенсию ее пропил, саму поколотил так, что в больницу свалилась. Вот и получила за любовь! Срамотища единая! Мы этого ее хахаля облезлого всем подъездом с квартиры выковыривали. И выкинули аж в самую милицию за дебош! Неужель себе такое пожелаю? Нынче хорошие мужики все заняты, в семьях живут. Только говно, как раньше, мотается неприкаянно.
— Выходит, я тоже из них? Из дерьма?
— А ты при чем? — удивилась теща.
— Один живу. Без семьи.
— Разве я — не твоя семья? Да и чего ровнять? Ты работаешь, не пьянствуешь, не колешься. За тебя любая баба с радостью замуж пойдет. Я ж про бездомных. Их жалеть не стоит. А ты совсем другой человек, при звании и должности, сурьезный. Завидный жених, можно сказать. Я от соседей слыхала, сколько баб по тебе нынче сохнет. Только ты их не видишь и замечать не хочешь почему-то,— глянула на Егора украдкой.
Он отвернулся. Да и что ответить бабке? Не решался сказать о Зое, с которой встречался теперь уже у нее дома.
Сумела она с помощью суда выселить мачеху из квартиры. Долго они судились. Нервы мачехи не выдержали. Она в процессе не раз грозила Зое расправой. Та внимания не обращала. Мачеха умудрилась даже оскорбить судью в процессе и... была наказана за хулиганство. Отсидела пятнадцать суток, но не образумилась. Встретив Зою возле суда, хотела плеснуть той в глаза соляной кислотой, но была схвачена за руку и помещена в камеру. Вскоре ее осудили.
На суде она кричала, что Зоя изломала всю ее жизнь, что никогда она не стала бы жить с отцом столько лет, если б знала, что квартира достанется его дочке, а не ей.
Мачеху приговорили к пяти годам заключения, и она попала в зону Касьянова, где совсем недавно отбывала свой срок падчерица.
Та тем временем собрала документы, выписала мачеху и, оформив квартиру на себя, вскоре привела ее в порядок, устроилась на работу.
Платонов, приходя к ней, видел, как тяжело приходится женщине. Пытался помочь, предлагал ей деньги, но та обижалась, отказывалась наотрез:
— Я что? Дешевка? Разве из-за денег с тобой встречаюсь?
— А разве я стал бы с дешевкой общаться?
— Тогда убери деньги и больше не предлагай!
— Но почему? Я хочу помочь тебе!
— Сама справлюсь,— твердила упрямо.
Егора бесило эта настырность, но переломить, переубедить Зою так и не смог. Она не принимала подарки.
— Зой, купи нормальную кровать! Сколько можно мучиться на раскладушке? Одной тебе хватает, а двоим уже тесно. Я, может, хочу на выходной остаться, но как? Где? Ни дивана, ни кресла, даже второго стула нет. Возьми денег и купи! Или ты не хочешь, чтобы я приходил к тебе?
— Егорушка, если б так, не открыла бы дверь. Каждый день жду.
— Тогда не зли. Сделай, чтоб обоим было хорошо и удобно.
— А разве плохо? — раскладывала на полу широченный матрас.
— Зой, ну, сколько можно? — возмущался Егор.
Свои отношения с нею он тщательно скрывал от
всех, хотя с каждым своим приходом поневоле привязывался и привыкал к женщине. Она умела успокоить и возбудить, хорошо чувствовала настроение человека. Понемногу, шаг за шагом завоевывала его для себя.
— Зоя, пойми правильно, сколько бы ни встречались, жениться на тебе не смогу. Твоя судимость и моя работа никак не стыкуются. А потому для постоянной жизни ищи себе другого человека. На меня не рассчитывай. Я слишком много вложил в работу и лишаться всего из-за тебя было бы безумием,— говорил Платонов.
— Я и не полагаюсь на супружество. Не собираюсь влезать в хомут. Меня устраивает нынешнее. Приспичило — встретились, переспали ночь и разбежались. Никто никому ничего не должен и не обязан. Так что не беспокойся, хомутать тебя никто не собирается. Поэтому сама никогда не звоню и не зову уже. Сам придешь, когда будет нужно, отвечала Зоя равнодушно, а в душе закипали слезы. Женщина скрывала их очень тщательно, чтобы не увидел.
— Выходит, я тебе безразличен?
— Ну, как сказать? Как мужик — ты классный, любую устроишь. Это верняк. Ну, а мне, как бабе, что еще нужно от тебя? Ведь привыкать и любить сам запрещаешь!
— Нельзя, Зоя, понимаешь? — валил ее на матрац.— А как мужика люби сколько хочешь! — Платонов торопливо раздевал Зою.— Чудо мое! Ласточка! Солнышко мое!—ласкал женщину.
Та, мигом забывала все, сказанное недавно.
Расставались они под утро, когда над городом еще не успевал проснуться рассвет. Егор торопливо уходил из дома, который становился все дороже, где ему хотелось бывать чаще, но он не хотел рисковать будущим.
