Глава 3. КОНФЛИКТЫ
Егор постучал в комнату к Ольге, но она не открыла. Выйти для разговора отказалась, сидела взаперти. А Платонову стало не по себе. Ведь все эти годы он жил для семьи, не позволив себе ничего. И вот такую благодарность получил от дочери.
— Оля, я требую, чтобы ты вышла! Слышишь? Иначе я сейчас сам открою дверь, но тогда разговор будет другой. Даю слово, ты о том пожалеешь,— предупредил Егор.
— Оля, отворись! Не заводи отца! Не будь дурой. И меня не зли,— подала голос теща.
Но за дверью было тихо. Платонов взял на кухне отвертку, быстро открыл двери в комнату дочери. Ольга лежала на койке, спиной к двери и плакала. Она и не оглянулась на вошедших отца и бабку.
— Что случилось, Оль? Какая блоха точит? Чего ревешь? — спросил Егор дочь и, присев к ней на койку, погладил по плечу.— С чего бунт на корабле? Кто обидел, скажи? Может, я не то сказал?
— А разве не обидно мне носить все старомодное, дешевое, лежалое? Моим подругам родители покупают классные шмотки, не жалеют для них ничего. И только я одна хожу в школу как чучело огородное. На улицу в таком виде стыдно выйти. Одноклассники высмеивают. Мне нет хода на дискотеку, я не гуляю с подругами. Стыдно появиться рядом с ними. В свои шестнадцать как старуха одета. Когда тебе станет стыдно? Но ведь ничего не хочешь видеть! Приходишь поздно, уходишь рано. Мною совсем не интересуешься. Разве я о таком отце мечтала?
— А разве родителей выбирают по заказу? — возразил Егор и повернул дочь лицом к себе.— Послушай, Оля! Я не пьянствую, не сорю деньгами, все до копейки привожу домой, не оставляя и малого заначника. Воровать не умею, взяток не дают, приварка не имею. Ты обо всем знаешь. Что предлагаешь мне? Найти другую работу, где больше получают? Так я пытался найти, еще когда мама была с нами, но ничего не получилось. Все места, где получают больше или столько, сколько я, давно и надежно заняты. В городе много безработных. Уж не знаю, как твоим подругам удается купаться в шмотках. Я не меньше, чем те родители, люблю тебя, но мои возможности ограничены. Кроме работы, нет других способов заработать деньги. Может, твои подруги подрабатывают на панели? Возможно, их родители заняты в черном бизнесе. Но иного решения я не вижу. Честно теперь зарабатывают неплохо только рыбаки, но туда мне не протолкнуться.
— Родители моих подруг порядочные люди. И девчонки тоже! Ни одна не промышляет на панели. Просто в их семьях любят не на словах.
— У них оба родителя? — перебил Егор.
— Да! У всех.
— А у нас? Сама посуди, потрать на тряпки, голодными останемся. Я то ладно, а вы с бабулей? Неужели ее не жаль?
— Почему у других получается? Даже на счет откладывают! И только у нас все мимо. Как же дальше жить, если за мою учебу в институте платить придется? Или оставишь меня без образования? — села Ольга на койке и стала смотреть на отца в упор.— Ты, вообще, думаешь о моем будущем?
— Конечно!
— И каким ты его видишь? — усмехнулась дочь.
— Я поговорю с руководством. Думаю, помогут. Дадут направление и будут оплачивать твою учебу.
— В вашей системе?
— А почему бы нет?
— Ты точно не в себе! — отвернулась Ольга.
— Не забывайся! Я не позволю с собой такого тона! — вскипел Егор.
— Ничего себе! Родной дочери предлагает полжизни провести в тюрьме! Да ты больной! За такое с тобой ни одна из моих подруг уже не разговаривала б.
— Не они, а ты — моя дочь! И не крути носом, когда я с тобой говорю!
— Совсем от рук отбилась девка! Дома помогать не хочет. В магазин иль на базар сходить не допросишься! Как дальше жить собираешься, дылда безмозглая? - встряла Мария Тарасовна.
— Чем же она занимается целыми днями? — нахмурился Егор.
— По подружкам бегает,— обронила теща.
— Значит, не стыдно тебе у них появляться? У тебя семья есть? Почему бабке не помогаешь? — вскипел Егор.
— Ой, достали вы меня обязанками! Почему подруг домашние не грызут? Не зудят на них? А я только и слышу целыми днями, какая плохая, негодная расту! Устала от вас обоих. Куда уйти или уехать, ума не приложу! — заплакала Ольга.
— Ты ж получила письмо от матери. Можешь к ней попроситься,— сорвалось с языка Егора нечаянно.
— Я конверт порвала вместе с письмом. Вместе с адресом выкинула,— ответила зло.
— Письмо от Тамары?
— Да, было,— признался Егор.
— Даже не сказали. Как она там? — спросила Мария Тарасовна.
— Ничего особого. Письмо Ольге прислала, звала к себе. Твоим здоровьем интересовалась. Написала, что у нее все хорошо.
— И слава Богу,— вздохнула теща.
— Домашний цензор! Тебе мало тюремную почту проверять? Домашних контролируешь? — злилась Ольга.— Письмо мне пришло. Какое право имел читать его? Я тебе такое не позволяла. Нечего в мои письма соваться. Письмо было мне адресовано.
— Дурочка моя! Именно потому у тебя есть ее адрес, я себе его переписал на всякий случай. Но если вздумаешь воспользоваться, переехать к ней, прежде хорошо подумай. Не случайно предупреждаю. Меня уже предали однажды. И не только меня, но и всех нас. Смотри, чтобы судьба с тобою такой фортель не выкинула.
— Не пугай! Я уже выросла. Все поняла, почему мама от тебя ушла. Может, она по-своему права. Женщина — не кобыла! Не может тянуть хомут бесконечно. Семейные сани пупок рвут, если их тащить не помогают.
— Олька, дура, замолкни! Что несешь, не зная? Твой отец самый лучший в свете человек! Вот пожила б ты с родней по моей линии, небось, прикусила б язык, глумная! Дед твой за такие поганые слова башку с тебя сорвал бы и всем накостылял бы, что такого змееныша вырастили. Не стал бы уговаривать, хватил бы за косу, намотал на руку, вломил бы ремня иль вожжами наподдал бы дочерна и выкинул бы на улицу в чем была насовсем, без куска хлеба и без гроша в кармане. Воротиться в дом запретил бы до самой своей смерти! Тебя отец уговаривает. Ты ж, стерва глупая, еще выдрыгиваешься. А кто с себя есть? Ни почвы под ногами, ни дела в руках! Пустышка никчемная! Тебя каталкой надо прогладить, чтоб мозги сыскала, полудурошная телка! Езжай к своей мамке, такою же сукой станешь! Тоже, стыд потеряв, забудешь детей и родителей. В кого только пошли эти простигонки, которые за шмотки и кобелей души и совести не пожалеют? Зачем вы в свет выкатились две шишиги лохмоногие? Ведь хуже на земле нет! Сколько для тебя старались? Так-то оценила?
Ольга затравленно смотрела на отца и бабку. В глазах закипали злые слезы. Но вот она не выдержала, соскочила с койки и, наспех сунув ноги в туфли, побежала по лестнице.
Мария Тарасовна бросилась следом, но Егор удержал:
— Не надо! Успокойся, мам. Никуда она не денется. Побегает по подружкам и вернется домой. Ей даже полезна нынешняя встряска. Пусть поймет, что чужим не нужна. Дойдет до нее, как своею семьей дорожить нужно. Поверь, совсем иной вернется. Пусть дозреет. Пока Ольга слишком зеленая...
— А поймет ли?
— Куда денется?
— Вдруг к шлюхам пригреется?
— Коль суждено тому случиться, не удержим!
— Своими руками порву в куски!
— Поздно, мам! Девчонка выросла. Ее ровесницы с парнями гуляют.
— Может, и наша приглядела кого-нибудь?
— Скорее всего! Раз наряды стали интересовать, то это не случайно.
— Вот тебе и малышка! Не успела в жизни определиться, уже хвост подняла на своих,— обидчиво поджала губы теща.— Я, понятное дело, не могла подолгу с ней общаться. Дома работы много: убрать, постирать, приготовить. Ольгу не загружала, все жалела девчонку. Она и села на шею. В магазин сходить не докланяешься. Всякий раз отговорки на уроки, мол, задают много. Как-то захожу невзначай к ней, а Олька прыщи давит перед зеркалом. Меня зло разобрало, поругалась с нею. Вертихвосткой, пугалом обозвала. С неделю со мной не разговаривала, характер показывала. И я ей не кланялась. На вторую неделю не выдержала, подошла и спрашивает: «Бабуль, может, в магазин сходить нужно или ведро с мусором вынести, так скажи». С того дня навроде примирились. Поумнела. Огрызаться перестала.
— А Тамара такою же была? — спросил Егор.
— Нет! Ничего общего. Но у нас, я ж сказывала, дед был сурьезный. Тому не перечь. Коль сказал, так и сделай, иначе душу вытряхнет хоть из старого, хоть из малого. Неслухов и лодырей на дух не переносил. Тамарка в три года полы мела и мыла, в огороде приучалась управляться. В десять готовить умела и стирала. В огороде и со скотиной умела справиться. Но дед никогда не хвалил. Глянет на работу из-под бровей. А они у него лохматые были. Вот если зашевелит ими, значит, недоволен. Убегай, покуда его рука не сорвалась, потому что на задницу с неделю не сядешь. Ладони ровно каменные. Томке от деда тоже перепадало. Научилась поневоле убегать от него. Даже когда девушкой стала, школу закончила, бывало поймает за косу, как сунет коленкой в зад и отпустит. Девка все углы дома носом проверяла. Конечно, обижалась на деда, но он не только с нею, со всеми такой был. Зато когда помер, стало его не хватать. Порядок из дома словно убежал. Вот тогда поняли и пожалели деда. Эх, если б теперь он жил! Не дал бы Тамарке семью испозорить. Оно и из Ольки путевую девку слепил бы...
— Кулаками доброе не вгонишь, только обозлишь,— не согласился Егор.
— Неправда твоя. Дед верно сказывал, что умная жена — это хорошо, а умелая — лучше. С детства учил, что если девка не умеет готовить, не будет у нее семьи. А если еще грязнуля и лентяйка, такую только за цыгана отдавать. Но и они нынче с выбором. Им тоже никчемные не нужны.
— Случается, свекрови невесток учат...
