ГЛАВА 4

Кузьма знал: волки обычно не подходят к человеческому жилью по осени, когда могут нагнать добычу. Лишь по жестоким холодам, доведенные до отчаянья голодом, стаи забывают об осторожности. Но и тогда не решаются объявляться столь явно. Обкладывают в кольцо лишь старого или больного человека или зверя, которому на земле мало осталось жить. Звери особо остро чувствуют запах близкой смерти и убирают слабого. «Видно, недолго дышать осталось, коль зверюги пасти начали», — дрогнул Кузьма сердцем и выглянул в оконце.

Волчьих глаз он не увидел. Зато услышал какое-то странное шуршание. Словно за стенами землянки решил поселиться по соседству кто-то из обитателей Колымы и усердно роет себе берлогу или логово. Кузьма затаил дыханье, прислушался. Но нет, наверное, показалось. В отвале ни звука. Глухая, черная тишина, как в могиле, наваливалась на землянку. И Огрызок вспомнил разговор со следователем перед самым отъездом сюда.

— Помните, Кузьма, убийца тот не заявится к вам сразу — в первые дни. Он подождет, пока наберете золота. С пустыми руками вы ему не нужны. Это подтвердили два прежних случая. Кстати, не исключено, что вы его знаете, может, вместе отбывали срок в зоне.

— А чего ж овчарок на след не пустите? — удивился Кузьма.

— Сколько раз пытались! Бесполезно! Хитер, как бестия.

— Сами следы видели?

— Нет! На месте убийства полнейшая имитация нападений волчьих стай. И мы бы поверили безоговорочно. Но… А куда делось золото? Его не оказалось. Кстати, не осталось даже тех банок с вареньем. Все до единой будто сквозь землю провалились.

— Да, зверью рыжуха без понта, это — верняк.

У них покуда ни «малин», ни общака не водится, — усмехнулся Огрызок.

— Получается, что кто-то за вами постоянно следил. И знал все. Даже о заначках, — насторожился следователь.

Кузьма задумался. И спросил напрямую:

— А из зон не линял какой-нибудь мокрушник? Иль на волю кто из них вышел?

— В бегах на сегодня шестеро преступников числятся. Четверо, по всем подсчетам, не смогли бы добраться сюда. Далековато. А вот двое — вполне реально…

— Кто они?

— Один по кличке Красавчик. Вор в законе. Из той зоны, где вы отбывали срок. Второй, Баркас, тоже вор в законе, но стал им уже в зоне. О Красавчике дошли сведения, что он задержан. Его не сегодня-завтра доставят из Хабаровска. Он ли это — увидим. А вот Баркас нигде не обнаружен. По отзывам администрации — свирепый человек, на все способный. И на убийство.

— Если он в законе, то уже не мокрушник. Это честным ворам — западло. Они фартовые! Стремачить не станут никого. И ожмурять за навар не будут. Зачем засвечивать самого себя? Да и грех на душу взять не захотят…

— О чем вы, Кузьма? Да если б фартовые боялись греха, в зонах не творился бы беспредел! Нынешние законники — не те, что раньше! О каком грехе и чести? Они ничего не признают! И убивают, и насилуют, и фискалят!

— Ну уж, кончай трандеть! — подскочил Огрызок, вспыхнув от возмущения.

— Думайте, где находитесь! А врать мне ни к чему! Одно общее дело делаем! Я не настраиваю вас специально. Но у меня масса подтверждений сказанному. Не приведись вам убедиться в том. Но и тем более помочь должны, чтобы не позорили свои ж «малины» и законы. Да и тех, оставшихся могикан, не порочили. Кстати, тот самый Баркас в зоне педерастией увлекался. Имел подружек среди обиженников.

— Ну и что? А кто пидермонов миновал, просидев в ходке годы? Это не западло! — вступился Кузьма за законника.

— Он у пахана подружку увел. За это поножовщина началась. И если бы не сбежал, прирезали б его законники.

— Обычное дело! Такое чуть не каждую неделю случалось в бараке. Обиженников на всех не хватает. Вот и махаются из-за каждой жопы. Она на воле — говно, а в зоне — кайф, — отмахнулся Огрызок.

Вернувшись на отвал, Кузьма бегло оглядел место, где еще совсем недавно жил в палатке вместе с Генькой.

Заметил, что с елки исчезла веревка, которой Огрызок привязывался в стволу.

«Кто ее снял? Уж конечно не одессит. Возможно следователь, а может…» По совести признаться, Кузьма не верил в убийство приемщика и стопорилы. Считал эту версию следователя бредовой фантазией трусливого человека. И был больше чем уверен, что обоих разорвали волки, и все тут. А золото взяли те, кто первыми обнаружили человечьи останки. Не захотелось им возвращать рыжуху, вот и подкинули темнуху. Не зря ж Кузьма спросил у следователя:

— А если ко мне никто не возникнет, отпустите на волю или в зону кинете?

— Вы свое выполните. И через три недели расстанемся навсегда, — пообещал тот твердо.

Огрызок уже ложился спать, когда вновь услышал какой-то шорох. Словно кто-то делал подкоп в землянку Кузьмы, рассчитывал погреться на халяву. Но через минуту все стихло, угомонилось, замерло.

Кузьма спал чутко. Слышал всякий звук и шорох снаружи, каждый голос. Вот лиса мышкует на отвале. А это — целая стая волков за зайцем гонится. Настигла. Косой от их зубов человечьим дитем кричит — отпугивает. Но от стаи любой крик — не защита. Сожрали вместе с костями, не оставив ни шерстинки, ни голоса.

Зима скоро… Роет в отвале нору огневка. Торопится. Скоро белые мухи полетят. Скует землю холодом, тогда уж не вырыть нору. А без нее в стужу попробуй выжить.

Там, подальше от отвалов, в сотне метров олений вожак отбивается от вожака волчьей стаи. Табун защищает. Каждую важенку. Волки не могут подступиться. Табун в кольцо сомкнулся — рога выставил. А вожаки меж

собой силами меряются. То волк взвоет, то вожак табуна хоркает сердито. Знать, задел клыками серый рогатого.

Совсем рядом синичка сонно вскрикнула. Кто ее потревожил?

Птица эта осторожная. Ее ни звери, ни птахи не обижают. Видно, жалеют за малый рост, неприметную окраску и слабый голос — нежный, грустный, лишь иногда озорной.

«Кто вспугнул? Человек? Лишь его боится эта птаха. Иные ей не страшны», — прислушивался Кузьма, подойдя к оконцу. Но ни шагов, ни дыхания человека не различил в ночи.

Огрызок до утра несколько раз вскакивал с топчана. Слушал ночь. Но она минула спокойно.

Огрызок сам себе не хотел сознаваться, что боится умирать от руки убийцы, как сам считал, придуманного следователем. Но подсознание не хотело подчиняться голосу разума, и вздрагивал он от каждого шороха и шелеста. Утром Кузьма проснулся поздно, с тяжелой, словно с похмелья, головой. Вскрыв банку тушенки, проглотил ее не разогрев. Решил сначала обойти то место, где, по словам следователя, был убит одессит Генька. «Посмотрю сам, как накрылся стопорило. Небось, файнее допру, кто его замокрил. Иначе пахать на отвале замучаюсь, от всякого хорька ссу. Да и на хрен та рыжуха, за какую медяки дают, как пацану», — вспомнил Огрызок и побрел туда, где еще недавно стояла палатка.

Кузьма вырубил для уверенности рогатину и, не выпуская из рук ее и топор, оглядывал место недавней стоянки, как придирчивый хозяин, помнящий каждую мелочь.

Вот тут стояла палатка. Следы от кольев совсем затоптаны. Сколько людей здесь побывало — не счесть! И собаки… Когтями рвали мох от ярости и бессилия. Волки этого не сделают в том месте, где стерегут добычу. Да и следы от когтей не звериные. Мелкие, слабые. Около ели тоже все утоптано. У костра побывали многие. «Но стопорила замокрен между костром и елкой, посередине, так вякал следователь. Но что он в этом волокет?» — усмехнулся Огрызок и пошел к кустам багульника, окружавшим поляну.

Тут тоже побывали. Но Огрызок всматривался в каждую ветку, каждый сучок. «Мусора и есть мусора! Вам только блядей шарить по притонам! Мокрушника взять — слабо!» — ругался Огрызок, вглядываясь в грубый почерк работы следствия.

И хотя расследованием убийств и хищением золота занимается прокуратура, это Кузьма знал, но убедился, что и она не поверила милиции в ее версию и, видимо, повела расследование совсем иначе, не согласовывая и не доверяя своих планов милиции, способной лишь испортить весь ход следствия.

Прокуратура не имеет служебных собак. На знакомство с местом происшествия не приезжает полным составом. Не носится по месту происшествия, как сявка на шухере. Не теряет по кустам форменных пуговиц. И никогда не приезжают следователи на ознакомление с местом происшествия в мундирах. Не заведено у них такое. Стараются остаться незаметными. Так легче в работе… И главное, это знали все воры: прокуратурские предпочитают носить обувь на сплошной подошве. Милиция — на обрезном каблуке. Следы, оставленные ею, были похожи па следы зэков, обутых в форменные ботинки с каблуком. Отличие, конечно, было. Но о нем знал далеко не каждый работник милиции. Разницу можно было увидеть лишь на сырой земле, где отпечатки следов обуви видны были четко.

Здесь, около багульника, рос мох. На нем все следы приглушены. Вот тут опять прошла милиция. Окурок папиросы «Беломорканал». Зэки их не курят. Лишь через три-четыре месяца после зоны привыкают к ним освободившиеся. Иные до конца жизни курят махорку, скручивая ее в газетные клочки аккуратно и докуривая до самой плешки, пока губы не обожжет. Здесь же папироса наполовину брошена.

«А это что?» — нагнулся Огрызок под куст. Там что-то яркое сверкнуло.

Кузьма поднял расческу. Обычную пластмассовую, с недостающими зубцами. Огрызок повернул расческу. И вздрогнул. На красной пластмассе прочел нацарапанное гвоздем — Баркас… И сразу стало неуютно и холодно. Кузьма спрятал расческу в боковой карман. Вернулся в землянку. Уж как не хотелось ему поверить в правоту следователя об убийствах. Но теперь сомнения отпали. Отчего-то дрожь пошла по всему телу. Мелкая, противная, как навязчивая болезнь, от которой не так-то просто избавиться.

С час сидел у печурки, клацая зубами. Все себя успокаивал, убеждал: «Ну, поработал кент. Снял свой навар. И уж давно дал сквозняк на материк. Рыжухи у него навалом. Если пофартит смыться, до конца жизни королем дышать станет. Какой дурак, сняв навар, останется тут? Для чего? Ждать, пока лягавые за жопу возьмут? Тем более старательский сезон окончен. Дышать негде. А зима вот-вот. Окочуриться на морозе с рыжухой дюже паскудно. Теперь, верно, валяется где-нибудь на пляже — кверху воронкой! Вокруг шалавы всякие вьются стаями. Они денежных мужиков за версту чуют. Вмиг отогреют. В ресторанах, в жарких постелях. За рыжуху любую закадрит», — усмехнулся Огрызок, позавидовав удаче зэка, которого никогда в лицо не видел и ничего не слышал о нем в зоне: — «Рыжуха всюду тропинку пробьет. Простыл его след. Напрасно здесь его ищут. Лягавые всегда опаздывают. Вот и здесь. Все вытоптали, а расческу так и не нашли. Хотя попади она им в руки, что изменилось бы? Поймать фартового на Колыме не так-то просто. К тому ж, видать, тертый ферт, коль сумел Геньку за- мокрить, стопорилу! Теперь за себя и за него — рассекает море, пропадлина! А меня тут приморили. Что сявку на параше», — думал Кузьма, собираясь на отвал.

В этот день он работал часа три. Не больше. До сумерек надо было многое успеть — наносить воды, нарубить дров побольше. И Кузьма, управившись, сварил суп из концентратов, кашу.