«Касьянов рехнется, узнав, что встречаюсь с бывшей зэчкой. Да и Соколов обложит матом. Скажет, что ни в тайге дышишь, мог бы найти себе нормальную бабу, с которой на людях появиться не стыдно. Так ведь была Тамарка! Не получилось. Зато к Зое как магнитом тянет. И не нужна другая. Теперь и Томку не захотел бы, появись она в доме. Куда ей до Зойки, моей лапочки? Огневая женщина! Жаль, что не встретились раньше. Ни за что не упустил бы ее»,— тихо открывает дверь квартиры.
Мария Тарасовна, уронив вязание, спит на диване одетая. Долго ждала, не выдержала. Видно, беспокоилась. Егор положил вязание на столик и увидел письмо. Ушел на кухню, закрыв за собой двери, включил свет, стал читать, сразу узнав почерк дочери.
«Привет вам, мои предки! Снова пишу, как и обещала. Папка, спасибо тебе за подарок ко дню рождения! Как классно все подошло! Сапоги и куртку ношу теперь, не снимая. Уж очень по кайфу! Тащусь от них. А какие шорты! Мои подружки опухли от зависти. Я в них на дискотеку возникла. Вот где был класс! Таких ни у кого нет! Отчим и тот твой вкус хвалил.
Пап, а это правда, что ты в начальство вылезаешь, и даже звезд на погонах прибавилось? Что-то никак не могу представить тебя начальником. Ты — не из таких. Но если судить по посылке, получаешь кучеряво. И если б в Поронайске были институты, я, наверное, вернулась бы к вам! Ты принял бы, знаю! Да и бабуля, поворчав, смирилась бы.
Пап, а ты все один? Или нашел женщину для себя? Это не я, мамка интересуется. Все убеждена, будто она для тебя осталась единственной на всю судьбу, и равной искать не захочешь. Неужели такое бывает? Ведь вот отчим уже изменяет ей с молодыми девками. Мы с нею не просто слышали, даже видели его с ними. Но теперь это в порядке вещей, даже модно. Отчим и матери не запрещает завести хахаля, а мама отвечает, что для этого нужно вызвать тебя с Сахалина. А я ее спрашиваю, зачем вы в таком случае разошлись? Мамке сказать нечего! Только плачет, но недолго, скоро забывает.
Ты за меня не беспокойся. Все идет нормально. Много друзей. Жизнь ключом молотит, только не уставай дергаться. Проблем у меня нет, но по тебе скучаю. И по бабульке. Сама не понимаю, почему вас не хватает? Некому погрызть, побазарить, погонять меня. А может, потому, что посоветоваться и поделиться тоже не с кем. Живем каждый для себя. Никому до другого дела нет. Даже в общежитии, я там бывала у однокурсниц, куда как теплее живут девчонки. Поверишь, они заботятся друг о друге и даже вместе питаются. У нас в семье такого и в помине нет. Кто что увидел, то и проглотил, с другим не поделившись. Правда, в доме полно жратвы, но она не лезет в горло.
Нет, пап, я не жалуюсь ни на что. Но мне почему- то часто бывает холодно. Может, чего-то не понимаю или ошибаюсь?
Поверишь, я купаюсь в роскоши, но от чего-то мне иногда до слез хочется в Поронайск. К вам! За ваш стол с картошкой и рыбой, с чаем, пахнущим тайгой. Чтобы во дворе меня снова окликнула бабуля из окна и сбросила б вниз кофту, чтобы я не замерзла, а ночью, подсев к постели, рассказала бы сказку.
Когда ты возвращался с работы, даже если это было очень поздно, всегда подходил ко мне и целовал на ночь. Здесь такого не дождешься. А как хочется, чтобы было тепло, как в настоящей семье. Но в том-то и беда, что наша семья — новых русских, а значит, не все как у людей. Слишком много недостатков. Вон у верблюда они наружу горбами вылезли, а у нас их куда больше, зато все внутри.
Пап, а я после института к тебе вернусь. Ты же меня называл ласточкой, а они свой дом никогда не забывают»,— дрожат руки Егора. Он оглянулся: в дверях стояла Мария Тарасовна.
— Доброе утро, Егорушка!—сказала улыбчиво и присела напротив.— Ну, чего маешься, сынок? Веди ее в дом! На что прячешься, бегаешь по чужим углам? Ведь мужчина, понятное дело. Уважать себя должен. К чему блудным котом бегать по задворкам? Себя пощади, живи семьей, по-людски! Не срамись. Обо мне не тужи. Сживусь с ей. Главное, чтоб она тебя любила. Остальное сладится.
— Да откуда ты взяла ее? Нет у меня женщины и не будет,— отвернулся Егор.
— А это чье? — сняла с плеча длинный волос и продолжила,— у мужиков таких волосьев не бывает. С зэчками не обнимаешься, значит, откуда взялся? Баба оставила память. А ты чего совестишься? Это нормально. Ведь живой человек к жизни тянется. Сколько не терпи, мужик в тебе взыграл бы. Как иначе? Ты и не хоронись. Если приглянулась женщина, веди ее в дом.
— Не могу! — вздохнул тяжело и опустил голову.
— От чего так? Иль замужняя она? — придвинулась теща поближе.