— То в редкость, Егорушка! Все теперь берут готовых. Коли не повезло, выкидывают из семьи. Мамки не вечные. Какая своему сыну лиха пожелает? Вот и Ольга. Она все умеет, но ленивая, и характер гнилой. Тяжко придется в замужестве, битой и руганной станет жить как барбоска постылая.
— По-моему, она с семьей не поспешит,— улыбнулся Егор.
— Наоборот, она—лентяйка! Вскарабкается на чью-то шею, чтоб самой меньше вкалывать, и будет мужика погонять всю жизнь. Таким обычно везет.
— Я вот думаю, она сегодня придет домой ночевать или у подруг останется? — выдал свое беспокойство Егор.
— Хорошо, если у подружки! А вдруг у нее дружок имеется. Что тогда? Ведь и не сыщем! А воротится с пузом, вообще срамотища единая!
— Не накручивай, мам! Чуть девчонка за порог, уже и напридумали. Да и кому нужна такая, без образования и приданого, без специальности и заработка? Ее друзья знают, где я работаю, не решатся на подлость, а с незнакомыми Ольга не общается.
— Чудак ты! Да разве долго нынче подружиться? Это не то, что в мое время. Выйди ночью в подъезд. Там, не знавши имени, враз роднятся, а расставшись, утром друг друга узнать не могут. Время такое пошло, беспутное и бесстыдное.
— Может, позвонить Ольгиным подружкам? Хоть будем знать, где она,— оглянулся Егор на часы.
— Нет, есть еще запас! Давай дождемся! Нельзя сдаваться раньше времени. Много чести соплячке. Пусть ломает себя, покуда не поздно. Иначе потом не плакать, а выть станем! — глянула в окно Мария Тарасовна. Она увидела, как темную улицу перебежала Ольга и вошла в темный подъезд.— Идет! Открывай двери, а то внизу лампочка перегорела. Темно, хоть глаз коли,— предупредила теща зятя.
Егор, едва приоткрыв двери, услышал снизу хрипы и надрывный голос дочери:
— Помогите!
Платонов, скатываясь вниз, услышал звук хлесткой пощечины и голос:
— Не дергайся, сука!
Егор и сам не заметил, как очутился внизу, как вцепился в горло мужику, придавившему дочь в угол. Он головой ударил ему в лицо изо всей силы, едва тот повернулся. Потом, не дав опомниться, врезал по горлу ребром ладони. Человек упал на пол мешком. Ольга бросилась наверх без оглядки, на ходу одергивая юбку. Какая благодарность? Забыла свое имя! И, только забежав в квартиру, поняла, кто ее выручил.
Пока Егор сдал нападавшего в милицию, Ольга немного успокоилась. Правда, слезы еще лились из глаз, но стон и крики уже не рвались изнутри.
Мария Тарасовна решила не ругать, не добавлять горечи, но и успокаивать не стала. Возилась на кухне, не замечая внучку. Та сидела в уголке тихо, испуганным воробышком.
Когда вошел Егор, плотно закрыв двери квартиры, Ольга подошла к нему, обняла за шею, прижалась к щеке.
— Папка, спасибо тебе! Прости меня, пожалуйста! — разревелась снова.
— Он тебе ничего не сделал? — спросила теща.
— Нет! Папка успел его вырубить. Как врезал, он и покатился с катушек. Меня выпустил мигом,— рассказывала девчонка, пытаясь улыбнуться, но не получалось. Лицо искривлял страх, пережитый совсем недавно.
— Завтра узнаю, кто это! Случайно ты ему попалась, или караулил, зная, что вот-вот войдешь в подъезд? Так или иначе, срока ему не миновать. Иди, осмотри себя в зеркале, да придется ехать к эксперту, чтобы зафиксировать следы нападения,— предупредил Егор.
Вернулись они домой уже в полночь. Ольга совсем притихла, виновато смотрела на отца и бабку. Перед сном сказала обоим:
— Ну, не обижайтесь на меня. Я не хотела, чтоб так получилось. Надо было раньше домой вернуться, засветло.
— Не стоило вообще уходить! Чего ты к чужим поперлась? Жаловаться на своих? Вот и получила урок. А ведь тебя никто не обидел, говорили как с умным человеком...
— Бабуль, ну не ругайся. Все поняла сама. Знаешь, как мне сейчас плохо?
— А кто дуре виноват?
— Ладно, мам, давайте лучше порадуемся, что все хорошо закончилось. Ольгу напугали, но не осквернили. Паскудник — в милиции. Оттуда ему не сбежать. Свои ребята, проследят и вломят. Его и на зоне опетушат. Такие дела даром не проходят, жизни не порадуется.
— Пап, а нам в суд надо будет идти?
— Разумеется.
— Ой, позора и слухов не обобраться. Как я жить здесь стану потом? Все за спиной начнут смеяться и пальцами на меня показывать,— съежилась девчонка.
— Прикажешь отпустить козла? Он тут же другую поймает, такую же как ты! И, кто знает, сумеют ли вырвать из его лап? Вовремя спасти? Ты — не первая и не последняя. Спустить это дело на тормозах не позволю и тебе. Выполни свой долг перед Законом,— ответил отец жестко.
Ольга, понурив голову, пошла спать. Она поняла, отца не переломить.
— Нынче уж не насмелится по потемкам к подругам бегать. Дома будет сидеть. Я ее делами загружу так, что не соскучится. Пора в хозяйки выводить. Ольга давно не ребенок. Пусть и она о семье радеет. Иначе не получится с нее путевая баба!
На следующий день, вернувшись с работы, Платонов увидел отмытую, помолодевшую квартиру, улыбающихся дочь и тещу. Они были очень довольны друг другом.
— Мам, Оля, поговорить нужно,— позвал обеих на кухню и сказал дочери,— знаешь, кто на тебя вчера напал? Местный псих. У него официальный диагноз и медицинская справка имеются, потому судить не могут. Он не отвечает за свои поступки из-за болезни. В психушку его тоже не берут, там перебор. Больных втрое больше положенного.
— А как теперь? — ахнула теща.
— Мы можем устроить ему отсидку у Соколова, в виду его общественной опасности. Вчерашнее всех мужиков потрясло. Нашли родителей дебила. Они не удивились. Этот случай, оказывается, далеко не первый. Долго спорили, что с ним делать? Соколов не сможет долго держать его у себя. До первой проверки. Зэкам плевать на диагнозы и справки — натянут его всем бараком, до утра в жмуры откинется. Тут родители хай поднимут. Пусть идиот, кретин, а все же свой сын. Начнут жалобы писать, тогда докопаются до диагноза и пометут всех. Короче, сами нахлебаемся с ним.
— Что ж делать? — спросила теща.
— Родители предложили свой выход. Они оплачивают Оле моральный ущерб, а своего недоноска увозят к дядьке-леснику в тайгу, на север Сахалина, за многие сотни километров, навсегда, без возврата в город.
— А почему раньше так не сделали?
— Те потерпевшие взяли деньги и не настаивали на наказании. По-моему, даже обрадовались бы повторной встрече. Я настаиваю на его изоляции. В тайге он ни для кого не будет опасен. Она и дурака примет. Если там погибнет, никто за него отвечать не будет. Согласны?
— А сколько заплатят? — покраснела Ольга.
— Ты уже не дитя! — прищурился Егор, смеясь, и ответил,— хватит одеть тебя как куклу! И, главное, без огласки. Как ты хотела.
— С ума посходили люди! Одумайтесь, пока не поздно! Да разве мыслимо такую подлость за деньги простить? Совесть у вас живая или сдохла?—уперлась руками в бока Мария Тарасовна и, покраснев до корней волос, соскочила со стула, остановилась напротив зятя, заговорила возмущенно, - чего ж родители того дурака не отправили его в тайгу после первого случая? Ждали, когда повторит свою шкоду? Иль у них деньги мешками из-за печки растут? Кому веришь? Брехня! Откуда у стариков такие «бабки», чтоб погасить моральный ущерб троим потерпевшим, да при том содержать дурака? Любой мало-мальски разумный человек давно отвел бы дебила к докторам и упросил бы кастрировать его! Это единственно верное решение, которое защитило б всех от повтора. И тебе надо было такое потребовать, а не деньги. Где у тебя уверенность, что завтра тот дурак не поймает Олю в подъезде и не сотворит свое задуманное? Мало что они тебе наобещают? Ведь ишак не только изнасиловать, но и придушить в подъезде сможет. Докажи, что он утворил такое, коль за руку не поймал? А тот со зла отчебучит, из-за денег! Сам говоришь, ровно дурь на него накатывает, а не сидит в нем постоянно.
— Погоди, мать, остановись! Чего взъелась раньше времени? Я сказал о предложении, а уж как решим, это наше дело,— остановил Егор поток упреков.
Теща окинула Ольгу непримиримым взглядом:
— В мое время девичьей честью больше дорожили и никогда не согласились бы продать ее ни за какие деньги! Она у тебя одна на всю жизнь!
— Прикольная ты, баб! Будто только что из пещеры вылезла. Оглядись! Уже другое время. Теперь без денег и положения в обществе я никому не нужна. А над девственностью лишь глумиться станут, скажут, что никому не нужна была. Теперь выходить замуж девственной считается позорным,— усмехалась Ольга.
— Чего? И это ты, гнида недоношенная, мне, родной бабке, такое сказываешь? Хамка неумытая! Да как смеешь такое вслух лепить? — взялась за каталку, но Егор вовремя удержал тещу.
Он вырвал каталку из рук тещи, вытащил дочку из- за двери и заговорил глухо:
— Выслушай, мать, и не кипи понапрасну. Ольга тебе правду сказала. Горькую, но правду! Тяжело с нею смириться нам с тобой, но день сегодняшний уже не вчерашний. Дочь ни в чем не соврала и не виновата, что время все поставило вверх ногами. Теперь девичья непорочность не ценится. Она давно осмеяна, из достоинства стала недостатком.
— Ты откуда знаешь? — прищурилась Мария Тарасовна.
— Не забывай, где работаю, в женской зоне! Там так просветили, вам и не снилось. Все узнал. И не ори на дочь, не она придумала новые веяния. Поэтому советуюсь с вами обеими, как лучше выйти из ситуации.
— Конечно, лучше взять деньги и навсегда тихо расстаться с козлом,— ответила Ольга.
— Не надо денег! Мы не продаемся! Нехай кастрируют гада, а тогда он нам не страшен! — вставила теща.
— Ошибаешься! Лишившись яиц, он до конца жизни станет мстить и выслеживать всех нас. Такую потерю, хоть и дурак, не забудет. С деньгами ему расстаться проще. А вот кастрировав, наживем лютого врага.
