Книга: Песня синих морей (Роман-легенда)
Назад: Глава 8. «ЛЮБЛЮ! И ПОТОМУ — УБЕГАЮ»
Дальше: Глава 10. РОДНОЕ МОРЕ

Глава 9. КРАЙ МОРЕЙ ПОЛУНОЧНЫХ

В Мурманск поезд прибыл ранним утром… Он долго петлял над крутыми обрывами Колы, то почти нависая над ней, то шарахаясь от реки в расщелины сопок. Сверху река казалась иссиня-черной, упорно хранящей сумрачность ночи. От гранита ее берегов тянуло полярным холодом.
Когда поезд вырвался, наконец, к заливу, Сергей Топольков невольно зажмурился. Над Кольским заливом полыхало солнце. Чистое, но не яркое, словно выветренное, оно было по-утреннему молодо, хотя всю ночь провисело над морем, уже долгие недели не опускаясь за горизонт. Его тяжелые отсветы лежали на хмурой, свинцовой воде — вода напоминала серую корабельную броню, подкрашенную кое-где суриком. Лишь на осушке, оголившейся в час отлива, солнце искрилось привычно весело в еще не успевшей просохнуть морокой траве.
В студеном, прозрачном воздухе окоемы раскрывались необозримо широко — гораздо шире, нежели на Черноморье. Сергей без труда просматривал самые отдаленные сопки, — поросшие низким кустарником, с редкими проплешинами снега, изъеденного туманом. А за сопками — уже совсем вдалеке — небо светлело, раздвигалось, словно распахивалось: должно быть, там начинался океан.
Темные громады берегов со скальными обвалами, обнаженный гранит, даже деревянные постройки, потемневшие от влаги и времени, — придавали заливу какую-то суровость и дикость. Это впечатление усиливали чахлые карликовые березки, мелькавшие за окном, низкорослые сосны на скалах — изогнутые, узловатые, точно сведенные судорогой.
— Край морей полуночных, — кивнул Иволгин, и Топольков с удивлением уловил в словах генерала влюбленность, почти восторженность.
За поворотом дороги внезапно открылись портовые краны, причалы, чащоба корабельных мачт. Электровоз приветствовал их протяжным, басистым гудком. У Тополькова радостно и тревожно забилось сердце: вот она — мечта его жизни! Узкие корпуса судов, влажная свежесть палуб, сверкание краски и меди надстроек! Стук выбираемых якор-цепей — начало всех дорог и свершений! Уютная теснота кают, в которой воплощена великая свобода, долгие океанские переходы, вахты, полные одиночества и созвездий! Шумные порты, не позволяющие сосредоточиться, и пустынные рейды, как бы созданные для раздумий! Разноплеменные города, чужие обычаи, нравы, говор — бесконечная вереница сравнений, ежедневное познавание мира, и в конце пути — та немногословная, затаенная мудрость, которая всегда восхищает в старых моряках! Но главное — это трудная флотская служба, совершенствующая призвания и достоинства мужчины, служба, в которой удивительно легко и естественно слились воедино самый высокий долг и самая высокая поэзия. Быть может, именно потому — все моряки немного поэты. И хоть Сергей Топольков лишь вступал на эту дорогу, море и мачты за окном вагона пробудили в нем какую-то порывистую окрыленность и нетерпеливость.
Он поспешно достал из чемодана белый отутюженный китель, начал одеваться. Наблюдая за ним, не выдержал, улыбнулся генерал.
— Здесь такой формы не носят, — добродушно-ласково заметил он. — Не предусмотрена: климат не тот.
Топольков смутился, сунул белый китель обратно в чемодан и надел синий, суконный.
Поезд замедлял ход, вздрагивая на стрелках. Причалы и суда придвинулись теперь вплотную к дороге, и Сергей, не отрываясь, разглядывал надстройки и палубы, читал имена на бортах кораблей… Наконец, поезд остановился. Вместе с носильщиками ворвался в вагон студеный воздух, пахнувший рыбой, гранитом и водорослями.
Иволгина встречали друзья. Топольков вышел вслед за ним из вагона.
— До свиданья, брат-лейтенант. Жаль, не по пути — подвез бы… — И уже совсем не по-генеральски, скорее по-отцовски добавил: — Желаю удачи, хорошего командира и доброго моряцкого имени — кажется, так говорят у вас, моряков?
Иволгин повеселел среди друзей. Удаляясь, он без конца задавал им вопросы.