— Одинокая. Никого у нее нет.
— А в чем дело? Почему ей к нам нельзя? — не понимала теща.
— Не судьба нам вместе быть.
— С чего взял? Где видел, что шашни крутить можно, а жить семьей нельзя?
— Она не хочет,— соврал Егор и, глянув на Марию Тарасовну, невольно рассмеялся.
Глаза старушки округлились и, казалось, что они вот-вот выскочат из орбит, рот приоткрылся от удивления:
— Егорка, я ж сама, хоть старая, но баба. Зачем брешешь? Где ты видал такое, чтоб баба дать, дала, а замуж не пошла? Иль в пьяном сне привиделось? Эдакого отродясь не слыхала. И ты меня не смеши. Такое даже малахольная не отчебучит. Уж коль легла с тобой в постель, а мне сдается, что не впервой, твоя она целиком, с потрохами. Конечно, бывает, получают отставку мужики, коли в постели петушино держатся. Любови на две минуты не хватает, а то и промеж ног теряют ее. Такие кому надо? Единая морока от них. Только стирай да готовь, а по бабьей части — никакой утехи. Но Томка на тебя не жаловалась, выходит, довольная была. И этой фыркать не на что. С чего б отказала? Иль дурнее всех?
— Лишней мороки не хочет. Семья — это хлопоты. Кому хочется в хомут с головой лезть, обабиться прежде времени?
— Глупый ты, Егорушка! Словам поверил! Суть копни, загляни бабе в душу! Гоношится она. Хочет убедить, будто не навязывается, а на самом деле — помани пальцем, побегит по снегу босая за тобой. Иль я не знаю. Сама гордячкой была, а и меня судьба стреножила, когда в свою пору вошла,— хихикнула теща.
— Тогда женщины иными были!
— Кинь ты пустое нести. Завсегда бабы одинаковы. Только надо найти подход. Свой к каждой,— сказала уверенно и, указав на письмо Ольги, спросила тихо,— прочитал?
— Да.
— Кисло ей там. Словно в чужом гнезде подкидышем оказалась. С самого начала я боялась именно этого. И говорила Оле, что не тот кусок дорог, какой на столе лежит, а который с добрым словом даден в руки. Тогда внучка меня не поняла. А нынче еда ей горло дерет. Оно и понятно. Добро, что доходить до нее стало,— вздохнула тяжело и принялась готовить завтрак.
Егор только приготовился лечь в постель, как ему позвонил Соколов:
— Давай с нами! Мы за грибами собрались. Неделя сложилась трудной, отвлечься нужно. Побродим по тайге. Ты как? Не против? Тогда собирайся, мы скоро подъедем за тобой. Бери ведра: я места знаю грибные.
— Я в грибах не разбираюсь,— пытался Платонов под благородным предлогом остаться дома. Отказаться напрямую не хватало духа.
— Зато Федя в них рубит, не даст поганок привезти. Да и не столь грибы важны! На свежем воздухе, в тайге отдохнем,— звал Александр Иванович. Егор согласился.
Уазик поскрипывал и подпрыгивал на таежном бездорожье, но мужчины не замечали неудобств. Соколов вел машину уверенно и Касьянов сказал шуткой, что больше не будет брать в поездки Ирину, а когда Соколова проводят на пенсию, возьмет его к себе водителем.
— Сейчас! Ишь размечтался! У тебя в шоферах только зэчка и согласится пахать. На хлеб не заработаешь. Я что? Последний из бомжей? Нет! Вот если тебя попрут, так и быть, возьму в кочегары! Самое теплое и спокойное место. Никого над головой. Оклад хоть и не большой, но надежный. К тому ж баланду приносят в первую очередь. Раскладушка всегда под боком. Ни подъемов, ни отбоев нет. И фартовые не суются. Понта нет. Короче, не жизнь — малина!
— Шел бы ты со своим предложением! Уже в зэки меня списал паразит! — отвернулся Касьянов.
— Ну, не кипи, Федь! У меня в кочегарах старик канает уже сколько лет. Старожил, едри его в корень. Скоро девяносто лет исполнится ему, а помилования не дают и по амнистии никак не получается. Не подходит статья.
— За что ж он «ходку» тянет? — поинтересовался Федор Дмитриевич.
— Леший его знает. Я в его дело не смотрел,— сознался Соколов.— Случается, в деле столько накручено, а потом оказывается, ни того взяли! Настоящий преступник на воле дышал. Да и что может дряхлый дед? — отмахнулся Соколов.
— Это о Кондрате? — спросил Егор.
— Ну, да! Наверное, ты видел его. Он единственный в зоне носит бороду. Говорит, что все мужики в его роду бороды носили, и он не даст ее сбрить. Ну, да зачем деда обижать? Хочет, пусть носит. Она никому не помеха. Верно говорю? — повернулся Александр Иванович к Егору.
— Тот Кондрат — старовер? — спросил Касьянов.
— Не знаю. Мне нет дела до его веры. А вот работает человек — как вол упирается. Один, без сменщика, без выходных и праздников ровно каторжник. Я ему сменщика предлагал, чтоб отдохнул, так отказался.