— Так и под суд его отдать! В тюрьме он быстро позабудет, зачем яйцы росли. Там заставят поумнеть! — не сдавалась баба.
— Я же много раз говорил, что справка ограждает его от судебного преследования.
— Пусть заберут в дурдом до конца жизни.
— Говорю еще раз: там буйными перезабито. Теми, кто топоры и ножи из рук не выпускают. Могут семьи погубить.
— Что ж теперь? Пусть насилует всех подряд? — негодовала Мария Тарасовна.
— Увезут его в тайгу,— терял терпение Егор.
Этот спор прервал внезапный звонок в двери. Все трое переглянулись от неожиданности. Глянули на часы: шел второй час ночи. Кто бы мог быть, чтобы без предупреждения прийти в такое время?
— Кто? — спросил Платонов, подойдя к двери.
— Открой, Егор! Это я, Соколов,— услышал знакомый голос.
Александр Иванович извинился, войдя в прихожую, за поздний визит.
— Глянул, у вас свет горит. Решил, дай зайду, чем по телефону о таком трепаться! — поздоровался с Марией Тарасовной и Ольгой.— Я к тебе ненадолго. Давай на кухне поговорим с глазу на глаз,— предложил Егору.
Платонов взглядом попросил своих перейти в зал. Сам закрылся с Соколовым на кухне.
— Неприятность у меня, Егор. Твой придурок в жмуры свалил! — сказал, качая головой.— Я ж его в самую спокойную камеру поместил, к ворам, которые никогда не прикоснулись бы к нему из брезгливости. Дурака не стали бы петушить, пальцем к нему не прикоснулись бы. За других не уверен! У воров даже свободная шконка имелась. Придурку на нее указали и предупредили, что он тут ненадолго, дня на три, пока все выяснится. Сам пошел в кабинет. Я даже не тревожился. Никто из нас не обронил ни слова о преступлении. Охрана тоже ничего не знала. И вдруг звонок по внутреннему в десятом вечера, мол, уберите жмура из камеры. Охрана сказала, кто накрылся, а вот как случилось, не могли сразу расколоть. Только потом выдавили суть,— побагровел Соколов.— Видишь ли, фартовым западло канать вместе с чокнутым. Они вытрясли из него, за что тот влетел на зону. Не сами тыздили, при них как всегда сявки. Те и постарались, ни одного целого ребра не оставили. Дурак, понятное дело, не хотел колоться, понимал, что ему светит. Но от своего не слинял. Охрана не услышала, потому что дураку кляп в пасть загнали. И не только в пасть, а всюду, чтоб шорох не поднялся раньше времени.
Сявки обронили, что где-то под конец псих сломался и вякнул про все. Тут уж говорить стало не о чем. Воры приказали ожмурить. Теперь он в морге. Что говорить родителям? Нарушены все договоренности, но, как сам понимаешь, мы не виноваты. В вашей женской зоне бабы в клочья разнесли б его.
— Кто их знает,— засомневался Егор.
— Не веришь? А зря! Там у вас сидят и те, кто, испытав на себе такое, убили насильников, а вместо оправдания получили сроки. Разве это правильно? Или лучше было бы остаться в изнасилованных? Конечно, нет! Вот и попадись к ним в руки такой, что сделают? Да круче воров расправились бы! В котлету измесили б! Бабы не прощают надругательства и осквернения. А уж как отомстить, придумали б. Этот приговор дураку вынесла зона и сразу привела его в исполнение,— усмехнулся Александр Иванович и вспомнил,— конечно, в вашу зону его не взяли бы. Своих паскудниц хватает. И насильницы имеются. Знаешь о них?
— Мимоходом слыхал...
— Ученицы восьмого класса прижучили ночью типографского сторожа. Дедок дежурил у себя на работе, а эти ввалились и требуют: «Дед, ломани!». Старику годков сорок бы с плеч, за подарок воспринял бы их предложение. Самому не уламывать, не тратиться на шоколадки, не искать, сами предложились. Но в том- то и дело, что возраст уже не тот. И в портках вместо стали сплошной мох вырос. Ему не только троих девок, свою бабку нечем стало радовать. А школьницам все нипочем. Завалили деда на раскладушку и повесили замок на яйцы. Тот не своим, дурным голосом вопил от боли. Но девки плевали на его крики. Справили свои дела все трое и, выкинув ключ от замка, ушли по домам. Как старик додышал до приезда «неотложки», даже врачи удивлялись. Сняли замок, а дед еле живой. За стенку цепляясь, целый месяц ходил. И теперь даже на родную бабку не смотрит.
— А насильниц как нашли? — спросил Егор.
— Через неделю всех достали. По описаниям старика. Оно хоть и город, но всяк человек у милиции на виду. Так поверишь, их даже в зале суда ровесники подбадривали и называли продвинутыми и крутыми.— Вот ни хрена себе! — изумился Платонов.
— Чему удивляешься? Теперь пацаны-первоклашки знаешь чем грозят учительнице, когда та в дневник двойку ставит? Ну, да! Ты прав в предположении, в очередь ее огулять всем мальчишечьим составом класса! Так-то вот. А ведь они еще дети! Здесь же — здоровый лоб, бугай, можно сказать. Ворюги забазарили с ним по фене, он — ни в зуб ногой. Посчитали, что «утку» подсунули. Сам не расколется, решили тромбануть. Так и урыли дурака! Оно, может, и к лучшему, что все так вот кончилось. Одной опаской в городе стало меньше. Ну, а ты прости меня. Я и сам не ожидал такой развязки,— вздохнул Соколов.
— Как теперь со стариками говорить? Для нас он дурак, для них родной сын.
— Я сам с ними встречусь, потолкуем. Думаю, они меня поймут правильно и согласятся.
— Послушай, а как же те, кто убил дурака? Неужели простишь без последствий? — спросил Платонов.
— Отправлю их на деляну. Лес будут валить. В этом месяце в тайге двоих потеряли. Одного деревом насмерть придавило, в лепешку расквасило, второго рысь порвала. Я ж людей на деляне меняю. Месяц одна бригада на заготовках, вторая — на подготовке: сортируют и ошкуривают, складывают сортименты в штабели, готовят к отправке на суда. Ты сам все видел и знаешь, что работы в лесу зэки боятся. Тайга средь них сама отбор проводит. Вот и пошлю тех двоих на годок без замены. Тебе ведомо, там и месяц выдержать — подарок. А за год совсем послушными и тихими станут. Иного выбора нет. Дальше их посылать уже некуда,— умолк Александр Иванович.
— Что ж, случившееся не исправить! — согласился Платонов.
Когда Егор пошел проводить Соколова до двери, теща и дочь уже спали. Лишь на следующий день рассказал им о случившемся.
Мария Тарасовна ликовала:
— Получил свое козел! Знать, в тюрьме не без порядочных людей, коль за нашу девчонку вступились. Нет больше полудурка, и говорить не об чем!—улыбалась бабка.
— А как же я теперь? — растерянно спросила Ольга.
— Копить будем. Иного выхода нет,— понурился Егор и только тут приметил краешек письма, торчавшего из газет, пришедших сегодня.— Письмо! —указал на конверт.
Ольга ловко выдернула его и сказала, смеясь:
— Это мне! От мамы!
Девчонка прижала письмо к себе, пошла в комнату, пританцовывая.
Мария Тарасовна, поджав губы, ушла на кухню, позвав за собой зятя. Они пили чай, тихо переговаривались, ожидая Олю. Что ей написала мать? Но девчонка не торопилась. Из ее комнаты не доносилось ни звука. Лишь к вечеру она вышла в зал задумчивая. Оглядела обоих и сказала:
— Ну, вот и все решается само собой.
— Ты это об чем? — не поняла Мария Тарасовна.
Егор отошел к окну, смотрел на улицу, людей, проходивших мимо. Он понял все, едва глянул на дочь. Слова стали лишними.
Но Ольга не поняла, не почувствовала. Ведь самые безжалостные из всех — это родные люди. Только они, зная самые больные места, бьют по ним, не щадя, без промаха.
— Вобщем, я решила и уезжаю к ней. Конечно, насовсем. Постараюсь не возвращаться. И если вы хоть немного желаете мне добра, то препятствовать не будете. Я устала жить в нищете. У меня всего в обрез. И мне хочется стать врачом как мама, а у тебя нет денег, чтобы оплачивать учебу. Да и как пойду на занятия в институт вот в таком тряпье? Теперь даже чучело лучше одевают. Может, в ваше время гордились честностью, порядочностью, зато теперь таких называют лохами, отморозками. Вы вконец отстали от жизни и дышите как пещерные ископаемые. Оглядитесь, потоп давно прошел! Вы не только в другом веке, но и в иной эре!
— А можешь без насмешек, сопливый змееныш? — не выдержал Егор и повернулся лицом к дочери, заметно побледнев.— Здесь, в нашей семье, никто никого не удерживает силой. Хочешь к матери, поезжай! Но не смей унижать нас с бабулей. Не за что! Мы делили все поровну, хлеб и тепло. В том ты не знала отказа. Одно не смогли вставить — совесть, а может, душу. Только жизнь штука скользкая, погоди хвост поднимать. Неровен час за него поймают, а я уже не приму, потому как предавшая однажды способна на любую подлость, потому что нет добра в твоем сердце. Впрочем, чему удивляться, яблоко от яблони недалеко падает...
— А что про меня Тамарка пишет? — словно проснулась Мария Тарасовна.
— Привет передала! — ответила Ольга сипло.
— И все? — потекли по щекам женщины слезы. Уж как старалась их сдержать, но не вышло.— Иль она загодя схоронила меня? Это как же так? Ровно барбоску кидаете? Куда мне деваться, коль свои кровные отворотились? Кто я Егору нынче? Вы о том подумали, две бесстыжие? Ведь я ради вас свой дом продала, думала, что в семье до гроба останусь. А вы так-то? Негодяйки!
— Я при чем? Мама о твоем переезде словом не обмолвилась. Не могу самовольно за нее решать. Да и билет теперь в крутую копейку обходится. Если были б у меня свои деньги, вопросов не возникло!
— О чем спорите? Опять деньги? Ну, могу одолжить у своих тебе на билет, но тебя там не ждут. Иначе позвала бы! Не злись, мать, ты там лишняя, а почему, мы оба понимаем. Нового зятя станешь со мною сравнивать, а те сравнения, чую, не в его пользу. Вот и отсекла заранее, чтоб никого не злить. Ведь вот заметь, она зовет, а он отмалчивается. Такое не с добра, чтобы потом к нему претензий не было. Тамарке есть чем упрекнуть Ольгу, мол, сразу со мною ехать отказалась, потом с отцом не ужилась, уехала, теперь в моей семье не по кайфу, мол, не пора ли к себе присмотреться? С тобой такой разговор не получится. Ты — взрослый человек и сможешь дать отпор за себя, сказав всю правду Ты на это имеешь право, а потому тебя боятся. Не зовут, чтоб новый муж, задумавшись, саму не выкинул.