«Вот черт! Совсем забыл, что я опять на свободе! Могу есть, спать сколько захочу. И ни одна вошь меня не точит. Никто за рыжухой не прихиляет. Не ботнет, много иль мало намыл! И никакая лярва рядом не ноет про Одессу». Кузьма, нагрев воды, помылся из тазика и сам себя стал потчевать, приговаривая ласково:

— Кушай, свинота, рыло паскудное! Жри хоть задницей эти концы в

сраку. Их добровольно даже голодные волки хавать отказались бы, чтоб требухи не испортить. Ну, а ты не гордый. Жри! В зоне и такого не видал даже по праздникам. Говном давился. Это чуть лучше пахнет. Трескай! Другие и тому были б до беспамятства рады! Вот, заварки чая полно. Чифира на бригаду заделать можно! Отчего ж не смастрячить, — он заварил в банке крутое пойло и, сделав глоток, прилег на топчан.

В голове легкое круженье появилось. Кузьма ловил кайф, как вдруг услышал, что кто-то скребется в оконце.

Огрызок приподнял голову и увидел в стекле лицо Геньки. Одессит усмехался, злобно оскалив зубы. Лицо белее снега. Подбородок трясется то ли от радости, то ли от страха. Вот он поманил Огрызка пальцем. А, может, дверь попросил открыть.

У Кузьмы волосы дыбом встали. Хотел обматерить недавнего напарника, но слова застряли в зубах, их не протолкнуть, не выплюнуть. Язык будто разучился говорить. Сухим сучком во рту дрыном встал. Хотел показать стопориле отмерянное по локоть, но руки не слушались, повисли, как плети. Огрызок замычал, захрипел несусветное. Генька исчез, захохотав так громко, что его смех еще долго слышался в землянке.

Кузьма сунулся головой в ведро с водою. Пришел в себя. Глянул в окно. Там пусто. Никого…

«Отвык от чифира. Перебрал. Не иначе. Вот и привиделось всякое», — матюгнулся Огрызок. И снова услышал шуршанье за стеной. Он грохнул кулаком по бревну, шорох прекратился, и через десяток минут Огрызок спал крепким сном.

Утром Кузьма припер колом дверь землянки, пошел на отвал. Промывал породу, ковырялся в отвале и чувствовал, будто кто-то следит за каждым его шагом и движением.

Огрызок резко огляделся. Но нет. Вокруг никого. Все пусто. Но ощущение слежки не исчезло. Кузьма оглядывался исподволь. Но ничего подозрительного. Даже одинокие волки не шмыгали за кустами багульника поодаль.

Ни тени, ни звука вокруг. Казалось, что в большой Колыме единственной человеческой теплинкой остался один Кузьма. Никто не навещал и не интересовался им. Все разом забыли. И человек, будто отбывая срок, к которому сам себя приговорил, молча, без жалоб, влачил свой крест, добывая золото, давно не нужное ему.

Кому он копил эти блестящие крупицы, кого хотел порадовать? Он работал, чтоб не сойти с ума от безделья, собственной незначимости.

В обед Огрызок пошел к землянке, чтобы пропихнуть в себя банку тушенки и, запив ее горячим чаем, снова взяться за работу до самых сумерек. У землянки он остановился удивленно. Кол, которым припер дверь, валялся рядом.

Кузьма хорошо помнил, что он плотно подогнал его под дверь. Знал, что никакой зверь не смог бы вышибить его.

Неприятный осадок от увиденного вконец испортил и без того нерадужное настроение. Когда вошел в землянку, понял, тут кто-то побывал. Со стола исчезла банка тушенки, поубавилось махорки в мешочке над печкой, недоставало двух пачек чаю.

Кузьма заглянул под топчан. Там никого. В землянке пусто. Ни записки с извиненьем, ничего взамен взятого.

— Ограбили, как последнего фраера! Меня! Кто сам любого возьмет на

гоп-стоп! Ну, нашмонаю щипача! Кентель в жопу воткну! — рявкнул так, что стены землянки дрогнули. И, взбешенный открытой насмешкой и хамством вора, решил поймать его, выследить, пусть на это потребуется вся ночь… Кузьма двинул дверь плечом, вывалился наружу злее волка и, суча кулаками, разглядывал землю возле землянки. На ней, высохшей от холодов, ничего не разглядел. И, забыв об обеде, насыпал около порога слой сырой земли и пошел на отвал, даже не оглянувшись.

Вернулся в сумерках. Сразу увидел, что в землянку никто не входил. Кузьма, управившись с водой и дровами, теперь сам прислушивался, когда зашуршит за стеной? Уж он найдет, как снять навар с непрошеного соседа за откровенный грабеж.

«Кто б ты ни был, Баркас или Красавчик, вломлю так, на катушки не поднимешься до конца! Я покажу, как меня чистить!» — грозил Огрызок неведомому вору.

В этот вечер он раньше обычного погасил свечу и тихо сидел у двери, прислушиваясь к голосам и звукам, ожидая шагов человечьих. Но напрасно… «Ничего, на банке тушенки долго не продышишь. Нарисуешься. А я тебя тут и накрою!» — не торопился покидать землянку Огрызок.

Ему не хотелось идти сегодня на отвалы. Ненастная дождливая погода, начавшаяся с ночи, усиливалась пронизывающим ветром, крепчавшим с каждой минутой.

Кузьма прильнул к оконцу. Унылая серость мари навевала тоску. И ему так хотелось поскорее покинуть эти места, забыть их, выбросить из памяти. Ведь есть на земле другие края, с городами, веселыми людьми. Где-то сыщется место и для него…

Огрызок глянул в сторону ели, где когда-то спасался от волков. Ему показалось, что там промелькнул человек. Кузьма мигом выскочил из землянки, погнался за тем, кого считал вором. И решил проучить того так, чтобы до конца жизни отбить охоту трясти его, Огрызка.

Он не шел, не бежал — скакал через кочки оленем так, что дух захватывало. Он мчался, подгоняемый злобой и местью. Боялся упустить из вида. Человек не сразу услышал, что его заметили и нагоняют. Когда он понял, было уже поздно. Огрызок находился в десятке метров.

Мужик сиганул в сторону багульника и запетлял меж кустов зайцем. Он был моложе и крепче Кузьмы. Но, увидев ярость в лице нагонявшего, понял: того нынче не одолеть.

— Стой, падла! Застопори, козел! Не слиняешь, паскуда! Накрою! Тогда замокрю без жали! — орал Кузьма.

Но человек убегал. Вот он споткнулся о корень сосны, упал плашмя. Заорал от боли, сжался в комок. Кузьма налетел на него.

— Уйди, Кузьма! Дурак ты! — услышал Огрызок, едва съездил ворюге кулаком по физиономии.

— Откуда знаешь, кто я?

— Давай отсюда быстрей! Нам нельзя быть рядом.

— Кончай трандеть, Баркас! Деваться тебе некуда! Уж я с тебя, курвы, шкуру сниму, как пить дать! — схватил за ворот и, сдавив в ком вместе с одеждой, тряхнул так, что у пойманного искры из глаз посыпались.

— Огрызок, сволочь, тварь! — вырывался мужик.

— Я тебе, чувырло подлое, зенки вышибу в сраку за тушенку и чай. Махорку располовинил, еще и говняешь, мудило облезлое! — тянулся к горлу Кузьма.

— Я — не Баркас! Я твоя охрана! — едва успел защититься мужик.

— Чего? — разжались пальцы Кузьмы.

— Охрана твоя!

— Хороша охрана, что чистит и трясет мою хамовку!

— Свое кончилось.

— Чего ж, не спрося, увел?

— Нельзя нам видеться. Так приказано. Вместе быть запрещено! — вырвался мужик из-под Кузьмы.

— Кем запрещено?

— Следствием. Кем еще? Уходи! Не ломай их планов.

— Стой! Не темни, гнида! Я тебя сличу! — поймал мужика резко. И, достав из кармана расческу, глянул на волосы, застрявшие в ней, и на голову мужика. Они были точь-в-точь.

— Охрана, ботаешь? А это что? — показал расческу. Пойманный смотрел непонимающе, удивленно.

— Твоя?

Мужик полез в карман. Достал из него мелкозубую железную расческу, показал Огрызку.

— У меня своя. Больше полжизни ею пользуюсь. Пластмассу не признаю. От нее лысеют быстро. А у нас край холодный. Лысым да плешивым тяжело приходится. И у меня на расческе волос не остается. Кстати, дай мне эту находку, я ее следователю передам, — протянул он руку.

— Иди-ка ты, — все еще не верил Кузьма. И спросил: — Если ты и впрямь охрана, зачем линял от меня? Почему прячешься?

— Когда увидел твою перекошенную морду, думал, меня вместо тушенки сожрешь. Хуже волчьей! Ну и свиреп Огрызок! А прячусь, чтоб Баркас нас вместе не приметил. Он может меня знать. Так вот, чтобы не спугнуть его.

— Хреновый с тебя стремач. Уж не знаю, кто ты есть, но шестерка с тебя, как из катяха пуля! Слабак! Если я тебя сшиб, как будешь махаться с Баркасом? Он вон каких лбов уложил! Тебя кинет через кентель и готов! — рассмеялся Кузьма.

Мужика слова Огрызка задели за живое.

— Я знал, кто ты есть! Иначе не успел бы пикнуть, — ответил ледяным, суровым тоном, заметно побледнев.

— Ветра в поле мы с тобой стремачим. Слинял Баркас. Как два пальца…

— Молчи. Тут он. Не повезло ему уйти. Обложили со всех сторон. Как зверя. Не исчезнет. Иди к себе. Быстро. И не ищи меня. Я у тебя под боком. Но о том молчок. Уходи, — не попросил, приказал жестко. И не дожидаясь, когда уйдет Огрызок, пошел через кусты напролом. Прочь от Кузьмы. И вскоре словно испарился. Ни человека, ни шагов.

Кузьма шел к землянке, сетуя, что не узнал даже имени, не спросил, где живет, не предложил продуктов.

«Эх, совсем озверел, хмырь болотный. Скоро от человечьего языка вовсе отвыкну. Забыл, как самому приходилось. А ведь надо бы помочь. Но как?»— думал Огрызок. И вспомнил уверенность человека в словах о Баркасе: — «Может, видел его? Да вякнуть стопорится, ждет, когда тот, паскуда, выйдет на меня».

На ночь Огрызок закинул дверь на крючок. Долго сидел у печки, раздумывая. Ему так надоело быть наживкой в руках следователя Тихомирова, которого он невзлюбил с самого начала. И, обдумав, решил поутру слинять на материк, пока жив, покуда Баркас не прикончил его.

«Уж если Геньку замокрил, от меня и копыт не оставит. Что толку от фраеров? На них надежа, как на худую одежу. Сорвусь посветлу, пока хватятся, далеко буду. Ксивы при мне, малость рыжухи имеется, продышу покуда. Следчие мне не хевра, не кенты!» — решил Кузьма. И, покидав в саквояж вонючее барахлишко, сунул гуда несколько банок тушенки, горсть оставшихся сухарей, последнюю пачку махорки.

«Коль поймают, вякну, что больше, чем на две недели, не фаловался», — успокоил себя Огрызок.

Он, может, не ждал бы утра: его сдерживали волки, появлявшиеся здесь по ночам. Их на кулак не подцепишь. А и воровской феней «на понял» не возьмешь. Не смыслит в ней зверь. Потому боялся Кузьма высовываться по ночам из землянки. И если б не волчьи стаи, сегодня сбежал бы с Колымы. Огрызок, наевшись от пуза, лег спать в хорошем настроении. Около двери, у самого порога, стоял наготове саквояж. Кузьма подмаргивал ему. А потом и уснул: тихо, как уставший путник, положив под щеку ладонь. Сюда, в землянку, не доносились голоса снаружи, не слышался вой волков. Ничто не могло нарушить сон. И человек, решившийся на уход, уставший от страха и бед, спокойно спал. Он уже простился с отвалом, землянкой. И душой был далеко от этих унылых опостылевших мест. Он давно и прочно ненавидел их.

Уйти отсюда, стать по-настоящему свободным человеком, спокойно спать — к этому Огрызок стремился всей своей сутью.

Он спал, открыв в блаженной улыбке рот. Смачный храп вырывался из горла Кузьмы, оглушал землянку.

Может это, а скорее, отступившая усталость, подарили в ту ночь глубокий сон, помешавший услышать пургу, разыгравшуюся снаружи.

Она сорвалась с неба назло мечте человека и за считанные часы не просто

выбелила землю снегом, а намела целые сугробы, утопив в них отвал и землянку, деревья и кочки, занесла, заморозила ручьи и речки. Никого не пощадила. И под утро, увидев плоды своих трудов, взвыла от радости.