Проводив его взглядом, Сергей вздохнул. «Вот оно — моряцкое бытие, — с грустью подумал он. — Вечные встречи и вечные разлуки… А генерал, должно быть, умный, сердечный. С таким приятно и радостно служить». За годы учебы он видел немало различных начальников. Были среди них заслуженные адмиралы, опытные моряки и командиры, герои с почти легендарными именами, за которыми в годы войны — знали курсанты — ходили, не задумываясь, матросы в огонь и воду. Люди больших и богатых сердец. Однако многие из них, встречаясь с курсантами, начинали вдруг сухо и монотонно, каким-то казенным, ефрейторским языком читать нравоучения, словно боялись обмолвить лишнее теплое слово, поведать о том, что на флоте, помимо долга и дисциплины, есть еще запах смолы и ветра, рассветные думы, улыбки товарищей, есть, наконец, горячая влюбленность в море, не оговоренная в уставах. Их речь угнетала бесконечным повторением терминов: «должен», «обязан», «соблюдение», «ответственность», Будто и не существовало вовсе прекрасной романтики воинской службы. Бушлаты они называли — обмундированием, шлюпки — плавсредствами, а сигнальные флаги — шкиперским имуществом. Даже тихие, задумчивые минуты корабельных сумерек, наступающие после вечерней поверки, именовали скучно и тоскливо — отходом ко сну… Становилось обидно и горько за этих людей. Обидно потому, что во время практических плаваний Сергей наблюдал их на мостиках и в рубках кораблей и знал, что люди эти веселы и жизнерадостны, отзывчивы и решительны, щедры на шутки и дружбу, что выходы в море для них — не только «учебные задачи», но прежде всего — моряцкие праздники.
Иволгин — не такой. Не побоялся пожелать хорошего командира, не скрывает, что и командиры случаются разные. Да и разговаривал, хоть генерал, не как с младшим офицером, а скорее — как с коллегой… Польстило Сергею и то, что Иволгин сразу, без оговорок и намеков на молодость, признал в нем подлинного моряка.
Он подхватил чемодан и направился к выходу. Шагал через рельсы, через низковатые, будто случайные здесь перроны. Сзади широко развернулся порт. Казалось, он вытеснял железнодорожную станцию, прижимая ее вплотную к горе, на которой, тотчас же за вокзальным забором, начинался город. Рубленые его постройки засматривались через ограду на приходящие поезда и корабли.
На площади, которую мурманчане ласково называют Пятью уголками, расспросил об автобусной остановке. По широкому проспекту — главной улице города — побрел к указанному переулку.
Город поражал прижившимся сочетанием современных домов и улиц с беспорядочным нагромождением нехитрых деревянных построек. Эти постройки тесно ютились друг к другу, поднимались все выше и выше по склонам сопок. Дальше за ними громоздились утесы гранита.
Это был город-труженик, презирающий по молодости лет всякий уют и внешнюю красоту. Он не успел еще обрасти — да и вряд ли когда-нибудь обрастет — тишиною окраин, сонной неторопливостью слободок и предместий, тех рыбацких и матросских слободок, что придают городам на юге впечатление лености и сытой умиротворенности… Казалось, Мурманск построен людьми рядом с портом лишь в силу необходимости, наспех, только затем, чтобы было где перебыть время, не занятое трудом. Город жил биением порта, его ритмом и его заботами. Даже краны городских новостроек вытягивали шеи к берегу, словно завистливо поглядывали на своих портовых собратьев.
Проспект в этот утренний час был немноголюден. Сергей почему-то подумал, что и к полудню, и позже прохожих здесь не прибавится. Видимо, большинство мурманчан постоянно находилось в порту, на палубах ошвартованных пароходов или далеко в море. Главные думы города были о них — об этом свидетельствовали силуэты траулеров и якорей на вывесках учреждений.
До отхода автобуса оставалось минут пятнадцать, но машина уже поджидала пассажиров. Водитель, надвинув на глаза поношенную фуражку-мичманку, дремал в своем застекленном закутке. Девушка-кондуктор беззлобно, скорее даже охотно огрызалась на шутки матросов, устроившихся в концевой части автобуса. Следом за Топольковым вошли еще несколько офицеров — машина постепенно заполнялась. Видимо, все здесь знали друг друга. Перебрасывались вопросами, оживленно беседовали, мало обращая внимания на воинские старшинство и звания. Эту непосредственность с удивлением отметил Сергей: на Черноморском флоте субординация соблюдалась свято и строго, причем не только в корабельной обстановке, на службе, но и на берегу — в парках, в театрах и на бульварах, даже на пляжах. Дух подтянутости и внешнего лоска витал над Черноморским флотом. Благодатные берега манили к себе офицеров, и каждый, кто попадал на Черное море, дорожил своим местом, пуще всего опасаясь перевода на другой флот. Видимо, подобных опасений не существовало здесь, в Заполярье, — и это позволяло людям относиться друг к другу теплей и терпимее. Нелегкие условия службы сближали людей, роднили, дружба помогала им бороться с полярным морем и суровой природой края. «Видимо, на дружбу здесь привыкли полагаться», — подумал Сергей. И еще он заметил, что здесь, на Севере, гораздо больше, нежели на Черном море, сравнительно молодых по возрасту офицеров с высокими командирскими званиями.