— Псих какой-то,— вырвалось у Касьянова.
— Не без пунктика в тыкве. Но сколько б ни проверяли, замечаний к нему никогда не было. В котельной сам белит, моет, чистота идеальная. И старик весь отмытый и обстиранный, будто за котлом гарем старух прячет, которые его холят,— рассмеялся Соколов.
— Ничего он не псих. Нормальный дед. Я часто с ним общался, когда в вашей зоне работал. Жаль мне Кондрата было, а помочь некому. И сидит ни за что,— встрял Егор.
— Ты смотрел его дело?
— Конечно! Он — знахарь.
— Как моя бабка? — спросил Александр Иванович удивленно.
— Я твою не знаю, а дед толковый, много знает и умеет. Сам убедился не раз.
— Погоди, приедем на место, расскажешь. Тут уж рукой подать,— попросил Соколов Егора.
Касьянов криво усмехнулся:
— Неужели вправду можно довериться дремучему старику или какой-нибудь неграмотной повитухе? Они зачастую расписаться не могут за себя. Чуть с ними заговорил, такое понесут, мол, все будущее наперед видят. Человеческие болячки лечат. А как в зону влетел такой добрый, вразумительно никто не ответит. А у нас ни за что не судят и сроки не дают.
— Ну, Федя разгорелся, не доехав. Будет тебе «косить» под прокурора. В твоем роду репрессированных не имелось? Повезло! А у нас случалось! Шестеро на Колыме сгнили!
— Тогда другие были времена. Теперь беспредела нет! — вставил Касьянов.
— Федя, тебя стоило в мою зону командировать на годок. Иное запел бы!—остановил машину Соколов, сказав коротко,— приехали! Вытряхивайтесь!
Мужчины вышли из машины, огляделись. Вокруг глухая, непроходимая тайга. Здесь давно не ступала нога человека, и таежные обитатели с удивлением уставились на людей.
На мохнатой лапе сосны солнечным зайчиком замерла белка. Всяких зверей в тайге видывала, а вот таких — нет! И голоса странные. Стоят на задних лапах, никого не ловят, не обнюхивают тайгу. Кто такие? Чего от них ждать?
Из-под пенька ежик выглянул. Кого тут носит возле его жилья? Топочут оленьим табуном, малышей пугают.
Соболь вскарабкался на елку повыше. Может, и не обидят появившиеся, но лучше повыше забраться от них. Так безопаснее.
— Ну, что? Располагаемся? — вытащил рюкзак Соколов. Человек огляделся и сразу приметил семью маслят. Едва их срезал, увидел подосиновики.— Мужики, давайте сюда! — позвал Александр Иванович.
Вскоре все трое разбрелись по тайге.
Даже Егор, впервые приехавший в лес, сумел до вечера собрать пять ведер отменных грибов. Только он хотел спросить мужиков, что делать с ними дальше, как Соколов напомнил:
— Так что ты хотел рассказать о кочегаре?
— О Кондрате? Умный, хороший человек, таких теперь и на воле не сыскать. Я ведь тоже не верил в знахарство, да к тому же осужденное.
— Ты руби без предисловий. Нам ехать скоро. Попьем чайку, да в путь,— напомнил Касьянов.
— На ту пору Тамара нас бросила. И я стал зацикливаться. Вот так просидел во дворе на скамейке до ночи, а зима стояла. Утром пришел на работу, от меня все шарахаются. Морду перекосило до неузнаваемости. Попробуй пойми, от переживания или с холода? Но как глянул в зеркало, аж самому страшно стало. Со мной с перепугу фартовые здороваться начали. Ну, я — к нашему врачу. Тот осмотрел, послушал, да и говорит, мол, лечение будет долгим, если оно поможет вообще. Сказал, что я какой-то нерв застудил. Короче, гарантий не дал. Зато уколами всю задницу пробил, а результат — нулевой. Что тут делать? Сижу в кабинете, башка гудит, лицо болит, его все больше ведет. Боюсь домой с работы возвращаться, чтоб дочку с тещей не испугать. В кабинете прохладно. Думаю, пойду к кочегару, чтоб давление в котле прибавил. Заявился к старику. Не стал приказывать и требовать, просто попросил дать побольше тепла, ну, и объяснил, почему, показал свою рожу. Дед головой покачал, предложил присесть. Потом достал какую-то банку с водой, смочил край полотенца, обтер мне лицо и велел закрыть глаза. Сухим концом полотенца укрыл мои лицо и голову. Велев мне не шевелиться, сам молиться стал. Потом несколько раз сказал заговор, надавил на лоб, над глазами и в висках. Опять лицо полотенцем протер и велел прийти завтра. Глянул я на себя, когда вернулся, морда получше. Так вот за три дня вылечил меня Кондрат. Деньги ему предлагал, он от них отказался. Только продуктов немного взял. Мне даже стыдно было, что вот так с человеком рассчитался. Но дед мне сказал, что обратиться к нему еще придется.
— Бутылку вымогал старый барбос! Не иначе! — расхохотался Касьянов.
— Да помолчи ты, Федь!—цыкнул Соколов.