Удалось ей загнать в ловушки всех живых. Вон человек — век из своей норы не вылезет теперь. Дверь землянки наружу открывалась. Попробуй ее отвори, коль сугробом подперла ее пурга.

Самому нынче не спастись. Заживо занесла непогодь. А и помочь некому. Кто откопает? Кому нужен? От смерти или от жизни. Теперь и крючок ни к чему. Сугроб лучше любого запора. Надежней сотни сторожей. Его лопатой не сдвинешь, а уж слабым человечьим рукам справиться с ним и вовсе не под силу. Не то что дверь подпер сугроб, а и на крышу землянки навалился плечом. Словно прикорнул на ней на время зимы. Или спрятал человечье жилье от зверей и врагов. От всех разом.

Словно спутала плутовка зима мужика с медведем, который по неопытности иль по старости забыл, что по холодам ему пора залечь в спячку — в берлогу до самой весны.

Кузьма проснулся внезапно от оглохшей тишины, поселившейся в каждом углу землянки. Темнота удивила. В оконце не пробился ни одни луч света. Огрызок чиркнул спичкой. Увидел окно, занесенное снегом. Не поверил глазам. Снял крючок с двери. Попытался открыть, но дверь даже не дрогнула.

Кузьма похолодел от ужаса. Он понял, что оказался в плену у Колымы надолго, быть может — навсегда.

— Эх, старое чувырло! Ночи сдрейфил, зверюг и темноты! Теперь канай, как в могиле. Нет бы слинять во время! Забил бы хрен на Тихомирова, гулял бы себе на воле. А нынче ожмуришься, как последний фраер. И ни единая падла тебя не вспомнит! — ругал себя Огрызок, беспомощно суча кулаками. Побегав по землянке, он лег на топчан. Но сон не шел к нему. Мозг словно воспалился. И вдруг вспомнил, заколотился в стену, за которой всегда шуршало.

— Эй, ты! Ходячая параша. Все дрыхнешь? Черт тебя в задницу раздери! А ну! Выкапывай меня из снега! Иль не видишь, что и до ветру выйти не могу. Я не фаловался пахать на вас до погибели! Сдыхайте сами! Хиляй наружу! Да выколупывай меня шустрей! Не то, когда выберусь да встречу, ходули вырву из жопы — спички вставлю взамен, — грозился Кузьма отчаянно.

Но за стеной никто не отозвался. Ни шороха, ни звука не услышал Огрызок в ответ.

— Шлангом прикидываешься? Мумусу себе корчишь? Коль ты в мои стремачи подрядился, давай, вкалывай! Не то разворочаю стену, мурло на жопу поверну паскуде вонючей! Шустри, пропадлина! — орал Огрызок, злясь на тишину. И прислушивался. Ждал ответа. Не уловив ни звука, принимался базлать с новой силой.

Уж чего только не наобещал он своему соседу. Как ни грозил ему. Бранил последними словами, исчерпал всю феню. Обещал с живого шкуру снять. Раскидать его по кускам зверюгам. Но и это не подействовало. И тогда, обессилев вконец, Огрызок умолк, решив обдумать, как выкрутиться самому из внезапной беды, свалившейся на его голову вместе с пургой. Огрызок готов был отметелить самого себя за то, что так бездумно оставил снаружи лопату и топор, пилу и кайло. Теперь бы они пригодились. А голыми руками не одолеть напасть.

Кузьма зажег огарок свечи, огляделся по углам. Нет, ничего не осталось в зимовье, что помогло бы вырваться наружу.

Он только теперь осознал все. Охапка дров, чайник воды да несколько банок тушенки. На них долго не протянешь.

«Как быть?» — озирался Кузьма и чувствовал, как знакомый холод страха вновь леденит душу.

Ничего не осталось в землянке. Даже ведро с водой выставлял наружу. Единственный нож. Но здесь он так же беспомощен и бесполезен, как жизнь…

За стеной ни шороха. А Кузьме невтерпеж. Так хочется перекинуться словом. Пусть отматерит сосед, но хоть почувствовать рядом живую душу.

— Эй ты, козел долбанный. Вякни что-нибудь! — просил Огрызок. Но в ответ ни слова: — Чего ссышь? Пас никто не услышит. Никому мы не надобны! Ни одна «малина» не достанет! Ботай что-нибудь. Ну хоть бы про жисть засратую трехай. Ведь по вашей указке приморился я тут, как на погосте! — и самому стало страшно от жуткой правды, высказанной невзначай.

Огрызок прислушивался к звукам до звона в голове. Но за стеной все было тихо.

Знай бы Кузьма, что его сосед, не желая больше брать харчи у Огрызка, вечером уехал в Магадан, сошел бы с ума от горя. Тот успел уйти от пурги. И, пройдя до трассы, вскоре остановил машину, проголосовав у обочины. Он намеревался вернуться утром.

Огрызок о том и не подозревал. Он верил, что сосед, сказавшись охраной, обязательно пробьется к нему, вытащит, поможет. Но тот был далеко. Кузьма, выплеснув всю ярость на огложенную стену землянки, снова лег на топчан.

«А может, пурга его доконала? Или размазал его Баркас? Но если б так, давно б ко мне возник, паскуда. А что, коль зверюги схавали козла? Вот

дела! Стремачил фартового, а сам влип на зубы волчьи», — передернуло Кузьму.

Огрызок попытался растопить печку, но трубу, видно, тоже занесло и дым пошел в землянку.

«Мать твою! Вот непруха прицепилась, куда ни сунься, всюду дерьмо!» — злился Огрызок. И, съев банку тушенки, глотнул воды из чайника. Достал пачку махорки из собранного в путь саквояжа. Закурил. На душе потеплело: «А что если выдавить стекло в окне? Это и вода, и выход наружу. Вот только не пролезть мне в него. Маловато. Не проскользну. А и снег растопить не на чем. Трубу забило. Сосульки иль снег жрать не будешь». Кузьма решил настрогать лучин. Они дадут пусть неяркий, но свет и хоть какое-то тепло. Ведь не замерзать же заживо. И Огрызок, ловко орудуя ножом, вскоре зажег лучину, она трещала, освещая темные углы, отстреливала смолистые искры. От лучины шло едва ощутимое тепло.

Огрызок убеждал себя, что через пару дней его придут спасать, обязательно откопают. Не дадут пропасть. Ведь он здесь оказался не по своей воле, а по просьбе Тихомирова…

«Пару дней перекантуюсь! И не такое видывал. Зато когда нарисуется следчий, я с него за муки свой навар сорву!» — мечтал Огрызок. Он укрылся телогрейкой. И, глядя на догорающую лучину, вскоре уснул. Сколько он спал и сам не знал. Счет времени был давно потерян. Общение с внешним миром оборвалось. Пока была еда и лучины, Огрызок не унывал. Он ждал и верил в чудо спасенья. Но едва кончилась последняя банка тушенки, забеспокоился.

Да и то сказать правду, тянул, сколько мог. Не распуская пузо. И воду из

чайника цедил по глотку. Кузьма и сам не заметил, как понемногу начал слабеть. Постоянное недоедание и холод быстро подточили силы. Огрызок старался их беречь, а они таяли. Сколько времени прошло с момента невольного заточения, Кузьма не знал. Лишь дрожащие ноги подсказали, что прошло немало времени. И мужик уже не вставал с топчана. Да и к чему? Для чего, если ни еды, ни воды, ни спичек не осталось. Лишь крохи тепла, которые так трудно сберечь под старой замусоленной телогрейкой.

Просыпаясь, он удивлялся, что все еще жив. И проклинал судьбу свою за то, что, выпустив на волю, поставила на пути западню.

Он проваливался в сон. Временами. Видел себя на морском пляже, о котором так много мечтал и рассказывал Генька. Вот только чужое солнце не грело Огрызка. Ветер леденил тело. И вода в море казалась студенной. Кузьма жалел потраченных денег и времени. А просыпаясь, все хотел вернуться обратно в сон. И возвращался. В холодный барак на обледенелую шконку, на рудник, пронизанный ветром. В неволю. Но там он жил. Ожиданьем и надеждой. Не был одинок. Он верил во что-то. Здесь у него и этого не осталось. Кузьма понял, что о нем забыли. Его предали и бросили. Впрочем, так случалось в жизни Огрызка всегда.

Прошло еще время. Другой бы давно забыл родное имя. Кузьма еще дышал. Плохо различая, где он и что с ним, он потерял грань между сном и явью. А потому не понял случившегося, не поверил в реальность и лишь приподнял голову на яркий свет, брызнувший из отворившейся двери.

— Живой, мудило? — спросил незнакомый мужик, стоя на пороге.

Кузьма подумал, что видит хороший сон и поспешил к пего вернуться. Но тут же услышал:

— Ты что? Съехал на колган? Тыква отказала вконец? Я тебя живо на катушки поставлю! Иль на халяву я тут мудохался, выкапывал тебя? А ну, шустри, вскакивай на мослы! — тряхнул гость за плечо настырно. Огрызок глаза вылупил. Понес несусветное про нечистую силу со свиным рылом. Гость долго не слушал, схватил Кузьму за шиворот, тряхнул, выволок из землянки, воткнул головой в снег, чтобы мозги на место встали. И, выдернув из сугроба за загривок, впихнул обратно в землянку.

Вскоре и печь согрелась. Гость нарубил полный угол дров. Принес снега, растопил его, вскипятил чайник. Выйдя из землянки, собрал с куста шиповника горсть уцелевших ягод, заложил их в кипяток, потом тряхнул рябину. Подобрав несколько гроздей, тоже в чайник бросил.

— Похавать у тебя не водится? — оглядел землянку. И развязав рюкзак, достал несколько сухарей, махорку, спички: — Мурло отмой. И за печкой следи, чтоб не погасла. Сухари хавай. Я скоро буду, — пообещал и ушел, словно приснился.

Только цепочка следов осталась от него. Кто он? Даже имени не назвал. Вырвал из могилы, не ожидая благодарности.

Огрызок, нацедив настой из чайника, за сухари схватился. Размачивал их, ел жадно. Запихивал в рот каждую крошку, упавшую на стол ненароком. А через пару часов, когда поверивший в свое спасенье Кузьма уже поел все сухари, напившись настоя, сидел умытым у печки, в землянку вернулся гость.

— Во, дышим! Глянь сюда! Какую зверюгу замокрил! Рогатого! В сугробе припутал! Саданул пером и готов! Пойду остальное перенесу. Чтоб было что хавать, — сбросил половину лосиной туши. И, оглядев Кузьму, скомандовал: — Не канай падлой! Заделай мясо! — а сам ушел, торопясь, чтобы волки не сожрали остатки туши.

Кузьма, пыхтя, разрезал мясо на куски. Мыл его. Складывал в котелок, поднял на печку и распалил ее докрасна.

Пока мясо варилось, Огрызок едва выволок из снега лопату и кайло. Только тут он удивился. Чем же гость откопал землянку? И, оглядев узкий проход, понял, что снег пробивался ножом, широким и длинным, как у бойцов на бойне. Но чтобы орудовать им, нужна недюжинная сила. «Вон какие глыбы снега вырезал да выворачивал. С таким лучше не залупаться. Норовист, гад. Тыкву в задницу шутя вгонит», — дрогнул Огрызок. И понял, что наведался к нему не иначе, как фартовый. Кузьма вернулся в землянку. Там уже одуряющий запах мяса кружил голову. Мужик сглотнул слюну, глянул в кипящий котелок. Трудно ждать. Но что поделаешь?

Кружилась голова. Дрожали руки, ноги. Но вернувшийся гость не хотел замечать человечью слабость.

— Хиляй сюда! — позвал Кузьму. И отстегнув от пояса фляжку, подал Огрызку.

— Не пью! — отвернулся тот.

— Мудак! Это не водяра. Водись она у меня, не носил бы на поясе. На груди берег бы, чтоб грела нутро! Тут кровь лосиная. Теплая еще. Пей, хмырь болотный. Она силы вернет.

Огрызок жадно вцепился во фляжку. Пил густую солоноватую кровь. Торопился.

— Не спеши! Твое это! Я уже — от пуза! Тут тебе, чтоб добро не пропало! — смеялся гость. И, выложив сварившееся мясо на стол, заложил в котелок новую порцию: — Хавай, паскуда! Чтоб в пару дней на ходулях держался крепко. И похиляем отсюда! Покуда живы!