— Егор, милый, но ведь она—дочь мне!
— Мне ли о том не знать? Но разве я за все годы хоть раз упрекнул Вас Тамарой?
— Нет. Грех говорить лишнее! — вытерла слезы со щек.
— Так чего плачешь, мам? Иль невтерпеж к Тамарке? Соскучилась по ней?
— Отвыкла от нее, Егорушка! Ведь за все годы ни единого письма не прислала. За правду обиделась. А мне каково? Пусть ее судьба накажет в старости моей долей. Мыслимо ли родную мать на кобеля променять?
— Хватит о ней! Я понимаю, не сладко ей приходится. Что поделаешь? Сама решилась. Дочь удерживать не могу. Она — наш общий ребенок, а Вас не отдам. Все потому, что Тамара легко согласилась на разлуку с Вами, а я привык и прикипел к Вам как к своей родной и кровной. Живите у меня. Уж какой есть, нам не привыкать друг к другу,— улыбнулся Платонов теще.
— Я через два месяца получу аттестат. Закончу школу и уеду. Может, вы разрешите мне это время пожить с вами? Все ж родня как никак! — усмехнулась Ольга, оглядев отца и бабку.
— Живи! Тебя не гонят, наоборот, пытаюсь образумить! — отозвался человек и в сердце вспыхнула слабая надежда.
— Оставайся, мы — не звери! У тебя еще есть время все обдумать. Спроси свое сердце. Оно тебе подскажет разумное! —ответила Мария Тарасовна, вздохнув тяжко.
Узнав о желании дочери уехать к матери, Платонов поскучнел. Он стал задумчивым, молчаливым. «Ну, почему от меня все бегут? Ушла Тамара, теперь Ольга собирается покинуть. Одна лишь теща остается. Да и та, потому что не зовут. Как и я, никому и нигде не нужна! Неужели все из-за нехватки денег? Но Тамара не из нужды сбежала. Я ее не устраивал. Скучный, однообразный, не умел ее веселить. До того мне было? Побыла б сама в моей шкуре хоть неделю, не только о веселье, свое имя забыла б»,—думал о своем человек, пододвигая к себе стопу писем, которую нужно было проверить до вечера.
«Мамочка! Как не хватает тебя! Просто сил нет никаких! Мы с папкой разрываемся на части, а дел не убывает. Но скоро каникулы на все лето, не надо будет ходить в школу. Все станет легче. А ты не беспокойся, огород мы посадили. Все у нас будет. Картоха хорошо взошла. Уже и морковка, и свекла появляются, укроп и петрушка проклюнулись, поэтому не переживай, все дома в порядке. Телушка наша, что зимой народилась, вместе со стадом ходит на пастбище. Корова всегда с ней рядом. Никуда одну не отпускает от себя. А вот свиньи промежду собой часто дерутся. Куры цыплят высиживают. Папка в этот раз трех клушек посадил. Хочет побольше кур к зиме. Он говорит, что ты к снегу должна домой воротиться. Потому зиму все ждем. Каждый день в окно глядим: не пропустить бы снег, скорее бы тебя увидеть. А то лицо твое стали забывать, так долго тебя нет с нами. Никто нас не гладит по макухам на ночь, не зовет цветочками и ласточками, не скажет, что мы — красавицы. А так хочется услышать это снова! Знаешь, если б можно было, я пехом бы к тебе пришла и уговорила б дядьку, злого сторожа, отпустить тебя домой, к нам. Ну, разве это взаправду можно, что за мешок комбикорма от нас забрали так надолго! Ведь в совхозе все воруют. Кто что может. Мы все знаем, но почему только тебя увидели и отправили в тюрьму одну за всех?..»
Егор отодвинул письмо, отчетливо представил крестьянский дом. В темном окне, прилипнув всеми конопушками к стеклу, детские лица смотрят на дорогу, ждут мать. Они ее любят. Может, пока малы?
«...Мамка, а меня Серега лупит. Скажи ему, чтоб не дрался! Не то я тоже сопли гаду расквашу! Вчера мы с ним в городе продавали газеты, и у меня получилось на пять рублей выручки больше. Он их у меня отнял. Еще и накостылял. Я папке пожалился, он велел самим разобраться. А как, если Серега на целую голову и три года старше? Я покуда не могу одолеть, зато когда вырасту, выкину его из дома насовсем...»
«Еще один домашний тиран растет»,— подумал Егор и отодвинул письмо. О своем задумался.
Вчера приметил, что Ольга стала готовиться в дорогу. Вытащила с антресолей чемоданы, протерла их от пыли и начала укладывать в них свои вещички.
Егор случайно открыл дверь в ее комнату, хотел пожелать дочке спокойной ночи, а, увидев сборы, понял, что скоро придется смириться с отъездом и сказать последнее слово «прощай».
Даже мысль о таком сдавила дыхание, и слово встало костью поперек горла.
Ничего не сказав, он закрыл за собою дверь, ушел на кухню к Марие Тарасовне. Та знала о сборах. Ольга уже сдала все экзамены, отказалась от выпускного вечера, чтобы сэкономить деньги на дорогу. Через три дня она получит аттестат и... уедет. Ее решение не изменилось.
Егор знал, что Тамара выслала дочери деньги на дорогу. Ольга сказала о том и берегла их. Мария Тарасовна однажды сорвалась:
— Хоть бы когда-нибудь копейку мне подкинула. Пусть бы на лекарства! Дочка называется! Хуже зверя. Срамотища единая!
Егор оборвал поток упреков, сыпавшихся не по адресу.
— Пошли, чайку попьем,— позвал Марию Тарасовну, взяв ее за локоть.
— Не хочу!
— Я прошу тебя, мам! Успокойся! Пойми меня правильно, у льда тепла не вымолишь. Неоткуда его взять.
— Так ведь бросили они нас!
— Выходит, чужими были все годы, а мы их не поняли. Ну, и ладно, насильно не пришьешь и не удержишь. Может, вместе им будет легче! — умолк Егор.
Прошло еще три дня. Дочь принесла из школы аттестат и, никому не показав его, положила в сумочку. Ольга даже билет на самолет купила и вечером вышла в зал, села рядом с отцом у телевизора.
— Я завтра уезжаю. Вы не обижайтесь, не ругайте меня. Ну, пора думать о будущем. Тут, в Поронайске, мне делать нечего. Нет даже института, в который хочу поступить. Да и жить здесь невыносимо. Пора на свои ноги становиться. Сколько на твоей шее сидеть буду? Пойду работать, стану помогать вам с бабулей,— говорила примирительно.
— Ты о себе думай, о нас не беспокойся. Проживем как-нибудь, много ли нам нужно? — успокаивал отец.
— Стыдно мне перед вами. Но что могу поделать? Не я решаю, кому ехать. Да и мама, видно, не сама по себе живет.
— Оль, ты уже взрослая и все же послушай, что я скажу. Теперь попадешь в чужую семью: мать за эти годы отвыкла, а отчим — вовсе посторонний человек. С ним тебе тяжелее всего будет ужиться. Сдерживайся, не давай волю эмоциям. Не вбивай меж ними клинья раздора! Сразу станешь ненавистной, лишней в семье. Не сравнивай меня с ним. Я тебе — родной отец! Эту разницу ощутишь сразу, но свое мнение не высказывай вслух. Не советую. Не зли Тамару, не проси для себя слишком много и сразу. Это, конечно, не понравится отчиму. Если он начнет придираться по пустякам, перейди в общежитие, но без скандала, не хлопая дверью и никого не упрекая. Если и в этом случае будет невмоготу, черкни мне или позвони, я по возможности помогу, вышлю денег. Когда закончишь, если на то будет твоя воля, возвращайся в Поронайск. Работы врачам здесь всегда полно. Без дела не останешься. Впрочем мы всегда будем ждать тебя,— закончил охрипшим голосом.
Ольга поцеловала отца в висок.
— Какой ты хороший у меня! — прижалась теплым котенком как когда-то в детстве.— Не провожайте меня, а то разревусь. Ну, перед дорогой нельзя плакать, говорят, что заплакавший при расставании уже никогда не встретится с провожавшими. Я хочу увидеть вас. Пусть через годы, но не прощаюсь. Я буду писать! Только вы не выкидывайте меня из памяти насовсем. Я вернусь к вам...
Мария Тарасовна весь следующий день возилась на кухне, готовила внучке в дорогу. Пирожки и котлеты, жареная курица и вареные яйца,— все складывалось в сумку, которую под вечер не смог поднять даже Егор.
— Перестаралась мать! Тут не на дорогу, на целую зимовку запасов! Как раз до окончания института! — смеялся, давя слезы.
— Бабулька, зачем столько ватрушек? А котлет — целая кастрюля! И сало я не ем. К чему столько рыбы? Ну, ладно банку икры, ты же целых три положила! Молоко в дороге пить не стану, да еще к ним соленые огурцы! Я с таким прицепом без приключений не доберусь к матери! — опустошала Ольга сумку, оставив себе лишь небольшой сверток, который без труда положила в боковой карман чемодана.
И все же Егор набился в провожатые. Вызвал такси и вместе с дочерью спустился к машине. Оля помахала рукой бабке, стоявшей у окна. Та, напуганная внучкиным предупреждением, очень боялась заплакать и сдерживала себя изо всех сил.
Зеленые вагоны поезда вытянулись длинной гусеницей. Скоро они повезут Ольгу в Южно-Сахалинск. Там дочь пересядет в такси, потом — на самолет и улетит с Сахалина надолго, а может, навсегда. Доведется ли увидеться? Ведь единственная родная кровинка в целом свете,— ломит сердце, вот некстати разнылось.
Егор подал Ольге чемоданы, помахал ей рукой, когда дочь выглянула из окна. Вскоре поезд тронулся. Платонов смотрел вслед, пока состав не скрылся за поворотом. Вот и перрон опустел. Не слышно стука колес, человек шел домой, не видя под ногами дорогу. Он долго сидел на скамье возле дома, не замечая любопытных взглядов соседей, осуждающе качающих головами:
— Ну, и набрался мужик.
— На радостях. Еще одна забота свалилась с плеч.
— Уж теперь оторвется на полную катушку.