— Кондрат оказался прав. Самое плохое случилось через месяц. Я стал терять координацию движений и память. Пошло в разнос сердце. Я перестал спать ночами. Руки-ноги не слушались. Я не стал затягивать дальше, пришел к деду. Купил ему теплую рубашку, носки, конфет к чаю, булок, а Кондрат конфеты и булки не взял. Сказал, чтоб дочке отдал. А рубаха понравилась. Так вот велел он мне раздеться до пояса. Сам с затылка и с груди взял по пучку волос. Сжег их под заговор и начал молиться. А я под это засыпать стал. Чую, сидеть не могу, сползаю на пол, глаза слипаются, и ничего с собою поделать не могу. Так вот с час мучился и все ж заснул прямо на стуле. Когда в себя пришел, не поверилось, будто в санатории отдохнул.
— А ты и был на курорте! Зона, что она есть на самом деле? Там даже верблюд от лишнего веса избавляется, а человек — подавно! — заметил Соколов.— В моей зоне никого не достанут ни мать, ни блядь. Потому мои мужики, все как один, здоровенькие и веселые.
— Встал я со стула, почувствовал, что тело меня слушается. Захотелось узнать, как удалось деду к жизни меня вернуть? Ведь все врачи бессильными оказались. Кондрат тогда и рассказал, что он — потомственный знахарь, и в роду его все целительством занимались. За что и судили их.
— Брешет он все! Если судили, значит, за дело. Видно, люди умирали, которых лечить брались. У нас за знахарство давно не судят. Их теперь гомеопатами зовут, а люди сами выбирают у кого лечиться,— не верил Касьянов.
— Я тоже так считал, но старику не повезло. Ему для лечения нужны были травы, а вместе с ними и мак. Он его посеял не для себя, для людей. К Кондрату, пока этот мак рос, журналист наведался. Интервью взял. Что и говорить, много народа старик вылечил. Ни один врач не имел такого уважения. Были среди больных высокие чины. Дед по своему простодушию и о них обмолвился, болезни назвал. Он же не давал клятву Гиппократа. Начальству откровения Кондрата не понравились. Ну, а начальник милиции, которого тоже упомянула газета в числе больных, первым увидел плантацию мака и взял деда за задницу Мол, прикрываясь знахарством, наркотой промышляет. И впаяли на всю катушку, да еще с конфискацией имущества. Только вот забирать нечего, старик бессребреником жил. Долго милиция обыскивала дом. Выгребла с лежанки бабку, она вовсе ни на что не годилась, и такую же облезлую кошку. Еще полный чердак всяких трав, цветов, кореньев, но не нашли ни одного шприца. Зато разыскали три пакета мака. Ох, и ухватились, вцепились в него как овчарки в жопу зэка. Короче, отблагодарили за лечение, оплатили до тошноты. Мало было Кондрату при Советах сидеть по зонам. Тогда судили за то, что на государство не работает, паразитирует и, не имея медобразования, занимается шарлатанством, обирая граждан. Вот так-то и теперь, не упомяни начальство в числе пациентов, не скажи об их болячках, и теперь бы со старухой на печке грелся. Дернул его черт за язык! — посетовал Егор.
— А кроме тебя он лечил кого-нибудь из администрации зоны? — спросил Соколов.
— Дед надо мной сжалился, другим просил не говорить, мол, едино не возьмусь помочь. Итак наказан до самой смерти. До воли уже, говорит, не дотяну. Я, еще будучи у вас трижды, обращался в прокуратуру, просил посмотреть дело деда, но не убедил. О прокуроре тоже упомянул журналист в интервью. Тот и теперь помнит, скрипит зубами. А Кондрат всю веру и тепло, жалость к людям потерял. Плохо это и обидно,— умолк Егор.
— Что, если попробовать и мне к нему подвалить?— подумал вслух Соколов.
— Тебе зачем?
— А Медведь?
— Он реальные болячки лечит. Сам слышал! Косорылость, нестоячку, а у тебя — чертовщина! Слышал, у него даже травку конфисковали? Чем тебя исцелит? Сходи к психиатру. Там без промаха,— убеждал Касьянов.
— Федор Дмитриевич, я полгода по врачам ходил. А толку? Они ничего не признавали. Говорили в один голос, что здоров. А я чувствовал, что живу на пределе. Думал, свихнусь. И если б не дед, точно в психушке оказался бы,— не выдержав, вмешался Платонов.
«Возьмется ли он мне помочь?» — задумался Соколов. Глянув на Егора, спросил:
— Ты обо мне можешь попросить Кондрата? Я сам не хочу рисковать. Отказав мне, он и тебя не послушает. А так, когда через тебя, все же шанс остается.
— Хорошо! Договорились! — согласился Платонов.
— Стебанутые вы оба! Одумайтесь, к старику навострились, к зэку! Ждите, он поможет...
— Так ведь вылечил меня! — напомнил Егор.
— Не верю в них! Если был сильным знахарем, почему не может воздействовать на прокурора?