— Куда? — спросил Огрызок.

— На волю! К своим! Вот только дельце одно провернем. А там ищи ветра в поле, — хохотал уверенно. И, глянув на Кузьму, удивленно уставившегося на него, продолжил: — Иль не слышал про меня? Баркас я! Слинял из тюряги! Давно бы на материк смылся, да дело имею. Оно и приморило меня здесь. Кой с кем рассчитаться надо. Угольками калеными, а уж потом срываться но холодку. Усек?

— А кто должник? — полюбопытствовал Кузьма.

— Да есть один фраер! В зоне вместе кантовались. Кентом своим его держал. Отмазывал от лягавых. Гревом делился. Он раньше меня на волю смылся. Обещал в «малину» взять. Чтоб честь по чести. Я ему слинять помог. А он, пидер, мозги просрал. Слово забыл. И опаскудил честь фартовую. В «малину» не возник. Застрял, как падла, здесь, на Колыме!

Женился на лягавой! Секешь, Огрызок? Законников облажал! Не просто фраернулся!

— По мне хрен с ним! Лишь бы своих не закладывал, не высвечивал «малины», — отмахнулся Кузьма, сообразив, о ком идет речь.

— В том-то и дело: высветил! И расколол. Да не одного! Ссучился, падлюка! Меня накрыть хотел! Но не обломилась лафа! От меня он нигде не денется! Надыбаю и в руднике! Прикнокаю за все.

Огрызок, засомневавшись, головой качал.

— Я не один из зоны смылся. Ну и к нему. А он… Лягавых натравил!

— Чубчик не такой, — не поверил Кузьма.

— И ты его знаешь?

— Я в его «малине» с пацанов дышал. Как маму родную, пахана знаю. Натемнили тебе на него! Липа все! Не сука он! — распалился Кузьма.

— Красавчика накрыли с его помощью. Только Чубчик знал, куда тот хиляет. И вывел мусоров на след. Они и попутали. Размазали кента в ментовке.

— Откуда знаешь? — не поверил Огрызок.

— Я уже четыре раза в Магадане был. Виделся с ворами. Они и трекнули: мол, крышка Красавчику, угробили лягавые.

— Ты что? Обязанником ему был?

— Да! Его последнее слово передали мне — найти Чубчика, зажился, падла, на свете.

— Может, Красавчик сам фраернулся? — не верил Огрызок.

— С хрена ли? Слинявший с ходки зла не принесет. Ему и надо-то было скорее на материк. И почти слинял, да попутали, — вздохнул гость.

— А что ты с Чубчика хочешь?

— Не я, ты его загробишь! Усек? Но так, чтоб знал за что.

— Я? Нет, не могу! Чубчик — мой пахан. Да и я не мокрушник. Не доводилось мне! Нет! Да и с чего?

— Захлопнись, гнида! Иль валяешь в дурку? Так секи, со мной цирк не пройдет. Я тебя не на халяву из сугроба выгреб. Обязанник ты мне! Допер? И не отмажешься вовек, — глянул в глаза Огрызка жестко, зло.

— А самому слабо справиться? — не выдержал Кузьма.

— Мне к нему тропинки заказаны. Пасут мусора за всяким кустом. Пытался его накрыть. Чуть не влип.

— Линял бы на материк без приключений. Себе спокойнее. Пока не схомутали по-новой в зону.

— Чубчик, падла, и тут сработал. Раньше я мог смотаться. Но теперь — нет. Обложили, как волка в логове. Капканами. А я на халяву не желаю сдыхать. Так и кружили нынче — кто кого объегорит. Он с лягавой кодлой, а я — один…

Огрызок сидел, понурив голову. Кусок мяса в горло не лез. Ему не надо объяснять, кто такой — обязанник. Этого он опасался всю свою жизнь. В зоне устерегся. А тут, на воле, влип… Он знал, что за свое спасенье он стал верным и послушным псом Баркаса. До самой смерти. Фартовые даром не спасают. Знал, что отказаться не имеет права. А по законам «малины» он теперь должен делать все, что прикажет Баркас. Откажись, и тот убьет Огрызка на месте, казнит самой мучительной, долгой смертью. И никто не вступится за него.

Огрызок вспомнил о следователе. И отматерил его в душе за то, что не пришел на помощь. Забыл. Видно, поверил, что сбежал Баркас на материк. И, забрав соседа, даже не предупредил Кузьму, что оставляет на отвалах одного.

— За мной уже давно охотятся. Пасут не только мусора. Не один Чубчик меня подвел. Твоего напарника тоже пришлось пришить не с добра. А ведь не хотел я его гробить. Вынудил, гад! Пришлось потрафить. Но уж и говно он был редкое! Проигрался в рамса под чистую. Все продул. А средь ночи решил на меня с пером наехать. Жаль стало проигранной рыжухи. О колгане не вспомнил, который в обязанники заложил. Я ему и напомнил. Чтоб и в жмурах не забывал, не проссывал мозги.

— Ты его тоже на Чубчика фаловал? — спросил Кузьма.

— Не только! Коль башку проиграл, обязан был выполнять мое слово! А коль вздумал избавиться, я ему помог.

— А почему ты проверяющего угрохал?

— Этот гад пушку не хотел подарить. Раздумывал долго. А мне ждать некогда. Уговаривать не умею. Ломанул по черепку и гуляй, Вася! Пушку взял и сквозняк дал. Кружил всюду.

— А чего к Чубчику враз не заявился?

— У тебя с колганом непорядок, ты придурок иль прикидываешься? Да ведь к Чубчику на прииск попасть не всяк может.

— А почему на прииск? Он же, как я слышал, в поселке живет. И его менты не пасут.

— Своя лягашка под боком! — прервал Баркас и продолжил: — Придти туда можно. Да остаться незамеченным нельзя. Враз засекут. А и смыться оттуда тяжко. Сам же Чубчик из дома ни на шаг. Один никуда нос не высовывает. А уж сколько сил положил, чтоб из хазы его вытащить, — проговорился Баркас.

— Отчего ж враз не на меня, на Геньку вышел? Чего не нарисовался к нам, когда в палатке оба канали?

— Он — фартовый. К тому же тебя замели в тот день, когда я вас приметил.

— А замели из-за тебя. Твое на меня повесили. Жмура проверяющего. Не тебя, меня сгребли! — вспомнил Огрызок. И вмиг решил, что ничем не обязан он Баркасу. Наоборот, тот ему — за передышку от погони.

— Два дня даю тебе. А дальше — срываемся. Долго тянуть не станем. Уложи Чубчика и валяй на все четыре. А нет — тебя не станет. Как и стопорилы. Некому будет помочь. И слинять не пофартит. Всюду достану, — пообещал, улыбаясь, Баркас.

Огрызок молчал. Он понимал, что сегодня нет у него сил постоять за себя. Но ведь именно из-за Баркаса перенес он кучу неприятностей. Оказался здесь и чуть не сдох из-за него.

Вспоминая пережитое, Кузьма чувствовал, как приливает к сердцу злоба, лютая, черная.

Да, Баркас помог. Но для чего? Чтоб вместо себя сунуть на верную смерть. Если он, Огрызок, убьет Чубчика, его приговорят к расстрелу, либо дадут такой срок, что о свободе и мечтать разучишься. Но главное, как убить? Ведь Чубчик одним пальцем его, Кузьму, размажет в карьере. Да и не сможет он на пахана поднять руку. А значит, Баркас все равно убьет его, Огрызка. Гость сидел у печки и, казалось, дремал. Кузьма осторожно встал, пошел к столу.

— Чего ты шаришь там, задрыга? — увидел в руке Кузьмы нож. И в один прыжок оказавшись рядом, вырвал его из рук Огрызка: — Балуешь?!

— Мяса хотел отрезать, — соврал Кузьма. Баркас вывернул куски мяса на стол.

— Хавай! А перо не тронь!

Кузьма едва сдерживался. И поневоле ловил себя на том, что прислушивается к звукам за стеной.

Несколько раз ему показалось, что кто-то стукнул в стену плечом. Но ни крика, ни голоса не донеслось.

Кузьма, наевшись досыта, улегся на топчане, решив обдумать, как поступить теперь со своим гостем. А тот, долго не раздумывая, нарубил еловых лап, набросал их на полу землянки толстым слоем, подкинул в печку побольше дров и улегся ближе к теплу. Вскоре его разморило. Расслабился Баркас, общенья захотел. И заговорил через губу, с ленцой:

— Вот ты, Огрызок, знаешь, отчего тебе не фартит? Оттого что дергаешься, нет надежных кентов. Приморился ты в «малине» Чубчика. А он — падла! Тебя из-за этого в закон не возьмут долго. Потому что пахан твой — ломанутый. А кто знает, какой фортель ты отколешь?

— Я сам не с каждым в дело пойду. Не пацан. Секу, с кем кентоваться. В зоне не опаскудился. На воле и подавно. А вот ты — фраернулся не раз. Закон фартовый нарушил. Законник не должен мокрить без нужды. А ты двоих ни за хрен угрохал. Особо Геньку! Пусть он и говно, но не тебе с ним разборку чинить. У него свой пахан был. Да и со мной — не по фартовому… Геньку ты угробил, а попутали меня. Значит, не я, а ты мне должник. И за то, что выкопал, ни хрена я тебе не должен.

— Чего? — послышался рев от печки. И Баркас, раскорячась, вскочил с пола: — Ты туг чего ботал? — надавил кулаком на грудь Кузьмы.

Огрызок хотел ответить злое, едкое. Но нестерпимая боль отняла всякое желание к разговору.

— Еще раз такое вякнешь, размажу по стене, как мандавошку! Доперло до тебя, козел? — тряхнул Кузьму так, что у того чуть зубы не выскочили: — Я тебе не дам скурвиться! Не мечтай! Вот мое слово выполни, дальше к кому хочешь хиляй. И без того не мечтай дышать.

— Мне б самому до утра не сдохнуть, — закашлялся Огрызок.

— О! Такие, как ты, долго небо коптят!

Кузьма в ту ночь долго слушал рассказы Баркаса о крутых удачных делах, дерзких «малинах», верных кентах.

Не скрыл гость, как горько пришлось ему в ходке. Рассказал, сколько терпел от охраны, оперативников, от пахана барака.

— Я влип в барак, где враз четыре пахана «малин» тянули ходки. Оно с одним не все кентуются, тут же и вовсе дело швах. Что ни день — разборки, трамбовки, никакого покоя. Опера из барака не выметаются, пасут паханов. Надоело мне с ними. Ну и наехал однажды под кайфом. Чифирнул малость. Ботал я, что не вижу паханов. Что они, как шмары, выкручиваются перед законниками, набивают себе цену. А сами говно! — хохотнул Баркас.

— Как же тебя дышать оставили? — удивился Огрызок.

— Сам не допер. Но отделали так, что враз поверил — настоящими файными паханами на воле были. С тех пор прежде, чем наехать на кого, думаю, останется ли целой моя шея?

Кузьма долго не решался спросить Баркаса о золоте. А тут осмелился.

— Где ж ты рыжуху держишь, какую у жмуров забрал?

— Тебе, падла, что за дело до нее? Чего это твоя жопа за чужой навар болит? Иль другой заботы нет? О колгане печалься! — ответил зло.

— Мне твой навар без понту. Это верняк. А спросил потому, что обидно, если б рыжуха вдурью пропала. Мы с Генькой в последний раз ее нашмонали много. Как никогда.

— Много нашли? Разве это много? Ты хоть раз ювелирки брал? Иль тебя в те дела кенты не прихватывали? Вот там рыжуха! С ней мороки нет! Готовая! А эту еще сплавить сумей! Чтоб в ментовку не загреметь! Нынче зубодеры ссут ее брать. Потому что их самих лягавые всякий день трясут. Да и ювелиры- разные попадаются. Вот был у нас один цыган. Долго с ним «малина» кентовалась. Сплавляли ему рыжуху целых восемь зим. Все как по маслу шло. Но… Попутали его мусора. Сгребли в ментовку вместе с табором. Тряхнули. Он и поплыл. До самой жопы раскололся. И всех нас заложил. Вместе с паханом. Теперь с цыганами дел не имеем. А вот паскуды

— ростовщики! Эти все хватают. Но… Промысловой рыжухи ссут. Предпочитают ювелирную. С ней, мол, без мороки. В кубышке сколь хошь лежит.