— С бабами что ли?
— Да с чем хошь!
— Так в доме теща осталась!
— А кто она ему нынче? Чужая морока. В любой момент поджопника даст.
— Егор, Егорушка, пошли домой, милый,— вышла во двор Тарасовна и, взяв под локоть, увела зятя от пересудов.
Не скоро пришел в себя человек. Оставшись совсем один, он стал раздражительным и угрюмым.
Его состояние заметили. На выходные Соколов и Касьянов снова вытащили Платонова на рыбалку. Ночью у костра заговорили с ним по душам.
— Думаешь, только тебе тяжко? Дочка уехала! Но ведь учиться! А могла и замуж выйти на материк. Девку не удержишь! Теперь помогать ей станешь. Каждый месяц! Такова отцовская доля, но ты не горюй. Хочешь, порадуем? — предложил Александр Иванович.
— Чем? — устало спросил Платонов.
— Тебя в звании повысили.
— Ну, и что с того? Меня жизнь сначала из мужей, теперь из отцов разжаловала.
— Не темни. Все образуется и вернется на круги свои! — тряс Соколов Егора.
— Кто куда вернется? Никому не нужен!
— Кончай сопли жевать, дружбан! Ведь понять должен сам, без базара! Мы с Федей не зря над тобою бьемся. Замену себе лепим из тебя! До пенсии обоим недолго осталось. Я только ее жду, чтоб скорее на Украину слинять. Там уже квартиру купили, обставили целиком. Даже машина с гаражом имеются. Дачу прикупили. Уеду и буду отдыхать до конца жизни. Федя тоже не терял время зря. Погоди, и ты распрямишься! Не зацикливайся на бабах, не верь им! Для себя живи! Сбрось с шеи семейный хомут!
— А одному что нужно? — вздыхал человек.
— Ты вот что: помимо своего дела начинай осваивать все! Средства связи, работу охраны, короче до хозяйственных проблем. Мы с тобой не шутим. Да и ты — не мальчик! Время летит незаметно. Когда придет пора принимать зону, чтоб был полностью готов к работе и не робел, не терялся. Ведь подсказать и помочь некому будет. А в нашем деле, сам знаешь, не то минута, случается, секунда дорога! — положил руку на плечо Егора Касьянов.— На первых порах трудно будет, потом втянешься.
— В каждое дело и ситуацию вникай. Случается, они иногда повторяются. Особо в вашей зоне! Хотя и в моей не без ежа под задницей. Ни одной ночи не заснешь спокойно. Если не придушат, так утопят в «параше», или снова в бега какой-нибудь козел намылится. Отлавливай пидера по Поронайску. Вон вчера двое хотели смыться. А на море шторм такой, что не высунуться. Поймала охрана в луч прожектора, а те двое уже на середине. Дали по ним очередью, и конец. Головы насквозь прошили. Утром обоих на берег выбросило море. Иного выхода не было. А ведь дурье дремучее! Одному из них чуть больше года оставалось. Чего в побег намылился? Оба из одного барака, всегда в паре работали.
— За такими всегда глаз да глаз нужен,— встрял в разговор Касьянов.— У нас в столовой тоже драка завязалась. Бабы меж собой хуже собак сцепились. Из-за жратвы. Одной зэчке забыла повариха мясо положить в миску. Та и наехала без стопоров, полезла с разборкой на кухню. За нею все следом. Повариху схватили, хотели голой задницей в кипящий котел сунуть, но дудки. Не вышло. Жопа не вписалась, оказалась шире котла! Не рассчитали зэчки, что эта задница поварская. Она и должна быть как выставка. Но повариха к тому же ушлой оказалась. Когда ее примеряли на котел, она поджала ноги, уперлась в край котла, из него как ливануло! Всем передницы ошпарила мигом. И не только, но и ноги, животы, сиськи! Короче, с десяток баб поплатились своими причиндалами. А повариха соскочила с печки, легким испугом отделалась. Только подошвы тапок подпалило малость. Остальное все цело. Вот тебе и наказали! Ну, помощницам по кухне по соплям досталось мимоходом. Но такое проходит быстро. Зато нападавшие в больничке валяются. Хотел их в «шизо» впихнуть, чтоб остыли малость, да врач отговорил. А уж как бы проучил свору! Ишь, лахудры, им еще мясо подавай! Я сам дома не всякий день его вижу! — возмущался Касьянов.
— А я слышал, что те бабы уже за столовой меж собой передрались! — вспомнил Егор.
— Вот я о том и говорю! Лишь бы кулаками помахать стервам! Засиделись в цехах, подвигаться захотелось. Налетели на охранниц, мол, им повариха мяса много дает. Короче, когда разогнали свору, раскидали кого куда, я приказал повару ставить на раздаче бригадира из цеха, чтоб не было больше шухера. Против этой бабы, она у них бугриха, ни одна зэчка хвост не поднимет. Эта любой стерве глотку перекусит.
— Федь, ну, расколись по совести, мы ж свои тут, неужели ни с одной шашни не крутил? — спросил Соколов.
— Санька, ты ж меня сколько лет знаешь! Баб на стороне, конечно, имел, но не в зоне. Придерживаюсь правила: где живешь, там не трахаешь. Так самому спокойнее и никакой подлянки ждать неоткуда.
— Крепкий мужик! Честно говоря, я за себя не смог бы поручиться в твоей зоне. Глядя на тебя и Егора, завидую выдержке обоих. Какие женщины сидят в вашей зоне, а вы как слепые, словно не видите. Нет, я так не смог бы! Обязательно приголубил бы какую- нибудь! — улыбался Соколов.
— Потому у тебя одни козлы! — огрызнулся Егор.
— Сань, с годами и к бабам приходит равнодушие. Только на первых порах их замечаешь. А как глянешь в ее дело, мама родная, черные очки напялишь, только чтоб ее никогда больше не видеть.
— Но все же нравилась какая-то?
— Ох, и давно это было, лет десять назад. Привезли к нам партию женщин с материка. Все с большими сроками. Все молодые, все издалека. И эта среди них, Татьяна. Я сразу ее приметил, хотя красавицей не была, но имела свою изюмину. Она стояла в общем строю, но сама по себе, не смешиваясь с остальным бабьем. На меня даже внимания не обратила, не глянула в мою сторону. Стояла, отвернувшись от всех, ни с кем не разговаривала, даже на сторожевую овчарку, задевшую мимоходом, не оглянулась.
— О ком-то задумалась,— вставил Соколов.
— Дочка осталась у нее на материке. С дедом и с бабкой. Совсем малышкой была в то время. Едва ходить научилась, своих узнавать. Татьяну мамой звала. Видно, на тот момент голос дочки в ушах стоял, и виделась как наяву через все расстояния. Хороша была женщина! Волосы русые, от природы кудрявые. Глаза синие, большие. Нос курносый, маленький рот и лицо чистое, круглое, совсем юное, без следа порока.
— Ну, прямо ангела изобразил! Так я и поверил! Ты лучше вякни, за что она в зону влетела? — усмехнулся Соколов пренебрежительно.
— В то время по окончании учебных заведений давались выпускникам распределения на работу. И разгоняли недавних студентов по всему свету: кого — в пустыню, кого — в тундру, другого куда-нибудь в болота сунут. Хоть сдохни, но отмолоти два-три года, отработай свой диплом. Не посылали из города лишь тех, кто успел обзавестись семьей, забеременеть, а еще лучше— родить ребенка. Понятное дело, что студенты, зная о том, к окончанию вузов уже кучковались, сбивались в пары и к защите дипломов почти все становились семейными. А кому охота уезжать из своего города на север к нивхам или корякам? Да и казахи с туркменами — не подарок. Всем хотелось остаться в своем городе, где учился. Эту возможность пробивали всеми силами: деньгами, связями, влиянием родни. Ну, а если ничего из этого арсенала не имелось, иные девки шли на интим с ректоратом.
— Ну, что старые песни крутишь? Такое всем знакомо. Ты по сути скажи! — встрял Соколов.
— Короче, у Танюшки уже имелась дочка. И ее должны были оставить в городе. Таня предъявила свидетельство о рождении ребенка, но комиссия игнорировала все. Женщину распределили на работу в глухое село преподавать физику и химию.
— А почему так круто? — не поверилось Соколову.
— Татьяна на тот момент развелась с мужем. А комиссии нужно было все дыры заткнуть, выполнить заявки по обеспечению специалистами. Вот она и попала под горячую руку. О ней так и сказали, мол, в деревне ребенка легче вырастить, и послали в белорусскую деревню, утопавшую в лесах и болотах.— Ну, а Танька твоя нашла там партизанскую мину и подорвала ректорат института? — рассмеялся Александр Иванович, которому порядком надоело затянувшееся предисловие.
— Нет! Получив распределение, она надавала по мордам ректору и председателю комиссии! Назвала их взяточниками, негодяями, растленными кобелями и пообещала придать случившееся огласке. Но не успела. Саму взяли за оскорбления, рукоприкладство, угрозы, клевету на высокопоставленных должностных лиц института. Татьяне влепили пять лет. Именно эти лица добились ее отправки на Сахалин. Вот так и поплатилась баба за свой язык,— замолчал Касьянов.
— Всего-то по харям смазала? Ох, и скучно! Нет, даже в своем розовом детстве Я покруче был! Узнал, что моя училка змей боится, и принес в школу ужа за пазухой. И надо ж, меня к доске вызвали рассказать наизусть «Песню о буревестнике». Я, конечно, ни в зуб ногой. Зато блатные весь урок мог петь. А училка взъелась и требует к доске. Я корячился, сколько мог, а потом вышел. Она села к столу, приготовилась слушать. Ну, я время даром не терял: задрал рубаху, мигом снял ужа с пуза и положил на плечо училке так бережно, аккуратно. Она поначалу не поняла, а когда врубилась, увидела, кто по ней ползет, как заорала, завизжала и обоссалась. Ее без сознания уволокли с урока. Весь класс до самой перемены меня на руках носил, а директор школы вынес поджопником из школы на две недели. Тайм-аут взял со мной. Вот это кайф был! А тут, подумаешь, по соплям съездила. Для них даже без последствий! Сама загремела как последняя дура! Ты хоть образумил ее?
— Мы симпатизировали друг другу,— покраснел Касьянов.
— Не понял, это как?
— Молча, лишь взглядами обменивались.
— А секс? Иль у вас и это было с дистанционным управлением?
— Да будет тебе!
— Федь, не ломай в дуру! Неужели и тут мимо проскочило? Тогда ты просто лох!