— Федь, не фузи примитивщину. Ты не веришь и не надо, но и нам не мешай. Не вяжи руки. Что мы теряем? Ничего! А вдруг получится? Если перестанем верить в чудо, оно и не случится. А я с детства люблю сказки, может, потому и нынче смотрю и очень уважаю мультики.
— Да вы сами психи, оба ненормальные! — качал головой Касьянов.
— Ладно, пусть мы — шизики! А ты жизнерадостный рахитик, отморозок замороченный! Не клевал тебя в задницу жареный петух, потому не поймешь нас. Но завтра с утра отпусти ко мне Егора. Если хоть немного считаешься со мной как с человеком, если дорога тебе моя жизнь,— попросил Александр Иванович.
— Договорились! Приедет. Кстати, не считай меня совсем кондовым. Я тоже кое в чем волоку. Все зимы пью таежный сбор вместо чая. Тебе предлагал много раз, ты слушать не стал. А ведь мое тоже лечит простуду и головную боль, желудок и кишечник, сердце и суставы,— хвалился Федор Дмитриевич, признавшись невольно,— вот когда на пенсию выйду, пасеку заведу. Займусь пчелами. Мед стану качать, внуков баловать. Самое стариковское дело, серьезное и прибыльное.
— Не загадывай, доживи сначала,— отмахнулся Соколов.
— Я мечтаю, может, получится...
— Ну, да! Если в твоем гареме ничего не случится.
— Почему гарем? Я там не отметился ни разу. Не грешен!
— В гареме есть хозяин. То его воля как им управлять,— подморгнул Соколов Егору.
Тот смутился, покраснел.
— А вот Платонов с тобой не согласен. Нельзя из зоны лепить монастырь. Бабы должны всегда помнить, кто они! Верно говорю? — потянулся к Егору и вытащил из кармана куртки Зоин платочек.
— Женщина появилась у дружбана! Но почему-то прячет, не хочет знакомить. Верно, уж очень красивая! Боится, что уведем! — смотрел Соколов вприщур на Егора.
Тот не знал, куда деваться от пронзительного взгляда. Не понимал, как попал Зоин платок в карман его куртки? Платонов краснел, не находил ответа.
— Молчишь? А почему? Или секрет имеешь от нас? — удивился Касьянов.
— С замужней флиртуешь? — спросил Соколов.
Егор отрицательно замотал головой. Слова застряли поперек горла.
— О! Да это не просто платок, в нем ключ от квартиры. Видишь, булавкой пристегнут. Это уже что-то. Имеешь успех у женщины, если тебе такое доверили!
Ни соврать, ни выкрутиться. Платонов сидел словно на горячих углях голой задницей и мысленно ругал Зойку последними словами.
— Скажи хоть, кто она? — настаивал Соколов.
Егор молчал.
— Чего заткнулся? Или с кем-то из зоны спутался? — нахмурился Касьянов.
— Да нет же, нет! — вырвалось отчаянное.
Федор Дмитриевич разулыбался.
— Пронесло!
— Чего ж скрываешь? — не отставал Соколов.
— Пока рано говорить, да и не о чем. Между нами ничего.
— Не темни! Ключи от дома чужим не дают и не доверяют. Мы с Федей тертые, побывали в переделках. И эта ситуевина нам тоже знакома. Колись, дружбан! Сам скажи,— предложил Александр Иванович.
— Ну, это мое личное дело. Она мне — не жена. Таких еще сколько будет. О каждой докладывать должен?— упрямился Егор.
— Ты где работаешь? Под кобеля откосить хочешь? Мы ли тебя не знаем?—усмехнулся Соколов.
— Ну, что вам от меня надо? Я же не лезу к вам в души! — взмолился человек.
— А кто в твою суется? Пойми, если оступишься, больно будет не только тебе, а всем нам.
— Она уже вольная! Отбыла свое ни за что,— рассказал о женщине все, что знал.
Касьянов слушал молча, уставившись в огонь костерка, изредка подкладывал сухие ветки, ждал, когда вскипит чайник.
Александр Иванович сидел на пеньке, сцепив руки до бела. Изредка качал головой, о чем-то напряженно думал, вслушивался в каждое слово Егора, Не перебивал. Когда Платонов умолк, Федор Дмитриевич сказал задумчиво:
— Если решишь остаться с нею, сложности тебя, конечно, не минуют и через годы. Ты это знаешь сам. У нас легко получить спецотметку в паспорт, а вот смыть ее попробуй.
— Федь, не в том беда. Тут милиция пошла б навстречу. Есть свои мужики, надежные, быстро б очистили. Но Егор в нашей системе до пенсии, а значит, здесь, в Поронайске вынужден жить. В городе, мне вам не говорить, все друг друга знают с отметками и без них. Один есть выход: уехать на материк. Но это нереально. На новом месте все заново придется наживать и устраиваться. Как сложится, куда возьмут и кем, какая зарплата, а главное, сколько лет служить до пенсии? Вдвое больше! А зарплата притом — вдвое меньше. Поневоле задумаешься!
— Егор, а ты что надумал?
— Пока ничего не решил. Рано. Присмотреться нужно, чтоб не получилось как с Томкой... А может, так и оставлю, как есть, не создавая семьи. Кому она нужна теперь? Мне даже удобнее без обязанностей. Никаких забот, да и Зойка в жены не рвется.