— Как будто на этих все заклинило! — усмехнулся Кузьма. И разговорился о прошлом, вспомнил свою «малину»: — Мои кенты с зубодерами дел не имели. Ростовщиков не уламывали и никогда не доверяли им. А рыжуха у них водилась всякая. И промысловая…

— Откуда? Не темни! В то время с промысла стянуть рыжуху не мог никто! Прииски и рудники файней тюряг охранялись. Чуть что — маслину в лоб, либо на куски! — не поверил Баркас.

— Старатели всегда были. И в те времена. И тоже хавать хотели, дышать файно любили. С ними и контачили фартовые. За навар. Оптом брали.

— А провозили как? — сомневался Баркас.

— По всякому.

— Не транди! Отсюда только самолет. А в порту всех насквозь проверят. Чуть где звякнет, вмиг за жопу! Конечно, возникали иные, кто думал глотать рыжуху. Но сколько ее в пузе провезешь? Пробовали морем. Но и там прямо на причале установили пищалки. И лягавые через них каждого прибывшего прогоняют. Говорят, Красавчик на том попух. Едино теперь с рыбаками скрываться надо. Но и те фраера. Раньше за башли брались хоть черта в ад доставить. Потом доперло до них, что к ним на керосинки не простые ваньки возникают, а те, кому средь фраеров не по кайфу на материк срываться. И стали заламывать… Да так, что фартовые им вламывали не раз. А те, едва к берегу прихиляли, высвечивали законников. И теперь нет ладу. Кто намыливается к рыбакам либо в мусорягу влетит, либо без навара останется, — говорил Баркас.

— Да, с рыбаками — файно! Они, где ботнешь, там и выкинут, не заходя

в порт. Но средь них тоже всякие… Хотя и этот путь — не последний. Есть шанс без них вырваться с Колымы, — сказал Кузьма.

— На катушках? Много ль на них прохиляешь? Я уже сколько прорывался и все мимо. Стремачат менты-суки, на каждом бздехе. То на зону нарвался. То на прииск. Всюду охрана с собаками. Едва слинял. И тут нельзя мне дышать долго. Приморят. Так бы зиму прокантовал, хрен с ним. А по весне — сквозняк.

— Как же ты с прииска Чубчика сорваться решил? — удивился Огрызок.

— Туда допрем, а дальше без мороки. На любой самосвал и ходу.

— Я уже пробовал. Он меня и подвез. На алмазный… Там — за кентель и в кутузку. Так и не слинял.

— Надо фраера за жабры брать. Чтоб доставил куда надо.

— Что же ты не смотался? — удивился Кузьма.

— Пока Чубчик дышит, не слиняю! Доперло?

— Заметано, — невесело согласился Огрызок, понимая, что не сегодня, так завтра заставит его Баркас идти на прииск.

— Нынче отсыпайся, как падла. Завтра, чуть свет, похиляем, — подтвердил догадку гость. И добавил: — В пару дней успеть надо… Огрызок крутился на топчане. Да и было от чего. Убить Чубчика? Но за что? Он высветил блатных? А кто это может подтвердить? Лягавые здесь накрывают фартовых без всякой помощи. Вот и их с Баркасом по следам на снегу любой попутает. Ума не надо. А как о том вякнешь Баркасу? Он и укажет на трассу: мол, до нее допрем, а дальше — с ветром, на попутке. Уж этот сумеет обломать любого водителя. Но вот Чубчик…

Кузьма даже вспотел от ужаса, представив себе, как подкрадется он к пахану сзади и быстро, торопливо воткнет нож в спину.

«Иначе самого размажет Баркас. Ему это, как два пальца… Но Чубчик… К этому попробуй подойти бесшумно. Он не то что шаги, дыханье всякого слышит за версту. Да и убей его, самого в расход пустят. Уже менты…» Огрызка от таких мыслей бросало то в жар, то в холод.

Чубчик… На него у Кузьмы не было обид. Огрызок думал лишь о том, как быть, как выкрутиться.

Он понимал, что не сможет убить Чубчика, но и самому не хотелось сдыхать ни за понюшку.

«Генька, видно, враз отмазался мокрить Чубчика. За то и пришил его Баркас. А теперь темнуху порет, мол, проигрался… Стал бы стопорило резаться в рамса с тем, у кого рыжухи было меньше, чем у самого. Да еще среди ночи… Да одессит эту рыжуху свою никогда на кон не поставил бы», — обдумывал Огрызок. Он приподнялся на локте, чтобы взглянуть на Баркаса. Спит ли он?

Тот лежал, отвернувшись спиной к Кузьме. И у Огрызка мелькнула шальная мысль. Он тихо соскользнул с топчана, схватил топор, стоявший у двери. И только хотел замахнуться, как упал на пол, сбитый гостем.

— И ты, гнида, туда же?! — жесткая петля из пальцев перекрыла дыхание. Огрызок увидел последний отблеск огня в печурке, перекошенное лицо Баркаса и тьму землянки, которую всегда считал могилой, хотя уже наступил рассвет…

Кузьма не сразу понял, что случилось. Куда-то исчезла тяжесть, лишь звон в ушах да боль в горле — саднящая, тяжелая — напомнила о случившемся. Огрызок оглянулся по сторонам. Все та же землянка. Кто-то махался в дверях. Кто с кем? Не понять. И мелькнувшая догадка вмиг сорвала с пола. Кузьма вцепился в Баркаса намертво. Так, как тот минуту назад.

— Меня мокрить? Сдохни сам! — рвалось из глотки Кузьмы хриплое.

— Отвали, сука! Стукач гнилой! Лидер вонючий! Я тебя из-под земли достану, ментовская шлюха! — вырвался Баркас, сбивая, срывая, молотя Огрызка пудовыми кулаками. Кузьма изворачивался и вдруг рухнул вместе с затихшим Баркасом на пол.

— Кузьма! Где ты?

Огрызок выбрался из-под грузного обессилевшего тела.

— Отойди! — услышал бренчанье наручников. Вот они защелкнулись на руках Баркаса.

— Что ж так долго не было тебя? — то ли упрекнул, то ли отругал Огрызок.

— Прости. Дела задержали. Но ведь и не опоздал.

— На самую малость, — подтвердил Кузьма.

А вскоре ехал попутной машиной в Магадан. Теперь ничто не могло помешать, ему махнуть на материк — стать совсем свободным. Кузьма даже не слышал, что несет на него Баркас.

Сосед Кузьмы сел в кабину. Продрог. А эти двое остались в кузове. Теперь уж опасаться было нечего. Баркас в наручниках — не сбежит. Для Кузьмы он не опасен. Сам Огрызок не станет сводить счеты с беспомощным. Но Баркас нарывался:

— Схлестнулся с мусорами, шваль паскудная, но нищтяк. Покуда приговор, о тебе, падла, весь фартовый Север будет знать как о стукаче. Не я, другие достанут. И размажут, как маму родную. Без разборок. В куски пустят. Я всем отстучу в камере. Нигде тебе дышать не дадут. Секи, пидер!

— грозил до хрипоты.

Кузьма вначале отбрехивался. Посылал Баркаса по всем падежам. А потом надоело. Умолк, перестал замечать и слушать. А машина шла, минуя поселки, зоны, прииски.

Баркас, наверное, тоже у стал материться. Умолк, задумался. Смотрел на уходящие километры воли.

Огрызок понимал: будь у него хоть малейший шанс па побег, он, не сморгнув глазом, тут же убил бы Кузьму. Но не повезло. Даже «пушку» выбил у него сосед. О ней, больше чем о рыжухе, жалел Баркас.

Машина шла по колымской трассе, оставляя за собой хвост снежной пыли, крутившейся поземкой.

— Слушай, Огрызок, давай слиняем вдвоем. Всего-то долов — сними браслетки. И оба на воле. Хочешь, вместе фартовать станем. Не решишься — в разные стороны разбежимся. Забудем прошлое. Ведь помогать должны друг другу. По закону нашему. Помоги. И я стану твоим обязанником. Всякое твое слово — законом станет мне.

— Век свободы не видать. Как на духу ботаю. Ну что лягавый? Мало от них натерпелись? Слиняем и все тут. В гастроль смоемся. Иль на дно заляжем, как вякнешь. Фалуйся. Не тяни резинку. Чего мы тут ботаем? Время дорого. Давай, сними браслетки, — развернулся к Кузьме, прося или приказывая освободить руки. Он был уверен, что уговорил Огрызка, но тот не двигался с места.

— Гоноришься? Иль ссышь? Чего ломаешься, как пидер? Сними браслетки, мать твою…

— Снимут. Не дергайся, — отвернулся Кузьма.

— Пока места глухие. Тут слиняем — верняк! Шустри, покуда транспорт еле волокется. Минуем тайгу, там дорога ровная, без заносов. До самого Магадана на скоростях. Упустим лафу, — умолял Баркас Огрызка.

Тот отвернулся. И вдруг увидел, как за задний борт машины ухватился мужик, выскочивший из-за снежного завала.

Он быстро подтянулся, перемахнул через борт. И ввалившись в кузов, сказал, оглядевшись:

— Подбросите малость. Не то чуть дуба не врезал. Колотун дикий. А мне тут неподалеку, — и спросил, глянув на Огрызка: — Далеко ль шмаляем?

— В Магадан, — ответил Кузьма.

— На волю хиляете?

— Этот хмырь — на волю, а меня — в тюрягу, — встрял Баркас.

— А чего не смоешься?

— Браслетки приморили.

— Дай их сюда, — подошел мужик, не оглядываясь на Огрызка.

Кузьма вмиг вскочил. И не успел попутчик взяться за наручники, отбросил его Огрызок к заднему борту, пригрозив:

— Клянусь мамой, шевельнешь клешней, жабры вырву! Допер?

На шум в кузове водитель оглянулся. Не заметил ничего. Но все ж решил притормозить на всякий случай.

Мужик, едва очухавшись после удара о борт, тут же услышал и, выскочив из кузова, растворился в заносах на обочине.

— Лягавым потрафить хочешь? Ништяк! Долго не подышишь. Я тебя, гада, из-под земли надыбаю! — пригрозил Баркас, едва машина снова тронулась в путь.

Кузьма сидел, прижавшись спиной к борту, и стучал зубами от холода.

— Теперь ты вовсе лажанулся. Этот тип из фартовых. С тюряги слинял. А ты его, как фраера, бортанул. Ладно я! Этот, считай, на воле. Тебя запомнил, как падлу. Не упустит, коль доведется свидеться. Пощекочет бока пером. И за меня… Даром не спустит, — грозил Баркас.

— Мне этот мудак магарыч даст за то, что не дал ему засветиться. Коль увидели б, пристопорили б. И прямиком в зону, добавив срок за побег. Теперь он сам допер, как мог влипнуть из-за тебя. Коль повезло ему слинять с зоны — пусть гуляет своим ходом. А не сует кентель под машину. Я не помеха ему. И не дам из-за тебя другому влипнуть в тюрягу, — ответил Огрызок зло.

Внезапно машина затормозила. Из дверцы высунулся тот, кто назвал себя соседом Кузьмы.

Он заглянул в кузов, обошел машину и спросил Огрызка, не видел ли он кого по дороге? Кузьма пожал плечами.

— Значит, показалось. Ну что ж, тем лучше. Полезай в кабину, отогрейся. Я здесь проеду, — вскочил в кузов. И, сев на место Огрызка, крикнул водителю: — Поехали!

Оставшийся путь Кузьма курил задиристую махорку, слушал шофера, который оказался уроженцем Колымы.

— Я, считай, чуть ли не первым родился в этих местах. Всю колымскую трассу лучше собственной хавиры знаю. А все оттого что с мальчишек сюда бегали. Кто за ягодой — девки наши. А мы, мужики, серьезным делом занимались. Хоть и от роду по шесть, семь зим было.

— Каким же делом? — предположил свое Огрызок и продолжил: — Небось, беглых высвечивали?

— У тебя что, крыша поехала? Мы покойников хоронили. Тех, кто померли на трассе. Охрана тем не занималась. А зэкам план надо было выполнять. Норму по ихнему. Потому не до могил. Иные так-то и оставались у обочин, либо в яме рядом с трассой. Сколько тут люду полегло — не счесть. Мы, пацаны, с детства покойных не пугались. Знали, средь них и свои могли оказаться, сродственники. К тому ж охрана взрослых гоняла за сердоболье. А нас нет. Не воспрещала хоронить.