Автобус, наконец, тронулся. Он проехал проспектом, уже знакомым Сергею, свернул направо. За окном промелькнула гостиница «Арктика», новые жилые дома. Затем автобус вдруг круто полез в гору, как самолет, набирающий высоту.
С подъема открылся взору внезапно весь город. Он лежал глубоко внизу, вытянувшись вдоль залива, широкий и сумрачный, такой же грубоватый и бесхитростный, как сопки вокруг. Открытый ветрам, сливался с угрюмыми берегами, с заливом и портом, затянутым дымом, сливался не только обликом, по, казалось, и цветом. Даже солнце, светившее в этот день по-летнему щедро, лишь подчеркивало, высвечивало суровую неустроенность города, ту походную, бивуачную неустроенность, которой обычно гордятся воины и первооткрыватели. Многоэтажные здания центра высились островным архипелагом над безликим однообразием деревянных улиц и крыш. Эти улицы, уступами карабкаясь в гору, наслаивались одна над другою от самого залива, и потому отсюда, с высоты, казалось, будто улицы выброшены на берег штормом или намыты тяжелыми кольскими волнами.
Автобус еще раз круто повернул — и город исчез; перед глазами остались лишь серый гранит, поросший небогатой зеленью, да блеклое, скупое на краски небо севера. Дорога теперь шла по горному плато. Синеватые сопки вдали, проcветы залива меж ними, даже дымка над океаном — все чудилось лежащим гораздо ниже горизонта.
Молодой офицер, сидевший впереди Сергея, поднял воротник тужурки, явно собираясь вздремнуть.
— Что, со свидания? — спросил его кто-то участливо. Офицер лениво, с ворчливой усталостью ответил:
— С него… Третий месяц встречаюсь, а поцеловаться негде: все светит и светит, проклятое, — кивнул он на солнце. — Вчера проводил домой около часу ночи, а возле ее парадного — мальчишки в футбол гоняют. Это в час-то ночи! — Он снова посмотрел на солнце и уже с мечтательной злостью добавил: — Навести бы на него орудие да чесануть бы двойным уступом!
— Ты, случаем, не с «Зоркого»?
— Ну, с «Зоркого», — неохотно промолвил молодой офицер, — а что?
— Вам бы только и палить по солнцу да небу. На другие цели шайбочек не хватает: мажете!
Раздался хохот. Молодой офицер поморщился, досадливо отмахнулся рукой — а ну вас, дескать! — и уткнулся подбородком в поднятый воротник тужурки.
Смех особенно часто возникал в концевой части автобуса, там, где ехали матросы. Сергей прислушался, уловил обрывок чьего-то веселого рассказа.
— Шли мы, значит, из Йокогамы в Ростердам…
«Какая Йокогама? — изумился Топольков, — разве отсюда плавают в Японию? И что это за порт — Ростердам? Никогда о таком не слыхивал». Набрался храбрости, спросил об этом у инженера-механика, соседа по креслу.
— Вы что, новнчок на Севере? — Сосед впервые за всю дорогу внимательно оглядел Сергея. Однако пояснил: — Матросские клички. Ростердам — это рабочий поселок Роста, возле Мурманска. А Йокогама — поморское стойбище Йоканьга. Есть такое место на земле… Поморы говорят, будто Йоканьгу создал не бог при сотворении мира, а зверобои. Потому-то, не ведая о ней, бог и обделил Йоканьгу земными благами.
Он в свою очередь засыпал вопросами Тополькова и не скрыл разочарования, когда узнал, что Сергей учился не в Ленинграде… Есть немало флотских городов на побережьях страны. Кронштадт — город матросских отрядов революции; герой Севастополь — живая легенда народа; Владивосток — часовой, хранящий спокойствие Тихого океана. Баку, Петропавловск-Камчатскнй, Таллин — бывший Ревель и бывшая гавань чопорных броненосных эскадр бывшего царского флота. Одесса, Архангельск, — да разве все перечислишь! У каждого из них свой неповторимый облик и своя слава, свое мужество и своя красота. Ио все же любимый город военных моряков — Ленинград. Колыбель флота, его академия и лаборатория, город Адмиралтейства, училищ, морских музеев и библиотек, город верфей и потомственных судостроителей, «Авроры» и учебных парусников у набережных Невы, — Ленинград среди моряцких городов по праву считается городом-флотоводцем. Город-герой, город-мореплаватель, город-зодчий, он связан кровными узами с флотом и революцией. Отсюда Ленин указал пути великого преобразования мира. Отсюда русские штурманы проложили курсы к неведомым архипелагам и берегам. Здесь создана первая наша эскадра и поднято первое знамя победившего пролетариата. Ленинград — это Смольный. Это Балтика. Это ласковый взгляд Ильича над гремящим и пламенным именем: военмор!.. Как все моряки, Сергей мечтал побывать к Ленинграде и верил, что рано или поздно его желание сбудется. Особенно теперь, когда в его записной книжке хранится адрес Зои Каюровой. Пока же он видел город лишь мельком: из окна вагона два дня назад. И сейчас искренне огорчился, что не мог удовлетворить любопытство инженера-механика. Сергею казалось, будто то обстоятельство, что он никогда не бывал в Ленинграде, роняло его в глазах старших товарищей-моряков. Он смущенно умолк, отвернулся к стеклу.