— Нравилась она мне. Да и я чувствовал, что небезразличен ей. Это без слов видел. Но ведь женатым стал. Детей имел. Не смог к Татьяне приколоться. Она и так от жизни натерпелась с лихвой.
— Она так и вышла нетронутой?
— Когда уходила на волю, в щеку поцеловала. Сказала, что помнить будет всегда. И уже пять писем от нее получил. С воли. Не соврала, не забыла меня, корявого,— оглядел Соколова и Платонова вприщур.— Знаете, мужики, я считаю, что есть между нами и женщинами особое чувство. Оно выше секса. Не дает право унизить, опуститься до грязной похоти. Оно поднимает нас над всеми низменными чувствами.
— Иди ты в задницу! Раскукарекался как петух в гареме! Про высокие чувства запел! К зэчкам что ли? Да у тебя такие змеи прикипелись! Вон половина моих мужиков из-за них в зоне канают. А сколько ребят по их вине на себя руки наложили? Сколько судеб изувечено, задумался над тем? Вон перед тобою Егор! спроси, от чего он несчастен? Кто судьбу изговнял? Этот бабам песни петь не станет, хотя вместе работаете. И мне здесь дуру в уши не гони!—обрубил Соколов резко, пошел к морю, не оглядываясь.
— А как теперь Ваша Татьяна? Устроилась, обжилась на воле? — спросил Егор Касьянова.
— Воспитателем в детском саду устроилась. В школу с судимостью не взяли, только через годы. Но сколько пережить довелось. Кстати, ректора осудили. Дипломами приторговывал на хлеб насущный. Ничего поднабрал! Купил квартиру в центре, импортную машину. Все конфисковали. На должность и возраст не посмотрели. Тогда и Татьянино дело пересмотрели, но поздно. Другие настали времена.
— С семьей у нее не наладилось?
— Вышла она замуж за вдовца. Не совсем тот, кого хотела, но живут вместе. Общих детей завести не решаются. Сводных трое. У нее — одна дочь, и у него — двое пацанов. Вроде пока без проблем.
— Почему она с отцом дочери разошлась? — поинтересовался Егор.
— Ушел он от них, бросил. Слабак или кобель оказался,— кто его знает? Татьяна ему поверила. А тот гнус в один день исчез, будто примерещился. Она, недолго поискав, поняла все правильно. Когда дочке семь лет исполнилось, папашка сам сыскался. Но у Тани уже другая семья была. Она не захотела менять ее на призрак. Оно и понятно, человек, обманутый однажды, в другой раз уже не поверит.
— А не жалеете, что упустили ее? — спросил Платонов тихо.
— Честно? Иногда накатывала грустинка, что поспешил с семьей. Моя жена неплохая: сильная личность, умелая хозяйка. Прекрасная мать и дочь. Но нет в ней нежности, не ласкова, по бабьей части холодна и равнодушна. Так и не растормошил, не согрел. Оттого, чую нутром, прошел я мимо ее сердца, не разбудив и не застряв в нем. Она не изменяла мне, не способна на такое, но как многие северянки не горела, не вспыхнула любовью. Тлела как пенек, без тепла и радости, лишь по семейной обязанности.
С Татьяной, знаю, все иначе сложилось бы. Но не хочу рисковать и уходить от привычного. Знаю, не сложись с Татьяной, вернуться будет некуда. Моя жена, как все северянки, никогда не примет обратно и не простит. Хотя за все прожитые годы никогда не ревновала. Да и я поводов к тому не давал. Зачем злить бабу, с которой постель каждую ночь делишь? — глянул на Егора смущенно.
— Я тоже своей не изменял, а вот получил по самые помидоры! — сник Платонов.
— Да будет тебе монахом рисоваться! — оборвал Егора Александр Иванович, вернувшийся к костру с красивой большой ракушкой.— Уж не хочешь ли сказать, что кроме жены ни одну больше не познал? — рассмеялся Соколов громко.
— Нет. Здесь я слукавил бы! Но когда женился, будто заклинило. И до нынешней поры тормознутым остался,— признался Егор.
— Закомплексован! Расслабиться нужно. Нельзя всех баб под одну мерку загонять,— заметил Федор Дмитриевич.
— К нам в зону новая партия зэков поступила. Сроки у всех пожизненные, сами—законченные падлы. У каждого кровь на руках: либо воровство с разбоем, или киллерство за плечами стоит тенью,— даю слово, вместо срока расписал бы их всех одной очередью, и рука не дрогнула бы! Сколько их ни воспитывай, толку не будет. Ведь они как человеческий мусор, только землю засирают,— умолк Соколов.
— Погоди, а к чему ты эту лапшу нам на уши повесил? Иль посеял, с кем базаришь? — удивился Платонов.
— Я к тому, что один из зэков последней партии, ну, точь-в-точь — твой портрет. Только молодой. Веришь, поначалу родным глазам не поверил. Все не получалось сказать тебе, а то и попросту забывал. Ты там, на материке, по молодости не оставил какой-нибудь красотке подкожного сынка?
— Эта песня не обо мне! На «понял» не купишь. И не прикалывайся! — не захотел копаться в памяти Егор.
— Я, конечно, глянул его дело. Ваши данные никак не совпадают. Фамилия и отчество не твои. Родился в деревне Приморского края, уже после того, как ты закончил училище.
— Значит, негласное расследование провел? — нахмурился Платонов.
— Ничуть! И не думал о том!
— За что он сел?
— Эта судимость у него не первая.
— Я о последней спросил.
— Разбойное нападение на семью бизнесмена. Самого и жену убил, вместе с ними — малолетних детей. До этого были нападения на инкассаторов, тоже не без трупов обошлось. Первый раз он малолеткой был — выкрутился. Да и банда его отмылила. Потом попался на бабе, бензиновой королеве. Тряхнул классно, саму замочил. Попался, получил срок, но слинял из зоны. В бегах три года канал. Снова попух. На этот раз основательно.
— И что же у меня с ним общего?
— Внешне! Ты только глянь! Твой портрет!
— Мало ли похожих? Случается, двойник объявится, а возьмешь — совсем чужие люди, никакого отношения меж ними. Такое у нас в армии было. В Афгане. Один — герой, другой—дезертир. Рядом поставили, у всех глаза на лоб полезли от удивления. Если б сам не увидел бы, не поверил! — встрял Федор Дмитриевич.
— Да я ни на чем не настаиваю. Просто сказал о похожести,— развел руками Соколов.
— Хватит вам, мужики, о пустом базарить. Идите уху есть. Она отменная получилась в этот раз! — позвал Касьянов обоих поближе к костру.
— Мои выродки вчера заелись. И знаете с чего? Стали спорить, что лучше: расстрел или пожизненное заключение? Из всех больше наш Дед вопил. Ему уже на девятый десяток перевалило. В тюрьмах полвека прокисал. На волю как в отпуск выходил. Больше полугода не задерживался, и опять на зону сваливал. Зэки ему как старожилу медаль готовят,— хохотнул Соколов.
— У него на воле никого нет, потому не дорожит ничем,— сказал Егор.
— У Деда? Ну, и промахнулся ж ты в этот раз! Да у него десятка три баб! И все — одна лучше другой: молодые, смазливые.
— С чего их на старого потянуло? — удивился Касьянов.
— А потому что требованиям соответствовал. Имел все, как полагалось: серебро — в голове, сталь — в штанах и золото — в карманах. Ведь он вор из удачливых. Обчистит банк, а навар распыляет по кабакам и бабам. Говорят о нем, что на воле щедрым был, многих кентов из прорухи вытащил, а уж скольких баб согрел и порадовал! У него на воле десятка два побочных детей осталось. Собери вместе, крутая «малина» получится!
— Бригада на деляну у тебя в тайге! — усмехнулся Егор.
— Не все ж в папашку пойдут. Кто-то в люди выбьется. Не без того! Так вот я к чему все веду? Все считали, что он привык к зоне. А он, хрен старый, устал от нее. Сам на тот свет хочет. Ему по последнему приговору пуля полагалась. Ее пожизненным сроком заменили. Дед когда узнал, от горя «тыквой» в решетку колотился.
— Звезданулся козел! — выдохнул Платонов.
— Опять промазал. Тюремный синдром одолел. Устал старик от неволи. Вот и взвыл. Сам себе смерть вымаливает.
— Такому ждать недолго,— вздохнул Касьянов.
— Зато другие, узнав об отмене расстрелов, от радости на уши встали.
— Молодые! Жить охота! Есть на что надеяться. Раз выжили, значит, не впустую. О побегах мечтать станут,— глянул Федор Дмитриевич на Соколова.
— И не только мечтать. Нам за последние месяцы охрану втрое увеличили. Сторожевых собак три десятка прибавилось, уж не говорю обо всех заборах, ограждениях, технических средствах. А все равно, пусть не каждый день, но каждую неделю пытаются бежать наши зэки. Знают, дальше нашей зоны тюрем нет, больше, чем пожизненно, уже не влепят. Значит, ничего не теряют и не рискуют ничем, кроме собственной жизни. Но ею они не дорожили и на воле,— вздохнул Соколов.
— Где ж логика? Сам говорил, что зэки боятся деляны и не хотят там вкалывать, знают, что могут погибнуть. И в то же время жизнью не дорожат? Так как понять тебя? — спросил Егор.
— Да все банально. Ведь все мы знаем, что когда- то уйдем из жизни. Но почему-то никто не торопится. Не хочется свалить раньше времени от рук киллера. Каждый мечтает слинять своей смертью, без чьей-то помощи. Так и зэки. За жизнь не держатся, но и выпускать ее из своих рук не спешат.
— Ну, а как же те, кому расстрел милее? — прищурился Касьянов.
— Таких немного.
— И все же имеются?
— Новички!
— И сразу на пожизненное влетели?
— А как ты хочешь, если они бандитам продались с потрохами? Ладно, воры, киллеры и прочее говно! Они — мразь каждодневная! Не сыскав своего места в стае, озверели. Но ведь не продали свои души чеченским бандитам, не пошли с ними взрывать и убивать всех на своем пути. А эти? За деньги мать родную пустят в куски. Вот и сцепились мои с новичками. Пообещали устроить им разборку, не отходя от шконки, и вырвать яйца вместе с языками голыми руками за то, что они своих славян положили под ноги бандитов.
— Сами такие же! — огрызнулся Егор.
— Третий промах твой! Такие, но не из тех! Да, голодное брюхо толкнуло в грех. Они и сами не отрицают своей вины. Но никто из них не продал то, что они считают первым и последним,— свою кровь, землю, звание славянина.