— А живым помогали? Иль только жмуров не боялись? — перебил Кузьма.

— И зэкам, когда их на трассу вели. Хлеб им совали, лук, чеснок, что было, всем делились. Знали, от тюрьмы да от сумы — никто не зарекается. Слава Богу, меня покуда миловала эта чаша, — перекрестился шофер.

— Ты эту самую чашу давно пережил. В детстве. Когда, пожалев первого зэка, схоронил его. Он же тебе, верно, поныне снится? — спросил Огрызок.

— Откуда знаешь? — удивился водитель.

— Да глянь на себя. В годы не вошел, в тюряге не канал, а виски белые, — подметил Кузьма.

— На Колыме жить — горе ведрами пить. Так наши деды говорили. Тут знаешь как случается: едешь в рейс, а вот вернешься ль домой, никогда не знаешь.

— Это почему? — удивился Огрызок.

— Всякое бывает, — посерел лицом человек и, помолчав, продолжил: — Трасса каждому из нас поворачивается то матерью, то ведьмой. И меня не обошла крещеньем своим. Возвращался я с грузом из номерной зоны. Дело было в середине зимы. Мороз за пятьдесят перевалил. Я на газ жму. Чтоб скорее до места добраться. Мне в Сусумане разгрузиться надо было. А потом домой. Глядь, на обочине двое мужиков голосуют. Подвезти просят. Пожалел их, затормозил. А они нож к горлу. Выкатывайся из кабины. Я — ни в какую. Они выволокли. Отмолотили. Бросили средь дороги. Сами в машину и ходу. Я два часа валялся на трассе без сознания. Хорошо, что на мое счастье вахтовая машина шла на прииск. Подобрали. Сообщили в милицию о случившемся. Стала искать машину вся колымская шоферня. Задержали вскоре. Оказались те двое беглыми из зоны. Так они, сучьи выродки, удивились не тому, что их поймали, а что я живой остался. Обещали по выходу меня доканать. А скажи — за что? С тех пор я никого не жалею. И не беру в машину попутчиков. Настоящие люди, которые в зоны по ошибке попали, все умерли. А за их счет выжило говно…

— Вот это да! Выходит, и я?

— А ты при чем? О тебе сопровождающий как о свободном говорил.

— Недавно таким стал. А мог и вовсе воли не увидеть. И тоже из-за всяких попутчиков, подкидышей судьбы, мать их, суку, волки ели, — оглянулся назад, туда, где прижавшись спиной к кабине, сидел Баркас.

— Нафискалил на тебя этот тип?

— Да нет. Хуже. Но теперь уж, думаю, клешни его подрубят. Но кончатся ли мои беды, кто знает… Вся жизнь, как у черта под хвостом идет. Ни передышки, ни радости, — пожаловался Огрызок.

— Знаешь, это у всех так. В жизни, как в природе. Бывает своя зима с холодами, вьюгами. Они не тело, сердце убивают. А потом, глядишь, наступает оттепель. Дальше — вовсе тепло. Значит, передышка. Чтоб передохнуть от бед да сил набраться. Эти перемены никого не минули…

«Это где же мне передохнуть довелось да согреться? На шконке? Или на руднике, где яйцы в сосульку смерзались? Кто и когда пощадил меня? Один Силантий. Да Чубчик на прииске и то ненадолго. Даже не наведался в больницу. Где это тепло? В могиле, верно, получу. Враз за все; одна смерть пожалеет. За всех живых. Обогреет и успокоит. Видно, оттого что всю судьбину одна она в попутчицы мне досталась», — думал Огрызок невесело.

— Знаешь, Кузьма, человек всегда жизнью недоволен. И только когда становится нестерпимо, вспоминает, что совсем недавно счастливым был, но не понял, не почувствовал, не оценил. Бог и дает человеку испытаний сверх его возможностей и сил. Проверяет дух и веру. Не всякий выдерживает. Ропщут, ломаются. Забывая, что за каждое лишение, перенесенное достойно, Господь награждает милостью.»

— Верно, Бог меня не видел. А все оттого что- ростом с сучок, а и рожей в мартышку удался. Вот и не узнал во мне мужика человечьего. У меня от пинков да подзатыльников что рожа, что жопа — красными были. Порой сам сомневался, что не бананом сделан, — усмехнулся Огрызок.

Водитель, впервые столкнувшись с такой откровенностью, хохотал до слез.

— Ну, уморил! Сам себя в мартышки произвел! Впервой такое слышу! Знать, дельный мужик! Путевый!

А не везло, потому что не с теми жил, не в того верил. Проснись и одумайся! Авось, еще не поздно! — посоветовал водитель, затормозив у ворот тюрьмы.

Кузьма выскочил из кабины, но сопровождающий сказал:

— Погодите немного. Дадите показания на допросе. Это от силы два дня займет. Заодно устроят вашу судьбу, чтоб не скитаться без крова и работы, к тому ж и денег ни гроша. Так что погодите здесь, — указал на распахнувшиеся двери тюрьмы.

— Под забором буду жить, но туда — ни шагу! — уперся Огрызок.

Милиция заберет, как бродягу. Тогда уж без уговоров, ни на день, два сюда привезут. Давайте без комедий, — слегка подтолкнул Кузьму к проходной.

Тот вошел неохотно. Сдал документы на временное хранение. И, едва вошел во двор, увидел, как из машины вытаскивают охранники Баркаса. Тот от холода не мог стоять на ногах. Лицо, посиневшее от мороза, казалось сплошной маской. Губы не шевелились. Каждое движение причиняло боль. Баркас едва сдерживал слезы и крик. Он не мог переставлять ноги. Его волокла охрана, матеря на чем свет стоит.

Когда Баркаса тащили мимо Огрызка, тот, разодрав непослушные губы, выдавил:

— Век свободы не видать, если к ночи из тебя жмура не нарисую… Кузьма оглянулся на закрывающиеся ворота. В них мелькнуло удивленное лицо шофера, он перекрестил Огрызка, широко, размашисто. И Кузьма, запомнив номер машины, решил по выходу из тюрьмы найти этого человека.

Огрызка привели в камеру, где трое заросших мужиков тихо переговаривались между собой, занимаясь всяк своим делом.

Один ловил вшей в исподнем белье. Второй давил клопов на стене, философствуя, что эти твари даже в тюряге по три человечьих века живут, не жалуясь на баланду. Им все равно чью жопу грызть: вора или священника. Для них не существует побудок и отбоев, начальства и охраны. А потому именно они — старожилы и хозяева тюрьмы.

Третий, наблюдая за ними, копался в кудлатой голове почернелой заскорузлой пятерней и блаженствовал. Завидев новенького, мужики оживились:

— Как на воле? Слыхать ли про амнистию? Имеется ли махорка? Облепив Кузьму со всех сторон, курили жадно. Исподволь выспрашивая, за что влип, надолго ли? Кто будет сам? Из воров иль дураков, не мент ли часом? Где и на чем попался?

Огрызок отвечал уклончиво. Спросил в свою очередь, на чем попухли? Узнал, что все трое — не фартовые. Политические. И к блатным никакого отношения не имеют.

Кузьма облегченно вздохнул. И, устроившись на нарах, решил, что пару дней здесь он протерпит.

Сколько спал — не знал. Проснулся от толчка в бок.

Мужики заставляли проглотить ужин: зажмурясь, не глядя и не нюхая. Кузьма выхлебал баланду, съел хлеб. И хотел снова отвернуться к стене, но вдруг до его слуха долетел стук из соседней камеры.

Какой-то Вася Хлыст сообщал тюремной братии, всем блатным и фраерам, что в какую-то из камер сегодня привели стукача по кличке Огрызок. И с ним, падлой, надо поступить по закону фартовых — замокрить, как ментовскую суку, не щадя. Кто его укроет или пригреет, будет караться одинаково с фискалом.

Вася Хлыст добросовестно отстучал особые приметы Кузьмы: «Рост и внешность — сродни старой шмары, волос на голове, как у телушки на макушке, походка лидерская — вихлястая, голос кастрата, которому старуха- повитуха, принимая на свет, вместо пуповины яйцы откусила. Тощий и малорослый, как хрен мужичий после десятка ходок: высохший без дела. Пасть кривая и вонючая, как хорячья жопа. Зенки крысиные, уши ослиные, ходули кривые. Выдает себя за фартового. На самом деле не имеет к ним никакого отношения. В законе не был. Весь треп его — темнуха и липа. Если он находится в камере блатных — пришить его немедля. Кто с этим не справится в одиночку, пусть тому сосед поможет. До ночи того стукача размазать надо непременно…»

Огрызка от злобы трясти стало. Когда оглянулся на мужиков, понял, что в азбуке перестукиваний они не соображают. И, воспользовавшись этим, Кузьма отстучал дерзкое:

«Ты, Вася, что за хмырь, с какого хрена сорвался? Кто такой, чтоб обо мне судить без пахана и разборки? Иль закон фартовый просрала твоя тыква? Иль дышать твоей вонючке надоело? Как ты посмел, не видя, паскудить меня? Не выслушав, ботать слово? Ты кто есть? Пахан тюряги? Но кто держит мудака, не знающего закона? За меня есть кому сказать — на воле. И скрутить твою гнилую тыкву — сыщется кому. Иль просрал, кто такой Чубчик? Держишь Баркаса? Его, падлу, давно угрохать надо. Но не в тюряге тишком. В зоне на сходе законников. Чтоб и приговор, и казнь — по всем фартовым правилам прошли. Ты прикрыл мокрушника. Он не уйдет от суда фартовых Одессы. Уж я расстараюсь надыбать их на воле. Баркас замокрил их кента за рыжуху, какую мы с ним намыли. Кого ты прикрыл? Если фартовый — допри тыквой, кто есть Баркас? А если фраер — отвали и захлопнись! Не то на воле пасть до мудей распущу…» Огрызок ждал, что ответит ему Вася Хлыст, но тот отмолчался. И до самого утра никто ни разу не стукнул в стену.

Едва Огрызок проснулся, его вызвали на допрос к следователю. Тихомиров, завидев Кузьму, разулыбался. И поздравил с успехом.

— Опасного преступника помогли задержать. Да вы и на себе испытали, что за тип этот Баркас.

— Не только о нем. Но и о вас узнал! Чуть не сдох я там в пургу! И пи кто не возник, сухаря не дал. Бросили, забыли, как собаку. От голода и холода едва не накрылся. А меня снова в тюрягу. Теперь за что?

— Надо выяснить некоторые детали.

— Какие?

— Где золото, которое Баркас отнял у вашего напарника и проверяющего?

— А я откуда знаю? Я ему не мама родная! Мне он в таком колоться не станет. Не для того зажилил, чтоб трепаться о том. Он взял — его и трясите, — обрубил Огрызок зло.

— Непременно. Да только в ваших интересах скорее золото найти.

— Это почему? Я его брал? Какое мне дело до рыжухи? Вы — следователь, вот и колите виновного. А с меня хватит. Сыт всеми по горло. Выпускайте меня. Не имеете права держать ни за что в тюряге!

— Пока не найдем золото, выпустить вас не могу, — насупился Тихомиров. И предложил: — Вспомните или подумайте, куда Баркас мог его спрятать?

— г Да что ж вы самого о том не спросите? Он прятал, пусть и покажет свою заначку, — терял терпенье Кузьма.

— Некого спрашивать. Умер он сегодня ночью, — развел руками Тихомиров.

— Как умер? Сам? — не поверил Огрызок в услышанное.

— Следов насилия на теле нет. Да и откуда им взяться? Он в одиночной был. Ни одной живой души рядом. Помочь умереть — некому. А сами на себя такие люди руки не накладывают. Это многолетняя практика подтверждает. Паталогоанатом сказал, что причиной смерти стало жестокое переохлаждение.

— Видно, в машине его прохватило. Вчера. Колотун был знатный, — подтвердил Огрызок, приуныв.

Нет, ему не стало жаль Баркаса. Невольно поблагодарил судьбу за то, что его самого вовремя отправили в кабину. Не пощади его сосед, может, тоже до утра бы не дожил.

— Скажите, что он намеревался сделать? Куда хотел податься? Выходил ли из землянки? — спрашивал Тихомиров.