Дорога петляли в сопках — под отвесными стенами гранита, над туманами и обрывами, — совсем как в Крыму, возле Ялты, только покруче да порискованней. В скальных расщелинах, по оврагам и падям, укрываясь от арктических ветров, сбивался в гурты низкорослый кустарник. Цепляясь за камни, он тянулся к солнцу каждым листочком, словно торопился расти, чтобы успеть отшуметь и набраться сил за короткое здешнее лето. Иногда, отодвинув кустарник повыше, возникали меж вздыбленных валунов небольшие озера. Они были такие густые и синие, что даже от беглого взгляда на них Тополькову становилось холодно. Озера не отражали ни неба, ни берегов. Они стеклянели мертвыми чашами, рожденные и наполненные, должно быть, еще ледниками:.. А слева, на глыбах нахмуренных сопок, лежащих ниже дороги, — блуждали лохмотья-обчесы изорванных туч. Видать, убегая от океана, не различали тучи дороги и потому ободрались на остром граните в кровь, оставив на сопках лохматые клочья шерсти.
За сопками и обрывками туч, в провалах каких-то уже не земных измерений, проглядывали время от времени плесы залива. Они казались неимоверно далекими, почти призрачными, затерянными в диких глубинах планеты. На них с трудом угадывались, — а может быть, просто чудились, — дымы кораблей.
«Край морей полуночных, — припомнил Сергей слова генерала. — А каково здесь зимой — в пургу, в полярную ночь, на этой узкой дороге?» Встречные машины проносились вплотную, рядом. Было слышно, как отчаянно-лихо повизгивают их шины на крутых виражах. И всякий раз у Тополькова стремительно замирало сердце: не от страха, скорее, от жутковатой близости риска.
За одним из поворотов все вокруг внезапно померкло. Водитель убавил скорость, и тотчас же за окнами заметалась белая мгла. Мокрые комья снега с налету ударили в смотровое стекло, затягивая дорогу непроницаемым пологом. Видимый мир впереди оборвался как-то сразу, перед самым мотором. В снегу утонули, исчезли и сопки, и ближние кусты, и озера — и не было уже ничего, кроме белого хаоса.
Водитель, напрягшись, подавшись вперед, — все время замедлял ход, непрерывно нажимая кнопку сирены. Мелькнули где-то в бездне зажженные фары, вынырнула, как призрак, и тут же сгинула вновь встречная «Победа». Звук ее сигнала умер, точно падая в пропасть. «Вот тебе и лето, — с тоской подумал Сергей, — Июнь месяц… На юге сейчас отцветает акация».
Словно разгадав его мысли, инженер-механик равнодушно заметил:
— Снежный заряд. Минут через пять окончится.
— И часто здесь меняется погода? — спросил Топольков…
— Сто раз на день. Несмотря на растущую сознательность населения.
И снова Сергея приятно поразило то неприкрытое чувство юмора, с каким североморцы относились к своему бытию. Служба здесь — нелегкая, не ровня черноморской, — это уже понял Сергей. Но ни от кого, с кем встречался, он пока не услышал ни единого слова сожаления о своей доле. Наоборот: о чем бы ни заходила речь, как тотчас же возникала шутка — пусть не всегда удачная, но зато полная оптимизма и бодрости. Это вовсе не означало, что здесь, на севере, не было горестей и печалей, своей тоски и своих утрат. Наверное, их было гораздо больше, чем на солнечном юге или обетованной Балтике. Но люди, служившие на Севере, видимо, точно знали, зачем они здесь. Ирония, с которой воспринимали они суровости и нелегкости жизни, говорила лишь об их собранной воле, о прочном ощущении своего превосходства над всеми трудностями. «Североморец!» — впервые подумал о себе Сергей, и от этого непривычного слова вдруг повеяло знакомою теплотой, той радостной теплотой, которой обычно веяло от уже прочно вошедших в судьбу Тополькова слов: «корабль», «моряк» и «штурман дальнего плавания».
Снегопад окончился так же внезапно, как и начался. Солнце снова брызнуло в стекла, запекаясь на крупных, невысохших каплях влаги. Дорога лоснилась серебряной чешуей. Под тяжестью снега еще обвисала листва кустарника, но снег уже таял, и потому кустарник, и травы, и камни сверкали под солнцем нарядно и празднично, какой-то кристальной торжественной чистотой. Сергею даже показалась, что зелень меж сопок распустилась щедрее и ярче, пышней и раскидистей. Может быть, в этом просто было его настроение, предчувствие счастья — от солнца, от близости цели, от встречи с хорошими, мужественными людьми.