— Ну, я — не советчик в таких делах. Только одно запомни крепко, это — Сахалин. Путевую бабу из-под носа уведут. Хорошая женщина на сугробе не заваляется. Пока ты к ней присматриваешься, ее из рук вырвут. С год одна поживет, пока привыкнет к ней город, а если местная, в любой день уведут,— говорил Касьянов задумчиво.
— Тужить не стану. Найду другую. К женщине не стоит привыкать, да и не хочу обнадеживать. Я не связываю ей руки. Сам предлагал найти другого, говорил, что не смогу жениться. Она, кажется, поняла и согласилась.
— А ты, дружбан, трусоватый! С бабой в постель ложишься на ночь, потом обижаешь ее! Как последний чмо, отморозок, а не мужик! Не хочешь жениться, не базарь вслух! Сделай вашу связь радостной. Пусть она не ругает, а ждет тебя, дурака! — выпалил Соколов, не глядя на Егора, и кинул ему на колени платок с ключом.— Бери! Тебе это — лучшая награда. Не позорься даже при временной связи. Мужика в тебе оценили, а человека сам не роняй. Дошло или нет? — глянул колюче.
— Пусть время покажет! — сунул платок в карман, не глядя.
— Кому покажет, другого накажет,— обронил Касьянов.
— Не велика потеря,— отозвался Егор эхом.
— Тебе виднее...
— Большее упустил.
— Сам дурак! Твоя Томка — нормальная женщина. Ее стоило любить и беречь, а ты ее как домработницу запряг, без просвета. Да если б я свою вот так держал, она от меня давно б слиняла. И Федю бросила б жена! Верно говорю? — повернулся Соколов к Федору Дмитриевичу.
— Теперь уж нет. На дачу ездим, а раньше тоже в кино водил, гуляли по берегу моря. Или в гости с собой брал. Вечерами по городу гуляли. Женщина — существо капризное: не уделил ей внимания, обид — полная пазуха. Вот мой родственник, знаешь, как поступает, чтоб не вести жену на прогулку? Приходит с работы, к чему-нибудь придерется, вспыхнет ссора. Вот тебе и повод остаться дома! Хитер гад!
— А ночью как в постель ложится? — прищурился Соколов.
— Молча. Спиной к спине. Так до утра.
— Говно твой родственник! Как человек — подлый! А уж как мужик — вовсе плевка не стоит. Бабе надо б повернуться и дать такому мужу хорошего пинка из постели! Чтоб в стенку рылом вписался, гнус!
— Я и сам его не уважаю, Ну, что за дела? Приходит к нам — мы накормим, напоим, а к нему заявись — стакан чая не даст! Во, жлоб!
— Это от женщины зависит. Какой порядок заведет, так и будет,— не согласился Егор.— Я своей теще ничего не говорю. Она сама каждого угостит. Никого не отпустит голодным, хотя не из сахалинцев. Натура у нее добрая. Может, потому что сама в жизни часто бедствовала,— вставил Платонов грустно.
— Скажи, у твоей Зои родня имеется? — спросил внезапно Касьянов.
— Да и не знаю. О матери иногда говорит. Она уже на пенсии, живая, а где она, я не спрашивал,— признался Егор.
— Совсем дремучий!
— Тундра! — поддержал Соколов, отвернувшись от Платонова.
Тот сник, молча стал пить чай.
— Пойми, матерям помогают. Каково же твоей женщине, если сама на ноги не встала?
— Я предлагал деньги много раз. Она не взяла, наотрез отказалась. Говорит, что сама справится.
— Выходит, тоже присматривается к тебе. Ладно! Только пока ничего не решили, не афишируйте свои отношения, чтоб не нарваться на неприятности. Их и так хватает,— краснел Касьянов.
— Ну, что, мужики? Поехали домой? — встал Соколов с пенька.
Вскоре люди загасили огонь, сели в машину и только тут приметили на капоте бурундука. Зверек спал на прогретом железе и не услышал, как вернулись к машине мужчины.
— Сахара кусочек дай ему. Как положняк! Ведь он хозяин здесь, мы — только гости! — вспомнил Соколов. Быстро найдя сахар, подошел к капоту. Бурундук не убежал, не испугался человека. Обнюхав гостинец, принялся грызть его прямо на капоте.
— Э-э, Кент, нам домой пора. Слышишь? Беги к себе, отпусти нас! — попросил зверька Александр Иванович. Тот будто понял, спрыгнул на землю и тут же исчез в кустах.
— Вот бы с зэками так! Сказал им, они послушались бы! Интересно, почему у человека с природой полный контакт, а вот между собой не всегда получается?
Егор устроился на заднем сиденье, обдумывал разговор с мужиками о Зое.
«Всюду я не прав! И с нею тоже. Невнимателен, груб, не могу правильно обходиться с женщиной. А как еще? Вон теща сколько лет со мной живет и не жалуется. Вот только деваться ей некуда, а то бы сбежала»,— подумалось человеку невеселое.