— Такой разве расколется? Он и меня размазать хотел. Да помешали, ваш человек не дал. А уж о золоте он мне и не вякнул бы. Не стали мы с ним кентами. Да и не было его у него, — говорил Огрызок, напряженно думая о своем.

— Надо найти золото, Кузьма! Во что бы то ни стало, — просил следователь.

— А чем помогу?

— Вы — ближе к фартовым. Многое знаете. Если не найдем золото, это провал! Меня с работы выкинут, — признался Тихомиров.

— А я думал, для вас главное — найти убийцу. Все остальное — мелочи…

— Наивный человек! Убийц у нас — половина Колымы. Одним больше или меньше, невелика разница. Ну, не поймали. Ну, осталась бы на счету висячка — нераскрытым преступлением. За это не выгоняют. Не лишают званий. А вот золото — это валюта. За него меня не просто с работы, а и посадить могут. А потому притормозили тебя. Обмозгуй. Помоги. Нет другого выхода!

— Придется снова на карьер вернуться, — то ли проговорился, то ли предложил Кузьма.

— Конечно. Ведь при себе у него ничего не было. Я его карманы лично наизнанку вывернул. В них пусто, — признался следователь.

— Если без темнухи, я и сам не допру, где дыбать рыжуху надо. Тем более ту, которую фартовый притырил. В том нам лишь один человек помочь сумеет. Но вот заковыка — согласится ли? А уж у него и чутье и знанье. Он, падла, рыжуху за версту не то что в земле, в чужой сраке почует, — сказал Огрызок. И добавил: — Уж если Чубчик не нашмонает, нам и подавно не обломится Баркасову нычку найти.

— Чубчик? Знакомая кличка! — вспомнил Тихомиров и засомневался: — Одно препятствие, станет ли он мне помогать?

— Вам — нет! Это верняк. Я его попрошу меня выручить. Может, сфалую… Но… Уж после этого — ни на шаг в тюрягу! — поставил условие Кузьма.

— Само собой! Кто ж тебя держать станет! — пообещал следователь. Он о многом промолчал тогда. Он торопил Огрызка, боясь, как бы тот не передумал. Он очень переживал за результат.

Когда Огрызок стукнул в окно знакомого дома, у него у самого внутри что- то дрогнуло. Как встретит Чубчик? Поможет ли или пошлет Кузьму подальше, хлопнув дверью перед самым носом.

— Кузьма? — Чубчик стоял в проеме двери такой, словно только вчера расстался с Огрызком — Где так долго пропадал? Заблудился? Вали в дом, — открыл дверь нараспашку.

«И это его я должен был замокрить», — вспомнилось Кузьме. Огрызок не стал тянуть. И быстро рассказал, как и зачем он здесь объявился.

Александр слушал, не перебивая. Когда Кузьма выложил просьбу, ответил, не кривя душой и не ломаясь:

— Попробую помочь. Собачонку только с собой прихватим. Она и ночью искать умеет. Мне такое не дано…

А через день Кузьма с Александром и Тихомиров с оперативником уже сидели в землянке, куда никак не предполагал вернуться Огрызок.

Александр внимательно оглядел унылую местность. Из рассказа Кузьмы он уже знал, что где произошло, и теперь будто сверял свои впечатления. Он отпустил с поводка маленькую лохматую собачонку, залившуюся в сугробах звонким лаем, и приказал ей строго:

— Ищи! Выручай, Баруха!

Псина металась искрой вокруг землянки. Нюхала снег, раздирала его лапами, но не знала, не давала сигнал.

Чубчик внимательно разглядывал следы на снегу, оставленные Баркасом. Словно по заказу в эти дни не было снега. И следы виднелись так, словно человек только что прошел здесь.

Чубчик шел рядом со следами Баркаса, ни на миг не выпуская их из виду. Вот здесь фартовый срубил лапы у ели. Сложил в кучу. Подрубил еще и вернулся в землянку. А тут сухостойную березу свалил. Изрубил на дрова. Тоже без задержек.

«Где он мог затырить рыжуху?» — оглядывал Чубчик кусты багульника, занесенные снегом. И пытался поставить себя на место Баркаса: «Ну, конечно ж, вот в том сугробе! Но к нему нет следов! И все ж надо проверить».

Собака носилась вокруг Сашки, старательно тыкалась мордой в снег, но тут же отскакивала с рыком, боясь или не желая брать след. Чубчик присел на корточки, внимательно разглядывал отпечатки обуви, оставленные Баркасом, что-то поднял. Крутнул головой досадливо, вернулся в землянку, сел к печке, матерясь:

— Тертый был козел. Знал я его. Он на Чукотке ходку тянул. Кое-чему научился. Носил не сапоги, а волчьи унты, подшитые сыромятной шкурой. Она не берет в себя запах человека и несколько месяцев подряд держит волчью вонь, которая собак отпугивает. Не берут они такой след. Шарахаются, как от чумы. А унты эти, едва попав на сырость, воняют несносно. За версту. Волки по таким следам никогда не станут нагонять человека. Он и воспользовался этим. Либо отнял, либо купил их у какого-нибудь охотника. А может, на заказ сшили. Хотя… Откуда у мудака башли? Пришил кого-то. Это ему как два пальца обоссать, — закурил Чубчик.

Следователь с оперативником тоже не сидели сложа руки, искали золото за землянкой, в противоположной стороне от Чубчика. Они уже поставили на дыбы все сугробы. Каждую подозрительную корягу, высунувшую из снега черную макушку, обыскивали, как воровку на проходной прииска. Замерзшие усталые люди остервенело искали золото даже на дне родника. Но тщетно.

Огрызок первым вернулся в землянку, едва начало темнеть. Он опасался волков. И позвал за собой Чубчика.

— Схавал, что ли, этот тип рыжуху? — развел он руками в недоумении. Чубчик сидел молча у печки, грел руки, ждал, когда вскипит чайник.

— Я на три дня отпросился с работы. Дальше задерживаться не могу. Еще два дня. Но уже сегодня не допру, где эту рыжуху дыбать? — признался тихо.

— Она — моя воля. Без нее не отпустят с тюряги. Заметут, им козел потребуется. Баркас накрылся. Меня вместо него подставят. Пошлют под вышку. Хотя знают, не тыздил я рыжуху, — всхлипнул Кузьма ненароком. И встал, чтобы сложить дрова у стены аккуратной стопкой, а не грудой, как это сделал Баркас.

Полено к полену выкладывал. Надежно и подбористо получалось. Освобождалось и место для ночлега, которого должно было хватить на всех.

— А ведь Баркас тебя хотел замокрить. Какие-то счеты имел, — обронил Огрызок.

Чубчик усмехнулся:

— Уж если кто и лажанулся в прошлом, так это он! Я его не то что размазать, на куски обязан был пустить, хмыря вонючего! Да не пофартило мне вышибить из паскуды душу! — у него заходили желваки на лице. Кузьма сел передохнуть.

— Ты подбери поленья. Не сиди, свесив яйцы. А я покуда похавать соображу, — поторопил Чубчик. И Огрызок послушно принялся за дело.

— Уж так фортуне в голову взбрело сунуть в один барак зоны враз четверых паханов воровских «малин» Сам допрешь, что лафы оттого не было ни фартовым, ни нам. Всяк хотел бугрить по-своему. И других презирал. Законники тоже не могли сразу четверых слушать. Кого-то одного надо было. И тут верх взять мог самый файный пахан. Кто силой и мозгами отличится, у кого уважение средь фартовых больше. И тут надо правду вякнуть, всех нас обошел Тарантул, ростовский пахан. Ему не подыгрывали. Все честь по чести прошло. И я на сходе согласился с тем. Признал его паханом и над собой,

хотя до того не раз мы с ним махались. И только вернулись со схода, отдал я ему в общак свою долю. А утром хватился пахан — нет общака. Кто мог спереть? В бараке все свои, законники. Не могли… А кто другой посмеет? Ну и подняли мы шпановскую хазу на дыбы. Шмонали каждого. И надыбали у Баркаса. Выволокли на сход. Замокрить решили. Он же, паскуда, жить хотел. Ну и тяпнул меня клыками за руку, когда я его в ноги пахану бросил. Я ему звезданул. Так что жевалки в жопу вогнал. А он как завопит на весь сход: «Фартовые! Кенты! Это Чубчик принудил меня общак спереть! Фаловал с зоны вдвоем слинять! А теперь размазать хочет до вашего решения, чтоб ничего не узнали!»

Сашка задрожал от ярости, вспомнив ту минуту и продолжил:

— На том сходе не его, меня чуть не ожмурили. Но одыбался. А вскоре нас погнали трассу дожить. И я с Баркасом в одной бригаде оказался. Так опера нас поставили. И понятно: ждал я свой кайф, чтоб расквитаться с гадом за лажу.

— Сашка, пахан, глянь сюда! Чево это тут? — указал Огрызок на пузатый инкассаторский мешочек, аккуратно заложенный поленьями.

Чубчик выхватил его. Рассмеялся весело:

— Это воля твоя, Кузьма! А тяжела, как судьбина фартовая, эта рыжуха!

— развязал мешок и заглянул внутрь.

Поставив мешок на стол, вышел из землянки и крикнул:

— Эй! Мужики! Валяйте в хазу! Нашлась бабкина пропажа в дедовых штанах!

Тихомиров, ввалившись в землянку, сразу к золоту кинулся. Обнял мешочек. Словно в нем не золото, его судьба и жизнь лежали. Долго не выпускал его из рук. Он не мог говорить, ни о чем не спросил. Радовался по-своему долгожданной находке.

— Подписывай волю! Кранты! Не должник я тебе! Отваливайте от меня! — осмелел Огрызок.

Тихомиров и оперативник даже не слушали Кузьму. Слишком дорогой была находка, очень большой была радость.

— Сегодня уж заночуем. А завтра утром в Магадан. К вечеру доберемся, — глянул следователь на Огрызка.

Кузьма, враз отмерив по локоть руку, помахал перед следователем:

— Кранты! Завязал с вами! Не попутчики, не кенты вы мне! Приморите по новой в тюряге, докажи потом, что не фраер!

— Не придержим, не тормозну! Расчет получишь. Устроим тебя на работу, в общежитие, и иди своей дорогой. Несколько дней в гостинице поживешь, пока все уладим. Номер оплатим, выдадим суточные, — сыпал следователь обещанья.

— Не надо ему Магадан. Заберу Кузьму на прииск. Насовсем, — обрубил Чубчик.

— Нет, Сань, в карьер, под землю, меня теперь и калачом не заманишь. Сыт по горло. А и с мужиками твоими скентоваться не смогу, — заупрямился Огрызок.

— Да погоди, кореш, не под землю фалую. Есть на прииске работа, будто специально для тебя ее придумали. Бракер по золоту. Не надорвешь шею. Не замерзнешь. И денежно! — улыбался Чубчик.

— Во зажрались, фраера! В рыжухе закопались! Еще и выбирай, — вырвалось у Огрызка.

— Если понадобится наше ходатайство либо звонок, мы — всегда пожалуйста! — откликнулся Тихомиров с готовностью.

— Тогда может, мы не будем ждать утра? Пойдем на трассу? — предложил оперативник следователю.

— Ну уж не гоношитесь здесь! Не пущу! Хватит с меня горя! Ночуйте! А завтра отваливайте, по утру! — вскочил Огрызок.

Чубчик удивленно оглянулся на Кузьму.

— Приморили меня по тюрягам. Доканали до нитки. Покуда не увижу, что сели в машину, покою не будет. Надоело за чужие грехи свою башку

подставлять. Мало ль что может случиться в ночи? И снова я за то ответчик? Кончайте дергаться! Ни хрена не станет с вас, — переночуйте! — решительно закрыл дверь Кузьма.

— Ох и потрепало же тебя, кент, — сочувственно качал головой Чубчик. Кузьма решительно стоял у двери. Маленький, ершистый, усталый человек. Он так боялся упустить свободу, которой все не мог воспользоваться. Ее слишком часто и незаслуженно отнимали у него.

Тихомирову, глядя на Кузьму, неловко стало. Понял все, сказанное и невысказанное. Он опустил голову и послушно снял с себя шапку и куртку.

— Спать, так спать. Вот только чайку бы на ночь… Согревшись окончательно, мужчины разговорились.