— Ой, Сань, кончай темнуху лепить! Прямо ангелы канают у тебя в зоне! — сморщился Федор Дмитриевич словно от зубной боли.
— Как хочешь! Но вломили новичкам мои деды классно. И гордо пошли в «шизо», не переча как обычно,— Соколов выдержал паузу.— Покуда в моей зоне канали зэки со сроками, все шло терпимо. Как только привезли пожизненных, их бессрочными прозвали, намного труднее стало. Мешанина началась. Зэки меж собой махаются: одним есть чего ждать, другим — воли не видать.
— А почему пожизненных к тебе привезли? Ведь, помимо твоей, имеются еще зоны со строгим режимом содержания? — спросил Федор Дмитриевич.
— Имеются, все о них знают. Да толку? В одной — эпидемия желтухи, в другой туберкулез свирепствует. Вот и прикинь, если там зэки каждый день умирают.
— Какая разница, если их на пожизненное привезли?— пожал плечами Егор.
— Ну, мы о том говорили раньше. Никто не хочет расставаться с жизнью прежде времени,— осек Соколов и, присев у костра на бревно, уставился взглядом в огонь.
Дрова горели ровно, облизывая закопченный чайник до самой крышки. Он шипел, нагреваясь, вода в нем начинала бурлить, клокотать на все голоса.
— Странная штука — жизнь! Пока человек коптит белый свет — ни хрена не ценит, а приходит последний час — волком воет, чтоб хоть на минуту жизнь продлить,— покрылось испариной лицо Александра Ивановича.
— Ты это о чем? — повернулся к нему Касьянов.
— Знаешь, я никогда не дрожал за свою шкуру. Ни на войне, ни в зоне никто не назвал трусом. А тут... Сам себе не поверил. Все понимаю, но такое не могу объяснить,— крутнул головой Соколов, добавив,— даже вспомнить совестно. Хотя, чего там, все —живые люди, а в жизни чего не случается?
— Что тебя точит? Поделись,— предложил Федор Дмитриевич и, подкинув сушняк в костер, повернулся к Соколову, приготовился слушать.
— Был у меня на зоне пахан фартовых. Я о нем говорил частенько. Громадный мужик, оттого и кликуху имел соответствующую — Медведь. Весь в шерсти как настоящий зверюга. Силища у него была нечеловеческая. Боялись его все. Уж не говорю о зэках. Охрана икать начинала, завидев пахана на пути. Овчарки от него пятились. Да и мне не по себе становилось при встрече с Медведем, хотя виду не подавал. Но пахан это чувствовал и часто доставал меня. Особо бесили нас фартовые законы, которые воры держали в зоне. Они бойкотировали подъемы, переклички, работу, а еще считали западло отвечать на наши вопросы. Мы для них были лягавыми, вроде мусора под ногами. Сколько ломали мы Медведя и фартовых, ничего не получалось. Везде облом.
— Ты его в другую зону сбросил? — спросил Федор Дмитриевич.
— Кто бы его взял? Кому он нужен? На него только глянь, голова в плечи сама прячется поневоле.
— Так он и теперь у тебя? — спросил Егор.
— Нет! Столько я не выдержал бы, да и он... На зоне не может быть двух хозяев. Кто-то должен уйти навсегда. Вот и пошла меж нами «ломка». Кто кого одолеет?
— Но у тебя — власть! А у него? — выдохнул Егор.
— У Медведя в своем бараке власть была неограниченной, и слушались там только пахана, меня не замечали. Вот это и взбесило, что мои распоряжения в фартовом бараке не выполнялись.
— И что ты с ними сделал?
— Всех выгреб на работу, но не на деляну, а на подготовительные и погрузочные работы, чтоб легче было видеть, кто вкалывает, а кто сачкует. Соответственно выработке кормили их.
— Медведь, небось, целыми днями дрых?
— Ну, да! Три дня за ним наблюдал. Он, козел трехэтажный, облюбовал себе бревно и все время на нем просиживал, ждал, когда его жопа корни пустит. А остальные пахали. Не гляди, что фартовые, жрать всем хотелось. И только решил я Медведя отправить на деляну с самого утра, как ночью он исчез из барака.
— В бега ударился?
— Не просто в бега, а в перебежчики. Там у нас за Атосом стало намывать морем песчаную косу. Она все дальше уводит от островка. Поначалу была маленькой, а теперь метров на сто пятьдесят-двести к рейду убегает. От нее до судна, ставшего под погрузку, уже можно доплыть при желании, но только летом. Зимой в том месте — своя сложность: слишком тонкий лед. По нему не подойти к судну, не ступить. Крайне опасно. Все зэки были наслышаны, сколько мужиков там погибло. С виду тот лед прочным смотрится, а ступил на него, и все. Там под ним внизу теплое течение. Оно хватает, закручивает в воронку, затягивает под лед, и уже не вытащить, не спасти. Но Медведь верил в свою удачу. На рейде в то время греческое судно стояло. К нему навострился пахан.
— А если б не взяли?
— Видишь ли, я тоже по наивности так думал. На деле все иначе оказалось. Мы не знали, что фартовые всех государств свободно общались меж собой на своем эсперанто. И если зэку надо было смыться, он малевал на сортименте ничем не приметный знак в виде креста. Для надежности такое вырубалось на сортименте. Означал тот знак «примите ради Бога». С судна отвечали тремя короткими гудками. Это означало, что послание нашли, поняли, принять согласны.
— А отказать могли?
— Конечно, но о таком даже я не слышал.
— Так значит, все-таки сбегали? — переспросил Егор Соколова.
— Как думаешь, за что моего предшественника выгнали с работы? За побег! Но я не хотел его участь разделить и сам вместе с охраной пошел в погоню. А зима стояла! У Медведя из зоны три пути имелось: один—удрать в Поронайск, другой — за рубеж, третий— примориться на Курилах, а по весне смыться с рыбаками на материк. Весь вопрос был в транспорте. Я понимал, пахан захочет завладеть нашим катером, и всегда на нем оставлял дежурного охранника, конечно, вооруженного. Но пахан сумел подойти тихо. Охранник дремал. Медведь убил его спящим. Но тут из рубки выскочила овчарка, подняла шум. Успела прихватить пахана, пока тот не пырнул ее ножом в бок. Медведь попытался завести катер, но не смог. Собака здорово повредила руку. Сил у него не стало. Медведь побежал к судну по косе, надеясь, что, заметив его, подойдет поближе. Но греки не стали рисковать, а может, приметив погоню, не захотели неприятностей и остались стоять на якоре. Я вместе с начальником охраны бежал впереди и ближе всех оказался к Медведю. Крикнул ему, чтобы вернулся. Он продолжал бежать и уже успел заскочить на опасную грань тонкого льда. Начальник охраны выстрелил по ногам. Пахан еще пробежал несколько шагов и упал. Под ним хрустнул лед. Медведя тут же затянуло в море. Я только приметил руку, метнувшую в нашу сторону нож. Он не достал никого, да и мы поспешили к берегу.
— Вы его нашли?
— Через три дня Медведя вынесло море на городской пляж. Прошло уже много времени, а вот в последние дни все снится мне Медведь. Даже дома нет от него покоя. Только задремлю на диване, пахан из кухни с ножом ко мне идет. И все грозит урыть как падлу. Не только внешне узнаю, но даже запах его чувствую.
— Нервы шалят! — пожалел Соколова Егор.
— А может, бухнул лишку? — усмехнулся Касьянов.
— Ни в одном глазу! — возмутился Александр Иванович и продолжил,— лег вечером на диван, газету хотел прочесть, и заснул. Уж и не знаю, сколько спал, но опять Медведь привиделся. Я во сне понял, что нет пахана, утонул, и отвернулся лицом к стене, послав фартового. А минут через десять жена разбудила и спрашивает, почему кухонный нож рядом со мной на диване лежит, острием в бок направлен. Глянул, и почему-то холодно стало. Вот тебе и приведение.
— А как же твоя овчарка подпустила его? — удивился Касьянов.
— В то время сын повел ее во двор выгулять,— вспомнил Соколов.— Смешно сказать, но я стараюсь не оставаться дома в одиночестве. Извел Медведь, собаки он не боится. Стоит мне прилечь, пахан то с шилом, то с ножом возникает. Точит «перо», а сам так мерзко ухмыляется и все примеряет лезвие на ладонь, словно прикидывает, хватит ли прошить меня насквозь? Даже дрожь пробирает!
— Все время его во сне видишь?
— Это раньше так было. Теперь воочию как вас обоих. Иногда натыкаюсь на него, отскакиваю в ужасе, а жмур хохочет. Я жене признался. Привела врачей. Они меня прослушали всего, обстучали. Глаза смотрели, выворачивали наизнанку. Все анализы взяли. Признали нормальным, полноценным мужиком и посоветовали почаще отдыхать и высыпаться. Больше никаких рекомендаций, ни одной таблетки не прописали.
— А на зоне он к тебе приходит? — спросил Касьянов.
— Нет, в кабинете не решается возникнуть.
— Давно он тебя мучает?
— Давненько. И не знаю, как от него избавиться? Поверишь, жена теперь все ножи под замок прячет. Даже стыдно.
— Ее, женщину, понять можно: боится за тебя.
— Ну, а мне вы не верите?
— Знаешь, Саш, верю. Пока сам этого не переживешь, трудно все это представить,— признался Касьянов.
И вдруг все трое невольно оглянулись на звук тяжелых шагов. На них двигалась громадная лохматая тень.
— Медведь! — выхватил из костра горящий сук Егор и, подняв в руке над головой, хотел швырнуть его в тень, но не достал.
Тень подошла к суку, обнюхала и, фыркнув, свернула в кусты, обратно к реке.
— Я и о пистолете забыл! Завалить стоило зверя! Во, был бы трофей! И мяса на всю зиму хоть завались! — опомнился Соколов.
И тут же все трое услышали раскатистый, гулкий смех, никак не похожий на звериный.
— Кто это? — дрогнул голос Егора.
— Медведь,— еле слышно ответил Александр Иванович.
— Зверь или приведение?
— Хрен его знает! — вытер вспотевший лоб Касьянов и до самого рассвета никто из троих не пошел в палатку.
Все дождались утра у костра. Никто теперь не смеялся над Соколовым, все возвращались в город под впечатлением увиденного и пережитого. Оно осталось необъяснимым и легло тяжестью на души.
Первым из машины выскочил Егор. Ему мужики подали на плечо мешок с кетой и, пожелав удачного выходного, поспешили уехать.
Егор не успел нажать на кнопку звонка, как Мария Тарасовна открыла дверь и, улыбаясь, пропустила зятя в прихожую.