Приехали через несколько часов. Флотский городок располагался, как и Мурманск, на склонах сопок, обтекая их робкими улочками-ручейками. Финские домики боязливо, точно боясь оступиться, спускались все ниже и ниже, в просторную впадину. Посреди этой впадины виднелась овальная чаша стадиона. За ним городок внезапно мужал, набирая силы, превращаясь в широкую, ровную улицу с высокими многоэтажными зданиями. Дальше, продолжением улицы, тянулась мощеная дорога к причалам, тянулась, огибая плоскую неприветливую сопку, которая закрывала городок со стороны залива.
— Наша столица делится на три города: верхний, средний и нижний, — заметил инженер-механик, вызвавшийся проводить Сергея до штаба. — И в каждом из них — свои улицы-линии: первая, вторая, третья…
— Как в Ленинграде? — припомнил Топольков рассказы товарищей.
— Еще хуже, — рассмеялся инженер-механик, и Сергея снова согрела эта постоянная шутливость, ни на минуту не покидавшая североморцев. А ведь городок явно принадлежал будущему, и пока в нем жилось, наверное, не очень-то сладко.
Верхний город и средний мало чем отличались от необжитых заполярных поселков, которых немало увидел Сергей из окна вагона в последнюю ночь пути. Но нижний, — и нарядный стадион, и улица, и эти дома с магазинами и балконами, с площадками для детей, с подворотнями и подъездами, — казался меж одичалых сопок неестественно странным, словно был он сюда занесен издалека, из каких-нибудь московских Черемушек.
Над одним из подъездов Сергей увидел мемориальную доску, удивился. «Значит, город, несмотря на молодость, уже имеет свою историю?»
— Здесь жил во время войны летчик-герой, — сказал инженер-механик.
«Конечно, как же он не подумал об этом! Оборона Заполярья — бои на полуострове Рыбачьем, грозные торпедные атаки североморских катерников и подводников, боевой счет морских летчиков, эскорт союзных караванов, наконец — десант в Петсамо и освобождение от фашистов Норвегии — это и есть история города, его слава».
И Сергей теперь совсем по-иному осмотрелся вокруг. Да, это город-воин. Во всем его облике — от верхушек сопок до этой, столичной, улицы — есть какая-то солдатская строгость и прямота. Он рожден и построен для флота, для битвы и подвига по первому зову Родины. И потому сейчас, в мирные дни, живет, как и люди его, боевой напряженной учебой — об этом напоминает гул самолетов в небе, вскрики корабельных сирен с залива, едва уловимое эхо залпов с далеких морских полигонов. А нехитрый уют его, который угадывается за гардинами окон, создан лишь для короткого отдыха моряков между походами, для того, чтобы тепло им напомнить о милой сердцу земле, о родном береге, — точно так же, как напоминают о них вышитый коврик или подушка в стальных переборках каюты.
У красивого светлого здания инженер-механик остановился, начал прощаться.
— Вам сюда… Желаю хорошего назначения. Может быть, доведется еще вместе плавать. — Он назвал корабль, на котором служил.
В приемной отдела кадров ожидало человек двадцать офицеров. Разговаривали здесь тихо, вполголоса, все время косясь на обитые кожей двери кабинетов. Когда какая-нибудь из них открывалась, все тотчас же умолкали и опасливо настораживались.
Офицеры-кадровики проносились через приемную, как метеоры. Они бесстрастно скользили взглядами по лицам ожидающих, не задерживаясь ни на ком, и исчезали, прижимая к груди ворохи папок и бумаг. Топольков все-таки остановил одного из них, спросил, к кому ему обратиться.
— Из училища? — изумился тот. — А мы выпускников ожидаем лишь на будущей неделе!.. Давайте документы, доложу о вас.
Он ушел, не проронив больше ни слова. Сергей невольно припомнил не однажды слышанное мнение, что сердечные и симпатичные люди реже всего встречаются среди работников управления кадров. Это, конечно, была шутка, но шутка злая и живучая. Быть может, возникла она потому, что каждое новое назначение — это поворот в судьбе человека. И одно сознание, что ты не волен решать свою судьбу сам, что за тебя это делают другие, — рождает глухую и прочную неприязнь к этим другим.
Вызванные офицеры вздрагивали, услышав свою фамилию, затем поспешно одергивали кители и скрывались за таинственными кожаными дверьми. Возвращались оттуда — кто весело и радостно, не скрывая довольства, кто — хмуро и удручено, безнадежно отмахиваясь на вопросы товарищей. Что ж, назначении бывают разные — так же, как и корабли. На одних служить — любо-дорого! Новые, быстрые, они влюбляют в себя с первого взгляда. Экипажи здесь дружные и сплоченные, командиры — решительные, комендоры и торпедисты — меткие. На таких кораблях и соленого ветра вволю глотнешь, и опыта наберешься, и тонкости службы познаешь — одним словом, станешь подлинным моряком. А есть корабли устаревшие, бросовые, вся слава которых — в прошлом. Механизмы на них изношены, корпуса протекают, и команды изнурены бесконечными планово-предупредительными ремонтами и вечным стоянием в доках. Командиров туда назначают нередко бесталанных или провинившихся, и потому они зачастую — придирчивы и крикливы. А поскольку корабли эти обитают чаще всего у берега, — на них постоянно работают какие-то комиссии и инспекции, весь тот береговой люд, что изматывает душу команде ради неведомой высшей пользы, недоступной пониманию моряков. Прослужишь на таком корабле с полгода и проклянешь все на свете: и море, и училищные мечты, и в первую очередь — отделы кадров… Что-то его, лейтенанта Тополькова, ждет?