Соколов с Касьяновым обменивались взаимными шутками вперемешку с новостями. О Платонове они, казалось, забыли, чему Егор был несказанно рад.
Машина, охая на ухабах и выбоинах, въехала в город уже по сумеркам.
Первым из нее вышел Егор. Он выгрузил из багажника все грибы, которые набрал сам.
— Так я тебя утром жду на работе,— услышал голос Александра Ивановича.
Коротко ему ответил:
— Конечно, приеду.
Мария Тарасовна, увидев гору грибов, всплеснула руками от радости.
— Сынок, спасибо! Вот это подарок! Нынче все переберу, почищу, отварю, а завтра закатаю в банки. На Новый год свои грибочки на стол поставлю! — улыбалась женщина и, вспомнив, предложила: — Егор, примерь свитер. Связала тебе. Понравится ли только? — тревожилась теща.
Платонов не стал упрямиться. Свитер и вправду был хорош. Легкий, теплый, он словно обнял человека со всех сторон.
— Хорош! Чудо! Спасибо, мам,— подошел к Марии Тарасовне, поцеловал в щеку.
— Уж очень старалась. Теперь самое время его носить. Не будешь мерзнуть на работе,— разглядывала свитер на Егоре придирчиво, а потом сказала:
— Знаешь, вчера мне долго не спалось. Сама не знаю, что мешало? И вдруг в одиннадцатом часу телефон зазвонил. Я думала, что это ты про меня вспомнил. Но в трубке — молчание. Я долго алокала, да никто не отозвался. Глухо, будто в заднице у покойника. Тамарка звонить не будет, пока не получит ответ Оля. Оно и срочности такой нет. Из своих городских вряд ли кто решился бы в такое время беспокоить. Но звонили тебе, когда ты у женщины был. Сразу, когда вернулся, я запамятовала тебе сказать. Оно, вроде мелочь, но кто-то хотел поговорить по срочному делу, раз в такое время звонить насмелился. Из своих только Соколов вот так может. Этот средь ночи поднимет. Ему море по колено, коль сам не спит, весь город должен на ушах скакать.
— Мам, а может, тебе послышалось? Если б Соколов или Касьянов звонили, они сегодня сказали бы. Кроме них, некому. Хотя ошибиться могли, такое, сама знаешь. Бывало не раз,— не придал значения услышанному.
— Нет, сынок, сердцем чую, не ошибка это. Кто-то тебя искал. Не знаю, что за человек, только на душе тревожно сделалось, ровно кошка нагадила в самое нутро,— помогла снять свитер.
Егор долго перебирал в памяти всех знакомых, но никто из них никогда не звонил ему домой. Даже не знали и номера домашнего телефона. Ложась спать, он успокоил сам себя тем, что Марии Тарасовне звонок примерещился, либо оказался случайным, ошибочным.
В эту ночь он увидел во сне Тамару Нет, не той, которая уехала из семьи. Приснилась такой, как встретил ее впервые: робкой, застенчивой девушкой, красневшей от каждого смелого взгляда Егора. Она не сразу разрешила взять себя под руку. Боялась остаться с ним наедине. Не соглашалась гулять с Егором по темным улицам города, а уж о парках и скверах слышать не хотела. Не осмеливалась ходить на реку, старалась быть среди подруг, никогда не отставая от них. Теща приучила дочь к десяти вечера возвращаться домой, и Тамара, стараясь выполнять эту просьбу, крайне редко ее нарушала. Даже во сне, через годы, Егор увидел ее прежней. Все те же кудряшки спадали на лоб и плечи. Всегда широко открытые, будто удивленные глаза, хрупкая, словно прозрачная фигурка.
Она подошла к Егору сама. Улыбнулась одними губами, положила на плечи ему руки, заглянула в глаза, спросила тихо:
— А ты все ждешь меня?
Платонов всмотрелся. Увидел седину в кудряшках, морщины возле губ, вокруг глаз.
— Что с тобой? — прижал к себе невольно.
— Плохо мне, Егорушка, ой, как тяжело! Какая я глупая! Как виновата перед тобой,— спрятала лицо у него на груди. Плечи задрожали.
— Тамара, девочка моя! Давай забудем все плохое, перешагнем через ошибки.
— Не получится.
— Почему?
— Вы никогда меня не простите. Никто!
— Я прощаю! Хотя и не знаю, в чем твоя вина.
— Ты никогда не простишь меня, да и забыть не сможешь. Ведь я первая, ты любил. Я сама виновата, что теперь предали меня. Все возвращается. За каждую нанесенную боль получаем в десять раз сильнее, и от такой расплаты никому не уйти.
— О чем ты, Тамара? Я люблю тебя!
— Нет, Егор! Мы потеряли любовь! Слабыми оказались оба. Не удержали. Теперь уж поздно что-то менять, мы не в силах вернуть наше прошлое. А впереди лишь боль раскаяния и сожаление. С ними и уйдем! Никто не поможет нам, мы больше никогда не встретимся, но знай, я любила тебя одного. Другому в сердце места не было. И я навсегда осталась твоей...
— Тамара, не уходи! — пытался удержать, но видение растаяло в руках бесследно.