— Возьми рыбу,— подал он мешок теще.
— А нам с тобой письмо пришло. От Ольги,— радовалась женщина, не скрывая.— Поступила она в свой институт. Уже студентка первого курса!
— Где письмо? — заторопил тещу Платонов.
Та вытащила его из кармана халата.
«Привет вам, мои предки! Вот я и поступила в свой институт. Уже на лекциях сохну. Конечно, нас тут не поштучно, кубометрами мерить можно. В аудитории ногу поставить негде, полно народу, но это поначалу. Потом все утрясется. В институте мне все нравится. Дома тоже порядок. Дышим клево. Никто никому на мозоли не давит. Все заняты. У меня — своя комната, большая. В ней все есть, даже компьютер и музыкальный центр, телевизор и телефон. Отчим, едва я приехала, подарил мобильник и сказал, чтоб я ни в чем себя не ограничивала и не урезала, что потребуется, говорила бы тут же. Я, помня твое, постеснялась просить у них сразу, тогда они посадили меня в машину и повезли по магазинам. Набрали всего, даже больше, чем я хотела. Теперь мне и желать нечего, все имею! Вот это жизнь!—дрогнули руки Егора, но он продолжал читать письмо.— Знаешь, как меня здесь встретили? Как королеву. Стол накрыли, отродясь за таким не сидела! Тут тебе и перепела, и куропатки в польском соусе, осетрина заливная и молочные поросята. Я не знала, что с чем есть и чем запивать. Отчим с мамой держат двух домработниц. Оно и понятно: коттедж в четыре этажа надо содержать в порядке. Вот они и стараются. Наши в городе считаются людьми из высшего общества. Я теперь тоже к ним причислена. Мама возит меня по парикмахерским делать укладки, маникюр и педикюр. Одевают только в лучших магазинах. А какие купили украшения! На меня теперь не только студенты, ректор оглядывается. Уже не покупаю как раньше пирожки с капустой и картошкой, беру только свежие пирожные и кофе. Вечером, после занятий, сажусь за компьютер вместе с преподавателем. Его наняли специально для меня. Он мною доволен, хотя сначала компьютер показался слишком сложным. Теперь я нашла с ним общий язык. Он, как бабуля, поначалу капризничает, фыркает, упирается, но потом все равно уступает...»
Мария Тарасовна, услышав о себе, растрогалась, поднесла платочек к глазам. Слушала, затаив дыхание, боясь пропустить даже одно слово, хотя десять раз успела прочесть письмо. Все его слезами закапала.
«...Папка! Если б ты меня теперь увидел! Я как Золушка, попавшая из хижины во дворец! Здесь все иначе. Меня утром не выдергивает из-под одеяла бабка, а поет соловей вместо будильника, потом по всей спальне загорается «северное сияние» и нежная музыка льется со всех сторон как теплый душ.
Меня здесь никто не обижает и не обзывает, ничем не попрекают. Я вижу, как счастлива моя мама. Она совсем не изменилась с тех пор, как ушла от нас. И самое дорогое, что она никого не ругает и ни в чем не винит. Мне просто и легко здесь. Конечно, твоя материальная помощь мне не понадобится. В этом я уверена.
А как вы живете? Все по-прежнему? Без изменений и новостей? Вот эта серая тоска и выдавила с Сахалина меня! Он так и остался в памяти: серое небо над головой, серый песок под ногами, серые люди вокруг и один на всех занудливый серый дождь, изматывающий, бесконечный. Как я счастлива, что все это осталось далеко позади!
Здесь у нас много солнца, и люди настоящие, улыбчивые, добрые и теплые. Как мне вас жаль. Как хочется вытащить обоих на яркое солнце, чтоб ожили и порадовались...»
— Эх, дурочка! Не то солнце, что в глаза светит, а то, что душу греет! Погоди хвалиться, не оглядевшись, как бы крылья не подпалило ненароком,— вздохнула Мария Тарасовна.
— Ладно, мать, хорошо Оле. Давай хоть за нее порадуемся! Дай Бог ей прожить свое легче, чем нам привелось.
— Сынок, а тебе вчера звонили. Какая-то женщина спрашивала. Все хотела поговорить и увидеться, но я не знала, где ты, и ничего не могла ей подсказать. Не знала, когда воротишься.
— Зачем я ей? —удивился Егор, копаясь в памяти.
Кто же мог заинтересоваться им? Он перебрал всех женщин, недавно отбывших сроки и вышедших на волю. Нет, ни одна из них не могла позвонить. Не было повода, да и номер домашнего телефона зэчки никак не могли узнать. «Выходит. Кто-то из наших сотрудниц звонил. Что им от меня нужно? Тем более в выходной день? Странно!» — недоумевал Платонов.
Он едва успел умыться, как в комнате громко зазвонил телефон.
Егор поднял трубку, будучи уверенным, что звонят из зоны.
— Слушаю,— сказал устало.
— Егор, здравствуйте! — услышал женский голос.— Это я, Зоя. Не узнали, не вспомнили? А я никогда не забуду Вас. Помните, Вы помогли мне перейти на работу в хлеборезку. До того я работала на складе. Вконец простыла и надорвалась. Все женщины смеялись надо мной, даже когда пластом легла, они не верили. Вы вступились и помогли, дали возможность дожить до воли. Иначе сдохла бы на складе и не увидела бы своих.
— Простите, я не припоминаю Вас. Да и устал очень. Ничего особого Вам не сделал. Вышли на свободу, живите счастливо. Пореже вспоминайте зону,— хотел положить трубку.
— Егор, я хочу увидеть Вас! — прозвенело в ухо.
— Я не могу сегодня, как-нибудь созвонимся. Теперь ни до того,— злила женская навязчивость.
— Когда могу позвонить Вам? — услышал в ответ.
— Не вижу смысла в этой встрече,— сморщился человек.
— Я не задержу надолго.
Платонов понял, от встречи не отвертеться и назначил ее на вечер.
Они встретились в маленьком полутемном кафе. Женщина ждала Егора за столиком и сразу увидела его. Встала навстречу, улыбаясь:
— Это я побеспокоила Вас! — сказала, краснея, и пригласила за стол.— Вы так отказывались, будто я предлагала что-то неприличное. Неловкое положение, мне никогда не приходилось навязываться, а тут иного выхода не увидела.
Егор тем временем рассматривал женщину. Совсем недавно она вышла из зоны, но уже сейчас ничто не напоминало в ней зэчку. Скромно, но прилично одета, ни следа небрежности. Аккуратная укладка и маникюр подтверждали, что Зоя привыкла ухаживать за собой.
— Егор, я и не потревожила бы Вас, поверьте, но кому доверишь свою боль, ведь осмеют, узнав, что недавно из зоны.
— А что собственно случилось? — оглядел фигуру женщины, красивую грудь, округлые плечи, тонкую талию. Все это тщательно скрывалось в зоне под грубой спецовкой.
— Мачеха прибрала к рукам все еще при жизни отца. Естественно, и квартиру тоже. Выписала меня, как только я попала в зону. А мне теперь некуда деваться. Живу у подруги, но у нее семья, дети. Как вернуть свое?
— Зоя, Вам любой адвокат поможет, но не я. У меня другой уклон и специализация. К сожалению, даже посоветовать никого не могу. Слишком далек от этой братии. Их нынче много развелось. Ваш вопрос несложный, даже начинающий адвокат справится. Найдите свидетелей из соседей, которые подтвердят Ваше проживание в квартире до судимости. И Вас вселят. Единственное неудобство, что жить придется вместе с мачехой, пока не разменяете квартиру.
— А нельзя не дробить ее?
— Это от Вас зависит, как уживетесь.
— Хорошо, Егор, я во всем последую Вашим советам, пообещала тихо и продолжила,— почему в жизни нескладуха получается? В зоне всякую минуту мечтала о воле. А теперь каждую ночь во сне вижу прошлое: решетки, нары, собак, баланду и переклички с их подъемами и отбоями.
— Такое проходит со временем, заметил в своих ладонях ее руку.
Человек удивился, когда это он успел? Зоя сидела, прижавшись к нему, Егор не отодвинулся. О чем говорили? В слова не вдумывался. Ему впервые за годы стало тепло рядом с такой же несчастной и одинокой женщиной. Она уже не жаловалась, что-то рассказывала. А Егор и не заметил, как они ушли из кафе. Вот и морской берег, под ногами бревно, выброшенное приливом. Они присели на него. Вокруг темно и тихо. Только шепот набегающих волн слышен внизу.
— Зоя, а ты любила кого-нибудь? — спросил Егор неожиданно для себя.
Человек подумал: «Ну, что теряю? Столько лет один мучился? Да и эта, сама позвала. Видно, тоже кисло коротать в сиротах? Кто нам запретит? Вон она какая! Руки сами к ней тянутся». Платонов обнял женщину, прижал к себе, удивляясь собственной решимости, которую, как недавно казалось, растерял бесследно. И вдруг почувствовал, как загудело тело, отозвалось на женское тепло.
«Что за наваждение? Не зная ее, как в омут лезу. Кто ее знает, с чем она прикипела ко мне? Недавняя зэчка! Что теперь сказал бы Касьянов? Да и Соколов?» — попытался оторваться от женщины, но не получилось.
Егор отогнал от себя мнимые упреки, угрызения и до самого рассвета не ушел от Зои. Лишь когда солнечные лучи осветили море, Платонов встал с песка, отряхнулся, смущенно оглядел женщину, с которой провел всю ночь, но ничего не мог пообещать на будущее. Она ни на чем не настаивала. Сказала лишь робко:
— Егорушка, когда тебе станет одиноко, позвони мне, увидимся.
Человек, проводив женщину, заспешил домой, думая, как встретит его теща. Пусть ничего не скажет вслух, но мысленно обязательно упрекнет.
«За что? Какое она имеет право? Ее дочь давно живет с другим, а я, как мумия, вконец атрофировался как мужик,— ругал себя.— Хотя нет, вовсе не так! Все в порядке! И Зоя довольна мною. Вон как глаза светились у бабы. Не хотела отпускать меня, да и позвать друг друга некуда. Не приволоку ж ее домой, к теще! Мария Тарасовна враз хай поднимет, ничему не порадуюсь. Имею право привести бабу, но не могу. И она не хозяйка в своей квартире. Вот так и свела судьба двух дураков»,— усмехается невесело, звоня в свою квартиру.
Мария Тарасовна, окинув взглядом зятя, поняла все без слов. Заставила переодеться, повела на кухню молча, без упреков, понимая, что прошло время и жизнь берет свое.