К удивлению Сергея, приняли его скоро. Волнуясь, он переступил порог кабинета и, еще не разобрав хорошенько, кто перед ним, торопливо доложил о себе. Только затем уже увидел седую голову, улыбку на худощавом лице и погоны капитана первого ранга. Офицер поднялся из-за стола, протянул Тополькову руку.
— Поздравляю, товарищ лейтенант, с прибытием на Северный флот. — И шутя добавил: — На лучший флот нашей страны.
Он пригласил Сергея присесть, перелистывая документы, начал расспрашивать об училище, о родных, о былых плаваниях. Но, взглянув на часы, внезапно покачал головой, промолвил:
— К сожалению, не могу вас задерживать: ваш корабль через час уходит в море. — Он так и сказал «ваш корабль», и сердце у Тополькова сладко заныло. А капитан первого ранга пояснил — Приказом командующего флотом вы назначены штурманом на эсминец «Зоревой». Должен сказать, великолепный корабль! Опытный командир, слаженный экипаж, — отличные моряки. Думаю, «Зоревой» придется вам по душе. А остальное — зависит от вас.
Он уточнил причал, у которого ошвартован эсминец, советовал поторопиться. Уже прощаясь, пожелал Тополькову счастливых плаваний и успешной службы.
— Как говорили в старину шкиперы: чистых морей вам и светлых гаваней…
«Нет, и в отделах кадров бывают сердечные люди, — подумал Сергей, выходя из штаба. — Поздравил с началом службы, с хорошим кораблем! Казенный человек на его месте цитировал бы уставы, нудно напоминал о том, что обязан делать молодой офицер и чего ему не полагается. А этот по-дружески, по-отцовски напутствовал в море… Везет ему сегодня на добрых людей: генерал Иволгин, попутчики в автобусе, теперь вот капитан первого ранга. А может, на севере — все такие? И командир «Зоревого» тоже? «Зоревой»! Разве можно придумать лучшее имя кораблю! И он отныне — штурман этого корабля, эскадренного миноносца «Зоревой»!
Сергей счастливо засмеялся. И зашагал торопливо к морю, которое синело в конце улицы. Повстречал матроса, спросил, как покороче пройти к причалам.
Пойдемте вместе, — предложил тот и вежливо потянулся к чемодану Тополькова: — Разрешите, помогу, товарищ лейтенант.
За углом в глаза Сергею бросилась нарядная арка. Уловив его взгляд, матрос заметил:
— Прямиком пойдем, через парк культуры.
— Парк культуры?
— Так точно… Матросы его Платановским садом величают, по имени бывшего командующего, адмирала Платанова. Сам он, адмирал, значит, с юга, керченский — потому страсть как цветы любит. В штабе у него, рассказывают, пальмы по три метра в рост выгоняли. Самолично за ними присматривал. Вот он и обратился как-то к матросам: давайте, говорит, красу на этой земле закладем. А то, говорит, приходишь с моря, а тут черт-те что: берег — не берег, земля — не земля, одна пустынная голость, уныние на личный состав наводит.
— Так и сказал? — улыбнулся Топольков.
— Кто его знает, меня при том не было, — пожал плечами матрос, — старослужащие так рассказывают… А только скажу я вам, товарищ лейтенант, умный, видать, адмирал, ежели понимает: земля без человечьей ласки — что пустая изба без хозяина. Ни радости в ней, ни тепла. А матрос должен любить свой берег, как птица свою березку. Сердцам к нему прикипеть.
— Откликнулись, значит, матросы?
— А то как же! Со всех кораблей пришли. Здесь и поныне аллеи именами кораблей называются.
Имя Платанова Сергей часто встречал в документах Великой Отечественной войны. Тогда еще контр-адмирал Платанов руководил на Севере многими операциями. И вот вровень с его боевою славой встала иная — слава человека, хоть немного украсившего и преобразившего суровый, неласковый край. Может быть, в делах адмирала и воплощены существо и великий смысл благородного долга советских воинов, держащих меч только ради жизни и счастья на Земле?