Каждому свое вспомнилось, наболевшее. Но Огрызок, перебив оперативника, спросил:

— Так трехни, Сань, что у тебя на трассе с Баркасом стряслось? Чубчика будто током ударило. Передернулся весь.

— Наверное, мы мешаем? — предложил Тихомиров вслух.

— Ничуть. Дело прошлое. А вспоминать хоть и не по кайфу, да забывать нельзя, — закурил Александр и, немного помолчав, заговорил: — Начальство зоны в тот год почти полностью заменилось. И новое не захотело держать фартовых. Всех на пахоту погнали. На Колымку… Даже пахана из барака вытряхнули. А уж фраерню подчистую вымели из зоны. И, разбив на бригады, каждой свой участок отвели. Хоть сдыхай, а вкалывай и норму выдай. Да такую, что в глазах рябило, — матюгнулся Чубчик и продолжал: — Я до того дня, кроме фомки и пера, ни хрена в руках не держал. А тут охранник лом вручил и давит: мол, вкалывай. Я не знал, что мне с ломом делать, за что его взять. Чую, штука увесистая. Ни один колган ее не выдержит. А вот как в работе применить, представленья не имел. Но пригляделся. Увидел, как работяги пашут. Ну и решил согреться. А лом — хрясь и пополам… От мороза. Охрана не без бреха второй всучила, пригрозив, если сломаю, живьем закопать у обочины. Я б и рад принять за шутку, да только видел, как они одного фраера за кипеж долбанули кайлом. В темя… Враз накрылся. Ну и мне дергаться не хотелось. Вламывал до обеда, пока в глазах не зарябило с непривычки. Не помню, как мордой в снег сунулся. Не знаю, сколько я провалялся. А тут охранник. Ну и спрашивает мужиков, чего это я развалился. Те хайла открыть не успели, как Баркас брякнул: «Чифирнул, гад!» Охранник и поверил. Взъелся. Автомат сорвал с плеча. А я слова вякнуть не могу. К охраннику мужики кинулись. Схватили за руки. Но тот успел. Прошил мне обе ноги. Когда узнал, что Баркас темнуху подпустил, бросил меня в машину, отправим в зону, в больничку. Я в ней целый месяц валялся. Вышел и снова на трассу. В тот же день с Баркасом нюх в нюх столкнулись. Хотел я его за жабры взять, да момент не выпадал. Тот хмырь будто чувствовал. И едва я к нему начну подходить, он, гнида, за чью-то спину шмыгает, мурло свиное! Так целый день. А под вечер пурга поднялась. Машины из зоны за нами не пришли. Никто из шоферюг в буран не рискнул даже за ворота выехать. А на трассе не только работать, дышать, на катушках удержаться невозможно стало. Охранники растерялись. Не знают, что делать. Вести нас в зону — рисково. Половина сбежит, другие в пути накроются от холода. Вот тогда я предложил единственное, чтобы фартовых от погибели сберечь, — поставить снеголовушки. С подветренной стороны, за ними можно ненастье переждать. Поставили одну — понравилось. В затишье дух перевели. За другие взялись. К ночи целый круг получился. С надежными высокими стенами. Даже костер в середине разожгли. Греемся вповалку. Где зэк, где охрана — не понять. Не до того. Выжить бы. И тут я вспомнил о Баркасе. Где ни ищу, нет его. Словно провалился мудак.

— В бега ударился? — спросил Тихомиров.

— Не просто слинял, автомат охранника с собой прихватил и сухой паек

целый рюкзак. Всю ночь с овчарками искали его охранники. Один насмерть замерз. А когда Баркаса накрыли и приволокли, он, сука, вякнул, что слинял от моей расправы, вроде я грозил шкуру с него снять, и указал на нож, который я всегда носил за голенищем. Не окажись его — не поверили б блядище. Тут улика налицо. Ну и вломили мне. За все разом. Забыли, что слинял-то не я, а Баркас. Все шишки на кентель мне посыпались. И за замерзшего и за небитого Баркаса. Покуда не вырвался из круга да заорал: «А рюкзак с пайком тоже я спиздил или он?» Вот тут до них дошло. Принялись за Баркаса. А он, сволочь, свалился на снег, сжался в ком и катается. Орет благим матом, будто его режут. Тут фартовые не выдержали. Вздумали его тряхнуть. За меня. Он и тут меня обосрал. Вякнул, что я к его жопе прикипаюсь давно. Законнику такое западло. А Баркас аж заходится, визжит, что я ему дышать за это не даю. Пристаю все время. Будто лидеры в зоне перевелись. Зачем мне его уламывать? Любого обиженника за пайку хлеба уволок бы к себе на шконку. Но все же разборки не миновали. Вот там я эту парашу и расколол до самой жопы. И так его оттрамбовал, думал до конца жизни ему хватит, — качнул головой Чубчик. И продолжил: — Думали фраера, что откинется Баркас. Кровью кашлял. Чуть чхнет, в портках мокро. Держать свою вонь разучился. Он у нас на чердаке за это канал. В хазу дышать не взяли. Но к весне наладилось у него. И он опять хвост поднимать начал, наезжать на мужиков. И на меня косяка давил. Приноравливался, с какого бока мне насрать.

— Во, курва, мать его — сучья дрючила! Да что он, три жизни дышать хотел? — удивился Огрызок.

— А за что он так ненавидел тебя? — спросил оперативник.

— Да у него обид на меня накопилось — полная параша. Одна другой злее. Ну, первая за то, что я на сходе отказался принять его в законные воры.

— Ас хрена ль такое? — спросил Кузьма.

— Он на воле, до ходки, мокрушничал. На заказ. За башли. Это — западло фартовым. С грязными граблями, сам знаешь, в честные воры не берут. А он, козел паршивый, сам трехал, с какого навара дышал. Ну, а мне, как пахану, было не по кайфу считать кентом пропадлину. Кроме того, тот вонючка в дела ходил бухой, из-за чего сам горел и кенты влипали. Со шмарами невежлив был. И бесчестен. В расплате… И, главное, наруку нечист. Своих облапошивал. На общак. Доля не устраивала. Я все это на сходе трехнул. Свидетелей указал, кентов. Они подтвердили. И бортанулся Баркас. Но грызня у нас с ним началась еще раньше, — усмехнулся Чубчик. И, допив чай, заговорил: — Из всех блатарей, из шпановской кодлы, этот хмырила самым наглым слыл. Было — приклеится к какому-нибудь мужику и с месяц доит его на пайку: в очко обставляет. Пока тот с ног не свалится. Он — к другому прикипит. И сосет. За вечер, случалось, по пять- шесть паек сгребал. Добро бы хавал. Так нет, сплавлял за башли. И кому? Торгашам в соседний барак. Я, когда раскусил такое дело, тряхнул гнуса знатно. Все башли забрал и отдал бугру шпановской хазы. Велел ему присматривать за жлобом. И чуть что — мозги через трамбовку вправлять. Чтоб не жирел на чужом горбу. Думал, отучил его. Да хрен там! Он через неделю в рамса на интерес срезался. А я припутал. Ну и сорвался. Допекло! Так от м уд охал, что в больничку влетел, задрыга. Меня за эту трамбовку в шизо на неделю кинули. Трехнул, грязная свинья, что я его на барахло тряхнул. Охрана и начальство поверили. Подраздели меня. Но когда он из больнички нарисовался, я его из шкуры вытряхнул. Три месяца он ею на шконке обрастал. И едва на мослы встал, в бега ударился. Чтоб его на кентель не укоротили, боялся. Но перед тем не забыл меня обосратъ, — умолк на время Чубчик. Подбросив в печку дрова, продолжил: — Вякнул и нашем бараке, что я на воле семью имею. Двоих детей. И постоянно посылаю им башли не только из своей доли, а [рясу шпану и работяг. То, что беру якобы на общак, отправляю домой. Ты знаешь, что бывает за такое. Законник, а тем более пахан, не должен иметь семью, детей. Это по закону. А уж содержать их за счет общака и вовсе западло. За такое перо в бок получали без трепа. Этот же шкурой поклялся, что видел, как я башли через онеров отправлял переводом. Я в тот день на трассе был. И нюхом не знал, что навалил на меня мудак, — схватился за махорку Чубчик.

— Как же ты его дышать оставил? — удивился Огрызок.

— Сколько раз угробить хотел. Да все не состоялось, будто сам черт ему родным братом был и берег от моих рук, — вздохнул Александр.

— Правда, в тот раз для меня пролетело без трамбовки. Кенты отмазали, доказали липу. Но когда того

хварью накрыла охрана, он вякнул, что ударился в бега не своей волей. Я его под пером отправил из зоны, чтобы он передал башли, мой должок, по адресу. И снова вместо него меня охрана измесила.

— Ну, а ты чего молчал? — не выдержал оперативник.

— Я в законе был тогда. И ботать с мусорами, охраной считал для себя западло. Ждал, когда оборвется шанс сорвать за свое сполна.

— Хоть удалось проучить? — не выдержал Тихомиров, сочувственно вздохнув.

— Припутал я его однажды на темной дорожке, когда нашу бригаду с трассы опять машина не взяла. Развезло дороги от дождей. Застрял грузовик на полпути. Мы и остались на мари, как чирьи на чужой сраке. По самые муди в грязи. Ни присесть, ни прилечь негде. Расчистили мы уже впотьмах участок будущей трассы, стоки пробили — водоотводы; коряги, пни повыдрали, порубили их, развели костер на пятачке. Все зэки равнять участок взялись, чтобы было где дух перевести ночью. А Баркас заложил грабли в портки и в карманный биллиард наяривает. Тут я его и припутал. Сгреб за тыкву и сунул в яму, из которой корягу выволокли. Для надежности сдавил кентель, чтоб не скумекал, не успел оклематься. И решил живьем жабу закопать. Уже совсем закидал его. Думал, задохнулся кобель вонючий. А охрана услышала, как кто-то с земли воет. И выкопала. Считай, из могилы. С того дня меж нами что ни день — черная кошка бегала. Минуты передышки не выпадало, — невесело рассмеялся Сашка.

— Да тут любое терпенье лопнет, — согласился Тихомиров. И спросил: — А как же он с другими ладил?

— Со всеми не перегавкаешься, тем более в зоне. Мужики в ней тертые. Не каждый на хвосте соль потерпит. Баркас такое понимал. Да и не хотелось ему связываться с мелкотой. Ему лестно — самого пахана лажать. Он оттого кайфовал, стерва. Ну и среди своей шпаны в бараке хвастался, задрыга, что ни с кем-нибудь, с Чубчиком заелся, и лажает, и гадит мне на каждом шагу. Это его самолюбию льстило. Других развлечений не имел. А и общаться с Баркасом зэки брезговали. Он же без паскудства дышать не мог. Сдыхал, если кому не поднасрал за день. Такое нутро гнилое было у него, — умолк Чубчик и, помешав в печке горящие головешки, долго смотрел в огонь.

— А как вы расстались с ним? — спросил Тихомиров.

— Да не до того было. Времени на прощанье не хватило у меня. Шустрил. Лишний шухер только помешал бы. Линял без копоти. И больше всего опасался Баркаса. Сдавалось, ссучился он, скурвился у оперов. Хоть и не засек на том, но нутро подсказывало.

— Саша, а зачем вот так рисковал, в пургу сбежал? Ведь никакой надежды не было на жизнь. Мог замерзнуть, заблудиться. Что толкнуло на побег? — тихо и участливо спросил Тихомиров.

— Шары на жизнь, конечно, было мало. Но и оставаться в зоне — равно смерти. В бегах — как фортуна. В зоне давно б откинул копыта. На трассе. В ту зиму. Разве мало там полегло? Зимой я пять раз ноги обмораживал. Шкура с них чулками сползала. Заживать не успевали. Да и где там, если в снегу по пояс, либо в замерзающей грязи. Колена так разносило — в брюки не лезли. Каждый шаг — адская боль. Жратва — вспомнить гадко. Всех мышей и лягушек похавали. Живьем. Баландой сыт не будешь. Роба — одна на три зимы. А ее и на три месяца не хватало. Какие там рукавицы. У меня ладони и теперь не зажили. Сколько шкуры оставил на ломах — не счесть! Вот и решился. Уж если б поймали меня тогда, себя бы пером проколол, но под запретку не вернулся, — сказал Чубчик. И не других убеждал, а открыл свое, потаенное…