Аллейки расползались от входа в заманчивую густоту карликовых берез. В глубине их виднелись удобные скамьи, угадывались глухие, таинственные углы. И все это, — вместе с детской площадкой, наивной и трогательной, придавало саду уютный и обжитой вид. Сергею даже показалось, что небо над этим клочком земли нежнее и ярче, нежели рядом над сопками. Карликовые деревья лишь создавали впечатление, что парк попросту еще молод, недавно насажен и не успел как следует разрастись. Но и такой — он уже манил людей от скальной гранитовой грусти, от голых, вычесанных ветрами с моря, улиц. В нем было что-то от южных широт.
— Такого парка и в Мурманске нет, — с гордостью заметил матрос.
Сразу же за березками начинался пологий пустынный берег, переходящий в каменистую осушку, заваленную слоем слежавшихся водорослей. Из-за отрога небольшой сопки выглядывали мачты кораблей. Дорога, огибающая рту сопку, внезапно круто зацепила ее краем, накренилась и, испуганно шарахнувшись влево, облегченно спрыгнула вниз: к причалам.
Топольков замер от восторга. Настороженно подняв над водой полубаки, чутко дремали у пирсов узкие миноносцы. В них все еще билась тревожная летучесть движения, и потому казалось, что бег кораблей оборван лишь мгновение назад, оборван внезапно и резко, и в неоконченном порыве эсминцы застыли пред самым берегом, осаженные стальными поводьями натянутых жестко антенн. Вздыбив форштевни, они закусили от ярости удила якорей… Теперь же, немного поостыв, корабли полузабылись в дреме, сохраняя и в покое свою порывистость, не обращая внимания на суету людей у бортов, в палубах и надстройках. Презирая береговое житье, они по-прежнему были мечтами и снами — в море. А что такое эсминец в море? Это тени, бегущие по волнам, вихри пены, это дерзость, клокочущая в ревущих вентиляторах. Это лихие развороты, атаки, стремительные броски в самую гущу боя и огневые залпы прямо в лицо врагу!
Что может быть прекраснее, нежели командовать таким кораблем! Быстрым, послушным, грозным. Командир корабля — это и было пределом его, Тополькова, желаний. Должности выше он искренне считал мало интересными. Ну, какая радость, к примеру, быть командующим флотом? Тысячи забот, великих и малых, — об учебе и ремонте, о квартирах и топливе, о транспорте и детских яслях — да разве все перечтешь? — отдаляют его от моря, от влекущей, захватывающей свободы океана. С годами в нем все больше появляется от ученого и стратега, от философа и математика и все меньше остается от моряка. Море стало для него военно-морским театром, поделенным на оперативные квадраты и районы боевой подготовки, а корабли — боевыми единицами, в которых существуют лишь мощь и готовность, но нет уже ни запаха смолы, ни встречного ветра, ни шумных веселых кают-компаний. Он знает законы побед и тайны поражений, в его опыт и мудрость верят сотни людей — и потому ему дана высокая власть над ними. Но зато он лишен теперь самой заветной для моряка власти — физической власти над кораблем. А разве не ради нее он пришел когда-то на флот?..
Моряцкие радости редко выпадают на долю флагмана. Может быть, лишь во время похода он поднимется вдруг среди ночи на мостик и зашагает задумчиво-молча от борта к борту. Притихнет почтительно командир, подтянутся рулевой и сигнальщики, и даже вахтенный лейтенант, влюбленно отдающий команды, понизит голос до полушепота: кто посмеет нарушить задумчивость адмирала! О чем он думает в такие минуты — кто знает? О славе? О долге? О судьбах народов? И вряд ли кому-нибудь явится мысль, что флагман поднялся только затем, чтоб отвести после трудного дня моряцкую душу: взглянуть на созвездия, по которым водил когда-то корабль, вдохнуть соленой прохлады, наслушаться вдоволь плеска волны. Ибо в нем, поседевшем до времени флотоводце, вобравшем в себя и опыт нескольких войн, и знания многих академий, и прозорливость мыслителей, — осталось буйное лейтенантское сердце, полное тяги к скитаниям и странствиям… Сергею, восторженно глядевшему на эсминцы, даже стало жаль адмиралов и флагманов, всех, кто уже перешагнул в своей флотской службе пленительную должность командира корабля.
Его раздумья нарушил попутчик-матрос:
— Вам на какой, товарищ лейтенант?
— На «Зоревой».
— Вот он, крайний справа.
Над трубами «Зоревого» бушевал зной. В начищенных поручнях трапов, согретые солнцем, вспыхивали отблески вечных дорог. Расчехленные зрачки дальномеров жадно ощупывали плесы залива. Корабль, нервно подрагивая, казалось, лишь ожидал сигнала, чтобы врезаться застоявшимися винтами в толщи воды, рвануться от надоевшего берега… «Не опоздать бы!» — со страхом подумал Топольков. Он поспешно поблагодарил матроса за помощь и почти побежал по пирсу.
На «Зоревом» уже заступила ходовая вахта. Поэтому у сходен Сергея встретил лишь старшина, который тотчас же доложил о нем по телефону старпому. С мостика торопливо спустился низкорослый, плечистый капитан-лейтенант и направился на ют.
— Лейтенант Топольков? — протянул он дружелюбно руку. — А мы уже начали было волноваться, боялись оставить вас на берегу. Пришлось бы до нашего возвращения скитаться по чужим кораблям.
Стальная палуба, протертая соляром, была скользкой. Сергей шел по ней, упираясь ногами в рельсы минной дорожки. А капитан-лейтенант весело рассказывал о том, что нынешний штурман «Зоревого» допущен к вступительным экзаменам в академию, ему уж давно бы пора уехать в Ленинград, зубрить интегралы и всякие там «палатки Эйлера», но штаб строго-настрого приказал отпустить его с корабля лишь тогда, когда прибудет новый штурман.
— Он будет рад вашему приезду, — заметил офицер и, спохватившись, тут же поспешил добавить: — Да и все мы рады новому товарищу. Брату-моряку.
В жилом коридоре пахло нагретыми краской и пробкой, пресноватой сухостью пара, едва уловимой и все же приторной сладостью смазочных масел, — всем тем, что с первого вдоха отличает живой и плавающий корабль от мертвого. В этих запахах как бы соединялись и уютная теплота кают, и плотная духота глубинного дыхания двигателей, и влажная, почти человечья разгоряченность не знающего устали, работящего металла. Разгадывая их, Сергей волновался, словно с этими запахами входило в него ни с чем не сравнимое новое бытие.
Старпом открыл одну из дверей, пропустил вперед Тополькова.
— Располагайтесь пока здесь, — предложил он. — А уж, когда уедет штурман, займете каюту свою, штатную. — И как бы мимоходом поинтересовался: — Завтракали?
— Спасибо, в поезде.
— Ну, тогда устраивайтесь. А я побегу на мостик: время сниматься со швартовов. — Капитан-лейтенант еще раз окинул взглядом каюту Тополькова и улыбнулся. — В общем, осваивайтесь. Вы ведь теперь — на родном корабле. Дома.
Он ушел. Сергей слышал, как застучали его каблуки по ступенькам трапа где-то в конце коридора…
Каюта была маленькая, почти крошечная: в несколько шагов. Сплошной — от подволока до самой палубы — занавес отделял койку с платяным шкафчиком в ногах и умывальник от остальной, как бы рабочей, ее части. Здесь стояли кресло и небольшой письменный столик, наглухо вделанный в переборку. Над столиком — лампа, судовой телефонный аппарат, полка для книг. Одна сторона каюты — с иллюминатором поднималась от палубы косо, наклонно: это был борт корабля, который здесь, внутри, повторял изгибы корпуса миноносца. В каюте, казалось, негде было повернуться. И все же этой тесноты, знал Сергей, хватало, чтобы вместить в себя множество будней моряка — с тревогами и раздумьями, с прошлым и будущим, с надеждами и мечтами бессонных ночей…
Колокола громкого боя взорвали корабельную тишину. И тотчас же палубы загремели под ногами матросов. Где-то поблизости взвыли электромоторы, перекрывая все звуки, наполнили коридор за дверью высоким, ровным жужжанием. Потом корабль как-то гулко вздрогнул, словно очнулся от спячки, и Топольков догадался: заработали турбины. Сердце уловило плавное начало движения: видимо, «Зоревой» отходил от причала.
Иллюминатор в каюте был задраен по-походному. Но в Сергее вдруг ожило столько порывистых чувств, что он не выдержал: метнулся к борту и, в нарушение всех корабельных правил, быстро отвинтил «барашек», приоткрыл тяжелую броневую плитку. В глаза ему ударил солнечный блеск залива. Медленно разворачивались береговые постройки, скатываясь куда-то за корму. От борта эсминца откалывались легкие волны и убегали к берегу, отодвигая его все дальше и дальше: в холодные тени сопок.
Прижавшись лицом к стеклу, Сергей пытался увидеть что-нибудь впереди. Вот оно — сбылось! То, к чему стремился долгие годы, о чем совсем недавно, два дня назад, рассказывал в Москве Зое Каюровой и о чем с ожиданием думал еще только вчера: первое плавание! Что ждет его там, впереди? Моряцкая зрелость? Штормы? Еще не раскрытые тайны? Безмолвие синих границ или дымы чужеземных эскадр? Что ж, в любом случае он выполнит долг. Ибо в нем, в этом долге, и заключается призвание офицера. А призвание человека — есть в то же время и счастье его.
Эсминец качнуло на повороте, и только тогда Сергей спохватился, что нарушил корабельные правила. Но прежде, чем снова задраить иллюминатор, он негромко и немного смущенно вымолвил фразу, которую мысленно произносил до этого тысячи раз:
— Ну, здравствуй, родное море!
Назад: Глава 8. «ЛЮБЛЮ! И ПОТОМУ — УБЕГАЮ»
Дальше: Глава 10. РОДНОЕ МОРЕ